Текст книги "Женская верность"
![](/books_files/covers/thumbs_150/zhenskaya-vernost-183468.jpg)
Автор книги: Татьяна Буденкова
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Между жизнью и смертью
В сентябре тысяча девятьсот сорок первого года в Красноярске население в большинстве своём состояло из женщин. Мужчин, за редким исключением, забрали на фронт. Но уже по первому снегу, к середине октября, стали прибывать составы с укреплёнными на платформах станками и другим оборудованием эвакуированных с запада заводов. Их сопровождали специалисты, имеющие бронь, а с ними их семьи. Холодной и промозглой сибирской осенью вопрос с жильём стоял, что называется, ребром. И без того плотно заселённые коммунальные квартиры уплотнили, да никто и не возражал. Потеснились, как смогли. Те, кто не устроился на квартиру, выкопали себе землянки. И на берегу Енисея вырос «Копай-городок». Постепенно землянки стали обрастать верхними надстройками, хлипкими и холодными, но кто-то рассчитывал сразу после войны вернуться в родные места, кто-то надеялся получить жильё тут. Однако просуществовал этот «Копай-городок» более десятка лет.
Прибывающие составы разгружали, и прямо с колёс, под открытым небом, начинался монтаж оборудования на площадках, которым со временем предстояло стать мощными заводами. Крышу и стены возводили потом, вокруг уже работающих станков. Росли и расширялись действующие заводы. Так, завод «Красмаш», ориентированный на выпуск драг, паровых котлов и экскаваторов для золотых приисков, уже в ноябре отправил на фронт первый эшелон пушек. К этому времени в этот завод вот таким «походным» способом влились эвакуированные из западных районов страны Коломенский завод № 4 им. К.Е. Ворошилова, частично ленинградские заводы «Арсенал» и «Большевик», калужские и сталинградские заводы. И это теперь писать красиво и браво, а тогда… Завод «Красмаш» коренные красноярцы ещё более тридцати лет после окончания войны называли «Ворошиловским».
…А тогда девчонок из ФЗУ (фабрично-заводского училища) срочно направили на вновь прибывший завод, где им ускоренными темпами пришлось освоить профессию станочниц.
– Эй, малец, ты чего?! Что ты делаешь? Стой, тебе говорю!
– И не «малец» я, Надежда. Надежда Родкина, – перед Надеждой стоял крупный усатый мужчина в ватнике и верхонках. Он с сомнением осмотрел её и, не скрывая раздражения, спросил:
– И откуда ты такая взялась? Ребятня, понимаешь, порядка никакого! Территория военного объекта… без забора! Вот и результат!
– Из училища я… мы, – и она кивнула в сторону. А там возле токарного станка, стоя на цыпочках, работала точно такая же фигурка.
– Эй, парень!
– Сестра это моя, не парень, никакая мы не ребятня! Мы тут работаем! А вы кто?
– Дед Пыхто… – уже менее сердито проговорил незнакомец. – С сегодняшнего дня я ваш мастер, Пётр Андреевич. Сказали, что ребята работают дисциплинированные, хо-ро-шие! Вот же, шутники. Эх!
– И чем же это мы плохи? – сердито спросила вторая фигура, наконец остановив станок.
«Совсем девчонка», – подумал старый мастер, рассматривая льняные кудряшки, выбивающиеся из-под косынки.
– Так. Во-первых, волоса убрать! Чтоб никаких кудряшек! Станок – это вам ни финтифлюшки! Это… станок… Тебя-то как зовут?
Ну куда тут деться? Эти девчонки точили детали к прицелам пушек 61-К на станках, установленных под открытым небом. Прямо над их головами сварщики варили каркас будущего цеха. Фронту нужно было оружие сегодня, сейчас, нет – ещё вчера. Он прищурился, посмотрел вверх, на мигающие огоньки сварки.
