Текст книги "Мать – это святое! Манипуляции токсичных родительниц и как им противостоять"

А когда Сергей вернется из тюрьмы, что-нибудь изменится? Я не думаю. Преступники, конечно, будут осторожнее и будут использовать другие методы наказания, не такие очевидные, возможно, перейдут к моральным пыткам. Так обычно поступают родители, которыми занимаются социальные службы.

Я не уверена, что изменится и Алина. Если у нее диссоциация или стокгольмский синдром, то ей нужна длительная многолетняя терапия, она не способна заботиться о ребенке. Но если она психопат, никакая терапия ей не поможет.

Органы опеки утверждают, что мальчику с мамой лучше и он привязан к маме. Но действительно ли это так? Какой диагноз у Паши?

Психолог, обследовавший его, сказала, что мальчик дезориентирован, не понимает, что происходит, и любит маму настолько, что, по его словам, готов жить с дядей Сережей опять. Это самое страшное последствие насилия – мальчик уже отказался от себя.

Чуть ранее, до «перевоспитания» мамы, соседи говорили, что мальчик не хотел идти домой. После операции Паша спросил медсестру: «Тетя, а теперь меня отдадут в нормальную семью?» Он хотел другую семью. Андрей, который нашел мальчика на улице ночью 9 мая, сказал, что после того, как он привел Пашу домой, Паша обнял его и умолял взять к себе и быть его папой.

Возможно, это является признаком расстройства привязанности, который называется расторможенной социальной вовлеченностью. Расстройство привязанности характеризуется повышенной дружелюбностью, разговорчивостью с незнакомыми людьми. Ребенок может обнимать посторонних взрослых и ласкаться. У него нет страха, когда чужие люди дотрагиваются до него, ведут к себе домой. Он не стесняется людей, которых видит впервые.

Паша пошел с незнакомым мужчиной. Хорошо, что Андрей оказался не преступником, а достойным человеком и захотел помочь мальчику: сначала он остался у мамы Андрея. Она накормила голодного ребенка, угостила сладостями, положила спать – и не надо всю ночь стоять на гречке. Потом Андрей привел Пашу к себе домой, где он жил с сестрой. И Паша просил Андрея и его сестру стать его родителями. Он явно не хотел возвращаться домой к своим мучителям. Возможно, это и не расстройство, а просто крик о помощи, отчаяние, глубокая благодарность за человеческое отношение, которого он не видел уже 2 года.

Паша достоин уважения за свою смелость. У него сильный инстинкт выживания. Он несколько раз пытался сбежать, несмотря на наказания. Он снова и снова убегал из своей тюрьмы и в конце концов добился справедливости – тиранов наказали.

После того как опека до решения суда отдала Пашу маме, которая начала покупать ему сладости, подарила щенка, мальчик все забыл. Он любит маму и не хочет с ней расставаться. А мама, хотя и изменила поведение перед судом, не выглядит осознавшей свое преступление. Она выглядит так, как будто права: какие-то идиоты делают столько шума из ничего. И что-то мне подсказывает, что она убеждает в этом ребенка. И говорит, что он сам виноват, ведь он сбегал из дома и воровал, рассказывает, как ей тяжело одной его растить, как она много для него сделала, убеждает, что Сергей изменился. И у мальчика теперь тот же самый стокгольмский синдром, от которого страдает мама по отношению к Сергею, а мальчик – по отношению к маме. Он готов вернуться в ту же тюрьму, жить вместе с Сергеем.

У ребенка сбиты в голове все настройки, полная неразбериха. Его вернули к матери, которая его мучила, и убедили, что так будет полезнее и лучше. Маленький ребенок видит, что никто ему не помогает: ни полиция, ни соседи, ни социальные службы. И вроде мама стала добрая, водит его на елку, в цирк. Ему нужна какая-то опора. И вот мама уже разучила с ним стихотворение о любви к маме. Он нежно гладит маму по волосам.

Мальчик похож на тюремного беглеца, который возвращен в камеру и старается вести себя лучше, чтобы его не били. Стокгольмский синдром – это механизм выживания. Ребенок боится, что если не будет любить маму, то умрет. Ну и, конечно, надеется, что мама изменилась и теперь все будет по-другому.

Но как можно вернуть ребенка такой матери? Ему нельзя быть с ней, как бы она ни убеждала всех, что любит его. Нет никакой гарантии, что мать не будет издеваться и применять психологическое насилие. Моральные пытки нельзя доказать. Она может внушать ребенку, что ее посадят из-за его побега. А у нее в голове только одна мысль – поскорее воссоединиться с Сергеем.

