Текст книги "Женская верность"

Высокая статная татарка – Таврызиха надела удивительной красоты монисто, собранное из мелких монеток, в каждой из которых было отверстие. Все эти монетки мелодично позвякивали у неё на груди. Низкорослый, кривоногий, с тонкими раздувающимися ноздрями Таврыз, вопреки своему обычному состоянию, пил мало и оставался весь вечер трезвый. Только выражение глаз у него становилось всё злее и злее. С «белым билетом» его в армию не брали. Болезнь свою он тщательно скрывал, но когда подослал в военкоматовскую комиссию знакомого мужика, чтобы тот прошёл вместо него, то ничего не вышло. За столом, накрытым белой простынёй, сидел участковый врач, который знал и Таврыза в лицо, и болезнь его. Таврызиха всё грустнела, с нескрываемой тревогой ожидая очередных вечерних побоев мужа.

Людка жалась к своему Ивану, украдкой заглядывая в глаза. Ему пока дали отсрочку. Хоть стройку и приостановили, но сделанное следовало законсервировать, а кое-что и продолжать строить. Ну-ка Иван возьмёт паспорт и рванёт на фронт. С него станется. А тут такой пример! Родкин-то Ванька малолетка, а туда же!

Прокоп особенно не расстраивался. Они с молодой женой даже детишками ещё не обзавелись. И если в ближайшее время война не закончится, думал он, то и на его век хватит. Да и не особенно-то он туда стремился! Стрелок он был отменный и знал, как мгновенно обрывается жизнь. Прокоп и его жена походили друг на друга, как брат с сестрой. Оба маленькие, полненькие, черноволосые, узкоглазые. А ещё он замечательно играл на гармошке. Да так по вечерам брал всех за душу, что вездесущий Илюшка стал у него потихоньку учиться.

Елена, взяв младшую сестрёнку на руки, ушла в комнату Прониных. Подошло время укладывать ребёнка спать.

И только Надежда, превратившаяся из нескладной девочки в юную девушку – пышногрудую, голубоглазую, с копной русых кудрей на голове, всё пыталась растормошить застолье.

Устинья, сложив на коленях руки, мучительно пыталась удержать застрявшие комом в горле слёзы – ни вздохнуть, ни выдохнуть. Непьющая совсем, на этот раз проглотила несколько глотков красного вина, но и это не помогло. Душа замерла и никак отходить не хотела. Думала о сыне, который идёт на страшное побоище, о муже, которого и проводить-то толком не успела. Забрали срочно, почитай прямо с работы. Отпустили только за документами домой, переодели прямо в военкомате. На том вокзале, куда привёз их Тихон, погрузили в товарные вагоны и в тот же день, сформировав состав, отправили на фронт.

Татьяна дважды выходила из-за стола, зачем-то ходила к себе в комнату. Сидела на самом краю лавки, и невозможно было понять, что у неё на душе. Только ещё ниже опустила платок на глаза.

Иван и Леонид явно тяготились своим положением и особым вниманием. Поэтому когда Илья сказал: «Мамань, ребятам бы к друзьям, хоть на чуток…» – никто не возразил.

На следующий день в таком же товарном вагоне, что и Тихон, Иван и Леонид отправились на фронт.

А через неделю получила Устинья два письма от мужа. Письма пришли одно за другим. Первое Тихон отправил с какой-то станции, пока добирался до места назначения, а второе уже из части по месту прибытия.

– Теперь бы Ванюшка весточку черканул, – мечтала вслух Устинья.

– Дело военное, не на танцульках, знать, возможности нет, – как мог успокаивал мать Илюшка.

Наконец почтальон принёс сразу два письма!!!

– Ах, батюшки! Энто ж надо! Два письма, а я и прочесть не могу! Хучь бы кто из девок быстрее явился! – волновалась Устинья. – Одно никак от Кулинки. Буквы её рукой выведены, а вот второе уж и не признаю. Должно быть, Ванюшкино.

Наконец в дверях показалась Надюшка:

– Никак случилось что?

– Да вот, на-кось, читай, – и подала дочери два конверта.

И точно, одно письмо было от Акулины. Другое из города Сталино, от Георгия, где он писал, что без толку обивает военкоматские пороги. У шахтёров бронь, их не призывают. Остаётся одно: «копать» уголёк так, чтобы в нём не было недостатка, а фрицу жарко стало, и чтоб жарился он на том угле.

