Текст книги "Женская верность"

Не поле перейти

Всему когда-нибудь приходит конец. И хорошему, и даже плохому. Теперь уже наши наступали, и окопы рыть не надо было. Понарыли столько, что и через полвека не заросли. Рассекают эти военные шрамы земли поля и перелески, сердца и души людские. Проходят сквозь судьбы непреодолимыми границами между жизнью и смертью. Воронками от снарядов да окопами этими чуть не каждую подмосковную деревню опоясало.

Взвод, в котором вместе с другими мобилизованными женщинами копала окопы Акулина, распустили по домам, выдав демобилизационные документы. Расходились, сдержанно прощались. Как сказала Мотя: «Встретились без радости – разойдёмся без печали». Почти у каждой впереди маячила невесёлая перспектива. У кого за время отсутствия порушилось хозяйство, у кого и вовсе дом сгорел. А кто просто места жительства лишился, поскольку от того места одни печные трубы остались. У Марьи умерла старая мать. Ещё у одной – сразу двое младшеньких братишек погибли. Как отписали родственники, подорвались на найденном снаряде. Кто-то совсем не получал писем и, надеясь на «Бог даст, обойдётся», – с замиранием сердца направлялся в родные места.

Письма от Устиньи Акулина получала, хоть и не очень часто, но была в курсе всего, что происходило с их семьёй. Узнав о смерти племянницы и гибели Тихона, по ночам, молясь о спасении Тимофея, молилась и за Ивана. О матери своей ничего не знала, потому что ни одного письма из деревни не получила. Мысли лезли в голову всякие: и страшные, и обнадёживающие. Перестали приходить письма от Тимофея. На запрос, составленный с помощью Ивана Фёдоровича, пришёл ответ, что часть, в которой служил Тимофей, с боями выходила из окружения, и поэтому сведений по многим бойцам, в том числе и по Тимофею Винокурову, на данный момент нет.

Иван Фёдорович, распустив свой женский взвод, снабдив всех документами и сухим пайком на дорогу, остался не у дел. В армию он не годился. Нога после ранения срослась криво и перестала гнуться. От деревеньки, из которой он призывался, не осталось ни одного двора. Только бурьян на обгорелых деревяшках раскачивался по ветру. И узнать хоть что-нибудь о своей семье было не у кого. И тогда солдат решил, что будет пешком обходить все населённые пункты, расположенные поблизости от его деревни. Может, так и своих найдёт или уж узнает, что с ними сталось.

Где на попутках, где на подводах, а где и пешком, Акулина возвращалась домой. И не было на её пути деревни, которую бы война обошла стороной. Вот и соседняя Михайлов-ка. Снаряд угодил в церковную стену. Церковь чудом устояла, но начавшийся пожар уничтожил большую её часть. От сельсовета остались одни головёшки. Деревенские сказали, что немцы в нём штаб устроили, вот партизаны и сожгли вместе с немецким начальством.

И только дорога к Покровскому оставалась прежней. Будто только вчера провожала по ней Тимофея. Перекинув через плечо лопату с привязанным к черенку узелком, Акулина возвращалась домой.

Вот и калитка. Несколько шагов по ступеням крыльца. Акулина распахнула дверь: на лавке у печи, опираясь на костыль, сидела мать. Вид у неё был воинственный. На земляном полу играли в какую-то игру пятеро Натальиных ребятишек. Услышав дверной скрип, Прасковья выставила костыль, отгораживая выход:

– Ужо я вам набегаю! Только и знай, тепло выпущають, – и осеклась. Глаза её различили в дверном проёме неясную фигуру: – Ты, що ли, Наталья? – но голос дрогнул. Мелковата фигура для Натальи.

– Мам, не пужайся. Это я, Кулинка.

Прасковья дёрнулась, пытаясь встать, вытянула вперёд руки:

– Дитятко моё-ё-ё…

Акулина опустила лопату с плеча, положила на стол узелок.

– Ну будет, будет. Как вы тут? Ни строчки. Душой изболелась, – Акулина прижала к себе материнскую голову и вдыхала, вдыхала с детства знакомый, такой родной и любимый запах.

