Текст книги "Женская верность. Сталинка"

Ольга спала, и снились ей дочери:

– Что ж это, мама, отец с войны не вернулся, а теперь и ты уходишь? Мама! Мама! – Ольга вздрогнула и открыла глаза.

– Эй, мамзель! Ма-а-мзель! Будет дрыхнуть, вставай! Вставай, сказала! Проверка в соседнем вагоне. На Клюквенной зашли. Кого-то ищут.

Ольга огляделась по сторонам: куда же, куда деться?

– Вагон наш последний, – шептала проводница, – шагай веселее, а то и меня под монастырь подведёшь! Открою, выпущу. Там площадка, пересидишь.

Ветер кинул в лицо снежной крупой. Ольга прижала к груди остатки картошки и хлеба, свернулась в плотный клубок, чтобы хоть как-то сохранять тепло, и прижалась к стенке вагона. Быстрее бы прошли проверяющие, мороз пробирал до костей. Но дверь заскрипела и приоткрылась. Она поднялась, спрятала за пазуху свёрток с картошкой и хлебом… из-за двери высунулась голова в милицейской шапке:

– А это кто такая? Иди-ка сюда, голубушка!

Ольга схватилась голой рукой за обжигающий холодом металл поручня. Перед глазами замелькала заснеженная насыпь.

– Не дури, разобьёшься!

Захлебнулась потоком ледяного воздуха, но, глянув на шапку со звездой, кошкой оттолкнулась от подножки и скатилась по заснеженной насыпи. Лежала, боясь шевельнуться. Не дай бог сломала руку или хуже того ногу – смерть! Приподняла голову – жёлтый фонарь на площадке последнего вагона медленно уплывал в снежную круговерть. Пошевелила руками, ногами – ничего вроде не больно, пощупала, на груди ли узелок, – нет! Выпал. Но руки-ноги целы. А узелок надо найти. И уходить, уходить в сторону от железнодорожных путей. Здесь недалеко лесовозная дорога. Ей туда. Недалеко? В её-то одёжке да по снежным сугробам? А выбор? Выбор такой: либо замёрзнуть насмерть тут, либо попытаться дойти до дороги и выжить. И она пошла.

Уже рассвело. Ей казалось, что слышит гул проходящих машин, но сил идти больше не было. Она подтянулась на руках, хватаясь за колючие тонкие ветви молодой ёлки, и упала. «Отдохну, немного отдохну, отдохну и встану», – убеждала себя, а в затуманенном сознании рисовались странные картины.

Константин, окончив в Красноярске курсы мастеров бурения, возвращался в таёжную глухомань. Геологоразведочная партия, в которой он работал, стояла тогда в затерянном среди тайги посёлке Бурный. Договорился с шофёром лесовоза, чтобы тот взял его попутчиком. А там от лесовозной трассы недалече по сибирским меркам, километров тридцать, не более. Дождётся трактора с волокушей, который запасные части на буровую вышку возит, вот, считай, и доберётся.

Студебекер, гружёный кругляком, крутил всеми тремя мостами, преодолевая сибирские километры Московского тракта.

Константин смотрел на убегающую лесную обочину и слушал, как водила, ещё молодой мужик, рассказывал, что сам не знает, за что десять лет мыл золото на Колыме.

– Ладно, думаю, молодой. Выйду, ещё всё успею. Поначалу-то дали пять лет, а потом не отпустили. Вроде срок закончился, но жить разрешили только на Колыме. Вот и вышло, что десять лет оттрубил. И что в результате имеем? – повернулся к Константину. – Ни кола, ни двора, ни семьи. Завести не успел. Вот и зовёт дорога в дальнюю даль, – усмехнулся. – Вдруг да и правда, до счастья осталось немного, всего лишь один поворот?

Шофёр что-то ещё хотел добавить, да Костя его перебил:

– Стой, стой, тормозни, тебе говорят! Похоже, человек на обочине в кустах.

Остановились, вышли:

– Откуда? Тут поблизости и жилья-то никакого нет.

– Вроде вон возле той ёлки… – Константин зашагал назад вдоль дороги. Водитель привалился к дверке. Прячась от ветра, закурил.

– Ну что там? – выпустил клуб дыма.

– Давай-ка быстрее сюда. Подсоби!