Несколько семей прямо сейчас готовы усыновить Пашу. Они переживают за него, хотят дать ему тепло и любовь. Они даже пошли на курсы для приемных родителей. Почему нельзя поместить ребенка в безопасную, искренне любящую среду? Почему надо было оставлять мальчика с матерью, которая уговаривала его постоять до 4 часов утра на гречке?

Какие-то странные оправдания придумывали органы опеки, когда возвращали ребенка матери: он любит маму, психологи работают над их отношениями. Он любит маму только потому, что у него нет выбора. Его не защитили, а вернули матери и внушили совершенно ложные ценности: мама-предательница – это нормально, издеваться и унижать – это хорошо, а защиты ждать не от кого.

После того как матери присудили 2 года тюрьмы, он стал жить с бабушкой, восстановил здоровье и набрал вес. Мальчик прекрасно ест, хотя Алина говорила, что он не хочет есть и поэтому такой худой. Корреспонденту «Комсомольской правды», которая брала интервью в 2021 году, Паша ответил, что простил маму и скучает по ней. Есть вероятность, что она вернется и заберет ребенка.

Каким вырастет этот мальчик? Его биологический папа – убийца, мама – или психопат, или страдает от диссоциации, но явно лишена эмпатии. Плюс сильнейшая травма и отсутствие поддержки.

Если Паша не унаследует психопатических генов, то в лучшем случае он будет просто травматиком и жертвой, а в худшем – психопатом и преступником.

Сейчас Паша не проявляет признаков психопатии, а, наоборот, все говорят, что это идеальный ребенок, очень общительный и контактный. Даже психологическую помощь ему отменили, хотя я считаю, что совершенно зря. Ему нужна длительная работа с психологом и проработка травмы. Но, если он будет с матерью, а потом вернется и Сергей, в период полового созревания все может измениться. Во-первых, травма даст о себе знать. Во-вторых, может произойти инициация и вступление в ряды психопатов. В-третьих, психопатические гены могут включиться в процессе пубертатной перестройки.

Паше еще можно помочь, излечив не только его колени, но и его психику. Его нужно защитить от тиранов и рассказать: то, что с ним делали, – плохо. Это преступление, и в этом нет его вины. Он должен почувствовать защищенность и понять, что кому-то не все равно, кто-то на его стороне. Создать стабильную и надежную поддержку, сформировать иммунитет к психопатам и психопатическому поведению, задать моральные ориентиры.

А когда он вырастет и у него будет стабильная психика, он сам решит, встречаться с мамой или нет. Прощение мамы – это показатель великодушия и доброты. Но отсутствие осознания того, что с ним сделали, и несвоевременное прощение могут привести к тяжелым последствиям.

Этот случай показывает, что насилие над детьми, – это не воспитание, а преступление. Кажется очевидным, но не для тех, кто перенес побои в детстве. Я говорю это каждый раз в своих видео. И я пишу это вам, побитые и истерзанные дети. Ваши раны кровоточат до сих пор. Вы выжили и выстояли, вы сильные. Но то, что с вами делали в детстве, – это недопустимо. Так быть не должно! Дети – это отдельные личности, и у них есть право на неприкосновенность и безопасность. И Сергея, и Алину приговорили к тюремному заключению. За насилие сажают в тюрьму, даже если мать не била сама. Она не защищала своего ребенка, а спокойно смотрела и принимала эту ситуацию.

Хорошо, что Сергей сам собрал на себя компромат, записывал на видео пытки, и зрители увидели в деталях, как он бил мальчика и заставлял его стоять на гречке. Но сколько таких преступлений совершается каждый день над другими детьми – никто не знает. Ни соседи, ни учителя Паши понятия не имели, что с ним делают дома, пока он не сбежал.

Сколько таких детей живут и вырастают с чувством вины и огромного долга перед тиранами? Они служат родителям до конца жизни. И чем более жестоко их наказывали в детстве, тем безусловнее они служат потом. Этим детям я хочу донести одну простую мысль: вашей вины не было, вы ничего не должны своим родителям. Все родители, которые применяют физические наказания, – это преступники, даже если их не посадили.

Матери, подстрекающие мужей или молча разрешающие им бить своих детей, помните: вы соучастницы, вы совершаете преступление против своего ребенка. И никакого оправдания этому нет. Не надо потом требовать алиментов от своих детей, выставлять им счет и говорить, что они вам должны. Это вы должны компенсировать ущерб своим детям, как это было в случае с Пашей Юмашевым. С Алины суд взыскал 150 тысяч рублей, с Сергея – 250 тысяч. Это компенсация за моральный ущерб, конечно, не соразмерна с теми физическими и душевными ранами, которые получил ребенок, и с теми страданиями, которые он пережил. Но это показывает, кто кому и что должен.

