Текст книги "Женская верность"

Между жизнью и смертью

В сентябре тысяча девятьсот сорок первого года в Красноярске население в большинстве своём состояло из женщин. Мужчин, за редким исключением, забрали на фронт. Но уже по первому снегу, к середине октября, стали прибывать составы с укреплёнными на платформах станками и другим оборудованием эвакуированных с запада заводов. Их сопровождали специалисты, имеющие бронь, а с ними их семьи. Холодной и промозглой сибирской осенью вопрос с жильём стоял, что называется, ребром. И без того плотно заселённые коммунальные квартиры уплотнили, да никто и не возражал. Потеснились, как смогли. Те, кто не устроился на квартиру, выкопали себе землянки. И на берегу Енисея вырос «Копай-городок». Постепенно землянки стали обрастать верхними надстройками, хлипкими и холодными, но кто-то рассчитывал сразу после войны вернуться в родные места, кто-то надеялся получить жильё тут. Однако просуществовал этот «Копай-городок» более десятка лет.

Прибывающие составы разгружали, и прямо с колёс, под открытым небом, начинался монтаж оборудования на площадках, которым со временем предстояло стать мощными заводами. Крышу и стены возводили потом, вокруг уже работающих станков. Росли и расширялись действующие заводы. Так, завод «Красмаш», ориентированный на выпуск драг, паровых котлов и экскаваторов для золотых приисков, уже в ноябре отправил на фронт первый эшелон пушек. К этому времени в этот завод вот таким «походным» способом влились эвакуированные из западных районов страны Коломенский завод № 4 им. К.Е. Ворошилова, частично ленинградские заводы «Арсенал» и «Большевик», калужские и сталинградские заводы. И это теперь писать красиво и браво, а тогда… Завод «Красмаш» коренные красноярцы ещё более тридцати лет после окончания войны называли «Ворошиловским».

…А тогда девчонок из ФЗУ (фабрично-заводского училища) срочно направили на вновь прибывший завод, где им ускоренными темпами пришлось освоить профессию станочниц.

– Эй, малец, ты чего?! Что ты делаешь? Стой, тебе говорю!

– И не «малец» я, Надежда. Надежда Родкина, – перед Надеждой стоял крупный усатый мужчина в ватнике и верхонках. Он с сомнением осмотрел её и, не скрывая раздражения, спросил:

– И откуда ты такая взялась? Ребятня, понимаешь, порядка никакого! Территория военного объекта… без забора! Вот и результат!

– Из училища я… мы, – и она кивнула в сторону. А там возле токарного станка, стоя на цыпочках, работала точно такая же фигурка.

– Эй, парень!

– Сестра это моя, не парень, никакая мы не ребятня! Мы тут работаем! А вы кто?

– Дед Пыхто… – уже менее сердито проговорил незнакомец. – С сегодняшнего дня я ваш мастер, Пётр Андреевич. Сказали, что ребята работают дисциплинированные, хо-ро-шие! Вот же, шутники. Эх!

– И чем же это мы плохи? – сердито спросила вторая фигура, наконец остановив станок.

«Совсем девчонка», – подумал старый мастер, рассматривая льняные кудряшки, выбивающиеся из-под косынки.

– Так. Во-первых, волоса убрать! Чтоб никаких кудряшек! Станок – это вам ни финтифлюшки! Это… станок… Тебя-то как зовут?

Ну куда тут деться? Эти девчонки точили детали к прицелам пушек 61-К на станках, установленных под открытым небом. Прямо над их головами сварщики варили каркас будущего цеха. Фронту нужно было оружие сегодня, сейчас, нет – ещё вчера. Он прищурился, посмотрел вверх, на мигающие огоньки сварки.

– Елена меня зовут. Надька – сестра моя. А там, – она показала пальцем наверх, будто хотела на Господа Бога указать, – а там, – ещё раз повторила она, явно нервничая, – наш брат, Илюшка, крышу для этого цеха варит! А батя и старший брат – на фронте. Им пушки нужны. Понял?!

Пётр Андреевич опустился на корточки, примерился взглядом к станкам, к девчонкам. Ему было не до сантиментов. Ко всем его заботам добавилась ещё одна, не менее важная. Он прикидывал, какой высоты надо сделать ящики, чтобы работницы не вытягивались на цыпочках у работающего станка. И уже к концу рабочего дня принёс сколоченные из досок два небольших ящичка, стоя на которых, Лёнка и Наська ещё не один год точили детали к прицелам знаменитых теперь «Катюш».