Оказалось – женщина. Усадили в кабину. На пол кабины упал узелок. В нём пара замёрзших варёных картошин и окаменевший от мороза кусок чёрного хлеба.

– Водка есть?

Влили в рот немного, запрокинули голову. Проглотила, закашлялась. Открыла глаза, большие, голубые. Дрогнули губы, вроде что-то спросить пыталась.

– Не боись. Считай, нас тебе бог послал! – водитель уселся за руль.

– Погоди, давай-ка руки-ноги у неё гляну. Как бы не прихватило.

Женщина поджала под себя ноги, сильнее запахнула под горлом ветхую фуфайку. Константин наклонился к её лицу:

– Я только ступни да кисти рук гляну, чтобы не поморозила.

Когда выяснилось, что всё обошлось, тронулись дальше в путь.

Какое-то время ехали молча.

– Тебя как звать-то?

Женщина качнула головой, но так ничего и не сказала.

– Ну хоть куда едешь-то? А то, может, не в ту сторону везём? – улыбнулся шофёр.

– В Канск.

– Ну слава богу, а то уж я подумал – немая. Тогда по пути.

Машину покачивало на снежных перемётах дороги. Натужно, но ровно гудел сильный мотор. А Константину вдруг представилось, что вот не заметь он её, ещё немного – и занесло бы снегом. И осталась бы она там лежать… навсегда. Он посмотрел на неё, «найдён-ка» дремала и клевала носом в такт движению машины. Опёрся о дверку, подставил плечо, и женщина в тесноте кабины, задремав окончательно, клюнув ещё несколько раз, прислонилась к нему. Немного погодя уже спала тревожным, чутким сном. От дверки через ватную подкладку суконного пальто тянуло холодом, но он так и сидел не шевелясь.

– Красивая, – вздохнул шофёр.

Константин скосил глаза. Выбившаяся из-под старенькой шалёнки русая прядь щекотала его подбородок. Ну и пусть. Почему-то было даже приятно.

Наконец впереди показались жёлтые огоныси Канска. Студебекер остановился на берегу реки. Прощаясь, Константин подал водителю руку, глянул на Ольгу:

– Я на вокзал. Тебе куда?

– Мне тут… – и растерялась, не зная, что ответить.

– В Канске останешься или дальше куда?

– Дальше.

– Значит, тоже на вокзал. Пошли, что ли? – и направился к замерзшему руслу.

По льду Кана мела позёмка. Константин оглянулся раз, ещё раз. Ишь, согнулась в три погибели. Подождал:

– Держись за мной, – и пошёл, стараясь шагать помельче.

На железнодорожный вокзал пришли затемно.

– Билет куда брать?

– Денег у меня нет.

– Это понятно, я и не спрашивал. Вышлешь… потом.

– И документов нет.

– К кому добираешься-то? К мужу, к детям?

– Муж, – помолчала, – на войне остался. К детям нельзя. А больше некуда.

Он достал папироску. Отвернувшись от ветра, закурил:

– Ну, утро вечера мудренее. Тут женщины возле вокзала комнаты сдают на ночь, на сутки и более. Скажешься моей женой. Покажу свои документы. А то трясёшься вся, простынешь.

Посмотрел в голубые глаза:

– Вот же наградила природа!

– Что?

– Ничего. Не зверья, не трону тебя. Не бойся. Пошли, что ли? Зовут-то тебя как, жена? – и так по-доброму прищурил чёрные глаза, что она невольно улыбнулась:

– Ольга.

Небольшой деревянный дом стоял недалеко от вокзала. Из сеней вошли в маленькую кухоньку. Печка ещё топилась, и жара стояла – хоть парься, особенно с морозу.

– Это пока, а под утро выстынет, тряпка под порогом примерзает. На печи чайник горячий. Нужник – справа от сеней.

Присмотревшись, разглядели в полумраке слабо светившей лампочки две двери.

– Вам в ту, – указала хозяйка. – Если что, Марью шумнёте, я выйду, – и скрылась за толстой синей шторой, закрывающей вторую дверь.

– Не боится, незнакомых пускает, – не решалась пройти Ольга.

– А чего тут красть?

И, правда, кроме печи имелся деревянный стол, крашеный коричневой краской. На столе стеклянная банка с алюминиевыми ложками. У стены тумбочка, на ней ведро воды и кружка. Рядом в уголке приютился умывальник. Две табуретки завершали убранство. Да ещё цветастая занавеска у дверей прикрывала пару фуфаек и старый солдатский полушубок. Зато на печи исходил теплом огромный алюминиевый чайник.