– Кулинкино-то, Кулинкино читай, не тяни за душу, – торопила Устинья дочь.

Акулина сообщала, что всех бездетных мобилизовали на трудовой фронт. Деться некуда. Придётся мать оставлять одну. И она решилась просить помощи у соседки, чтоб та приглядывала за ней да за коровой, да курей кормила. В расчёт договорились, что будет забирать куриные яйца и молоко.

Ни от мужа, ни от сына писем Устинья не получила. И поздним осенним вечером одна тысяча девятьсот сорок первого года, стоя на коленях, долго молилась перед старыми образами о спасении сына и мужа да просила весточку от них, чтоб хоть чуть унять наболевшую душу.

Тыл воюющей России

Солдаты трудового фронта

Утренний туман белыми пластами стлался над деревенской улицей, заползал во дворы, клочьями повисал на ветках яблонь. Акулина оглянулась на спящую мать. Молоко для неё оставлено в кринке на столе. Пойло корове сварено. В общем, всё, что можно предусмотреть и сделать перед уходом, она по возможности предусмотрела и сделала.

Мать, которая, пока луна из окна не ушла, всё ворочалась и норовила о чём-нибудь спросить, теперь спала чутким тревожным сном.

В стойле ворохнулась корова. Стадо ещё не выгоняли. Еле слышный шорох на крыльце и тяжёлая поступь босых ног в сенях заставили Акулину бесшумной тенью метнуться к дверям. На пороге стояла соседка. Женщина грузная, тяжёлая. Ноги её, похожие на две синюшные бесформенные чурки, с потрескавшимися в кровь пятками и чёрными то ли от грязи, то ли от запекшейся крови ногтями тяжело переступали по половицам.

Акулина прикрыла ладонью свой рот и жестом показала во двор. Соседка кивнула, и так же грузно, переваливаясь с ноги на ногу, стала спускаться с крыльца. Долее тянуть было некуда. Перекрестившись на образа, ещё раз глянула на мать, поправила на столе угол полотенца, под которым был оставлен для неё хлеб, хотела вздохнуть, но сама себя оборвала: «Чегой-то я? Как на вовсе прощаюсь. Итить пора». И, стараясь не шуметь (пусть мать поспит), вышла во двор.

– Ты, Наталья, хучь из утра, когда корову выгонять, да вечером, как подоишь, приглядывай за ней, – кивнула в сторону дома Акулина.

– Энто уж как говорено было. Не сумлевайся. А днём когда и малой забежит посмотреть, как она.

Наталья грузно переступила с ноги на ногу:

– Хучь и тяжело тебе, Кулинка, а моя жисть знай тяжельше. Этой ночью Антип опять дома не ночевал. А ить пятерых мне настрогал. Да, похоже, ещё один прибавится. А он знай своё, по бабам шастает.

– Тю-ю! Какие «бабы»? У нас такая на всю деревню одна. Все деревенские мужики к ней шастають! Не один твой. Глядь, один огородами сигает, а другой уже на приступке. Ты особливо душой не болей. Кому он нужон при таком-то выводке? Думай о детях. В них вся твоя дальнейшая жисть. Ну и покель оставайся тут, а мне пора…

Акулина повернулась к дому, перекрестилась, поправила на голове платок и открыла калитку. Прямо перед ней переминался с ноги на ногу щуплый русоволосый мужичок, в мятой ситцевой рубахе до колен, которую он старательно разглаживал на груди заскорузлыми пальцами.

– Пришёл домой с рыбалки, а дома одни мальцы. Дак итить твою в кандибобер, куды бы, думаю, Наталье моей уйтить? Може, у тебя? Хучь и рань ещё, да ить ты вроде как сегодня собиралась уходить…

– Не мово ума это дело, но ужо и прекратил бы ты, Антип, энту рыбку ловить, – Акулина вышла за ворота, оставив Антипа и Наталью самих решать склизкие рыбьи вопросы.

– Чего энто ты, Наталья, подбоченилась-то? Чего? Там на крыльце окуньки. Вот ушицу сварганим.