Очень надеюсь, что у Паши высокая психологическая устойчивость, и его жизнь сложится хорошо, вокруг него будут поддерживающие люди, он останется таким же добрым и открытым, как сейчас. Очень хочу в это верить.

Источники

К стене! Часть 1. Мужское/Женское. Выпуск от 16.12.2019.

К стене! Часть 2. Мужское/Женское. Выпуск от 10.02.2020.

Мать и отчима, истязавших омского «мальчика на гречке», отправили в колонию. URL: https://www.omsk.kp.ru/daily/27095.7/4167932/

«Нежно обнимал маму, гладил по волосам» – омский второклассник, которого родители истязали гречкой, вместе с мамой был замечен на городской елке. URL: https://omsk.bezformata.com/listnews/istyazali-grechkoj-vmeste-s-mamoj/80708090/

Глава 3
Эмоциональный холод

Мать может издеваться над ребенком не только физически, но и морально. Она игнорирует или отвергает, смотрит с ненавистью и отвращением. Это часто не воспринимается как насилие, а жертвы подобного насилия не осознают, что над ними издевались. Последствия такого морального насилия могут быть такими же разрушительными, как и физического. Некоторые дети предпочитают, чтобы их били, лишь бы не отвергали. Вот истории людей, живущих с матерями – снежными королевами.

Когда мама недоступна

Отношения Анны с мужем строятся по типу «всегда есть кто-то важнее меня»: «Муж меня также променял на работу, время проводить вместе не хотел. Работа важнее». Потом была соседка, а потом другие женщины и так далее. Анна говорит: «Я дико злюсь, у меня все горит внутри, пылает как огонь, я чувствую себя обманутой, обесцененной маленькой девочкой».

Это означает, что ситуация началась не с мужа, а глубоко в прошлом. Сценарий пишется в детстве, а потом проигрывается, но с другими людьми. В терапии мы возвращаемся в детство и ищем причины там.

«Мне лет 8. Мама живет со мной, но мамы со мной нет. Она занята уборкой, стиркой, готовкой, но контакта со мной нет, она недоступна. Я хожу за ней как хвост и не знаю, что сделать, чтобы она полюбила меня. Я голову сломала, как привлечь ее внимание, что я ценна, что я дорога ей. Я вижу ее, но она недоступна. У нас нет отношений, эмоциональной связи. Ей не до меня, я ее не чувствую, как будто у нее внутри ничего нет, нет теплоты, один холод. Она как айсберг. Я в постоянном режиме ожидания, как кнопка. Я жду, когда я ей понадоблюсь. Даже когда она говорит, кормит, одевает меня, я чувствую пустоту. Как будто мама – это пустая оболочка. Я в постоянном ожидании, я жду от нее теплоты.

Как будто, если она даст эту любовь, я пойму, что со мной все в порядке, я любима. А раз мама не дает мне любви, что-то со мной не так. Что со мной не так? Что мне нужно добрать? Что мне нужно сделать, чтобы мама меня полюбила?»

Но потом Анна как будто переключается на другой режим. На режим благодарности и вины.

«Я благодарю ее за то, что она выносила, родила, и за тот поток любви, который она смогла дать. Я ее благодарю. Она дала, сколько могла. Я должна даже признать, что была неблагодарной дочерью. Мама, я обесценивала то, что ты мне дала, как эгоистка. Я принимаю ту любовь, какую ты можешь мне дать. Я люблю тебя и благодарю тебя. Спасибо за то, что дала».

Казалось, Анна подошла к пониманию, что это она жертва, и в самом начале она была зла, что ее не замечают. Эта злость предназначена маме. Маме-айсбергу, холодной, недоступной и отстраненной. И этот гнев справедлив, ведь это ее мама морила холодом и отвергала. А потом Анна «опомнилась» и стала благодарить маму и винить себя, заглушила обиду, залила пламя гнева, и ничего не проработалось. Она запретила себе жаловаться. Нельзя обвинять маму, быть неблагодарной, надо ее простить. И не просто простить, а еще и повиниться за свою неблагодарность и обесценивание. Приоткрывшееся окно возможностей полностью захлопнулось.