В отведённой им комнатке кроме полутороспальной кровати и прибитой к стене деревянной вешалки стоял стол, похожий на тот, что в кухне, только прикрытый чистенькой, но видавшей виды скатертью. На полу пёстрый самотканый половик, у кровати вязаный из старых тряпочек разноцветный кружок. На стене над кроватью клеёнчатый ковёр с нарисованными белыми лебедями. Между синими оконными рамами через старое неровное стекло виднелся выложенный заботливой рукой мох. И холод не пропускает, и окно не замерзает, и красиво. Сверху оконце прикрывала тюль.

Константин достал из-за пазухи газетный свёрток.

– Вот сало и хлеб. Хозяйствуй. А я пока себе тут постелю – указал на пол рядом с кроватью.

Ольга взяла газетный свёрток, стараясь не шуметь, вышла на кухню. Развернула его на столе, достала из той же банки, где были ложки, нож. Нарезала хлеб, сало. Поискала взглядом что-нибудь из посуды, не нашла. Может, что и было в тумбочке, но заглядывать туда без спросу не решилась. Взяла кружку возле ведра с водой, налила кипятка. Заглянула в комнату:

– Готово.

Ели молча, по очереди запивая из этой кружки.

Казалась бы, от неимоверной усталости Ольга должна уснуть мгновенно. Но сон не шёл. Она прислушалась. Не спал и Константин.

– Не спите?

– Нет, – повозился, устраиваясь поудобнее.

– Вы к семье, наверное, едете?

Константин сел, накинул на колени своё пальто, которым укрывался вместо одеяла:

– Враг народа я. Бывший. Понимаешь, хотел чужих детей от голодной смерти спасти, а получилось, своих растерял. Пока десять лет на Колыме по приговору суда золотишко мыл, государство и о жене, и о сыновьях (а их у меня трое было, да четвёртым ребёнком жена беременная осталась) позаботилось. Ищу, ищу – пока без толку. Ночью глаза закрою… – не договорил, чиркнул спичкой, сломал одну, другую. – Я на улицу, там покурю, – поднялся на ноги.

– Я… я… беглая. Милиционера каменным пресс-папье по голове ударила на допросе. Меня за это к смерти приговорили. На расстрел везли, сбежала. Самой не верится, что это я и это всё со мной случилось, – не в силах лежать, села, скрипнув панцирной сеткой.

Он повесил пальто на вешалку, облокотился о спинку кровати:

– Куда же ты теперь? Ищут наверняка.

– В Корсакове. Куда же мне без документов? Там у меня две дочери, мать, сестра. Не подумай, не бросала я их. Дочерям учиться надо. Самый ближний из больших городов Красноярск. С матерью посоветовались, решили, что поеду вначале одна, устроюсь, потом детей заберу. Вот, устроилась!

– Как под следствие-то угодила?

– Нашла работу кладовщиком на стройке. Начальник обещал комнату выделить. Жить определилась на квартиру. Надо бы ехать дочерей забирать, а на улице морозы до сорока давят. Ждала, пока немного отпустят. Да и без денег – куда? Вот, думала, пока немного заработаю, на билеты, на питание.

– Ну и что же тут криминального?

– А криминальным оказалась подлость человеческая. На стройке пленные японцы работали. Один пришёл ко мне на склад носилки получать, а у самого ноги заживо гниют, обморозил. Я ветошь дала, обмотать. Смотреть страшно было.

– Так ветошь – это же тряпьё, которым всякое оборудование протирают. Оно разве учитывается?

– Нашёлся «добрый человек», донос написал анонимный, что народное добро японцам переправляю. За то и посадили, про то и допрашивали – какое такое добро раздавала?

– Хоть сути не знал, но обстоятельства примерно правильно понял. Ни документов, ни денег. Да и нашли тебя… в не подходящем для прогулок месте. Ну и домой тебе точно нельзя. Ладно. Спи давай. Устал я, как чёрт. Пойду на воздух покурю, да помаракую – как быть-то?

Взял пальто, достал из пачки папироску и потихоньку вышел. А когда вернулся, Ольга спала, тихонько посапывая.