– Елена меня зовут. Надька – сестра моя. А там, – она показала пальцем наверх, будто хотела на Господа Бога указать, – а там, – ещё раз повторила она, явно нервничая, – наш брат, Илюшка, крышу для этого цеха варит! А батя и старший брат – на фронте. Им пушки нужны. Понял?!
Пётр Андреевич опустился на корточки, примерился взглядом к станкам, к девчонкам. Ему было не до сантиментов. Ко всем его заботам добавилась ещё одна, не менее важная. Он прикидывал, какой высоты надо сделать ящики, чтобы работницы не вытягивались на цыпочках у работающего станка. И уже к концу рабочего дня принёс сколоченные из досок два небольших ящичка, стоя на которых, Лёнка и Наська ещё не один год точили детали к прицелам знаменитых теперь «Катюш».
Как-то после очередного рабочего дня Устинья зашла в ясли за младшей дочкой. Передавая завёрнутую в толстое стёганое одеяло девочку, нянечка сказала, что она сегодня плохо кушала, а к вечеру ей показалось, что у неё начинается жар. Сердце Устиньи ёкнуло так, что она присела прямо с ребёнком на руках.
– Ну что вы, мамочка. Утром вызовите врача. У вас, поди, не первый, – как-то между делом заметила нянечка и направилась за другим ребёнком. Но сердце Устиньи заныло тягучей нехорошей болью.
Дома развернула ребёнка. Прислонилась губами к детскому лобику:
– Горячая девонька моя, – постучала в стену. – Татьяна! – никого. Татьяна была на работе.
Елена и Надежда вернулись после окончания второй смены около часу ночи. Уставшие и промёрзшие, обе прижались к истопленной печи. Устинья молча ходила по комнате, баюкая на руках младшенькую.
– Мам, давай я покачаю, а ты вздремни. Утром Надька сбегает, врача на дом вызовет, а я с ней останусь.
Устинья передала свёрток старшей дочери. Но даже навалившаяся за день усталость не заставила уснуть.
– Ложись. Всё одно не сплю.
Всю ночь Устинья то ложилась на кровать, укладывая рядом заболевшего ребёнка, то расхаживала по комнате, качая на руках плачущую дочку. А утром, раным-ранёхонько, чтобы не опоздать на работу, побежала в поликлинику. Входная дверь была ещё заперта, в ожидании, пока подойдут врачи, пытаясь согреться, Устинья притопывала на крыльце. И тут дверная створка чуть приоткрылась, в образовавшуюся щель высунулась седая борода сторожа:
– Ты чего, птица ранняя?
– Дитё заболело. Врача надо вызвать. Да на работу не опоздать. Сам знаешь, не поздоровится, – и захлопала себя по бокам для сугрева.
– Заходи. Всё одно открывать. Счас уже подходить зачнут. Доктора загодя приходят. А регистраторша, женщина одинокая, та и приходит рано, и уходит позже некуда.
Увидев первую входившую женщину, Устинья бросилась к ней:
– Дохтур, милая, за ради Христа, ребёночек у меня всю ночь горит. Помоги.
– Успокойтесь, женщина. У всех либо жар, либо что другое. Вот подойдёт регистратор, заполнит карту. Вы первая. К вам первым и пойду на вызов.
Хлопнула входная дверь.
– Вот и она.
Сторож подтолкнул Устинью к только что вошедшей женщине.
Та, расстегнув пальто и скинув на плечи шаль, кивнула:
– Говорите.
Устинья продиктовала адрес. Сказала, что с младшей дочерью её старшая сестра, но после обеда она постарается сама отпроситься.
– Всё, мамаша, идите, не волнуйтесь, врач придёт.
На работе Устинья бросилась к начальнику смены:
– Миленький, родименький, отпусти с обеда. Дитё малое грудное горить всё. Оставила со старшей дочерью. Да той самой со второй смены итить. Врача вызвала. Може, за лекарством в аптеку сбегать. Али больничный выпишет.