Как-то после очередного рабочего дня Устинья зашла в ясли за младшей дочкой. Передавая завёрнутую в толстое стёганое одеяло девочку, нянечка сказала, что она сегодня плохо кушала, а к вечеру ей показалось, что у неё начинается жар. Сердце Устиньи ёкнуло так, что она присела прямо с ребёнком на руках.

– Ну что вы, мамочка. Утром вызовите врача. У вас, поди, не первый, – как-то между делом заметила нянечка и направилась за другим ребёнком. Но сердце Устиньи заныло тягучей нехорошей болью.

Дома развернула ребёнка. Прислонилась губами к детскому лобику:

– Горячая девонька моя, – постучала в стену. – Татьяна! – никого. Татьяна была на работе.

Елена и Надежда вернулись после окончания второй смены около часу ночи. Уставшие и промёрзшие, обе прижались к истопленной печи. Устинья молча ходила по комнате, баюкая на руках младшенькую.

– Мам, давай я покачаю, а ты вздремни. Утром Надька сбегает, врача на дом вызовет, а я с ней останусь.

Устинья передала свёрток старшей дочери. Но даже навалившаяся за день усталость не заставила уснуть.

– Ложись. Всё одно не сплю.

Всю ночь Устинья то ложилась на кровать, укладывая рядом заболевшего ребёнка, то расхаживала по комнате, качая на руках плачущую дочку. А утром, раным-ранёхонько, чтобы не опоздать на работу, побежала в поликлинику. Входная дверь была ещё заперта, в ожидании, пока подойдут врачи, пытаясь согреться, Устинья притопывала на крыльце. И тут дверная створка чуть приоткрылась, в образовавшуюся щель высунулась седая борода сторожа:

– Ты чего, птица ранняя?

– Дитё заболело. Врача надо вызвать. Да на работу не опоздать. Сам знаешь, не поздоровится, – и захлопала себя по бокам для сугрева.

– Заходи. Всё одно открывать. Счас уже подходить зачнут. Доктора загодя приходят. А регистраторша, женщина одинокая, та и приходит рано, и уходит позже некуда.

Увидев первую входившую женщину, Устинья бросилась к ней:

– Дохтур, милая, за ради Христа, ребёночек у меня всю ночь горит. Помоги.

– Успокойтесь, женщина. У всех либо жар, либо что другое. Вот подойдёт регистратор, заполнит карту. Вы первая. К вам первым и пойду на вызов.

Хлопнула входная дверь.

– Вот и она.

Сторож подтолкнул Устинью к только что вошедшей женщине.

Та, расстегнув пальто и скинув на плечи шаль, кивнула:

– Говорите.

Устинья продиктовала адрес. Сказала, что с младшей дочерью её старшая сестра, но после обеда она постарается сама отпроситься.

– Всё, мамаша, идите, не волнуйтесь, врач придёт.

На работе Устинья бросилась к начальнику смены:

– Миленький, родименький, отпусти с обеда. Дитё малое грудное горить всё. Оставила со старшей дочерью. Да той самой со второй смены итить. Врача вызвала. Може, за лекарством в аптеку сбегать. Али больничный выпишет.

– Отпусти, Семёныч, – вступилась сменщица. – Я за неё эту смену отработаю.

– Ох уж мне эти бабоньки! То понос, то золотуха! Беда с вами. Ладно уж! Иди. Но чтоб завтра как штык. Сама знаешь, время военное.

Устинья мотнула головой:

– Завтрева, завтрева…

На третьи сутки участковый врач после очередного обхода сказала Устинье, что если в течение следующих суток температура не спадёт, то придётся ребёнка в больницу положить.

Вернувшаяся поздно вечером Татьяна принесла травяной отвар и наговоренной воды.

– На-ка вот, чайной ложечкой губки ей смачивай. А счас давай умоем.

В жарко натопленной комнате девочку распеленали. Татьяна, склонившись над малышкой и положив свою руку ей на лоб, шептала одной ей ведомые слова заговора. Окончив, окропила принесённой водицей лоб, ручки и ножки ребёнка. Казалось, девочке стало легче. Она успокоилась и вроде задремала. Татьяна надвинула ещё ниже свой платок и взглядом показала Елене: выйди.

– Устишка, пошла я. Нужно, так стукнешь.

