Текст книги "Невостребованная любовь. Детство"

Татьяна Николаевна Черникова
Невостребованная любовь. Детство

Мне снится сон, что я одна вхожу в огромную «арку» в стене божьего храма Петра и Павла села Н. П., где прошли первые годы моей жизни. Внутри храма я чувствую удовлетворение и покой. Пола в храме нет, но земля под ногами ровная, как асфальт. В храме кругом светло и пусто, словно я стою не внутри под сводом храма, а на открытой местности. Мне просто и уютно. Я ни о чём не прошу Бога, уверенная, что Бог сам знает всё и читает мои мысли. Я поднимаю глаза вверх и вижу белый свет. Свет яркий, но приятный. И всё. Я задаю сама себе вопрос: «Откуда арка?» Когда я там жила, никаких арок у храма не было, все стены были целы. После очередного такого сна я скачала из интернета фото этого храма: теперь в стене храма именно эта «арка», просто выломана часть стены. Я поняла, пришло время писать. Писать о том, о чём никто другой не напишет. Писать, чтобы сохранить в памяти народа то, что было в этих русских старинных сёлах, как жили люди, о чём мечтали, к чему стремились.

В тот день 29.05.2019 г. был ещё один знак свыше. Я работала в саду, присев под черёмухой. Послышался странный шум, звук быстро нарастал и доносился с востока, потом сверху и… над головой! Я выпрямилась, тем спугнула стаю больших белых птиц: стая белых птиц буквально в трёх метрах над моей головой, задевая макушки черёмухи, стала резко набирать высоту, не меняя направления, продолжая лететь вперёд, на запад. Угол подъёма птиц относительно земли был примерно сорок пять градусов. Глядя птицам вслед, я спокойно могла их рассмотреть и посчитать – их было семнадцать, они летели клином. В момент подъёма, я видела их со спины, они поднялись на определённую высоту, видимо, на ту, которая им показалась безопасной, чётко сохраняя «клин»: слева птиц было десять штук вместе с вожаком стаи, справа семь. Невысоко поднявшись, они полетели горизонтально над землёй. Я наблюдала их сзади. С моего ракурса я не могла видеть длины ног птиц, но точно – это были не гуси – птицы были крупнее. Стая так и пролетела над заборами огородов метров двести до лога, по дну которого в нашу маленькую речку Бию под прямым углом впадает ручеёк. Клин птиц перемешался, но птицы тут же установили порядок в своих рядах, свернули над ручейком на девяносто градусов и полетели на север вдоль ручья. Раньше в этих местах таких стай никто не наблюдал. Это были журавли! Они принесли мне привет из моих детских лет. Журавли напомнили мне, что пора привести в порядок дневники, записи, черновики и начать печатать свои книги.

Эхо войны

– Ну, что ты его тятей зовёшь? Дед он тебе, а не отец. Меня бабушкой величаешь, а его тятей. Какой он тебе отец? Он тебе дед, как и я – бабушка, – ворчала баба Нюра, которую с лёгкой руки будущего мужа все в селе звали Нюня, гладя, а вернее «разминая» платья дочерей. Это своеобразный, старинный способ «глажения» белья, для этого народная мудрость придумала свой оригинальный способ, который, по сути своей, превосходит утюг. Крестьяне использовали два деревянных, самодельных предмета: валик-палку и «брусок». Валик – это прямая и гладкая палка, длиной не менее полуметра, шесть-семь сантиметров в диаметре. «Брусок» был в виде дуги более полметра в длину, шириной сантиметров десять и толщиной пять сантиметров, с выпуклой стороны которого по всей длине были вырезаны зубья поперёк «бруска». Дуга этого бруска была пологой, не сильно загнутой. Для удобства такой «брусок» имел ручку. Баба Нюра сворачивала платье вдоль в два-три слоя, аккуратно наматывала его на валик. Бабка клала валик на ближний край стола, затем «бруском», зубьями вниз, умеренно прижимая, катила валик от себя до противоположного края стола. Эту процедуру она повторяла несколько раз, быстро и ловко орудуя бруском с зубьями, катая валик с намотанным платьем по столу, каждый раз стараясь установить «брусок» на новое место на ткани. Через пару минут снимала платье с валика и наматывала другое. Всё, платье было готово – «выглажено».