– Отпусти, Семёныч, – вступилась сменщица. – Я за неё эту смену отработаю.
– Ох уж мне эти бабоньки! То понос, то золотуха! Беда с вами. Ладно уж! Иди. Но чтоб завтра как штык. Сама знаешь, время военное.
Устинья мотнула головой:
– Завтрева, завтрева…
На третьи сутки участковый врач после очередного обхода сказала Устинье, что если в течение следующих суток температура не спадёт, то придётся ребёнка в больницу положить.
Вернувшаяся поздно вечером Татьяна принесла травяной отвар и наговоренной воды.
– На-ка вот, чайной ложечкой губки ей смачивай. А счас давай умоем.
В жарко натопленной комнате девочку распеленали. Татьяна, склонившись над малышкой и положив свою руку ей на лоб, шептала одной ей ведомые слова заговора. Окончив, окропила принесённой водицей лоб, ручки и ножки ребёнка. Казалось, девочке стало легче. Она успокоилась и вроде задремала. Татьяна надвинула ещё ниже свой платок и взглядом показала Елене: выйди.
– Устишка, пошла я. Нужно, так стукнешь.
– Ты-то куды? – увидев, что Елена накинула душегрейку, спросила Устинья.
– На двор я, мам. Уж заодно с тёткой Таней выйду, чтоб тепло не выпускать.
На крыльце остановились.
– Не жилец она. Ты, Елена, присматривай. Мать не пугай. Всё в руках Божьих. Может, Бог даст, я ошиблась.
И Татьяна, как-то ссутулившись, что совсем не было похоже на неё, пошла вокруг барака.
Казалось, девочке стало легче, и она дремала в забытьи. Устинья тоже прикорнула рядом. Илья был на работе. Надежда тоже работала.
Утром, ещё затемно, Устинья встала.
– Ты тут приглядывай, а я схожу водицы принесу да дров нарублю. Надо печь подтопить. А то кабы не охолонула наша девка.
Елена молча кивнула и стала расчёсывать волосы. Устинья, накинув фуфайку, тихонько, чтоб не звякнуть дужкой, взяла ведро и вышла за дверь. Елена присела на край родительской кровати, где на подушке, казалось, дремала младшая сестра.
«Может, тётка Таня ошиблась. Сама сказала, всё в руках Божьих. Поспит, проснётся, да пойдёт на поправку», – придерживая дыхание, чтоб не потревожить сестрёнку, Елена склонилась над ней. Капельки пота на детском личике высохли. И даже жар на щеках поблек. Дыхание перестало быть прерывистым. Казалось, болезнь отступает.
Тихонько скрипнула дверь. Устинья принесла воды. Елена приложила палец к губам. Мол, всё в порядке, тише, спит. Устинья кивнула и жестом показала, что пошла рубить дрова. Дверь снова чуть слышно скрипнула, закрываясь. Елена сидела рядом с сестрой. Вдруг неожиданно и резко защемило сердце, в какую-то долю секунды ей показалось, что оно куда-то провалилось, дыхание перехватило. Елена, хватая воздух ртом, кинулась к двери позвать мать, но уже в следующее мгновение сердце тяжело и гулко забухало в груди. Елена метнулась назад, к сестре. Детские щёчки уже не горели. Елена прикоснулась к маленькой ручке – та была тёплой и безвольной. Дыхание девочки стало чуть заметным. Елена, которая и сама не знала, верит ли в Бога, кинулась к образам. Все молитвы, которым учили её с детства, вылетели из головы.
– Господи, спаси мою сестру, Господи, Господи…
Она снова вернулась к девочке. Щёчки ребёнка бледнели на глазах. Что-то неуловимо изменилось в детском личике. Ребёнок умер. Елена сползла с края кровати на пол и, стоя на коленях, не в силах была поверить в случившееся.