– Ты-то куды? – увидев, что Елена накинула душегрейку, спросила Устинья.

– На двор я, мам. Уж заодно с тёткой Таней выйду, чтоб тепло не выпускать.

На крыльце остановились.

– Не жилец она. Ты, Елена, присматривай. Мать не пугай. Всё в руках Божьих. Может, Бог даст, я ошиблась.

И Татьяна, как-то ссутулившись, что совсем не было похоже на неё, пошла вокруг барака.

Казалось, девочке стало легче, и она дремала в забытьи. Устинья тоже прикорнула рядом. Илья был на работе. Надежда тоже работала.

Утром, ещё затемно, Устинья встала.

– Ты тут приглядывай, а я схожу водицы принесу да дров нарублю. Надо печь подтопить. А то кабы не охолонула наша девка.

Елена молча кивнула и стала расчёсывать волосы. Устинья, накинув фуфайку, тихонько, чтоб не звякнуть дужкой, взяла ведро и вышла за дверь. Елена присела на край родительской кровати, где на подушке, казалось, дремала младшая сестра.

«Может, тётка Таня ошиблась. Сама сказала, всё в руках Божьих. Поспит, проснётся, да пойдёт на поправку», – придерживая дыхание, чтоб не потревожить сестрёнку, Елена склонилась над ней. Капельки пота на детском личике высохли. И даже жар на щеках поблек. Дыхание перестало быть прерывистым. Казалось, болезнь отступает.

Тихонько скрипнула дверь. Устинья принесла воды. Елена приложила палец к губам. Мол, всё в порядке, тише, спит. Устинья кивнула и жестом показала, что пошла рубить дрова. Дверь снова чуть слышно скрипнула, закрываясь. Елена сидела рядом с сестрой. Вдруг неожиданно и резко защемило сердце, в какую-то долю секунды ей показалось, что оно куда-то провалилось, дыхание перехватило. Елена, хватая воздух ртом, кинулась к двери позвать мать, но уже в следующее мгновение сердце тяжело и гулко забухало в груди. Елена метнулась назад, к сестре. Детские щёчки уже не горели. Елена прикоснулась к маленькой ручке – та была тёплой и безвольной. Дыхание девочки стало чуть заметным. Елена, которая и сама не знала, верит ли в Бога, кинулась к образам. Все молитвы, которым учили её с детства, вылетели из головы.

– Господи, спаси мою сестру, Господи, Господи…

Она снова вернулась к девочке. Щёчки ребёнка бледнели на глазах. Что-то неуловимо изменилось в детском личике. Ребёнок умер. Елена сползла с края кровати на пол и, стоя на коленях, не в силах была поверить в случившееся.

В длинном барачном коридоре послышались шаги. Устинья возвращалась с дровами. Переступив порог, тихо, стараясь не шуметь, опустила дрова у печи. Повернулась к Елене: «Що?» Медленно сделала несколько шагов, отделявших её от кровати, где лежала дочка. Наклонилась над ребёнком. Поняла всё сразу. Но материнская душа не хотела верить: «Жар спал, уснула…» Устинья кинулась назад к печи, припала холодными руками к горячей кастрюле, чтоб согреть их. Сбросила с себя на пол фуфайку. Вернулась к кровати, бережно развернула бездыханное тельце.

– Матерь Божья, дай мне силы перенести то, что не пожелаю самому злому врагу, – пережить смерть дитя свово.

Стоя на коленях у кровати, Устинья то ли тихонько выла от душевной боли, то ли молилась за новопреставленную дочь свою. Елена, размазывая слёзы по щекам, запеленала сестру, будто опасаясь, что та замёрзнет.

– Врач обещалась сегодня после обеда зайти. Может, мне сейчас в поликлинику сходить? – Елена посмотрела на мать.

– Ну що ж, иди, – Устинья сидела рядом с ребёнком, не в силах принять случившееся, но предстоящие заботы требовали внимания…

Четвертинку бумаги врач выписала, не выходя из комнаты. Передала Елене.

– Печать в регистратуре поставишь. По этой справке место на кладбище выделят. Там сторож. Больничный закрою завтрашним днём. Больше не могу.

День стоял морозный. Снежные сугробы искрились и переливались блестящими искорками. Кладбище находилось на горе, которую местные называли Лысой. Да и в самом деле, не было на ней ни одного кустика, зато летом у подножия буйно цвела черёмуха.