К моему стыду я забыла, как назывался этот «брусок». Такой способ «глажения» белья по технике был противоположен классическому и, по сути, не имел ничего общего с глажением утюгом, как таковым. Если при глажении утюгом мы распрямляем, разглаживаем и, как бы, слегка накрахмаливаем каждую ниточку высокой температурой, то здесь, наоборот, разминается каждая ниточка до такой степени, что ткань выглядит ровной. Попробуйте сесть в выглаженном утюгом платье из ткани из натуральных нитей без дополнения синтетических волокон, например, из ситца или бязи. Когда вы встанете, сзади ваше платье будет выглядеть так, что вам будет неловко за это. После разминания нитей вы можете в платье не только сидеть, но лежать, работать и делать всё, что угодно – ткань «не мнётся», сохраняя свою видимую ровность. Практично.

Как-то в кино я видела такую сцену: женщины, стирая на плавках бельё, бьют таким «бруском» по куче мокрого белья, словно пытаются выбить из него пыль. Много я перестирала на руках за свою жизнь: дома на стиральных досках или просто руками. На плавках на реке, на озере и, так называемых в народе, бурилках. Много рядом стирало женщин на плавках рек и озер, а на бурилках в ясный день всегда была очередь, ибо стирали на ней от нижнего белья до половиков. Ни разу я не видела, чтобы кто-нибудь использовал для стирки этот «брусок» с зубьями с внешней стороны загиба. Когда я стала работать в школе народной культуры за несколько сот километров от моей Родины, я была удивлена, что в небольшом музее, который собрали сами пожилые педагоги, этот «брусок» и валик находились на разных стеллажах. В основном, в школе преподавали женщины в возрасте, которые были уже пенсионерками, но эти два предмета они «не видели вместе» и не знали их предназначение.

Надя опустила голову. От природы кроткая, застенчивая – не смела перечить или что-либо объяснять бабушке. Отца она почти не помнила, а мать умерла не так давно. Ещё слишком болело сердце от утраты матери, чтобы называть бабушку мамой.

– Иди вон, за водой сходи, – не унималась баба Нюра.

Дед вступился:

– Ну, что ты! Опять завелась, вон, девок гоняй, а Надю подгонять не надо, сама работу видит.

Бабка не замолкала, Николай Афанасьевич снял очки и глянул на неё исподлобья:

– Уймись, я сказал!

Нюра хорошо знала: снял муж очки, глянул своим орлиным взглядом – надо замолчать. Ворча себе под нос, вышла из избы:

– Сколько ссор и проблем из-за этой. Давно бы в детдом сдала, если бы не Витя. Девки в нём души не чают, да и я привязалась, как будто не внук, а сын родной. Послал Бог старому под старость сына… А то четыре штуки дочери. Нет, дед не позволит его отдать, всю жизнь о сыне мечтал. Заявишь её, заберут и Витю. А он тоже вреден, всё артачится: «Не пойду к вам жить, с сестрой останусь». Жил бы у нас, его нам бы и оставили, чай не чужой, хоть и полутатарчёнок. Детдом-то рядом, вон за Ричкой в доме жидов разместили. Эва-но, сколько сирот война наплодила. И Надя там безголодно жила бы, а Витя, когда хотел, тогда бы навещал её. Так ведь нет! Вредны, все в мать. Та нас с отцом все не слушала, самовольничала, самобычная. В итоге вот и совершила тяжкий грех – повесилась. Советская власть, советская власть! А, как в старые времена, похоронить на кладбище не позволили. Лежит одна среди берёз, за кладбищенской оградой…

Нюня заплакала и пошла по улице, тихонько качая головой. Не было повода у бабки ворчать на Надю, сама того не осознавая, она подсознательно винила свою двенадцатилетнюю внучку в гибели своей дочери: не досмотрела, не уследила…

– Ну, чего голову повесила? Иди, Надюха, сюда, помоги бумаги разобрать, да на полку аккуратненько сложить, – вставая, сказал дед.