В длинном барачном коридоре послышались шаги. Устинья возвращалась с дровами. Переступив порог, тихо, стараясь не шуметь, опустила дрова у печи. Повернулась к Елене: «Що?» Медленно сделала несколько шагов, отделявших её от кровати, где лежала дочка. Наклонилась над ребёнком. Поняла всё сразу. Но материнская душа не хотела верить: «Жар спал, уснула…» Устинья кинулась назад к печи, припала холодными руками к горячей кастрюле, чтоб согреть их. Сбросила с себя на пол фуфайку. Вернулась к кровати, бережно развернула бездыханное тельце.
– Матерь Божья, дай мне силы перенести то, что не пожелаю самому злому врагу, – пережить смерть дитя свово.
Стоя на коленях у кровати, Устинья то ли тихонько выла от душевной боли, то ли молилась за новопреставленную дочь свою. Елена, размазывая слёзы по щекам, запеленала сестру, будто опасаясь, что та замёрзнет.
– Врач обещалась сегодня после обеда зайти. Может, мне сейчас в поликлинику сходить? – Елена посмотрела на мать.
– Ну що ж, иди, – Устинья сидела рядом с ребёнком, не в силах принять случившееся, но предстоящие заботы требовали внимания…
Четвертинку бумаги врач выписала, не выходя из комнаты. Передала Елене.
– Печать в регистратуре поставишь. По этой справке место на кладбище выделят. Там сторож. Больничный закрою завтрашним днём. Больше не могу.
День стоял морозный. Снежные сугробы искрились и переливались блестящими искорками. Кладбище находилось на горе, которую местные называли Лысой. Да и в самом деле, не было на ней ни одного кустика, зато летом у подножия буйно цвела черёмуха.
Пока добрели туда по снегу, Устинья и Елена взмокли от пота. Сторож, выпивший мужик, и бумажку смотреть не стал.
– Готовых могил нет. Рыть их сед ни некому. Земля промёрзла – сами не осилите, – и пошёл вперёд.
Устинья и Елена пошли следом. Поднявшись на пригорок, сторож указал место:
– Вот здеся. Решайтесь, как там. А я в сторожку, – и поковылял назад.
– Думай, не думай, надо долбить. Взад – назад ходить у нас силов не хватит. Да и кто нам впомочь? – Устинья ногой разгребла снег.
– Да ведь нет ни лопат, ни кирки.
– Спросим у сторожа, должны быть. А уж потом ему помянуть поднесём.
Под снежным покрывалом земля ещё не успела окончательно промёрзнуть. Но копать всё равно было невозможно. Долбили, откалывая комья, до самого вечера. Уже стало смеркаться, а могилка была всё ещё мелковата.
– Надо возвращаться. Уж какая есть. И так затемно придём. А Наське и Илюшке в ночь на работу. Заканчивай, – и Устинья осмотрелась по сторонам.
Начинала мести позёмка, снег колючими иглами бил в лицо, сыпался за воротник. Белое, метущееся поле окружал мрак. Стемнело так быстро, что обе не заметили как. Месяц ещё не взошёл. И только далеко внизу мерцали огоньки Бумстроя. Подхватив лопату и кирку, осмотрелись. Но сторожка просто исчезла в этой бело-чёрной круговерти. Страх холодной струйкой пробежал между лопаток.
– Клади инструмент в могилку. Завтрева отдадим. Куды им тут деться! Да пошли отсель. Не место живым ночью среди мёртвых.
– Куда идти-то?
– Всё одно дорогу замело. На свет и пойдём. С Божьей помощью доберёмся.
И они побрели по снегу.
В дверях барака столкнулись с Илюшкой.
– Куды ты? – замёрзшие губы слушались плохо.
– Искать вас. Ночь, темень. Мороз.