Пока добрели туда по снегу, Устинья и Елена взмокли от пота. Сторож, выпивший мужик, и бумажку смотреть не стал.

– Готовых могил нет. Рыть их сед ни некому. Земля промёрзла – сами не осилите, – и пошёл вперёд.

Устинья и Елена пошли следом. Поднявшись на пригорок, сторож указал место:

– Вот здеся. Решайтесь, как там. А я в сторожку, – и поковылял назад.

– Думай, не думай, надо долбить. Взад – назад ходить у нас силов не хватит. Да и кто нам впомочь? – Устинья ногой разгребла снег.

– Да ведь нет ни лопат, ни кирки.

– Спросим у сторожа, должны быть. А уж потом ему помянуть поднесём.

Под снежным покрывалом земля ещё не успела окончательно промёрзнуть. Но копать всё равно было невозможно. Долбили, откалывая комья, до самого вечера. Уже стало смеркаться, а могилка была всё ещё мелковата.

– Надо возвращаться. Уж какая есть. И так затемно придём. А Наське и Илюшке в ночь на работу. Заканчивай, – и Устинья осмотрелась по сторонам.

Начинала мести позёмка, снег колючими иглами бил в лицо, сыпался за воротник. Белое, метущееся поле окружал мрак. Стемнело так быстро, что обе не заметили как. Месяц ещё не взошёл. И только далеко внизу мерцали огоньки Бумстроя. Подхватив лопату и кирку, осмотрелись. Но сторожка просто исчезла в этой бело-чёрной круговерти. Страх холодной струйкой пробежал между лопаток.

– Клади инструмент в могилку. Завтрева отдадим. Куды им тут деться! Да пошли отсель. Не место живым ночью среди мёртвых.

– Куда идти-то?

– Всё одно дорогу замело. На свет и пойдём. С Божьей помощью доберёмся.

И они побрели по снегу.

В дверях барака столкнулись с Илюшкой.

– Куды ты? – замёрзшие губы слушались плохо.

– Искать вас. Ночь, темень. Мороз.

В комнате, кроме Надежды, возле маленького гробика, установленного на двух табуретках, сидела Татьяна. Увидев вошедших, она встала:

– Надька, стукни Прониным. Пусть Людка Елену к себе заберёт, а то кабы ещё беды не нажить. А ты, Устишь-ка, пошли ко мне.

Людмила развесила покрытую ледяной коркой одежду Елены над только что протопившейся печкой, напоила её горячим чаем вприкуску с сахаром, дала свои тёплые вязаные носки. В комнате Родкиных печку не топили.

Татьяна, развесив на просушку одежду Устиньи, напоила её отваром трав. Допив приготовленное питьё, Устинья направилась к дверям.

– Послезавтрева мне на работу. Завтра и похороним.

– Не рви себе душу. Думай об живых. Тебе ещё троих сберечь надо, да двоих дождаться.

– Дитё моё, малое… – голос Устиньи прервался.

– Пойдём, на крыльце постоим, – и, накинув плюшевую жакетку, Татьяна открыла дверь.

Морозный воздух ударил в лицо. Дышать стало легче. Устинья подняла глаза к небу:

– Царь небесный, Господь-Батюшка, прими дитё моё, уготовь ей светлое место и вечный покой, душе безвинной.

Илья и Надежда ушли на работу. Елену подменила подруга, и она спала на родительской кровати прерывистым, тревожным сном. Устинья так и просидела всю ночь рядом с детским гробиком. Лишь под самое утро сон ненадолго сморил её. За полночь ушла к себе Татьяна. Ей тоже с утра на работу.

На следующий день, дождавшись возвращения Надежды и Ильи, решили, что Надежда останется дома, а Илья, Устинья и Елена пойдут на кладбище. Поочерёдно подошли к гробу, попрощались с маленькой покойницей… и Илья заколотил крышку. Лёгонький гробик Устинья на руках вынесла из барака, поставила на санки. Илья обвязал его верёвкой, и они направились к Лысой горе. Ветер становился всё сильнее, забивая снежным крошевом глаза. Двигались медленно, согнувшись почти пополам, иногда поворачиваясь спиной к ветру, чтобы перевести дыхание. И казалось, эта жуткая холодная круговерть поглотила и их самих, и весь свет. И идти им так до скончания дней.