Ещё и светать не начало, а в комнатке похолодало так, что лежать на полу не было никакой возможности. Константин поднялся, постоял у окна… Проснулась и Ольга.

– Я подвинусь, вы ложитесь с краю, очень уж холодно.

– Дыра у них в преисподнюю под полом, что ли? Чтобы так выдувало?

Прижавшись спинами, согрелись и уснули.

Проснулась Ольга от голосов. Константин негромко разговаривал с хозяйкой. Прислушалась:

– Дела у нас тут с женой кое-какие бумажные. Когда управимся, кто ж эту канцелярию разберёт? Вчера вечером покумекали, так если вы не против, мы, может, ещё на день-другой у вас задержимся.

– А чего мне против быть? Живите сколь надо. Только платите заранее, подённо, значит.

– Добро, хозяюшка! Пойду-ка я дровишек наколю, а то в доме зуб на зуб не попадает.

Нагревался дом так же быстро, как и остывал. Ольга встала, привела в порядок постель, закрутила потуже на затылке узел волос, сполоснула под умывальником лицо.

Константин, пристроившись на маленькой лавочке, курил в поддувало.

– Предлагаю так…

Ольга испуганно прижала ладонь к губам.

– Одни мы в доме. Хозяйка на работу ушла. Сказала, что детей на морозы к матери пожить отослала. Больно дом холодный. Да какой дом – развалюха! Сама промышляет квартирантами, всё копейка. Так вот, не сегодня завтра найду попутку в Тасеево. Оттуда до Троицка будем добираться. Туда староверы на базар за солью и спичками приезжают, заодно и свой товар продают. Есть у меня среди них знакомцы. Договорюсь, поживёшь пока у них в скиту. Или у тебя другой план имеется?

– Какой план? Спасибо вам. Только обременять вас…

– У тебя что, выбор есть? А домой тебе никак нельзя. Поймают и приведут приговор в исполнение. Кому от этого польза? Тебе? Твоим детям? А я… может, и моим кто-нибудь поможет. Земля-то круглая. Ну, согласна?

Ольга давилась слезами и кивала.

– Я у хозяйки картошки немного прикупил да квашеной капустки. Пока картошку варишь, я пойду попутку поищу. Приду – обедать будем.

Из Тасеево до Троицка добрались без приключений. Оттуда в санях, укутанные тёплым тулупом, уезжали по только староверам ведомым тропам.

Комнату в скиту им выделили небольшую, но чистую, светлую и тёплую. Пробыв с Ольгой пару дней, познакомив её с порядками и правилами этой жизни, Константин засобирался уезжать.

– Я же в Красноярске на бурового мастера учился. Сейчас вот возвращаюсь. И время, отведённое на дорогу, уже истекает. Отсюда до геологоразведки, где я работаю, недалече, километров тридцать будет. Места здесь глухие. Живи пока, ничего не бойся.

С тем и уехал. Однако не прошло и двух недель, вернулся.

– На работе сказал, будто на охоту.

Ольга улыбнулась. Всё не так одиноко.

Константин смотрел на эту красивую горемыку и думал, что так или иначе, но и он, и она не по своей воле лишены своих детей. И есть семья, и нет семьи. Выходит, судьба свела? Да и не мог он бросить её, утонул в голубых глазах. И решился:

– Ольга? Оля?

Она оглянулась. Вроде даже улыбнулась уголками губ.

– Есть одна мысль. Ты подумай. Пока ничего не отвечай. Поеду, поработаю, деньжонок заработаю, вернусь через пару недель. А ты подумай пока.

– Да над чем, Костя?

– А выходи за меня замуж. По правде выходи. В геологоразведке скажу: жена приехала, а по пути документы украли. Ничего удивительного. А там будет видно, что-нибудь придумаем.

В ответ она только пожала плечами.

Ольга помогала по хозяйству. Вставала чуть свет и, опустив платок до самых глаз, носила вёдрами воду, чистила от снега двор. Бралась за любую работу, лишь бы не быть в тягость, да и мысли за делом так не донимали. А подумать было о чём. Одной с такой свалившейся на неё бедой не справиться. Остаться навсегда в староверческом скиту – как же дети? Но и помочь им она сейчас не в состоянии. Кинется к ним – сама под расстрел попадёт и дочерей в детский дом заберут с таким клеймом. Опять же… до сих пор снится по ночам дорогой её сердцу Павел Резенов – отец её дочек. Однако он отказался от неё, да и дочерей не вспоминает. Сойтись и жить с Костей? Не каждый такую ношу, как её беда, добровольно на свои плечи взвалит. Можно за долгие годы человека так не узнать, как она Константина за это время.