Мужичок вошёл в ограду, обошёл Наталью, принявшую воинственную позу, и, не дав ей слова сказать, обхватил со спины.

– Намёрзся за ночь – страсть. Погрела б мужа-то свово.

– У-у-у, горюшко моё! – Наталья боднула мужа головой, вздохнула, и оба, о чём-то негромко переговариваясь, направились к своему дому.

Вдоль деревни навстречу им двигалось деревенское стадо.

– Ой, вихром тебя скати, корову-то Кулинкину не выгнали!

– Ты иди, Наталья, иди, я щас, я мигом…

Наталья с подозрением посмотрела на мужа.

– Да ты чего, чего… Корову Кулинкину выгоню и догоню тебя. Иди, знай себе иди…

Антип шустрым живчиком кинулся назад.

Всё тем же тяжёлым шагом Наталья шла к своему дому: «А вдруг и впрямь окуньки на крыльце? Чего бы зря болобонил? Ить дойду и увижу».

Уже подходя к дому, через редкие жерди старой ограды Наталья, вытянув шею, старалась разглядеть окуньков.

– Ни окуньков, ни мокрого места от них, – сама себе вслух пожаловалась, вошла в дом и принялась шуровать почти прогоревшую печь, которую затопила перед уходом к Кулинке.

В чугунке уже успела свариться картоха, когда Антип вернулся домой. Как ни в чём не бывало погремел рукомойником и уселся за стол:

– Ну, мать, чем Бог послал…

– Окуньки-то твои где? Окуньки?

– Да ить на крыльце… Куды ж ты их дела?

– Не видала я никаких окуньков. Не было их и не было…

По щекам Натальи катились мелкие слезинки. Она размазывала их ладонью, но те упрямо продолжали катиться одна за другой.

– Вот ить напасть, котов на деревне развелось, что комарья по лесу. Куды ж им, окунькам, было деться? Могёт, сама забыла, куда подевала, положила и забыла, а потом найдёшь и будешь себя костерить: вот дура я, дура! Ну а уж ежели какой кот изловчился, то тогда поминай как звали тех окуньков. Энто ж надо – ночь из-за них мытарился, мытарился, а ты нет, чтобы убрать, дак оставила котам на прокорм. Где ж теперь их сыщешь?

Наталья от такого поворота и сама не знала, как уж и лучше: притвориться, что поверила, али уж решиться на что другое?

«Куды ж я с этим выводком, куды? Да и ноги мои страх!» – мысли её как-то незаметно, сами собой стали выискивать в словах Антипа что-нибудь такое, чтоб самой поверилось.

А деревенский день уже разгорался. И в сельсовете Антипа уже ждала повестка. Хоть и был он признан ограниченно годным (однако это не помешало его жене рожать каждый год по ребёнку), подошла нужда и в нём.

Что ждало Наталью с пятерыми мал мала меньше, да шестым, которому ещё предстояло родиться, никому не было ведомо. И слава Богу.

К закату того же дня Акулина добралась до места назначения. Предписано было явиться со своей лопатой и запасом продовольствия на неделю. Дорога шла через Фёдоровну, через Выселки, а собирали всех в Михайловне. Акулина направилась к сельсовету, в окнах которого виднелся огонёк. У крыльца остановилась. Приглядевшись, в темноте нашла щепку, соскребла с обуви налипшую за дорогу грязь, для лучшего вида потёрла пучком травы, одёрнула юбку, поправила на голове платок и осторожно, стараясь не шуметь, приоткрыла дверь.

В полутёмной комнате на сбитых наспех нарах спали женщины, а двое так и вовсе в простенке на полу на охапке соломы. К окну был придвинут, судя по виду, бывший председательский стол. На нём еле теплилась керосиновая лампа, на слабый свет которой и пришла Акулина.

– Не топчись зазря. Подымут затемно. Устраивайся, как сможешь, да узелок под голову положи. Атам, кто завтра уйдёт домой на побывку, тебе место будет.

Крупная рыжеволосая женщина, заправив под платок выбившиеся пряди, вздохнув, пожевала губами, устроилась поудобнее и уже в следующую минуту спала так, будто и не говорила ничего.

И тут Акулина под общее посапывание и причмокивание поняла, что нет сил не то что соломки подстелить, а хоть падай, где стоишь.