– Да ить некому отписать. Наталья неграмотная. Мужика её на войну забрали, да там он, бедолага, и остался. Я слепа и тоже неграмотна. А что всех тут собрала, ты уж не ругайся. Чем две избы топить да бегать из одной в другую с её-то ногами, мы порешили, что уж вместях лучшей.

Такого поворота дел Акулина не ожидала и была рада, что всё обошлось.

Вечером все сидели за одним столом и ели из большой алюминиевой чашки перловую кашу, сваренную из сухого пайка Акулины.

– Благодарна я тебе, Наталья, не знамо как, за то, что мать спасла и дом сохранила.

– Ой, Кулинка, мы ить курей твоих зимой не уберегли. Как воинские части проходили по деревне, то мы курей и недосчитались. Исчезали одна по одной. А уж последнюю долго дома хранили, покель вся моя куча зимой не заболела. Вот мы понемногу и добавляли, щоб детишек поддержать, – немного помолчала и добавила: – Слава Богу, хоть немца у нас не было. Чуток не дошёл.

Акулина только решилась спросить, где же Антип, как Наталья, тяжело вздохнув и поддёрнув рукава старенького платья, заговорила сама:

– Ну а я теперь не вдовая и не замужняя. Пропал мой Антип без вести. И никак я в толк не возьму, как это человек может невесть куда деться? И мечтаю, что Бог дасть, объявится мой Антипушка. Ведь ежели погиб, то похоронка пришла бы. Почитай в каждый дом в нашей деревне принесли такую бумажку. А мне нет. Вот я и думаю…

– Про мово Тимофея тоже отписали, что где он, не знают и ответить покель не могут.

Долго ещё в этот вечер три женщины судили да рядили, что было, что будет, и только сердце ни у одной из них не могло найти покоя, замирая в тяжёлом предчувствии.

А на следующий день Наталья натопила свою избу и перевела свой выводок домой.

Акулина по новой написала в часть, где служил Тимофей, и стала ждать ответа. Тем временем побелила закоптившуюся печь у себя и в доме Устиньи. Вычистила, выскребла каждый закуток не только в домах, но и во дворах. От Устиньи пришло подряд два письма, в которых Акулину и Прасковью настойчиво уговаривали переезжать к ним и побыстрее. Но Акулина не могла решиться. Вдруг Тимофей раненый али как ещё приедет в деревню, а её не будет? И она ответила, что вот когда придёт конец войне и пройдёт полная демобилизация, то тогда и видать будет.

А пока тут ей сподручнее искать Тимофея. И она надеется, что отыщет.

Но время шло, а Акулина получала только всякие отписки и никаких сведений о Тимофее. И тут вернулся по ранению сосед. От обеих рук у него остались только култышки. Приехал пьяный и поселился у себя в курятнике. На все уговоры жены отвечал, что ежели бы его медсестра сюда не доставила, то уж лучше бы он в доме инвалидов проживался.

– Я теперь всякого достоинства лишён. По нужде и то срамота одна. Не трожьте меня. А то, как Бог свят, утоплюсь! – обросший и грязный орал он во весь двор на своё семейство.

Это был первый вернувшийся с войны победитель. И его жена, Ульяна, первые дни по его приезду со смешанным чувством счастья и горя металась по домашним делам. С одной стороны, с такого побоища живой вернулся, а с другой – боль за увечье мужа. Но странное дело, жалея мужа (куда хуже в крестьянском хозяйстве без рук!), Ульяна летала, как на крыльях. Мог и погибнуть при таком увечье. Медсестра, которая привезла его, рассказывала, что ежели бы санитары вовремя жгуты не наложили, кровью бы истёк. И при одной этой мысли Ульяна бежала в курятник:

– Трофимушка, може, тебе баньку истопить?

Но пьяный Трофим только мычал. Отчаявшаяся Ульяна пошла по деревенским дворам. Говорила везде одно и то же:

– Бабоньки, миленькие, не давайте моему самогона. Сгинет мужик. От немца получил страшное увечье, да, слава Богу, жив остался. А тапереча дома с пьянки сгинет.

Отвечали ей во всех дворах также примерно одно и то же: «Ишь ты, умница, у неё мужик. Дак уж и не смей ему чарку поднесть. А если он один на всю нашу деревню, чего ж его и не побаловать?»

– Одичал он с пьянки. Боюсь, кабы чего худого не случилось!

Толку от её походов – никакого.