Разбирая вырезки из старых газет, какие-то печатные листы и листы с текстами, написанными от руки, книги и письма, Надя выронила фотографию. Подняла её и застыла от удивления: на фото были запечатлены три усатых казака в папахах, в чёрных бурках на плечах, с саблями. Один сидел на стуле, двое стояли за спиной, у каждого одна рука опущена на спинку стула, а другой рукой каждый держал рукоять своей сабли. Гордая стать, уверенностью и спокойствием веяло от этих молодцев. Дед заметил, что внучка держит фотографию. Он не видел лицевой стороны фото, но хорошо знал, что это за фотография. Задумался, как поступить, просто выхватить, спрятать и приказать навсегда забыть о том, что видела? Но передумал:

– Помнишь, внучка, ты как-то спросила: «Почему началась Гражданская война? Мол, Великая Отечественная война – понятно, немцы напали, а Гражданская?» Садись, я расскажу тебе то, что не рассказывал даже своим дочерям, неинтересно им это, да и болтливы, как сороки. Всё вон наряды в голове, всё в город норовят, проболтаются ещё.

Дед замолчал, вдохнул и продолжал:

– Это теперь я выгляжу, как обычный крестьянин, а тогда мы – трое братьев Шмаковых, в царской армии служили. Царь Пётр I знал, каких людей на Урал посылал: не только сильных и выносливых, но и сильных духом, да волей. Это ещё наших прапрадедов на Урал царское правительство направило: солдат и также вольных поселенцев, потом ставших казаками. Тогда наше поселение было первым на Южном Урале, называлось Белоярская Теченская слобода, а позже просто Теченская слобода. Это ещё в 1692 году было. Видела на центральной усадьбе нашего колхоза остаток стены с выложенной из красного кирпича с годом строительства её – это часть крепостной стены. Потом построили здесь наш храм Петра и Павла, стал православный люд со всей округи стекаться к храму, так и образовалось наше село Нижняя Петропавловка по имени нашего храма Петра и Павла.

Дед опять помолчал, опять вздохнул и продолжил свой рассказ:

– Не хотят наши председатели прошлое знать и сохранять, – дед вдохнул, перевёл дух и продолжил:

– Потом ещё три крепости построили на расстоянии дневного перехода друг от друга: Челябинскую, Миасскую и Чебаркульскую.

– Крепости? Зачем? От кого защищаться? – спросила внучка.

– После знаменитого похода Ермака, Башкирия, вроде, добровольно присоединилась к Русскому государству в 1555 году. Разгромили мы Сибирское ханство, освободили башкир, да сибирских татар от тирании Кучума, да места-то дикие малолюдные были. Нападали башкиры на обозы с продовольствием, следующие из Теченской слободы, а может татары нападали или казахи – кто их разберёт ночью-то, днём опасались нападать. А наша слобода была центром заготовок провизии для питания гарнизонов и жителей Урала и Сибири.

– Тятя, ты хотел про фотографию рассказать, – напомнила внучка, по-прежнему называя деда тятей, так в этих местах обращались к отцам.

– Я и рассказываю, почему на фотографии мы в форме казаков, состоящих на государевой царской службе. Садись, пока бабка с Любой на работе, а младшие в школе, – расскажу, ты только не перебивай, всю жизнь нам перевернул тот вечер.

Дед вытер рукавом рубахи навернувшиеся слёзы на глаза, тяжело вздохнул и стал рассказывать:

– Крепкое семейство у нас было – родовое. Дом, хозяйство, три сына – таких орла! Сама видишь на фотографии: нас трое и была ещё одна дочь у тяти с матерью, сестра наша. Избу хорошую срубили, служили, можно сказать, не выходя из дому, не в тягость служба была, да вот война настала…

Глаза у деда заблестели, видно было, как тяжело было ему это вспоминать.

– Призвал царь батюшка Николай Второй нас на войну, поклонились отцу с матерью и дому своему, перекрестились на храм и поехали каждый на своей лошади…

– Перекрестились? – испуганно спросила внучка, – у тебя что, и крестик был?

– Был, внучка, был и теперь есть.

– Что ты, тятя?! Нельзя же! Бога нет.