Села на пол с краю, возле спящих на соломе. Разулась, поверх обувки положила узелок вместо подушки, скрутилась в маленький комочек и, прижавшись спиной к одной из спящих, попыталась уснуть. Голова казалась непомерно тяжёлой, гудели натруженные ноги, а сон всё не брал. Перед глазами всплывали картины прошедшего дня. Но самое главное, что не давало покоя её душе, – это мысль о том, что где-то совсем недалеко воюет её Тимофей. «Може, Бог даст свидеться», – с этой мыслью сон, наконец, накрыл маленькую фигурку. Ночь продолжалась, солдаты трудового фронта спали.

Ещё деревенские петухи не прокричали, и над речкой серой ватой стлался туман, когда в комнату, чуть скрипнув дверью, вошёл сержант.

– Девоньки, подъём! – было в этих коротких, негромко сказанных словах что-то такое, что женщины на нарах зашевелились и, перебрасываясь редкими словами, будто и не спали тяжёлым усталым сном, стали торопливо одеваться.

– Собирайтесь. Новенькая, подь сюда!

Акулина, уже успевшая обуться, подошла к столу, возле которого на единственном стуле сидел сержант.

– Дай-ка гляну твою обувку.

– Да ты не стесняйся! Он нам тут и за отца родного, и за начальство строгое, и за попа, токмо вот мужа никому заместить не желает, – всё та же рыжая баба легонько подтолкнула Акулину к столу.

– Балаболка ты, Марья. Однако баба справная, – говоря всё это, сержант, наклонившись, внимательно рассматривал обувку Акулины.

– У нас тут сухие да нестёртые ноги – самое главное. С кровавыми мозолями много траншею не нароешь. Да и с простудой свалишься – тоже не работник.

Удовлетворившись осмотром обувки Акулины, поднял глаза:

– С лопатой?

– Как председатель велел, – Акулина протянула перед собой черенок лопаты, которую на ночь оставляла у дверной притолоки.

Сержант поводил натруженной ладонью по черенку:

– Годится.

Отполированный за картофельную копку черенок хорошо запомнил Акулинины руки.

– Идёшь в ряд вместо убывшей. На месте всё сама увидишь.

– Становись!

Акулина вздрогнула и не сразу поняла, в чём дело. Но женщины быстро выстроились, как потом выяснилось, в том порядке, как работали. Одна из них потянула её за рукав:

– Сюды тебе.

Сержант молча, серьёзно оглядывая каждую, обошёл строй.

– Предупреждаю: немец рядом. Так что кому по нужде приспичит, никакого самовольства. Бегать, куда указано. Обед сегодня будет. Обещали солдатскую кухню прислать.

Женщины, негромко переговариваясь, направились к выходу.

Сразу за оградой последнего деревенского дома Акулина увидела извилистую траншею, которая одним концом упиралась в берёзовый колок, а другим вплотную подходила к какой-то старой деревянной сараюшке. Перед траншеей возвышался земляной вал. Подойдя ближе, Акулина увидела, что траншея местами совсем мелкая, а местами её с головой скроет. Вдруг сквозь серое марево тумана на мокрую землю траншеи упал луч восходящего солнца. В берёзовом колке звонко защебетала какая-то птаха. И тут же, перекрывая звуки раннего утра, что-то жутко ухнуло, потом ещё, ещё…

Кто-то громко взвизгнул. Двое кинулись к сержанту: «Убьют тута, как бог свят, убьют!» Остальные молча спрыгнули в траншею.

– Поясняю для новеньких, – сержант сделал паузу, пережидая взрыв, – сюда снаряды не долетают. Но на случай какого шального сидеть в окопе и не высовываться во всё время обстрела. Ясно?

Акулина стояла, как вкопанная. Где-то там, под этими страшными взрывами, под пулями, в такой же холодной и мокрой траншее был сейчас её Тимофей.

– Господи, спаси и помилуй раба твоего Тимофея, Господи, спаси и помилуй…

Акулина молча спустилась в траншею и начала копать. Мокрая земля тяжёлыми комьями липла к лопате.