Акулина всё ждала, когда Трофим протрезвеет, чтоб поговорить. Может, что дельное посоветует, как ей Тимофея разыскать. Но, не дождавшись, все жданки съела и пошла к Ульяне на двор.

Во дворе Ульяниного дома, прямо на земле, уткнув голову в култышки, сидел и мучился с жуткого похмелья Трофим. Из приоткрытой двери дома выглядывали трое его подросших за войну сыновей. Ульяна стояла у ворот. И было ясно, что Трофиму не терпится опохмелиться.

– Чего пришла? Чужому горю любоваться? – обрюзгшая, немытая морда уставилась на Акулину белесыми глазами.

– Я те счас полюбуюсь!

На стене висело коромысло. Акулина схватила его и, не помня себя, стала охаживать Трофима по спине, по култышкам, которые он выставлял, по мягкому месту… Как потом сама говорила: «Где ни попадя».

– Дура баба! Дура!!! А! А! А! А! А!

Трофим в мгновенье ока подскочил и кинулся в свой курятник, захлопнув за собой дверь.

– Да мой хучь бы какой, лишь бы живой. А ты, гад, тебе Бог жизнь спас, щёб ты самогон жрал?! Над семьей измывался?! Па-ра-зит! Придут другие мужики с фронта, что они тебе на энтот позор рода мужского скажут? Ты рожу свою в зеркале видел? Глянься! Она страшнее твоих култышек. Тьфу! – и Акулина отдала коромысло растерявшейся Ульяне. – А ты, Ульяна, чего на него, как на писаную икону, молишься? А по деревне завтрева надо предупредить: ежели какая поднесёт ему чарку, на неделю к ней на постой определим.

– Ты що, Кулинка? Ополоумела? Мой это мужик! Трудно ему счас. Ишь кака умная – на постой! Тока потом его и видали!

– Да кому он такой нужон?! От него же воняет хужей, чем от старого козла. Ты пойми, помощь ему нужна. Никто не спорится. Но ведь он от пьянки образ человеческий потерял, и ежели ты счас спустишь – не видать ни тебе, ни ему, а самое главное – детям вашим – добра.

Акулина уже собралась выходить со двора, когда в щелку приоткрытой двери курятника высунулся Трофим:

– А заходила-то чего?

Она остановилась. Поправила платок на голове, потеребила фартук и совсем другим тоном спросила:

– Дак ить я по делу к тебе, Трофим Митрич. Можно ал и как?

– Ну коли по делу, проходь пока в дом. Вишь, по хозяйству занят. Счас ослобанюсь, и как штык. Ульяна, пошли мальца с ведром воды, мне тута по хозяйству одному несподручно.

– Да уж сама я, сама.

– Неча, к тебе соседка. Покель какие свои там бабьи дела обговори. А у нас покель мужики в доме не перевелись, поднесут отцу водицы.

Но даже умытый Трофим вид имел страшной. Однако вошёл в дом и чинно сел у стола.

– Дак о чём ты?

– Тимофей Винокуров, муж мой…

– Ну-ть не за тридевять земель. Знаю, что твой мужик. Стряслось-то что?

И Акулина пересказала всё, что в ответ на её запросы пишут армейские писари.

– Ну щё тут скажешь, бабонька? Война – штука горькая и злая. Може, где в плену мыкается. Видел я такие немецкие лагеря смерти… – он крякнул, помолчал немного, потом посмотрел Акулине в лицо и добавил: – не зря так называются. Морят людей голодом да тяжёлой работой, гибнут там солдатики, как мухи. Письма оттуль не жди. Може, в другом плену. Знал и таких. Пристроятся к одинокой бабёнке, а там приживутся. Жизнь во многих местах куда лучше нашей. Да так приживаются, что уж и домой ворочаться не хотят. А ежели так, то опять же что писать-то? А может, попал снаряд в твово Тимофея – поминай как звали. Даже хоронить нечего. Вот и пропал солдат без вести, ежели никто не видел. Всякие случаи на войне быть могут. Только, Кулинка, я вашу семью с первого дня знаю. И тебя, и Тимоху. Скажу одно: худого о своём мужике не думай. Уж ежели погиб, не иначе как по геройски, а ежели гибели не видел никто, а тело не найдено, али так солдата «разукрасило», что и не распознать человека, так и не узнают никогда его родные о солдатском подвиге. Знаю и такие случаи. По куску мяса, хоть и человечьего, адрес не определишь.