– Я тебе вот что скажу, Надюха, – помру, ты на меня крестик-то надень.

– Ты что же, тятя, в Бога веруешь?

Застыв на месте, испуганными глазами смотрела внучка на деда.

– Верую, Надюха, верую.

– Так не разрешается же в бога верить-то, – испуганно говорила девочка. – Как же так? Тятя, я за тебя боюсь.

Опустила девочка руки, покачала головой, словно хотела сказать: «Ну и шуточки у тебя, дед!» Дед вздохнул:

– А она, вера-то, от разрешения никак не зависит. Слушай: уехали мы из села в 1912 году, а летом в 17-м вернулись. Сложно было на фронте, а здесь всё, как прежде – чисто, свежо, светло. Птицы поют, петух кукарекает, собаки лают, где-то девки поют – благодать, как в детстве… Ничего мы в тот день не заметили. От радости, что до дома живыми добрались, ничего не поняли… Людей на улице было мало. Так лето, страда деревенская, все при деле – думали… Помянули тятю с маткой, встряхнули головой и пошли на улицу. Тогда был тихий тёплый вечер. Ни ветерка, ни дуновенья. Только где-то надрывно лает собака. Да что до неё? – когда собаки не лают…

Три молодых бравых казака сидят на деревянных перилах моста через небольшую реку Течу. Молодая кровь играет в жилах. Озорно поглядывают то на левый, то на правый берег реки: не идут ли девки. Не может быть, что людская молва не донесла до их любимых, что они вернулись в село. В стране неспокойно, но здесь, как в детстве, ничто не изменилось. Так хотелось в это верить, отдохнуть от лишений и ужасов войны, от того унизительного положения офицеров, в котором они оказались весной, после «Приказа № 1» Петросовета меньшевиков. Тяжёлый камень лежал на душе, когда русские оставляли территории, завоёванные в кровопролитных, тяжёлых боях. И начали роптать солдаты: мол, за что воюем? Керенский уговаривал солдат не покидать воинскую часть, а солдаты не считали нужным даже встать, потягиваясь, надсмехались над Керенским: «Главноуговаривающий, теперь не вам решать, что нам делать, теперь мы подчиняемся Совету Рабочих Депутатов и своим выборным комитетам».

Стало тихо, собака затихла, затрещали кузнечики. Разве есть на свете сила, способная нарушить ход жизни в этом богом забытом, но райском уголке Российской Империи? Разве можно нарушить эту гармонию человека и природы? Смеркалось. На мост с левого берега зашли трое. Было ещё достаточно светло и хорошо видно, что это двое мужчин и подросток, мальчик лет двенадцати-тринадцати. Мальчик, поравнявшись с казаками, гордо выпрямился, дерзко взглянул Николаю в лицо и дёрнул руки. Казаки поняли, что руки мальчика связаны за спиной. Мальчик снова с силой рванул руки, словно надеялся разорвать верёвки.

– Брудний щенок! – взревел один из конвоиров и штыком винтовки проткнул ребёнка насквозь.

Мальчик обмяк и тихо опустился на брёвна моста. Солдат так же плавно опускал вниз руки, сжимающие винтовку, за падающим ребёнком. Ногой пошевелил его, убедившись, что тот не подаёт признаков жизни, выдернул штык из его груди. Не сговариваясь, не глядя друг на друга, как будто машинально, оба солдата схватили мальчика за руки и ноги, бросили за перила в воду реки. На это зверское убийство беззащитного, связанного ребёнка двум солдатам в грязных шинелях не понадобилось и минуты.

Плеск воды вывел казаков из оцепенения. Через мгновенье они оказались в воде, достали мальчика со дна, вынесли на берег худенькое тельце – мальчик был мёртв, а извергов и след простыл. Бессильно братья опустились рядом с телом. Бравые казаки, поражённые бессмысленной, наглой жестокостью, словно окаменели…