А чтобы появились изменения, надо не заглушать злость, а осознать, что она направлена на мать, а не на себя, проработать гнев и понять, что вы до сих пор тот маленький ребенок, который жаждет, чтобы мама его заметила. Мало понять, что это обида и гнев, и разрешить себе злиться. И это не значит, что необходимо преследовать, орать, обвинять мать, требовать. Нужно разрешить себе эти чувства, проработать и отпустить.

Наказание молчанием

Некоторые люди не осознают, какой вред принесли им такие методы воспитания, как игнорирование, молчание родителей. Они и сами применяют это к своим детям как ненасильственный метод воспитания. Понимание приходит только при анализе причин своих психологических проблем. Вот что говорит Елена:

«Моя нарциссическая мать наказывала меня длительными периодами молчания и изоляции по несколько раз в году в течение многих лет. Я думала, раз меня в детстве не били и голос повышали редко, то, значит, и детство у меня было счастливое. И, наверное, мама права, когда называет меня неблагодарной. Ведь все же в детстве было хорошо, а вспоминать я его я ненавижу. Наверное, со мной что-то не так… я такая депрессивная».

«Когда мне было лет 5, мама часто и с выражением читала мне стихотворение[4]4
  Стихотворение Эммы Мошковской. Цит. по: https://www.culture.ru/poems/48818/ya-mamu-moyu-obidel


[Закрыть]:

 
Я маму мою обидел,
Теперь никогда-никогда
Из дому вместе не выйдем,
Не сходим с ней никуда.
Она в окно не помашет,
Я тоже не помашу,
Она ничего не расскажет,
Я тоже не расскажу…
 

Я слушала это стихотворение, затаив дыхание, и глаза мои наполняли слезы. Мне было так страшно обидеть маму! Как же это будет ужасно, если мама перестанет со мной разговаривать!»

«С 7 лет строки страшного стихотворения начали регулярно претворяться в жизнь. Мать так часто наказывала меня бойкотом, что у меня значительные пробелы в памяти. Ведь в те дни, когда она со мной не разговаривала, в моей жизни ничего не происходило, я просто существовала и надеялась на скорое прощение.

Из своей комнаты я не выходила, потому что боялась напороться на злостный, полный ненависти, материнский взгляд. Если бы взглядом можно было убивать, я бы умерла от самого первого.

Чтобы хоть как-то скоротать время до наступления момента прощения, я много спала. (И недавно я поняла, что до сих пор так делаю. Чуть какая проблема в жизни, и я впадаю в спячку, подсознательно надеясь, что все само собой решится, пока я сплю.)»

Мать заранее подготовила дочку к пыткам молчанием. Она читала стихотворение с выражением, чтобы Елена прочувствовала весь ужас этого наказания и чтобы девочка понимала, какое преступление она совершила, как обидела маму, и мучалась сильнее от осознания, что мама никогда больше не вернется.

Во время игнора жизнь останавливалась, и Лена как бы выходила из этого мира и уходила в другой, где не так больно. И память о страшных событиях тоже исчезала. Впоследствии этот защитный механизм может развиться в диссоциативные расстройства: дереализацию, деперсонализацию, частичную диссоциативную амнезию.

Дети, которых игнорируют, часто много спят, чтобы скоротать время отвержения. Сон спасает их от страданий, но впоследствии такая реакция может стать причиной депрессии: не хочется ничего делать, только спать. С эволюционной точки зрения, депрессия – это механизм выживания, экономия энергии, когда ситуация безвыходная. Замирание, засыпание, бездействие.

В первые годы жизни материнская любовь – это гарантия жизни. Когда мама любит, она находится рядом, кормит и поддерживает. Мама – это источник жизни и защита от опасностей мира. Но, если мама исчезает, это конец жизни. Ребенок чувствует страх смерти, и неважно, как она исчезла – физически или эмоционально. Сначала он громко плачет, зовет маму, когда ответа нет, он понимает, что надо надеяться только на себя: «мама игнорирует, она не защитит меня», «я могу умереть и поэтому засыпаю, чтобы сохранить энергию. Надо слиться со средой и замолчать». Так повелось с древних времен: когда если ребенок был брошен, то выживал, если переставал плакать и не привлекал внимание диких зверей. Брошенные дети, которые могли замереть и замолчать, выживали. Это и передалось по каналам эволюции нам как механизм выживания.

«Кстати сказать, в 8 случаях из 10 я даже понятия не имела, на что она обижалась или почему она злилась, ведь она никогда не объясняла, что можно, а что нельзя. Я словно с завязанными глазами на ощупь шла по жизни и училась быть хорошей девочкой методом проб и ошибок. За мелкие ошибки мать наказывала меня оскорблениями, а за ошибки покрупнее объявляла мне бойкот длиною от одного дня до месяца.