– Трофим, – перебила Ульяна, видя, как мёртвенная бледность заливает щёки Акулины, – будет тебе страсти рассказывать! По делу говори.

– По делу и говорю. Должна ты, Акулина, в душе знать, что твой солдат – герой! Вот! И вся недолга! – и Трофим повесив на култышку ведро, крякнул: – Ладно, пойду хозяйствовать…

– Успокоил.

– Ну ежели душа говорит, что жив – стало быть, жди.

Вечерние сумерки разлились по Покровскому, и Акулина, стоя во дворе, вдруг почувствовала лёгкое дуновение, принёсшее знакомый запах берёзовых дров и распаренного веника.

– Никак кто баньку затопил? Ладно, завтра из утра водицы наношу, да тоже с матерью баньку истопим. Заодно и Натальин выводок помоем, – и Акулина вошла в дом. Уже собиралась укладываться, когда на крыльце послышались тяжёлые Натальины шаги.

– Кулинка? Прасковья? Спите, що ль? Открывайте, энто я, Наталья!

Акулина отодвинула задвижку, прилаженную к двери вместо замка.

– Що стряслось? – встревоженные женщины уставились на темнеющий дверной проём. Но даже в темноте было видно, что новость у Натальи не из печальных. Она, как наседка крыльями, хлопала себя по бёдрам руками, переминалась с ноги на ногу, торопясь и захлёбываясь словами, рассказывала:

– Стою энто я седин на крыльце. Смотрю, вечереет. И чую, банькой пахнет, веничком, значит, распаренным, да дровишками берёзовыми. Огляделась, над тем местом, где Ульянина баня должна стоять, дымок вьётся. А время-то вечернее. Ребятню свою она по субботним дням моет. С чего бы, думаю? Дай-ка гляну. Ну и огородами, огородами, потихоньку добралась…

Тут Акулина представила, как грузная, неуклюжая Наталья «потихоньку» подбирается к Ульяниной баньке, и смех, первый за последние годы, усадил её на лавку.

– Энто как так ты сумела, что Ульяна тебя не услышала?

– Ой! Да ты далее-то, далее слухай… Спряталась я в бурьяне. Жду, значит, что будет. А бурьян тама вперемешку с крапивой растёть. Сижу. Уж занемела вся. Но ведь не просто так баньку на ночь глядя топють?! Терплю. Лишний раз шелохнуться боязно. А крапива исхитрилась, незнамо как, под подолом как жальнёть! Ну хучь волком вой – чешется! Но я знай – терплю. И тут вижу: Ульяна с Трофимом, прижавшись друг к дружке, по тропинке идуть. А тропинка узкая. За войну заросла. Да им ни бурьян, ни крапива нипочём – идуть. Трофим чегой-то говорит ей. Потихоньку так щебечет, не расслышала что, а сам своей культёй понижей талии её обнимает. А Ульяна банный узелок в руках несёт да знай посмеивается. А по виду, ежели они хучь шаг с тропинки оступятся, то бедная моя головушка – снесёт её Трофимушка, как Бог свят, снесёт. И страшно стало – жуть! И жгучую крапиву под подолом терпеть уж невмочь.

А почесаться нельзя! Но и посмотреть, что далее-то будет, страсть как охота!

Вошли они энто в баньку. Свечку затеплили. К оконцу банному я уж подбираться не стала. Мужняя жена! Виданное ли дело – за ними в бане подсматривать?! Но на своём прежнем месте осталась. А они дверь в баню притворили не вплотную. Видать, сильный жар собрался. Да не так уж долго я и ждала. Вдруг дверь как распахнётся, из бани Ульяна голышом и бегом вокруг неё по крапиве и бурьяну, следом Трофим и тоже в чём мать родила. Да оба хохочут! Изловил он её – и далее я уж вытерпеть не могла, ломанулась бечь назад. Так и убегла. Отдышалась дома. А сердце так и ухает в груди. И туда же, Антип мой из головы не выходит. Деток-то своих тоже не в капусте нашли.

– Кваску хошь? – Акулина наполнила кружку шипучим, резким напитком.

Посидели, помолчали.