Конвоиры были в такой же форме, как и они: в форме солдат царской армии. По всему видно, что они вернулись с той же войны на западе. Впервые братья растерялись: боль и отчаяние разрывали душу. Что происходит? На фронте им, по указу свыше, пришлось поменять свою форму на простую солдатскую форму. Было больно и обидно за Родину и за честь офицера. Но тогда на то была не их воля и не их вина: они всего лишь выполняли приказ непонятной новой власти. Казаки молчали – привиделось им, что ли? Столь невероятным было то, чему свидетелями они только что были. Много крови они видели на войне, но кровь этого мальчика у их ног в их памяти останется навсегда. Они чувствовали себя соучастниками этого преступления, бессильно сознавая, что мальчика казнили специально на их глазах. Всю свою жизнь они будут казнить себя: Не спасли! Не защитили! Могли, но не сделали…

Кто-то прошлёпал босыми ногами по брёвнам моста и тихо окликнул:

– Николай!

Николай узнал голос Анны и тихонько окликнул девушку. Она быстро сбежала к реке и в ужасе остановилась около трупа мальчика. Уже совсем стемнело, но взошёл тонкий месяц, множество осколков его отражения играли в реке, этого освещения было достаточно, чтобы рассмотреть труп мальчика. Николай спросил девушку:

– Ты знаешь кто это?

– А разве ты не знаешь, не узнал? Давно вы дома не были! Это Федя, сын Фроси.

– За что его?

– За хлеб, – борясь со слезами, сказала девушка.

– За какой хлеб? – не понял Николай.

– Давненько вы дома не были! Ничего не знаете.

– Мы на Родине не были пять лет, – сказал Николай, а братья в скорбном молчании стояли рядом. – Мать его где? Где отец?

– Нет их больше. Отец на войне сгинул, мать сегодня убили. Я сама только узнала, а малого увели.

– Как убили?! Кто убил? – допытывались казаки.

– Да, видать, те же самые, что и его убили. Надругались над ней, груди отрезали и убили.

Анна опустилась на колени около трупа мальчика, коснулась рукой холодного лица ребёнка, обеими ладонями закрыла себе рот, чтобы не слышно было её плача, и более не сдерживала слёзы.

– Тихо, тихо! – успокаивал её Николай. – Расскажи. Да расскажи же!

– Она одна осталась с ним, – девушка, сотрясаясь от беззвучного рыдания, склонилась над лицом мальчика. – Он малый смышлёный, работящий. Ты же помнишь, какая она красавица была?… – и замолчала, ни в силах говорить.

– Ну, дальше, дальше-то? Рассказывай, – Николай старался говорить спокойно, боясь растревожить девушку ещё больше.

– Этот узнал, что она одна без мужика осталась, стал проходу ей не давать. Вспомнил видно, как парнем за ней бегал, а старый еврей не позволил ему на нищенке жениться. Тут царское правительство начало принудительное изъятие зерна для нужд армии и для пропитания городов. У бабы-одиночки с ребёнком последний кусок отнимают, а эти видно откупились. Этот ничего от неё добиться не смог, решил измором взять, пришёл – мол, твой мужик должен: или плати хлебом или сожительствуй со мной. Малой услыхал, вцепился ему в волосы, она вырвалась, схватила голыми руками чугунок с кипятком, да плеснула ухажёру в рожу. Тот взревел от боли, да ушёл. Затаил видно злобу! Последнее время тут через наше село много проходящих служивых ходит, домой видно идут. Видно нанял гад, – слёзы из глаз Анны покатились по её щекам, падая на грудь ребёнка. Обеими руками девушка взяла ладонь мальчика, прижала к своей груди, словно пыталась отогреть его тонкие, ледяные пальчики.

– Что ж, и никто не вступился?

– Да кто вступится-то, я что ли? Или другие бабы? У нас мужиков-то в деревне: одни старики остались да мальчики малые. Да и пока узнали, поздно уже было… Может, чем и помешали бы этим душегубам, – девушка заплакала в голос, раскачиваясь из стороны в сторону.

– Ну, ну! Хватит, Аннушка, а то буду звать тебя не Нюрой, а Нюней, – глубоко вздохнул бравый казак и опустился на колени рядом с девушкой. – Жалко малого.

Когда Анна станет престарелой старушкой, её внуки, а за ними и все остальные, станут звать её только баба Нюня.