Время шло. Надежда, как это принято, следом вымыла пол. Принесла дров. Растопила печь. Холодная, выстывшая комната стала наполняться теплом. Сварила кастрюлю картошки. Обжарила на сале лук и заправила её. В комнате запахло едой, стало тепло и уютно. В другой кастрюле поставила воду для киселя. На стене мерно тикали ходики. По Надеждиным прикидкам, уже давно бы пора матери, Ленке и Илюшке вернуться. Она заварила кисель и отставила кастрюлю на край плиты. Часы тикали и тикали, но никто не возвращался. За окном стемнело. Порывы ветра хлестали так, что жалобно вздрагивали оконные стёкла. Прижавшись лицом к оконному стеклу, Надежда звала: «Мама, Леночка, Илюшенька, ну где же вы? Ма-ма-а-а…» Слёзы катились из глаз, мелкие, частые, как капли пара, осевшие на холодном стекле.

На гору уже не заходили, а заползали. Увидев странную процессию, сторож пошёл им навстречу.

– Покойный-то где?

– Вот, – Устинья ближе подтянула санки. Сняла перекинутую через плечо котомку, достала магазинную пол-литру и завёрнутое в белую тряпицу сало с хлебом.

– Помяни, чем Бог послал, дочь мою.

– Опосля. Это уж как положено, – сторож распихал по карманам бутылку, сало и хлеб.

– Идём, а то сами-то уже не найдёте. Замело здесь всё.

Засыпали могилку смёрзшимися комьями.

– Весной растает, придёте и всё поправите. Тогда уж и крест поставите. А пока вот запоминайте место, – и сторож обвёл рукой в верхонке мятущееся снежное марево.

Дорога назад ничуть не отличалась от вчерашней. Только у Ильи сильно мёрз стеклянный глаз, и он изловчился надеть шапку так, чтобы она закрывала стынувшую стекляшку.

У входа в барак навстречу кинулась Надежда:

– Мамочка, мама…

– Настыли мы. Пойдём скорее! – Илья подтолкнул вперёд мать, сестёр и, гремя заледеневшей одеждой, пошёл следом.

В комнате разделись, накрыли на стол, Устинья стукнула в стену.

– Татьяна!

– Иду.

Помянули, выпив по стакану киселя. Посидели молча. Хотелось только одного: чтобы этот тяжёлый день быстрее кончился.

– Пойду я, – Татьяна перекрестилась на образа и вышла.

– Давайте спать. Из утра на работу – Устинья, чтобы дольше сохранить тепло от натопленной печи, наполовину прикрыла печную вьюшку.

– Мамань, може, в баню завтра? – Илюшка выжидательно замолчал.

Жизнь с повседневными заботами брала своё.

Один за другим, одинаковые, как две капли воды, проходили дни. Утром на работу – затемно. Вечером с работы – затемно. Или наоборот.

Письма от Ивана приходили не часто и не особо длинные. Читали их по многу раз и помнили наизусть.

«Здравствуйте, маманя, сёстры Елена и Анастасия, а также брат Илья. Письмо ваше получил. Илья, береги мать, не давай тосковать. Из нашей части едет в командировку специалист. Пока он тут был, его завод переехал к вам. Я дал ему адрес и мыло, и две банки тушёнки. Будет возможность, занесёт. Остаюсь ваш сын и брат Иван».

Иногда писем не было очень долго. Иногда приходили по два сразу, хоть и написанные в разное время, содержанием мало отличаясь друг от друга.

«Здравствуйте, маманя, сёстры Елена и Анастасия, а также брат Илья. Я жив, покель не ранен. Здоров. Чего и вам желаю. Остаюсь вашим сын и брат Иван».

От Тихона последнее письмо Устинья получила из-под Москвы. В нём он писал, что благодарит Бога, что успел перевезти семью подалее от этих мест. Насмотрелся всякого. Чтоб Кулинка при первой же возможности бросала всё и ехала к ним. Жизнь сохранить, а там как-нибудь обживутся. Писал, что часть их теперь переформируют, и потому пока писать ему некуда. На днях получит новый номер полевой почты и сразу отпишет им. Ещё писал, чтоб дочери не ленились, а подробнее писали всё, что мать им диктует.

Только обещанного письма с новым номером полевой почты Устинья так и не дождалась. Отписали по старому адресу. Пришёл ответ, что часть расформировали и более подробную информацию по данному запросу представить не могут.

Ожидание становилось невыносимым. Устинья всё чаще вставала по утрам с опухшими от слёз глазами.