Где-то есть у Константина жена Екатерина и сыновья. А если найдутся? Куда ей тогда деваться?

– А сейчас тебе куда деваться? – кивнула своему отражению в зеркале, завязывая кончики платка на затылке. И выходило, что выбора нет. Константин – единственная соломинка, за которую она может ухватиться.

В следующий приезд Константин сказал, что во всеуслышание объявил о приезде жены. С общего согласия отдельную комнату отгородил в бараке! Поскольку он первый семьянин в посёлке Бурный! Довольно улыбаясь, рассказывал:

– Кровать и чайник есть. Вот только окно пока занавесить нечем.

Посмотрел на молчавшую Ольгу:

– Что с тобой? Грустная какая-то? Будто я тебя неволю. Так ещё не поздно. Передумала – так и скажи. Хочешь – тут оставайся…

– Не о том я, Костя…

– Не понял?

– А чего тут понимать? После последнего твоего приезда, похоже, забеременела я.

– Ха! Ха-ха-ха!!! Ха-ха-ха!!! Ха-ха-ха!!! – хохотал и приплясывал он. – Есть, есть ещё порох в пороховницах!!! Я щас, – куда-то кинулся, вернулся: – А жизнь-то – налаживается!

Семья Буденковых поселилась в отгороженном закутке барака геологоразведки посёлка Бурный. День за днём, неделя за неделей, миновал месяц, пошёл второй… Вечером, дождавшись, когда все в бараке утихомирятся, Ольга зашептала мужу:

– Костя, надо бы, пока срок беременности небольшой и мне под силу, сходить в Корсаково. Там мать, родственники, дети, – помолчала и, как бы решившись, продолжила: – Попрошу метрику сестры. Паспорт у неё есть. Она теперь и без метрики обойдётся, а мне всё ж таки документ. Родится ребёнок, надо будет как-то регистрировать.

– Я подумаю… путь не близкий.

– Выросла я в Корсаково. Сколько таёжных троп лыжнёй проложила?! Другого выхода не вижу.

– Ну, коли так… всё одно надо подготовиться.

На следующий день Константин канючил у начальника геологоразведки:

– Степаныч, ты пойми, мать у неё старая, надо проведать, а до Корсаково пять дней пути. Дай карабин, ну тот, с которым кассир за деньгами ездит. Под расписку дай.

Начальник только кряхтел и отворачивался.

– Эх, задерут волки – на твоей совести будет!

– Да что ж это такое? Загорелось, что ли?

– А если бы что с твоей матерью – не загорелось бы?

– Пиши расписку на карабин и десяток патронов.

Вечером Константин достал из-под кровати солдатский вещмешок. Обмотав тряпицей лезвие, положил в него топор, котелок, фляжку спирта, соль, сухари, крупу. Сверху привязал плащ-накидку.

– Ну, спички с документами в нагрудный карман уберу.

Потрогал пальцем лезвие охотничьего ножа:

– Нож к ремню, чтоб под рукой был.

Посмотрел на жену:

– Ложись, отдыхай. На рассвете выходим.

На следующий день морозным мартовским утром Костя и Ольга на лыжах по конно-санной дороге, проложенной староверами от скита до скита, мерили таёжные километры. В этот же день около трёх часов пополудни дошли до Кирсантьево, заночевали у старовера Иллариона.

Молодой ещё мужик с чёрной окладистой бородой наставлял:

– Пойдёте по зимнику вдоль болота Дикого. Болото, оно и есть болото. Ежели где и покрылось ледяной коркой – не лезьте, так вдоль кромки и держите путь. Пересечёте Волоновой хребет, а там недалече, километров через десять увидите старую избушку заготовителей леса. В ней остановитесь. От неё каких километров пятнадцать, могёт, двадцать до посёлка Среднее. Потом вверх по речке Усолке два дня пути до Троицка. Дальше – торные пути.

Жена старовера – розовощёкая, такая же голубоглазая, как Ольга, принесла мороженые поленья налимов:

– Всё не одну крупяную баланду хлебать, берите, не стесняйтесь, чай, не последнее, – и улыбнулась по-доброму.