В комнате, кроме Надежды, возле маленького гробика, установленного на двух табуретках, сидела Татьяна. Увидев вошедших, она встала:
– Надька, стукни Прониным. Пусть Людка Елену к себе заберёт, а то кабы ещё беды не нажить. А ты, Устишь-ка, пошли ко мне.
Людмила развесила покрытую ледяной коркой одежду Елены над только что протопившейся печкой, напоила её горячим чаем вприкуску с сахаром, дала свои тёплые вязаные носки. В комнате Родкиных печку не топили.
Татьяна, развесив на просушку одежду Устиньи, напоила её отваром трав. Допив приготовленное питьё, Устинья направилась к дверям.
– Послезавтрева мне на работу. Завтра и похороним.
– Не рви себе душу. Думай об живых. Тебе ещё троих сберечь надо, да двоих дождаться.
– Дитё моё, малое… – голос Устиньи прервался.
– Пойдём, на крыльце постоим, – и, накинув плюшевую жакетку, Татьяна открыла дверь.
Морозный воздух ударил в лицо. Дышать стало легче. Устинья подняла глаза к небу:
– Царь небесный, Господь-Батюшка, прими дитё моё, уготовь ей светлое место и вечный покой, душе безвинной.
Илья и Надежда ушли на работу. Елену подменила подруга, и она спала на родительской кровати прерывистым, тревожным сном. Устинья так и просидела всю ночь рядом с детским гробиком. Лишь под самое утро сон ненадолго сморил её. За полночь ушла к себе Татьяна. Ей тоже с утра на работу.
На следующий день, дождавшись возвращения Надежды и Ильи, решили, что Надежда останется дома, а Илья, Устинья и Елена пойдут на кладбище. Поочерёдно подошли к гробу, попрощались с маленькой покойницей… и Илья заколотил крышку. Лёгонький гробик Устинья на руках вынесла из барака, поставила на санки. Илья обвязал его верёвкой, и они направились к Лысой горе. Ветер становился всё сильнее, забивая снежным крошевом глаза. Двигались медленно, согнувшись почти пополам, иногда поворачиваясь спиной к ветру, чтобы перевести дыхание. И казалось, эта жуткая холодная круговерть поглотила и их самих, и весь свет. И идти им так до скончания дней.
![](i_002.jpg)
Время шло. Надежда, как это принято, следом вымыла пол. Принесла дров. Растопила печь. Холодная, выстывшая комната стала наполняться теплом. Сварила кастрюлю картошки. Обжарила на сале лук и заправила её. В комнате запахло едой, стало тепло и уютно. В другой кастрюле поставила воду для киселя. На стене мерно тикали ходики. По Надеждиным прикидкам, уже давно бы пора матери, Ленке и Илюшке вернуться. Она заварила кисель и отставила кастрюлю на край плиты. Часы тикали и тикали, но никто не возвращался. За окном стемнело. Порывы ветра хлестали так, что жалобно вздрагивали оконные стёкла. Прижавшись лицом к оконному стеклу, Надежда звала: «Мама, Леночка, Илюшенька, ну где же вы? Ма-ма-а-а…» Слёзы катились из глаз, мелкие, частые, как капли пара, осевшие на холодном стекле.
На гору уже не заходили, а заползали. Увидев странную процессию, сторож пошёл им навстречу.
– Покойный-то где?
– Вот, – Устинья ближе подтянула санки. Сняла перекинутую через плечо котомку, достала магазинную пол-литру и завёрнутое в белую тряпицу сало с хлебом.
– Помяни, чем Бог послал, дочь мою.
– Опосля. Это уж как положено, – сторож распихал по карманам бутылку, сало и хлеб.
– Идём, а то сами-то уже не найдёте. Замело здесь всё.
Засыпали могилку смёрзшимися комьями.
– Весной растает, придёте и всё поправите. Тогда уж и крест поставите. А пока вот запоминайте место, – и сторож обвёл рукой в верхонке мятущееся снежное марево.