Что-то сломалось в душе Николая, забыл он о чести атамана и о присяге, что принёс Царю и Отечеству, поднялся с колен и сказал братьям:

– Я не иду с вами, я остаюсь здесь.

– Как же так, Николай? Мы же решили вместе держаться, что втроём пойдём за Царя и Отечество, за нашу офицерскую, поруганную честь к полкам, верным царю.

– Нет царя, говорят, отрёкся. А Родина? Здесь моя Родина, народ мой здесь, могилы моих родителей отца и матери здесь. Родину в карман не положишь, не уйдёшь с ней, куда тебе надо. Я остаюсь на земле, которая меня родила.

– Мы уходим.

– Идите, Бог с вами! – Николай перекрестил братьев, потом осенил себя крестом.

Ещё несколько минут молча стояли три брата, глядя в землю, потом обнялись:

– Эх, отдохнули! – пора. Надо, так надо! – махнули рукой братья и пошли.

Николай с тоской смотрел в спины уходящим братьям: как чувствовал, что больше никогда не увидит их и ничего не узнает об их судьбе. Не думали тогда братья Шмаковы, что начиналась Гражданская война, что она уже прошлась по их семье своим безжалостным катком. Не знали, что много лет той войне будет, что перерастёт она в Освободительную войну против западной Антанты да интервентов на востоке.

– Тятя, почему они ушли? Они что, предатели? А сестра ваша где?

– Нет, внученька, они не предатели, они были верны своей чести и долгу офицеров царской армии. Так судьба распорядилась, так видно было угодно Богу, послать им такое испытание. Они так же, как я, пошли воевать за Родину, за народ наш, за землю нашу. Вот такая она Гражданская война, нет в ней виноватых и правых нет. А сестру раскулачили.

– За что раскулачили, кто раскулачил?

– Я раскулачил так же, как старого жида.

– Да как же так – ничего не понимаю! Почему ты её раскулачил, ты же брат ей?

– Почему? – дед вздохнул. – Очень много этих «почему?». По указу партии. На собрании бедняки решили, кого раскулачивать. Вот такая она Гражданская война, искать в ней справедливость – дело сложное.

– А что стало с тем, который нанял убить мать с мальчиком?

– Убили его впервые же дни волнений борьбы за советскую власть у нас в селе. А сестрёнка наша младшая, Танюха: когда её по этапу вели, в Екатеринбурге остановка была в загоне для скота напротив одного дома, который конвоиры называли «Дом особого назначения». Видели осужденные, как из дома трупы выносили, да на телеги грузили, много трупов и слышали разговоры конвоиров, что в том доме царская семья жила… Пробыла она в ссылке семь лет, в село не захотела вернуться, теперь она где-то в Челябинске живёт.

Много лет спустя баба Таня, в семидесятые годы прошлого века, этот факт подтвердила мне лично, когда ещё не было ничего официально опубликовано о царской семье. Она рассказала, что тогда все арестанты поняли и не сомневались, что царскую семью убили.

– Ничего не понимаю! – сказала внучка.

– Подрастёшь, поймёшь. Сейчас тебе следует обязательно понять лишь одно, что никто и никогда не должен знать ни о фотографии, ни о моём рассказе. Иначе приедет за мной Чёрный воронок.

– Да что ты, тятя? За тобой-то за что? Ты хороший, ты столько сделал для людей, для страны. Тебя все уважают, зовут только Николай Афанасьевич. Ты же главный тут был. В Гражданскую войну, говорят люди, вы с бабой много сирот приютили, кормили и заботились о них. Ты добился, чтоб здесь детдом открыли. А о братьях твоих ты что-нибудь слышал?

– Нет, Надюха, это не в счёт. Все делали для страны всё, что только могли, и то, чего не могли, всё равно делали. Да и детей чужих у нас было всего четверо: Гриша, Митя, Андрей и девочка Полина. А остальные-то, так или иначе, родственниками были, в основном племянники двоюродные. О брате старшом слыхал: он большим революционером стал, да убили его. Люди сказывали: когда они отступали, мёртвого его несли от села к селу, не бросали – с почестями хотели похоронить. Где похоронили и как – не знаю. Про среднего брата ничего не слышал.