– Ладно, давай по домам, да спать. Даст Бог, и наши вернутся живыми.

На следующий день Акулина таскала воду на коромысле да приглядывалась, не видать ли Ульяну. Как увидела, чуть замешкалась, а дождавшись, пошла рядом.

– Ты, Ульяна, обиды за вчерашнее не держи… – Акулина замялась. И вроде неудобно говорить, да Наталья, уходя от них вечером, очень сокрушалась: чегой-то она, дурёха, понаделала!

– А что вчера такого особого случилось? – Ульяна даже остановилась.

– А вчера ввечеру ты ничего особого не приметила? – в свою очередь удивилась Акулина.

– А чего примечать-то должна была?

– Там по огороду али возле бани никто у вас не шастал?

Ульяна так и прыснула со смеху.

– Так вот это что за собака была! Идём мы вечером в баньку с Трофимом, а темнота уже загустела. Ну покель истопили, да детвору спать уложили, направились, значит, к баньке. Я смотрю, а в бурьяне да крапиве на обочине вроде кто есть. Трофим говорит, что, мол, какая бездомная собака на ночлег устроилась. Мне ещё подумалось, уж больно великовата для собаки-то. Да не до неё тогда стало. А как охолонуть, значит (жар там сильный скопился), вышли мы, то собака та как кинется бечь в сторону Натальиного дома, а величиною прямо не собака, а с цельную корову!

– Корова и была. Дурная только.

– Дыть я так и подумала. Да побоялась за Трофима. Мало ли что. И точно, говорю, собака.

Прошло лето, за ним осень. Вот уже и зима клубами холода врывается в избу, только приоткрой дверь! Война теперь бушевала далече. Вернулся в деревню кое-кто из мужиков. А жизнь как была беспросветно тяжёлой, такой и оставалась. После очередного Устишкиного письма мать завела разговор о том, что вот и глазом моргнуть не успеют, а уж весна придёт, да посадки начнутся. Устишкин огород уже чертополох забил. Не справиться Акулине одной. А помощи ждать неоткуда. Только на свой горб рассчитывать приходится. Как она стосковалась по своим внукам! Натальиных вона пестовала, а хучь перед смертью своих бы увидеть.

И Акулина решилась переезжать. Пошла в сельсовет за паспортом. А председатель ни в какую. Отписала Акулина письмо Устинье, что никак не может выходить документ. А без паспорта куды?

Не прошло и месяца, как в ответ получила сразу два конверта. В одном письмо от Устиньи, а в другом – вызов на строительство завода. Пошла снова к председателю уже с казённой бумагой.

– Ну что, Акулина Фёдоровна, задерживать вас в таком разе я права не имею. Только должен упредить, что выдача такого документа дело сурьёзное, а значит, не быстрое.

Быстро, оно сама знаешь, только воробьи, потому и мелкие…

– Да ить у меня от трудового фронта все бумаги есть. Вот на их основании и выдайте мне паспорт.

– Есть-то они у тебя есть. Только фамилия в них у тебя написана – Винокурова. А вот ежели ты подтвердишь энто документально, то паспорт в какую неделю выдам.

– Да ты что, совсем ополоумел? Винокурова я и есть. Поди, сам нашу свадьбу помнишь!

– Мало ли что я помню. Да энто «помню» к делу не пришью.

– Что ж я, по-твоему, без фамилии вообче? – изумилась Акулина.

– Отчего же, вон в церковных книгах запись есть о твоём рождении, там и фамилия прописана – Тюрютикова. А вот бумаги, что ты мужняя жена Тимофея Винокурова, у меня нет.

– А где ж её взять-то мне?

– А где регистрация была, там и возьми.

– Венчались мы тута.

– При советской власти церковный брак не действителен. Мне бумага казённая нужна.

Дома Акулина обдумала председателевы слова и поняла, что нашёл он придирку, чтоб её не отпускать. Но делать нечего, надо такую справку добывать. И Акулина направилась в Михайловку, где в райсовете хранились все регистрационные книги. Ожидало там Акулину страшное разочарование. Ещё возвращаясь с трудового фронта, видела, что райсовет сгорел, да не думала, как ей это отзовётся. Отозвалось. Оказалось, что все хранившиеся там документы, как ей их назвали в новом райсовете – книги регистрации актов гражданского состояния, – сгорели. Ведь знал председатель, знал!