Дорога назад ничуть не отличалась от вчерашней. Только у Ильи сильно мёрз стеклянный глаз, и он изловчился надеть шапку так, чтобы она закрывала стынувшую стекляшку.
У входа в барак навстречу кинулась Надежда:
– Мамочка, мама…
– Настыли мы. Пойдём скорее! – Илья подтолкнул вперёд мать, сестёр и, гремя заледеневшей одеждой, пошёл следом.
В комнате разделись, накрыли на стол, Устинья стукнула в стену.
– Татьяна!
– Иду.
Помянули, выпив по стакану киселя. Посидели молча. Хотелось только одного: чтобы этот тяжёлый день быстрее кончился.
– Пойду я, – Татьяна перекрестилась на образа и вышла.
– Давайте спать. Из утра на работу – Устинья, чтобы дольше сохранить тепло от натопленной печи, наполовину прикрыла печную вьюшку.
– Мамань, може, в баню завтра? – Илюшка выжидательно замолчал.
Жизнь с повседневными заботами брала своё.
Один за другим, одинаковые, как две капли воды, проходили дни. Утром на работу – затемно. Вечером с работы – затемно. Или наоборот.
Письма от Ивана приходили не часто и не особо длинные. Читали их по многу раз и помнили наизусть.
«Здравствуйте, маманя, сёстры Елена и Анастасия, а также брат Илья. Письмо ваше получил. Илья, береги мать, не давай тосковать. Из нашей части едет в командировку специалист. Пока он тут был, его завод переехал к вам. Я дал ему адрес и мыло, и две банки тушёнки. Будет возможность, занесёт. Остаюсь ваш сын и брат Иван».
Иногда писем не было очень долго. Иногда приходили по два сразу, хоть и написанные в разное время, содержанием мало отличаясь друг от друга.
«Здравствуйте, маманя, сёстры Елена и Анастасия, а также брат Илья. Я жив, покель не ранен. Здоров. Чего и вам желаю. Остаюсь вашим сын и брат Иван».
От Тихона последнее письмо Устинья получила из-под Москвы. В нём он писал, что благодарит Бога, что успел перевезти семью подалее от этих мест. Насмотрелся всякого. Чтоб Кулинка при первой же возможности бросала всё и ехала к ним. Жизнь сохранить, а там как-нибудь обживутся. Писал, что часть их теперь переформируют, и потому пока писать ему некуда. На днях получит новый номер полевой почты и сразу отпишет им. Ещё писал, чтоб дочери не ленились, а подробнее писали всё, что мать им диктует.
Только обещанного письма с новым номером полевой почты Устинья так и не дождалась. Отписали по старому адресу. Пришёл ответ, что часть расформировали и более подробную информацию по данному запросу представить не могут.
Ожидание становилось невыносимым. Устинья всё чаще вставала по утрам с опухшими от слёз глазами.
– Мамань, заживо-то не хорони, – сердился Илья.
– Знамо дело. Вдруг ранен али контужен, где по госпиталям, как безродный, – и слёзы уже нескрываемые катились одна за другой.
– Если ранен, оклемается и отпишет.
– Знать бы где. Я б туда дошла, долетела…
– Ага. Долетела!
– Мир не без добрых людей, где на попутке, где пешком. Кабы только знать, куды мне.
– Я завтра со второй. Из утра пойдём в военкомат. Обскажем. Тогда уж и будем думать, как быть дальше.
Утром, проснувшись, Илья увидел мать причёсанную и одетую в выходную одёжу.
– Ты чего, мамань?
– Буде дрыхнуть. Обещался, в военкомат пойдём.
– Успеем.
– Вставай уже, не тирань мне душу.
Окончательно проснувшись, Илья умылся, как смог, причесал кудрявые вихры. Устинья налила в кружку кипятка, отрезала ломоть хлеба, отколола кусок сахара.
– Семой час уже. Покель дойдём, все восемь будут.