Дед встал, спрятал фотографию и показал внучке, где лежит крестик.

– Ладно, иди домой. Я что-то утомился, полежу немного да дальше шить буду. Мать-то молоко налила тебе, возьми.

Принято было в крестьянских семьях после того, как в семьях появлялись дети: мужу называть жену – мать, а жена в свою очередь называла мужа – отец, а когда появлялись внуки, муж называл жену – бабушка, а жена мужа – дедушка.

– Да хлеба возьми, видно забыла положить-то, старая. Да не бойся, не ты берёшь – я даю.

Деду долго лежать не пришлось, пришли из школы две дочери. Школа находилась в полуразрушенной церкви. Вернее, в запустении находилась верхняя часть церкви, куполов с крестами на ней уже не было, пустовала звонница. Само здание было отремонтировано, отремонтировано было ещё несколько помещений и домов, когда-то служившие монастырем и подсобным помещением для служителей храма божьего. В одном помещении, около церкви, находился совхозный гараж. В здании бывшего монастыря размещались классы начальной школы. Младшие дети учились в первую смену. Средние классы обучались в каменном старинном здании школы семилетки, что находилось в двухстах метрах через дорогу от церкви. Старшие классы и ученики вечерней школы учились в этой же школе во вторую смену. В первую смену ходил на учёбу и Витя, брат Нади. Сама Надя училась во вторую смену. С утра, ни свет, ни заря бегала к деду с бабкой помогать по хозяйству.

Николай раздал дочерям задание, что необходимо сделать за вечер, а сам сел за свою Зингеровскую швейную машинку и стал шить. Хорошая машинка: шьёт всё без разбору, не капризничает. Вот и сейчас дед шил для колхоза из брезента тенты, надо осенью зерно закрывать от дождя, сараев-то в страду не хватает. Отец всегда был образцом трудолюбия и не давал воли детям, это и спасало их от голодной смерти. Свою швейную машинку называл не иначе, как кормилицей. Отец всю зиму шил полушубки и любую другую одежду, чинил обувь. Катал из шерсти валенки и отдавал их людям за еду. Отец сказал:

– Завтра праздник 8 марта, может домой Галина приехать.

– Везёт же ей. В городе выходные есть, деньги получают. Даже зимой талоны на продукты дают. А нам паспорта и те не выдают.

По-хорошему позавидовала младшая из четырёх сестёр, Нина.

– А ты, как она, за городского замуж выйди, и дадут, – ответила ей старшая из сестёр Люба.

– А где его городского-то в нашей глуши взять?

– А где Галюха взяла? Поехала город посмотреть и познакомились. И не шофёр какой-то, а на кафедре, в институте преподаёт. Будешь хорошо учиться и работать в совхозе, пошлют от совхоза на учёбу и паспорт выдадут.

– Выдадут, только после учёбы надо будет лет пять-десять в совхозе отработать. А просто так тут разве съездишь: денег нет! Галя-то ведь шаль у Марии взяла, принарядилась. А нам надеть-то поприличней нечего. Да с утра на работу, вечером в школу, без выходных-проходных.

– Так Галюха тоже работала и в школу ходила. А тебе работа не грозит, тебя по дому-то ничего делать не заставляют. Ты Надюхи на два года старше, а поставь вас рядом и не поймёшь, кто из вас старше. Поскрёбышек, есть поскрёбышек. Тятя с мамкой тебя в возрасте уже родили, вот и растёшь хворой. Надька-то вон, фигурой-то какая сбитая! И не скажешь, что ей двенадцать лет. Мария нарожала, а сама в петлю залезла, теперь корми ещё два рта, – Люба недовольно поджала губы.

– Зачем ты так о ней, о мёртвой? Не понимаю, – добрая и простодушная Нина, на самом деле, не понимала злости Любы на их покойную сестру.

– Не твоего ума дело, мала ещё что-либо понимать, – огрызнулась старшая. Люба с силой выдохнула из груди воздух, задержала дыхание, зло сверкая глазами. Было видно, что она старается не дать злости выплеснуться наружу.

– Она же нам сестра, почему ты её всегда так ненавидишь?

– Не всегда! Раньше я любила Марию, а ненавидеть стала только после её первого замужества.