Остался позади Волоновой хребет, жарко натопленная избушка лесозаготовителей, из которой до посёлка Среднее шли чуть более четырёх часов. И хотя впереди ждали два дня пути по зимнику вверх по реке Усолка до Троицка, ночевать в посёлке не остались, рассчитав таким образом, чтобы остаток пути поделился на два перехода с одной ночёвкой. Константин осмотрел карабин, проверил патроны:

– Ну, с богом. Пошли, Олюшка.

– Что-то не так, Костя? Тревожный ты какой-то?

– Всё так… но уж больно гладко идём. Вот душа и смущается.

– Не всё худо. Должно и добро быть. Пошли, что ли?

Осталась позади первая часть намеченного маршрута. День клонился к вечеру.

– Надо место для ночёвки подыскивать. Валежину потолще найдём, с подветренной стороны в снегу лежанку обустроим, сухостоем запасёмся.

И вдруг резко остановился, скинул карабин с плеча:

– Волки рядом, след видишь?

– Не первый, видела уже.

– То старые были, это свежий. Кромка снега по рисунку лапы вишь какая? И снег внутри крупинками.

Чутко прислушиваясь и присматриваясь, шли ещё какое-то время.

– Вон, смотри, старый кедр лежит. В обхват метра полтора будет. Тут заночуем.

Натаскали сухих веток. Костя нарубил лапника, выкопал и утоптал снег так, чтобы за спиной был ствол упавшего кедра, а по бокам снежные стены. Выложили это место молодыми еловыми ветками. За спиной, за стволом кедра Константин выстроил целую защитную полосу от волков из срубленных молодых ёлок, чтобы подойти незамеченными и накинуться звери не могли. Перед лежанкой развели костёр. Натопили снега в котелке, заварили чай. Делали всё споро. Близость волков ощущалась даже кожей. Наконец уселись возле костра. Костя сидел на стволе упавшей ещё летом берёзы, часть которой горела в костре, а остальную по мере сгорания можно пододвигать в огонь, поддерживая пламя. На коленях держал карабин.

– Спать будем по очереди. Сначала я, потом ты. На рассвете глаза слипаются, тяжело. То время я посторожу. Слушай и присматривайся. Если ветка хрупнет, глаза в темноте блеснут – буди.

Ольга старалась не смотреть на огонь, потому что потом, переводя взгляд в темноту, ничего не видно. Но пламя притягивало как магнитом. Она наклоняла голову, отворачивалась так и этак и всё думала, думала… Вот придут. Что скажет матери? Прислушивалась к себе и понимала: мать поймёт. А сестра? Как отнесётся сестра к её просьбе? В Бурном всё казалось ясно и понятно. Но чем ближе подходила к родному дому, тем сильнее колотилось сердце. И заранее заготовленные слова теряли нужный смысл. А дочери? И Ольга, тихонько покачиваясь, бесшумно стонала (пусть Костя подремлет), понимая, что даже показаться на глаза своим детям она не может.

– Оля? Ничего не слышала?

– Нет.

– Вроде снег скрипнул… – Костя встал, осматривая ночной лес. Но пока чёрная стена за огненной границей нигде не блеснула жёлто-зелёными огоньками. Он плавно опустился на прежнее место.

– Костя, – почти прошептала Ольга, – волки.

Волчьи глаза засверкали в отсветах костра сразу в нескольких местах.

– Ах вы, чёртово отродье! А вот вам! – Костя встал, прицелился в темноту (патронов только десять, только – десять!).

– Костя!!!

– Не бойся, на огонь не кинутся!

Но огоньки волчьих глаз метались так близко, что вспыхивающий костёр выхватывал из темноты и морды. Совсем рядом чуть слышно хрустнул ломающийся наст, и в тот же миг раздался выстрел. В наступившей тишине Ольга замерла, чутко прислушиваясь. Вдруг ей показалось, что почти рядом, сбоку дышит зверь.

– А-а-ах! – она резко повернулась в эту сторону. Что же Костя не стреляет? Что же медлит?! Он… он смотрит в другую сторону! Что же тянет? Что же тянет?!

Он выждал, когда жёлто-зелёная пара глаз на мгновенье перестала метаться. Замерла, готовясь прыжку? Выстрелил. И третий выстрел делал навскидку, на Ольгин крик:

– Сзади!