Илья глянул на мать. Сна ни в одном глазу. Спала ль этой ночью?
В военкомате, несмотря на ранний час, все были на работе, как и не уходили.
– Вы по какому вопросу?
Высокая, одетая в военную форму девушка смотрела доброжелательно.
– Муж у меня. Адрест изменился. А куды писать, новый не дають, – Устинья, волнуясь, путалась в словах.
– Полевая почта у бати изменилась. А нам отписали – военная тайна, сообщить не можем. Маманя убивается. Как бы о Родкине Тихоне Васильевиче весточку получить? – Илья чуть выступил вперёд матери.
– Наталья, кто там? – громыхнуло из-за кабинетной двери.
– Да вот семья солдата…
– Чего там держишь? Входите!
Илья показал военкому два последних отцовских письма. Тот что-то записал себе. Сказал: «Угу». Кивнул головой, попросил их координаты. Илья назвал свой адрес. Военком записал, поёрзал на стуле.
– Самого-то тебя где найти?
Илья назвал цех, фамилию начальника.
– Ладно. Найду.
Когда возвращались, Устинья втолковывала Илье:
– Ежели бы погибший, они бы знали. А раз у них энтих сведениев нет, стало быть – жив.
Илья молчал. Уж коли с батей беда, пусть мать об этом подольше не узнает. Но с другой стороны, вдруг и впрямь где в госпитале без ног али рук? С бати станется. Мать права. Надо искать.
Ответ пришёл даже раньше, чем ожидали.
Илья сидел на будущей заводской крыше и через стекло сварочного щитка следил, как под его электродом ложится сварочный шов.
– Родкин! Родкин!!! Спускайся с небес! К начальнику в кабинет.
Отгороженный от цеха дощатой переборкой кабинет был завален чертежами и папками с технической документацией.
– Ты проходи, проходи… Ну вот, садись, значит.
Такое поведение вечно спешащего начальника было удивительным. Илья сделал два шага и сел на невесть как попавший сюда венский стул.
– Такое дело, бумага тут из военкомата.
Илья почувствовал, как засосало под ложечкой. Неужели повестка? Призывают?! Наконец-то!
– Мне бы в одну часть с Иваном. Брат это мой. Уж сколь пороги обиваю.
– Не тараторь, слышь. Повестки домой присылают. А тут такое дело: военком сам мне позвонил, а бумагу с рассыльным прислал.
Начальник сел за стол и протянул Илье четвертинку бумажки и конверт.
– Читай.
На желтоватой, слегка помятой бумажке было написано, что рядовой Родкин Тихон Васильевич пал смертью храбрых в боях под Москвой.
Илья почувствовал, как рука с конвертом налилась свинцом, отяжелела – не поднять… «Батя, ну как же так, батя?!» – он смотрел на начальника, и из одного его зелёного глаза катилась крупная слеза, а другой сухо и спокойно блестел под светом лампы.
– Это ошибка… его перевели в другую часть! Мы будем искать! Мы ходили к военкому…
Начальник встал из-за стола, отошёл немного в сторону, не в силах смотреть на эту мальчишескую боль:
– Вот оно что. А я-то думаю, с чего бы тебе, а не матери, да ещё на работу. Так-то и похоронки на дом обычной почтой шлют. Там тебе ещё письмо…
В письме было написано, что он, Андрей Ухолов, воевал вместе с Тихоном Васильевичем, бок о бок в одном окопе.
Затем Андрей писал, что Тихон погиб у него на глазах и похоронен в братской могиле. Далее следовало описание, как её найти.
Илья, сложив обе бумажки, убрал их во внутренний карман.
– Ладно, иди уж сегодня домой. Какой из тебя сейчас работник?
– Матери как скажу? Не, я на работу.
– На верхотуру пока не лезь. Внизу тоже дело есть.