«Землица! Сколько её Тимофей перепахал! Она должна помочь, спасти его в страшную минуту», – мысли Акулины постепенно стали успокаиваться, и она, продолжая выкидывать на бруствер тяжёлые комья мокрой земли, повернула голову к соседке:

– В рост надо рыть. Може, наших мужиков спасаем. Да хучь и чужих. Може, и наших кто побережёт.

Но соседка не очень-то махала лопатой.

– Не жалься, Мотька! Не вернутся мужики живыми, от святого духа родишь?

Соседка по другую руку от Акулины воткнула лопату в землю и, отдыхая, облокотилась на черенок подбородком.

– Бабоньки, бабоньки, перекур объявлю всем. Вместях отдыхать будем, – сержант стоял крайним и вместе со всеми орудовал лопатой. И только тут Акулина заметила, что у него в том месте на галифе, где должно быть колено, расползалось бурое пятно. Она распрямилась, выгнула занемевшие шею и плечи, глубоко вздохнула и, как у себя на картошке, продолжала копать. Пот заливал глаза. Спины она уже не чувствовала. А сержант всё не объявлял перекур.

– Иван Фёдорович, очумел, що ли? Побойся бога.

– Бабоньки, рядом долбють! Слышь – автоматные очереди доносятся? Негде будет мужикам зацепиться. Войдут немцы в деревню. Попробуй их оттуль выкурить!

Какое-то время все копали молча. Потом услыхали какое-то чавканье по просёлку.

– Перекур! Девоньки, милые, кухня солдатская, и запах, чуете, каша – в ней вся сила наша.

Женщины выбрались из траншеи, кто головным платком, кто подолом вытирая потное лицо.

Возница, пожилой солдат, по форме которого ни одна разведка мира не определила бы, к какому роду войск он принадлежит – таким разнокалиберным было его обмундирование, остановил лошадь и прокричал:

– Подходить со своей посудой и по одному разу.

Все засуетились, доставая из котомок чашки да ложки. Акулина тоже встала в очередь. Есть хотелось так, что казалось, живот к спине подвело.

Раздав всем по черпаку каши, возница собрался уезжать.

– Бабы, а начальство-то наше где? Не емши останется. В рощу-то ему бежать не с чего вроде, – Акулина посмотрела по сторонам.

– Есть чего ему в роще делать! Раненый он, щоб повязку поправить, надо портки сымать. Вот он от нас и хоронится.

Мотька облизала ложку. Положила в чашку. Подошла к вознице:

– На двоих.

– Кому ж энто? Не слепой покель. Всех отоварил, – возница стал пристраивать черпак, собираясь уехать.

– Не слепой, да глупый. Солдат тут нами командует. Раненый он. Ложь, говорю, на двоих.

– Так бы и сказали! – в чашку шлёпнулись две порции каши. И по дорожной грязи опять зачавкали колёса полевой кухни.

К исходу дня все копали молча. Сил не было ни на что.

– Всё, бабоньки, айда домой.

– Счас бы в баньку, – Акулина помнила, как после копки картошки банька её спасала.

– Кто ж нам её приготовил?

– Нас вон какая орава. Уж по ведру воды принесём. Баня парит, баня правит, – Акулина шла, заложив руку за спину, чуть ссутулившись. Да и другим товаркам было не лучше.

Как-то все засуетились. Сами не заметили, как и воду натаскали, и дров добыли, и натопили. И, как положено, берёзовый веничек в ушате замочен был.

– Так, бабоньки, первым идёт Иван Фёдорович, – хоть никто и думал возражать, но Марья воинственно окинула всех взглядом.

– Покель он в бане, портки бы его простирнуть, на печь сушить положить, а то от крови да мокрой земли совсем заскорузли, – Акулина достала сменную рубаху, примерилась и оторвала подол. – Боязно мне, но, може, кто посмелее – повязку ему поменяет, а я покель портки на речке простирну, – и Акулина протянула оторванный подол.

– Давай, ужо, – Мотька вздохнула, глянула на дверь баньки и, немного приоткрыв, крикнула в дверь:

– Иван Фёдорович, ты, как помоешься, сразу не одевайся, а так накинься чем. Взойду, рану перевяжу.

– Да ежели есть какая тряпица, то я сам…

– Не тяни, сам всех до свету подымишь. Мне сподручней.