– Мамань, заживо-то не хорони, – сердился Илья.

– Знамо дело. Вдруг ранен али контужен, где по госпиталям, как безродный, – и слёзы уже нескрываемые катились одна за другой.

– Если ранен, оклемается и отпишет.

– Знать бы где. Я б туда дошла, долетела…

– Ага. Долетела!

– Мир не без добрых людей, где на попутке, где пешком. Кабы только знать, куды мне.

– Я завтра со второй. Из утра пойдём в военкомат. Обскажем. Тогда уж и будем думать, как быть дальше.

Утром, проснувшись, Илья увидел мать причёсанную и одетую в выходную одёжу.

– Ты чего, мамань?

– Буде дрыхнуть. Обещался, в военкомат пойдём.

– Успеем.

– Вставай уже, не тирань мне душу.

Окончательно проснувшись, Илья умылся, как смог, причесал кудрявые вихры. Устинья налила в кружку кипятка, отрезала ломоть хлеба, отколола кусок сахара.

– Семой час уже. Покель дойдём, все восемь будут.

Илья глянул на мать. Сна ни в одном глазу. Спала ль этой ночью?

В военкомате, несмотря на ранний час, все были на работе, как и не уходили.

– Вы по какому вопросу?

Высокая, одетая в военную форму девушка смотрела доброжелательно.

– Муж у меня. Адрест изменился. А куды писать, новый не дають, – Устинья, волнуясь, путалась в словах.

– Полевая почта у бати изменилась. А нам отписали – военная тайна, сообщить не можем. Маманя убивается. Как бы о Родкине Тихоне Васильевиче весточку получить? – Илья чуть выступил вперёд матери.

– Наталья, кто там? – громыхнуло из-за кабинетной двери.

– Да вот семья солдата…

– Чего там держишь? Входите!

Илья показал военкому два последних отцовских письма. Тот что-то записал себе. Сказал: «Угу». Кивнул головой, попросил их координаты. Илья назвал свой адрес. Военком записал, поёрзал на стуле.

– Самого-то тебя где найти?

Илья назвал цех, фамилию начальника.

– Ладно. Найду.

Когда возвращались, Устинья втолковывала Илье:

– Ежели бы погибший, они бы знали. А раз у них энтих сведениев нет, стало быть – жив.

Илья молчал. Уж коли с батей беда, пусть мать об этом подольше не узнает. Но с другой стороны, вдруг и впрямь где в госпитале без ног али рук? С бати станется. Мать права. Надо искать.

Ответ пришёл даже раньше, чем ожидали.

Илья сидел на будущей заводской крыше и через стекло сварочного щитка следил, как под его электродом ложится сварочный шов.

– Родкин! Родкин!!! Спускайся с небес! К начальнику в кабинет.

Отгороженный от цеха дощатой переборкой кабинет был завален чертежами и папками с технической документацией.

– Ты проходи, проходи… Ну вот, садись, значит.

Такое поведение вечно спешащего начальника было удивительным. Илья сделал два шага и сел на невесть как попавший сюда венский стул.

– Такое дело, бумага тут из военкомата.

Илья почувствовал, как засосало под ложечкой. Неужели повестка? Призывают?! Наконец-то!

– Мне бы в одну часть с Иваном. Брат это мой. Уж сколь пороги обиваю.

– Не тараторь, слышь. Повестки домой присылают. А тут такое дело: военком сам мне позвонил, а бумагу с рассыльным прислал.

Начальник сел за стол и протянул Илье четвертинку бумажки и конверт.

– Читай.

На желтоватой, слегка помятой бумажке было написано, что рядовой Родкин Тихон Васильевич пал смертью храбрых в боях под Москвой.

Илья почувствовал, как рука с конвертом налилась свинцом, отяжелела – не поднять… «Батя, ну как же так, батя?!» – он смотрел на начальника, и из одного его зелёного глаза катилась крупная слеза, а другой сухо и спокойно блестел под светом лампы.

– Это ошибка… его перевели в другую часть! Мы будем искать! Мы ходили к военкому…

Начальник встал из-за стола, отошёл немного в сторону, не в силах смотреть на эту мальчишескую боль:

– Вот оно что. А я-то думаю, с чего бы тебе, а не матери, да ещё на работу. Так-то и похоронки на дом обычной почтой шлют. Там тебе ещё письмо…

В письме было написано, что он, Андрей Ухолов, воевал вместе с Тихоном Васильевичем, бок о бок в одном окопе.