Костёр взметнулся языком пламени, и в этой вспышке он увидел волчью морду. В неё и стрелял.

Остальную часть ночи волки близко не подходили, хотя изредка было слышно, как хрупала промороженная ветка, поскрипывал, проваливаясь под тяжестью зверей, снежный наст.

С рассветом пошли дальше, чутко прислушиваясь к лесным шорохам. Но волки, слава богу, больше не подошли, хотя след встречался ещё не раз. Тревожная ночь дала о себе знать. В Троицк пришли до крайности уставшие. Решив передохнуть, устроились на ночлег к молодой семейной паре. Хозяева даже денег за ночлег не взяли. Истопили баню, накрыли стол с грибочками, огурчиками, обжаренной в шкварках картошкой. После бани и сытного ужина Ольга кое-как дошла до отведённого места и просто свалилась с ног, заснув, наверное, ещё до того, как коснулась постели. Мужчины курили на крыльце и разговаривали «за жизнь». Но и они вскорости угомонились.

Когда Ольга открыла глаза, за окном совсем рассвело.

– Это сколько же времени? – заволновалась: – Костя?!

Вошла хозяйка, предупредив, что мужчины пошли к какому-то знакомому её мужа. Знакомый этот работал шофёром на газике, возил соль из Троицка в Тасеево.

– А Костя твой сказал, что вам в Тасеево и надо. Чего зря мотаться будете? Договорятся – вместе с ним и уедете.

Уехать получилось только через день. Ждали, пока машину загрузят мешками с солью. Кузов машины накрыт брезентом, чтобы соль влагой не напиталась от снега зимой или дождя летом. Потом в кузове поверх мешков, ближе к кабине, устроились поудобнее. В кабине Ольга наотрез ехать отказалась.

– Теплее и удобнее, – удивлённо пожимал плечами шофёр.

А Косте объяснила, что боится быть узнанной кем-нибудь из встречных. Ведь всё ближе и ближе к дому.

Костя махнул рукой:

– Да ладно! Кто этих женщин разберёт? То их тошнит, то бензином пахнет, – полунамёком объяснил странное поведение жены.

Из Тасеево до Сивохино добрались тоже без приключений. От Сивохино до Корсаково всего-то с десяток километров, пустяк для опытного лыжника. Прикинули – в самый раз. В Корсаково придут ночью, лишних глаз не будет.

Длинная деревня в одну улицу из крепких домов, многие из которых прожили не по одному человеческому веку, уверенно глядела жёлтыми огоньками вечерних окон.

– Не спят ещё. Давай в баню. Посидишь, пока я осмотрюсь, а там видно будет. Если что, скажу – охотник, не успеваю к месту, вот ищу ночлег. Если всё нормально и в доме посторонних нет, сам приду за тобой. Сиди тихо.

Как ни старался Константин, настывшая дверь предательски скрипнула. Ольга юркнула внутрь. В темноте предбанника по памяти нащупала лавочку, присела, давая отдых спине и ногам. Протянула руку, нащупала толстую деревянную ручку двери в ту часть бани, где мылись, потянула на себя. В открывшийся проём стало видно маленькое оконце, света из которого хватало, чтобы определились контуры полка и печки-каменки. Возле дверки припасённые дрова. В нетопленной бане не намного теплее, чем на улице, с той только разницей, что там Ольга шла на лыжах, согреваясь движением. Пристроилась у оконца так, чтобы оно от её дыхания не запотевало, и стала ждать. Холод пробирал до костей. И дрова были, и печка, а затопить нельзя. Дымок от печной трубы выдаст.

Константин осмотрелся. Луна небольшая, но яркая, словно до блеска натёртая хорошей хозяйкой, освещала крыльцо дома и палисадник. Ставней на окнах не было. Не знал тогда Константин, что не успел хозяин как следует обустроить дом. Из одного окна на снег падал неяркий квадрат света. Остальные заливала чернота. Крыльцо и двор покрыл лёгкий снежок, и по этому снежку виднелись следы небольшой, видимо, женской ноги. Он прокрался к освещённому окну, заглянул. Но ничего толком рассмотреть не удалось. Некоторое время постоял под окном, прислушиваясь и присматриваясь. Наконец, решившись, кашлянул, поправил котомку за спиной и шагнул на крыльцо. Негромко постучал. Дверь из широких толстых досок, видимо, закрывалась изнутри на засов. Подождал… уловил краем глаза, будто что-то изменилось за спиной. По-кошачьи мягко и быстро присел, оглянулся… Это в единственном освещённом окне потух свет. Он спустился с крыльца и встал напротив окна. Из темноты комнаты его должно быть хорошо видно.