Голос она повышала редко. Хотя в моменты, когда она срывалась на крик, мне становилось очень страшно и я хотела провалиться сквозь землю. Но чаще всего она просто шипела на меня злым голосом: “Ты дефективная”. Еще она любила повторять, что я бестолочь, мерзавка, скотина, эгоистка, неблагодарная дрянь и ее любимое: “Да что-о-о это такое! Зла не хватает!” Эти слова часто были последними, что я слышала перед бойкотом.

Мать почти никогда меня не била, до синяков во всяком случае дело не доходило. В исключительных случаях мне прилетали пощечины. А так из физических наказаний было в основном дерганье за руку и толчки. Еще мать несколько раз швыряла в меня предметы. Например, когда мне было 7 лет, она бросила в меня огромный старый стул, который с грохотом упал в 5 сантиметрах от меня и поверг меня в состояние шока. А еще как-то она бросила в меня сырую котлету так, что та попала мне в лицо. Но больше всего она любила хлопать дверью. Со всей дури, так, что штукатурка с потолка сыпалась. И главное – молча, лишь только яростно сверкнув глазами. Это также был один из излюбленных ею способов объявления бойкота.

Часто перед объявлением бойкота она говорила мне злым голосом: “Иди к себе и подумай о своем плохом поведении!” А я чувствовала себя тупой, потому что никак не могла понять, что такого плохого я сделала. И, даже простив меня, она никогда не объясняла, почему она изначально злилась.

Бойкот предварялся запугиванием – швыряния, хлопанье дверью, сверкание глазами. Это все для того, чтобы внушить вину, показать, что она виновата и не просто так с ней не разговаривают. На это есть веская причина. Мать хочет, чтобы девочка посильнее страдала, поглубже осознала свою никчемность и греховность.

А бойкотила она меня жестко и часто. Моя жизнь была похожа на жизнь в колонии строгого режима. Шаг вправо, шаг влево – бойкот. В те дни, когда я была “виноватой” и мать со мной не разговаривала, она общалась со мной командами: “Елена, иди ешь!”, “Елена, пора спать”, “Елена, просыпайся!”, “Елена, иди учи уроки!”, “Елена, иди домой!” Надо ли говорить, что с тех пор я просто ненавижу свое полное имя».

Когда мать общается командами «иди туда», «не делай то» – это тоже вариант бойкота, и Елена правильно это понимает. Здесь контакта нет, нет общения, нет любви, которая нужна ребенку как воздух. От мамы веет холодом и неприступностью тюремного надзирателя. Мать не спрашивает, не отвечает на вопросы, не смотрит, не улыбается, не проводит вместе время, а только кормит и следит за режимом.

С виду может казаться, что мать выполняет свои обязанности по заботе о ребенке, ведь у дочки все есть: накормлена, в школу отправлена, уроки сделаны, спать положена. Но каждый бойкот – это маленькая смерть. Это наносит тяжелую травму.

«Прощение наступало без предупреждения и без объяснений, иногда на следующий день, иногда через неделю, иногда через месяц. Просто в одно прекрасное утро мама, улыбаясь, заходила в мою комнату и ласково говорила: “Солнышко, пора вставать! Завтрак уже на столе. Иди умывайся и кушай, а я пока постель заправлю”. Я просто не верила своему счастью. Мама меня простила! Жизнь продолжается!»

Мама непредсказуема: то наказывает, то прощает. Почему она наказала, почему простила, Лена не понимала. Никаких объяснений, никаких ориентиров. Лена не знает, как надо себя вести, что можно, что нельзя. Надо читать мамины мысли, угадывать ее настроение. В такой непредсказуемой и неконтролируемой ситуации ребенок живет в постоянной тревоге. Дети, испытывающие непредсказуемый и неконтролируемый стресс, впоследствии страдают от депрессии, тревожностных расстройств или комплексных посттравматических стрессовых расстройств.

Ребенок дезориентирован: «мама здесь или не здесь? могу я рассчитывать на нее, могу я ей доверять?» Впоследствии это мешает устанавливать доверительные отношения с близкими. Появляется желание вцепиться в человека и не отпускать, потому что в любой момент он может исчезнуть, как это делала мама. Или, наоборот, возникает нежелание никого подпускать к себе близко, чтобы не переживать боль отвержения. Игнорирование в детстве – причина многих проблем в отношениях, в крайних случаях – причина расстройства личности. Чаще всего это пограничное расстройство личности, центральным симптомом которого является страх отвержения.