Время шло. Илья совсем перебрался жить на работу. Домой появлялся, чтоб в баню сходить да одежду сменить. Кроме сварщика, освоил ещё одну специальность. И отработав смену на высоте, собирал прицелы к пушкам. Внешне изменился до неузнаваемости. Из мальчишки-подростка превратился в молодого парня. Свои буйные вихры сбрил наголо – не намоешься. Изменился и характер. Стал злым, часто просто несдержанным. Тайна отцовской похоронки, не разделённая ни с кем боль, выжигала душу и сердце.
Устинья тоже переживала. И, уже не в силах скрывать своей тревоги, как-то вечером, когда все были дома, сказала: «Ну що? Надо сызнова в военкомат итить. Видать, им не до нас. А у меня уже всё сердце выболело. Невмочь более терпеть».
– Ну… На днях и сходим.
Илья лёг и то ли сделал вид, что уснул, то ли впрямь усталость сморила. Ну не мог он отдать похоронку матери. Всё откладывал день ото дня.
Устинье послышалось в словах сына раздражение, и сердце резанула обида. Она накинула на плечи фуфайку, толкнула дверь.
– Мамань, ты куда?
– На двор. Спи. Вишь, девки уж спят, – и Устинья вышла.
В дверях барака остановилась, подняла глаза. На чёрном бархате неба отыскала серп луны, а чуть в стороне яркую звезду. Мельком бросила взгляд на небесную звёздную россыпь, все остальные звёзды – неважны, а эта… Названия её Устинья не знала, но когда ещё жили в Покровском и были молодыми, договорились с Тихоном, который в ту пору часто уезжал то в Москву, то ещё куда на заработки, что ежели затоскуют друг о друге, а весточки не будет, надо посмотреть на эту звезду, и она, как мостик, свяжет их. Сквозь слёзы звезда двоилась, троилась и разлеталась разноцветными иглами.
В комнате, когда Устинья вернулась, никто не спал. Илья сидел у приоткрытой печной дверки. Лицо его чуть освещалось пламенем догоравших дров. Елена и Надежда, прижавшись друг к другу, сидели на кровати.
– Мам, не надо нам в военкомат идти… – Илья провёл рукой по стриженой голове, будто приглаживал бывшие вихры.
На стене чётко тикали ходики. И на нарисованной на них кошачьей мордочке, в такт ходу маятника, двигались кошачьи глаза.
На какое-то время Устинье показалось, что она видит всё происходящее со стороны.
– Мамань, ты чего? Мам!
Ноги Устиньи подкосились, и она грузно осела на пол.
– Бумагу покажите, – где-то в душе бился лучик: может, без рук, без ног, но живой? А они дети, что с них возьмёшь?
Включили свет. Илья достал газетный свёрток, развернул, на стол выпали две бумажки.
Елена читала, а голос дрожал, как от мороза.
С этого вечера походка Устиньи изменилась. Как она сама говорила: «Шлёпаю».
По вечерам, когда все укладывались спать, часто вспоминали свою деревенскую жизнь. И не было в тех воспоминаниях ни горечи, ни боли.
Теперь Илья появлялся дома чаще. Забегал между сменами. Колол про запас дрова, таскал воду. Научился подшивать валенки.
А Устинья, выходя вечерами на улицу, смотрела на далёкую звезду и пересказывала своему Тихону, как да что у них в семье. Ведь звезда-то теперь к нему ближе стала.
Всё чаще в разговорах возвращались к тому, что бабушке Прасковье и Акулине надо к ним перебираться. Тем более что Тимофей не против. А как войне конец придёт, сам сюда приедет. Вот Акулину отпустят с трудового фронта – и пущай едут. Мечтали, как будут встречать их, да как те будут удивляться. Планировали, кого куда поместить в комнате. Стул, ещё до войны приобретённый Тихоном специально для Прасковьи, стоял у окна, как бы всем своим видом подтверждая, что всё так и будет.
А война шла, шла, шла…
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?