– Я с добром. Не бойтесь. Пустите переночевать, – и вернулся к дверям.

– Кто таков? – в ночной тишине женский голос даже через толстую дверь был отчётливо слышен.

– Из геологоразведки я. Охотился и заплутал. У меня и документы есть.

– Иди себе в какой другой дом.

– Не могу. Говорят, Агафья Грунько в этом доме проживает.

Приглушённо стукнул тяжёлый засов, и дверь удивительно бесшумно отворилась.

– Заходи, на улице не лето, в дверях стоять. Тут слева сундук, садись. Говори, зачем пришёл?

– Да говорю же, из геологоразведки.

Свет хозяйка так и не зажгла. Была ли она одна дома, по доброй ли воле впустила его к себе в дом, или оперативники Ольгу ожидают?

– Фамилию мою тебе тоже в твоей геологоразведке сказали, и куда заблудиться заранее придумали? – едкий смешок послышался в голосе. – Шастают тут, шастают. Никакого покоя. Прийти ей, давно бы пришла. Нет у меня в доме Ольги, нет! И не было! И в живых теперь уже, наверное, нет её, – негромкий, монотонный голос дрогнул: – Хочешь, проверь и уходи!

– Тише, тише… Не шумите. Жива ваша Ольга, а я не из органов. Поговорить нам надо. А чтоб вы не сомневались, сказать она велела про три золотых клубка. Не знаю уж, что за клубки, но, говорит, что про них никому постороннему, – выговорил последнее слово с нажимом, – неизвестно.

Женщина чиркнула спичкой, собираясь, видимо, зажечь керосиновую лампу.

– Не надо. Не зажигайте. Вы в доме одна?

– Тебе зачем знать?

Константин поёрзал на сундуке, кашлянул, всё ещё не решаясь сказать про Ольгу, но и тянуть тоже… В бане вода в кадке льдом покрылась, а Ольга сколько уже там сидит?

– Помощь ваша ей нужна.

– Это мне нужна помощь! Своих детей одна поднимала. Теперь вот дочь малых ребятишек на меня кинула и поминай как звали! Две внучки на руках остались! – настороженно и нарочито сердито высказалась. Занавесила окно суконным одеялом, зажгла керосиновую лампу. На Константина смотрели жгучие чёрные глаза невысокой черноволосой кудрявой женщины. Лишь на висках протянулись серебристые нити.

– Что смотришь? Что такого интересного увидел?

Странный выговор был у этой женщины. Ну да пока не до этого.

– Ольга совсем не похожа на вас, – помимо его воли в голосе проскользнуло сомнение.

– И дети, и внучки мои внешностью в моего деда пошли, не в меня, – тяжело вздохнула. – Перебила белорусская кровь во внешности еврейскую. Вот и Ольга голубоглаза и русоволоса в прадеда своего Корсакова. Одна я прабабкину внешность взяла.

И уставилась на него немигающими чёрными глазами:

– Еврейский род по женской линии ведётся, так что русоволосая и голубоглазая Ольга по мне – еврейка.

Усмехнулась:

– Говори, зачем пришёл.

– Я не один. Ольга тут… в бане.

В комнате повисла напряжённая тишина.

– Холодно там, боюсь, как бы…

– Погоди, – метнулась в соседнюю комнату, тем же ходом вернулась, плотно прикрыв за собой дверь. – Зови.

И села у стола. Спина прямая, сама с виду спокойная, только тень от кончиков пальцев подрагивает да губы в тонкую полоску сжались.

Ольга вошла, и было видно, как пробирает её дрожь – то ли от холода, то ли от нервного напряжения. Костя ожидал, что вот сейчас женщины обнимутся, расплачутся, и уже внутренне сжался в ожидании этой картины. Но Ольга чуть расслабила шаль на груди и села на сундук, туда, где только что сидел он.

– Живая, значит? Отвёл Господь Бог смерть? – и не рассмотреть было, что же в этих жгучих глазах? Достала тёплые вязаные носки: – Переобуйся. Зачем пришла? Для детей и всей родни такой риск!