Впервые за все трудные военные годы горькая обида и злость разрывали её сердце. Какой раз бежала она этим просёлком в свою деревню. А вернувшись, кинулась в контору:

– Энто що, меня супротив моёй воли развели с моим мужем?! Да такого даже при царе не было!

– Бог с тобой, Акулина Фёдоровна! Это ж не власть виной, а немцы. Из-за них, проклятых, все документы и энти книги погорели. Ты одна пострадала, што ль? Глянь, сколь людей маются. У тебя хучь дата рождения сохранилась. А другим-то каково?

Неделю Акулина мучилась, заливаясь по ночам слезами. Это ж теперь она по документам, ежели их получать, – Тюрютикова будет. С любимым мужем развели. Дочь на погосте тоже Винокурова.

– Дура ты, дура! Энто председатель нашёл чем тебя закабалить. Весна придёт – рабочих рук не хватает. А тут ты уезжать собралась. Возвернётся Тимофей, распишитесь по новой – и вся недолга, – рассудила Прасковья. – Я с твоим отцом без всяких регистрациев жисть прожила. Так его женой и помру. Потому, перед Богом венчаны. С тебя церковного брака тоже никто не сымал. Как была, так и есть перед Богом и людьми жена Тимофея.

Председатель уж было успокоился. Хоть одни руки, а к весне сохранил. Не решится Акулина вернуться в девичью фамилию. Но прошла неделя, другая – и она снова появилась на пороге:

– Выписывай какой ни есть пачпорт. Некому за солдатку заступиться.

Ещё целый месяц мытарилась Акулина, пока оформляла все документы на себя и на мать.

Потом распродала имущество, оставив из громоздкого только сундук, с которым выходила замуж. И тем же путём, предварительно отписав Устинье в письме, когда выезжает, отправилась в Сибирь.

Прасковья, к удивлению Акулины, не особо переживала, что покидает родные места.

Привыкнув жить в большой семье, сильно тосковала по внукам и Устинье, и поэтому переезд воспринимала как благо, когда-то ей обещанное и вот теперь свершающееся.

Уже были загружены в багажный вагон тюки, мешки и сундук. Акулину с матерью ждал общий вагон. До отхода поезда оставалось ещё более двух часов. По перрону мимо Прасковьи сновали люди, а она сидела на мешке, в котором были собраны необходимые в дороге вещи и провизия, ожидая, когда же объявят посадку. Акулина стояла рядом.

– Ай, красивая, не пожалей, позолоти ручку. Всю правду скажу.

– Чем золотить-то? Сама гол как сокол.

– Ой, погоди, дай-ка ладонь…

Цыганка внимательно посмотрела на Акулину:

– Дорога у тебя дальняя.

– Ясное дело. На вокзале стоим.

– Душа твоя болит. Позолоти ручку, много не прошу. Детей кормить надо.

– Подмогнуть не в силах. Потому права ты, дорога дальняя, со мной мать престарелая. Но чем смогу… – и Акулина достала из мешка, завязанного по углам и тем превращенного в дорожную котомку, каравай деревенского хлеба. Примерилась и отрезала хороший ломоть.

– Держи. Да детей береги пуще глаза свово.

Цыганка взяла хлеб. Понюхала. Спрятала краюху за пазуху.

– Давай руку, – обхватила натруженную ладонь горячими пальцами. Качала головой, что-то говорила скороговоркой, потом подняла на Акулину огромные чёрные глаза:

– Смотри на меня внимательно и запоминай: постигли тебя потери. Постой, постой, ой, родная, одна безвозвратная. Но ты не печалься, душа эта возле Божьего престола стоит. Придёт твой час – свидишься. А ещё скажу тебе: мужика ты потеряла. Но только жив он. Потому как любовь его возле тебя вижу, а смерть его нет. Много, ох, много времени утечёт, и когда останется до конца твоего жизненного пути два, а, может, и меньше года, услышишь стук в дверь – возвернётся он, возвернётся. А жизнь твоя будет долгой. И детей ты вынянчишь. Вижу их любовь к тебе, да дети не твои.

Цыганка отпустила руку. В горле Акулины встрял ком.

– Объявляется посадка на поезд номер 252, – привокзальное эхо вторило сказанному.