Затем Андрей писал, что Тихон погиб у него на глазах и похоронен в братской могиле. Далее следовало описание, как её найти.

Илья, сложив обе бумажки, убрал их во внутренний карман.

– Ладно, иди уж сегодня домой. Какой из тебя сейчас работник?

– Матери как скажу? Не, я на работу.

– На верхотуру пока не лезь. Внизу тоже дело есть.

Время шло. Илья совсем перебрался жить на работу. Домой появлялся, чтоб в баню сходить да одежду сменить. Кроме сварщика, освоил ещё одну специальность. И отработав смену на высоте, собирал прицелы к пушкам. Внешне изменился до неузнаваемости. Из мальчишки-подростка превратился в молодого парня. Свои буйные вихры сбрил наголо – не намоешься. Изменился и характер. Стал злым, часто просто несдержанным. Тайна отцовской похоронки, не разделённая ни с кем боль, выжигала душу и сердце.

Устинья тоже переживала. И, уже не в силах скрывать своей тревоги, как-то вечером, когда все были дома, сказала: «Ну що? Надо сызнова в военкомат итить. Видать, им не до нас. А у меня уже всё сердце выболело. Невмочь более терпеть».

– Ну… На днях и сходим.

Илья лёг и то ли сделал вид, что уснул, то ли впрямь усталость сморила. Ну не мог он отдать похоронку матери. Всё откладывал день ото дня.

Устинье послышалось в словах сына раздражение, и сердце резанула обида. Она накинула на плечи фуфайку, толкнула дверь.

– Мамань, ты куда?

– На двор. Спи. Вишь, девки уж спят, – и Устинья вышла.

В дверях барака остановилась, подняла глаза. На чёрном бархате неба отыскала серп луны, а чуть в стороне яркую звезду. Мельком бросила взгляд на небесную звёздную россыпь, все остальные звёзды – неважны, а эта… Названия её Устинья не знала, но когда ещё жили в Покровском и были молодыми, договорились с Тихоном, который в ту пору часто уезжал то в Москву, то ещё куда на заработки, что ежели затоскуют друг о друге, а весточки не будет, надо посмотреть на эту звезду, и она, как мостик, свяжет их. Сквозь слёзы звезда двоилась, троилась и разлеталась разноцветными иглами.

В комнате, когда Устинья вернулась, никто не спал. Илья сидел у приоткрытой печной дверки. Лицо его чуть освещалось пламенем догоравших дров. Елена и Надежда, прижавшись друг к другу, сидели на кровати.

– Мам, не надо нам в военкомат идти… – Илья провёл рукой по стриженой голове, будто приглаживал бывшие вихры.

На стене чётко тикали ходики. И на нарисованной на них кошачьей мордочке, в такт ходу маятника, двигались кошачьи глаза.

На какое-то время Устинье показалось, что она видит всё происходящее со стороны.

– Мамань, ты чего? Мам!

Ноги Устиньи подкосились, и она грузно осела на пол.

– Бумагу покажите, – где-то в душе бился лучик: может, без рук, без ног, но живой? А они дети, что с них возьмёшь?

Включили свет. Илья достал газетный свёрток, развернул, на стол выпали две бумажки.

Елена читала, а голос дрожал, как от мороза.

С этого вечера походка Устиньи изменилась. Как она сама говорила: «Шлёпаю».

По вечерам, когда все укладывались спать, часто вспоминали свою деревенскую жизнь. И не было в тех воспоминаниях ни горечи, ни боли.

Теперь Илья появлялся дома чаще. Забегал между сменами. Колол про запас дрова, таскал воду. Научился подшивать валенки.

А Устинья, выходя вечерами на улицу, смотрела на далёкую звезду и пересказывала своему Тихону, как да что у них в семье. Ведь звезда-то теперь к нему ближе стала.

Всё чаще в разговорах возвращались к тому, что бабушке Прасковье и Акулине надо к ним перебираться. Тем более что Тимофей не против. А как войне конец придёт, сам сюда приедет. Вот Акулину отпустят с трудового фронта – и пущай едут. Мечтали, как будут встречать их, да как те будут удивляться. Планировали, кого куда поместить в комнате. Стул, ещё до войны приобретённый Тихоном специально для Прасковьи, стоял у окна, как бы всем своим видом подтверждая, что всё так и будет.

А война шла, шла, шла…