В эту ночь уснули не сразу. И негромкий шелест женских разговоров висел в бывшем правлении до тех пор, пока все не помылись. Но усталость взяла своё. Ещё луна не успела подняться над деревней, как сонное дыхание заполнило комнату.

Утро следующего дня было таким же серым и туманным, как и все предыдущие. Накрапывал дождь. К будущим окопам подошли молча. Было видно, что работа в этом месте подходит к концу.

– Девоньки, могёт, докопаем, да хучь на денёк-другой домой отпустят? – молодая, красивая девка Настасья с тоской смотрела на свои ноги в остатках размокшей старой пары ботинок.

– Чегой-то тихо, – Мотька покрутила головой, будто стараясь чего-то услышать. Все уже привыкли к близкой канонаде, начинавшейся с рассветом каждое утро.

– Всё, бабоньки, заканчиваем здесь и передислокация.

– Никак опять отступаем?

– Нет, забавы ради убиваемся тут!

– Разговорчики, живо все в траншею!

Акулина привычно махала лопатой, стараясь размять спину, руки и ноги. Краем глаза, распрямляясь, поглядывала на товарок. Но что-то в привычной картине было не так. Акулина распрямилась, окинула всех взглядом и увидела: новенькая, только вчера пришедшая молодая женщина машет почти пустой лопатой. Подхватит небольшой комок земли, не спеша выбросит наверх и опять то же.

– Это що же? Никак самая хитрая выискалась? – Марья уже пробиралась по траншее к новенькой.

– А чего пупы надрывать? Всё одно немцы тута будуть! – взвизгнула новенькая.

– Опреж немцев нашим мужикам тута биться! Може, мужей да братьев своих от смерти спасаем. Дура! – Марья со злости плюнула.

– А нету у меня ни мужа, ни брата. А тапереча, думаю, апосля такой работы уже и дитёв не видать, – и, бросив лопату, вылезла на бруствер.

– Дура и есть дура. Под суд захотела? Мобилизованная ты. И значит, судить тебя будут по законам военного времени, – Иван Фёдорович говорил спокойно.

– А мне всё одно, кака власть. Никуды не пойду. Коровам хвосты крутить да дитёв рожать хучь при какой власти – бабья участь.

– Да у немцев в Германии своих баб пруд пруди. А тебя, дуру, используют да опосля пристрелят. Не ты первая, плохо, что и не последняя, выискалась. Думаешь, умнее других? Накось – выкусь! – и Мотька сунула ей в лицо фигу.

– Прекратить разговорчики! Уходить нам отселя до обеда, ежели хотите солдатской кухней попользоваться. Потому как ждать нас она будет за Выселками сразу после полудня. Там и новую дислокацию получим, – говоря всё это, Иван Фёдорович продолжал орудовать лопатой.

К ночи этого же дня уставшие и вымотавшиеся до предела, промокшие и продрогшие женщины добрались до нового места дислокации. Разместились в пустом, видать, давно заброшенном доме. Но рады были и старой развалюхе с печкой.

– Всем разуваться и сушить обувь. А то тут к утру форменный лазарет будет, – Иван Фёдорович сидел на корточках у входа. И было видно, что не уйдёт, пока все обувку на просушку не поставят. Опасался он не зря – женщины просто валились с ног от усталости.

– Ты глянь-ка, глянь, а матушки мои… – Марья стояла возле новенькой и, не понять – то ли с сочувствием, то ли с раздражением, рассматривала её ноги. Зрелище и впрямь было аховым. Не ступни, а сплошная кровавая мозоль.

Та сидела на полу, молча обхватив руками колени.

– У-у-у! И за что ж меня бог покарал вами – бабами…

– Иван Фёдорович присел рядом с ней.

– И чего ты молчала? За время-то до того не допустили бы.

– Скажешь вам чего! Токмо и слышишь: дура, да пристрелють. Всё одно сочли бы, нарочно, мол.

– Ну, энтого уже не переделаешь. Значит, завтра остаёшься за хозяйку. Баня, порядок в хате, кипяток. Опять же, ежели картохи у местных раздобудешь – сваришь. Всё. Отбой, бабоньки.

Дни, как вода из горсти, утекали одинаково тяжёлые. Шли медленно, а проходили быстро. Траншеи, окопы, землянки… Сколько их выкопала Акулина, давно уже считать перестала.