Постепенно все пассажиры распределились кто где. Прасковья до самой темноты сидела у окна. Потом Акулина забралась на самую верхнюю, третью багажную полку, а на нижней остались Прасковья и ещё одна женщина. Проводник притушил свет, и Прасковья с соседкой как-то умостились подремать. Скоро под мерный стук колёс в вагоне установилось сонное царство.

Сквозь чуткий дорожный сон Акулина услышала приглушённый разговор. Сонная тишина доносила обрывки слов. Говорили за перегородкой, в соседнем отделении. Акулина поближе придвинулась к стенке. Слышно стало лучше. А уже через несколько услышанных фраз она буквально прижалась к ней, стараясь не упустить ни одного слова, хотя, понятное дело, видеть говоривших не могла, но по голосам определила: говорили двое мужчин, похоже, ровесники её Тимохи.

– Я же тебе говорил, что уж и помню её лицо смутно. Только женился, не успел толком обвыкнуть к семейной жизни, как подошёл срок служить. Она мне тихонько, помню, шепчет, беременная, мол. Я туда, сюда, а мне начальник цеха говорит: вот тебе комната. Пусть твоя семья живёт. Отслужишь – вернёшься на завод работать. Дитё родится – в ясли определим. Рады мы были оба. Мои-то родители в деревне жили, да там и без нас – шесть ртов.

Не стал я её туда отправлять. В городе, да при своей комнате, ей легшее будет. Да и сам, думаю, вернусь, а жизнь уже устроена. Живи да радуйся.

– Ага, ежели дождётся, при квартире-то…

– Не, ты напраслину-то не гони. Жисть так повернулась, что впору мне на своей голове волосы рвать.

– Дак ты сколь дома-то не был?

– Дома, эх, дома!!! В том-то и дело, что из дома я.

– Не пойму чтой-то…

– Слухай. Человек ты мне чужой, незнакомый. Бог даст, не свидимся более. Обскажу всё, може, хучь на душе полегшеет.

Первое время писали друг другу часто. Потом она отписала, что дочь родила. И по этому поводу отпустили меня на две недели в отпуск. Побывал дома, будто во сне. До сих пор помню, как маленькая дочка молочком пахла, да руки, тело жинки забыть не могут. Прямо в голове кружение делается. Уехал дослуживать, а немного погодя получил письмо, где она сообщает, что уехать-то я уехал, а потомство своё приумножил. Ну опять беременная, значит. Мужики в части посмеялись, поздравили. Мол, не зря ездил. А тут через недолгое время война. Я ей отписал, чтоб к родителям моим в деревню ехала. Нас такую ораву подняли, и её с внуками до мово возвращения не бросят. Да только немец наступал быстрее, чем наша почта ходила. Хотя оно вышло, что это как раз к лучшему. Деревня, где родители жили, оказалась оккупированной, а город, где мы жили, – в тылу. Вторая тоже дочь родилась. А война тем временем шла. И я, как заговорённый, шёл из боя в бой и, веришь, ни одной царапины. Ну, думаю, не иначе как три женских души за меня перед Царицей небесной молятся: мать, значит, жена и дочь старшая. Младшая-то ещё несмышлёныш была.

– Може, перекурим пойдём? А?

Послышался негромкий шорох. Оба собеседника спрыгнули со своих полок и направились в тамбур. Однако пошли в другую сторону, так что Акулина не увидела говоривших. Сон пропал, и она, нетерпеливо ворочаясь, ждала, когда ж мужики вернутся.

Курили они, правда, недолго. В холодном тамбуре долго не настоишь.

– Иногда самому страшно становилось. Кругом беда: у кого с детьми, у кого с родителями, кого самого искалечило али вовсе убило. А меня Бог миловал. И приснился мне однажды сон. Стою я на крыльце незнакомого мне дома, а в руках держу здоровенный кусок мяса. А оно красное, да жирное такое. Перевернул посмотреть, а с обратной стороны на нём растёт ноготь от мово большого пальца с ноги, да здоровая чёрная волосина. И так мне противно и страшно стало, глядь, а рядом какая-то бабка стоит и говорит: «Я бы мясо-то себе взяла». «Бери», – говорю. И мясо это ей передал. Так с этими мыслями в бой и пошёл. В атаку рванули дружно. Выскочил на бруствер и как в воздух взлетел. Чувствую, земля встала дыбом, а сам я лечу. И легко мне так и в то же время тревожно. Потом вдруг с той высоты, куда взлетел, как ударюсь оземь и боль такая…

Рассказчик заворочался, то ли устраиваясь поудобнее, то ли не зная, как ту боль описать.