– Стало обидно, что она вышла замуж, а ты в девках засиделась? – предположила Нина. – А почему ты в город не уезжаешь? Там ты быстро замуж вышла бы, ты красивая и смелая.

– А на кого я стариков оставлю, да тебя хворую, да этих сирот при двух-то живых отцах? Нас четверо, да их двое. Куда бы ещё ни шло Витю кормить, а эту воссигалку Надьку? Почему мы должны кормить эту кобылу?

– Тятя добрый, он в войну чужих кормил, а эти родные.

– Глаза бы мои не ведали бы этих родственничков!

– Люба… – что-то ещё хотела сказать Нина, но сестра её одёрнула:

– Тише ты, тятя услышит. Шьёт, шьёт, а всё слышит!

– Вы чего, девки, там, словно сороки растрещались? Любаха, ты опять собираешься куда-то идти? – спросил отец.

– И как это тятя всё слышит и видит? Вроде работать не перестаёт и совсем в нашу сторону не смотрит, – шёпотом сказала Люба сестре. Отец заворчал:

– Раскудахтались. Вижу, выросла девка, замуж пора. Нет женихов в деревне, что поделаешь, время такое. Сгинули ваши женихи на войне, что поделаешь? Чего бегать, приключения на свой зад искать. Вот добегаешь ты у меня! Вон добегала Мария. Рано замуж захотела, теперь, вон, дети-сироты, страдают. Чего примолкли, задумали чего?

– Нет, нет, тятя, ничего не задумали, – в один голос ответили дочери.

Галина приехала с утра с первыми попутными машинами колхоза. Автобус из Челябинска ходил дважды, утром и вечером, только до районного центра, дальше шли пешком или на попутках. Галина привезла кулёк конфет на радость сёстрам, деду табак, матери какие-то консервы. Неслыханная роскошь по тем временам. Мать от умиления прослезилась. Отец снял очки, нахмурил брови, прижал подбородок к шее. Галина хорошо знала отца и поспешила успокоить:

– Ну, что ты, тятя! Не воруем же мы. Борис у меня не простой человек. Во время войны ему даже бронь давали, он учёный, ему по статусу положено.

Конфеты Галина разделила поштучно каждому. Отец взглянул на маленькие кучки конфет на столе и строго спросил:

– Как делила? Одному человеку не хватает.

– Как же? Нас трое, плюс ты с мамкой и Витя.

– А Надюху почто забыла?

– Хорошо. Я отдам ей свои конфеты, – успокоила отца Галина.

Каждый забрал свою долю, мать конфеты отца и свои убрала подальше. На столе остались лежать две кучки для внуков Вити и Нади.

Сестры обступили Галину и не могли наговориться. Каким-то раем им казался город, а главное – сестра была замужем. А как это – быть за мужем?

Пришли внуки: Надя робко перешагнула через порог, а Витя радостно влетел, как к себе домой. Он знал, что его ждут и любят, а Надя видела неприязнь тёток к себе. Не понимала, за что они так к ней относятся, от этого ещё более стеснялась и робела перед ними. Спокойно в этом доме она чувствовала себя лишь тогда, когда оставалась один на один с дедом.

– Витенька, мужичок ты наш ненаглядный! – Галина схватила в охапку племянника, приподняла над полом и покружила его. Хотела дать конфеты, но их не было.

– Мам, конфеты ты убрала?

– Только свои и отца, – ответила хозяйка, в недоумении разведя руками.

– Но их нет. Где остальные? – осматривала Галина залавки и стол.

– На столе лежали.

– Но на столе ничего нет!

Галина обвела глазами сестёр: они спокойно смотрели ей в глаза. Подозревать отца и мать – да, упаси Боже! Она уставилась на племянницу, та не выдержала испепеляющего взгляда и, покраснев ещё больше, опустила глаза.

– Вот мерзавка. Я, как чувствовала, не хотела на неё делить, всё равно своё урвёт. И когда только успела! Ну-ка! Выворачивай карманы! – тётка бесцеремонно ощупала племянницу. – Господи, да у неё карманов-то даже нет. Проглотила уже, что ли?