– Чувствую сквозь боль, что ни вдохнуть, ни выдохнуть, и глаза не открываются. Кое-как дотянулся рукой, да разлепил один. Не сразу разумел. Люди кругом, солдаты, и все вповалку, многие на мне, оттого и тяжесть. Слышу голос бабий: «Божечки, да там один живой!» Тут я сообразил, это ж меня хоронят. Хотел закричать, а губы спеклись, и только смог, что прохрипеть. Дёрнулся, чтоб заметили, не похоронили, и от боли вновь в беспамятство впал.

Сколь прошло времени и как что было, узнал потом. А было так.

Очнулся я, смотрю, кругом всё белое, чистое и красивое. Понятно, что не в госпитале. Думаю, может, помер?

И тут боль почувствовал, но не ту страшную, от которой в беспамятство впал, а вроде как маленький щенок скулит, но терпеть можно. Сколь так лежал, не знаю. Потом дверь, слышу, приоткрывается. Я глаза прикрыл, жду, что будет. А сам сквозь щёлки подсматриваю. Вошла молодая женщина. Положила мне на лоб руку. Потом маленькой ложечкой губы смочила. Сам не знаю, как вдруг глаза-то и открыл. А она улыбнулась: «Вот и хорошо. Теперь начнёте силы набирать». «Где я?» – говорю, как дурак. А она: «Вы пока спите, потом я вам покушать принесу и всё расскажу. Да вы не беспокойтесь. Немцы далеко отступили. Опасности никакой».

А голос такой ласковый да спокойный. Я и вправду уснул.

Когда окончательно в себя пришёл, то ужас меня обуял. Я даже разобъяснить не могу, какой. Жить не хотелось, и всё тут. Одной ноги нет. Да ноги до самой половинки… потрогать – страсть. Вырвало так, что всего сустава как не было. Однако от потери крови не помер, потому что, Марта говорит, нога на сухожильях повисла, и крупные сосуды с кровью не повредились. Когда она меня из могилы вытащила, то полевой хирург оперировать не хотел. Сказал, что на такую грязь никакого антисептика не хватит. Да и вообще шансов – никаких. Притащила она меня к себе домой полумёртвого, собрала всё, что ценного было, да к знакомому врачу. А он старый, как пень. Сам потом видел. Но согласился. Только, говорит, сил уж нет, и придётся ему помогать. Так и отрезали они мне ногу. Похоронила её Марта возле дома. Ходил потом смотреть на это место. А меня выхаживала долго.

Но и это бы ещё пережил. Да выяснилось, что когда меня хоронить собрались, то документы похоронная команда, как положено, забрала и солдатский медальончик тоже. Значит, по всем правилам похоронку отправили. Так что меня вроде и нет на свете. Отписал сначала родителям, что, мол, так и так, ошибка вышла – жив ваш сын. А мне так скоро ответ приходит, что похоронили их вместе с другими жителями деревни, так как расстреляли немцы всех из-за партизан.

Я к этому времени уже себе деревянную ногу соорудил. Смотреть срамно, да всё в хозяйстве не в обузу. А тут как такое узнал, запил, хоть был до этого непьющий совсем. Как-то пьяный свалился с этой самодельной ноги, лежу на земле, смотрю в небо и думаю, что ж это оно не хочет солдата принимать? За что мне муки такие? А Марта нашла меня и волоком, как куль с дерьмом, так до самого дома и дотащила. А у крыльца как заорёт на меня: «За что ты меня так, за что? Да неужели, – говорит, – я самая поганая баба?» Эту ночь мы впервые провели вместе. И веришь ли, но никакого дефекта я у себя как у мужика не обнаружил.

– Повезло тебе, однако. Ногу оторвало вона докель, а хозяйство сохранилось. Видать, и впрямь Бог планировал, что жисть твоя ещё продолжится, – сосед нервно хохотнул. Ему явно было не по себе от услышанного. Но прерывать рассказчика всё-таки не захотел.