Текст книги "Юрис Подниекс. Тайна гибели документалиста, который снял развал СССР"

Глава четвертая
Отец

«Я понял, что, думая о людях, можно лечить, помогать и оберегать. Мы спасли моего отца, когда он лежал с тяжелым инсультом, договорившись, что все его друзья и знакомые в один и тот же час одну минуту подумают о нем. Он вышел тогда из комы».

Юрис Подниекс

Дверь квартиры открыла статная седая женщина. По ее невеселым глазам можно было прочесть, что в доме давно поселилось несчастье. Илга Муцениеце, жена Бориса Подниекса, проводила нас с Луизой Зивере к нему в комнату. Он лежал на кровати почти без движения, только живые глаза внимательно следили за всем, что происходило вокруг. Встрече с Луизой Борис был явно рад. Они вместе озвучивали фильмы на рижской кинохронике. Все, что связывало его с той, полноценной жизнью, когда он работал, был любим, знаменит, вызывало у него радостный прилив чувств. В свои 70 он был еще очень красив: высокий лоб, крупные черты лица. Поражал его голос – бархатный, обволакивающий, мощный и глубокий одновременно. Говорить ему было трудно, он делал это медленно, отдыхая между длинными фразами. И все же даже в таком состоянии в нем чувствовался невероятный мужской магнетизм. А ведь болезнь причиняла ему не только душевные страдания. Чувствовалось, что это человек огромной воли и самообладания. Да, младшему Подниексу повезло с породой, подумала я, глядя на почти античную скульптурность отцовского профиля. По кокетливому поведению Луизы я поняла, что она наверняка была влюблена в Бориса. И думаю, не она одна…

Познакомиться с Борисом Подниексом я решилась через два года после смерти Юриса. Готовила газетную публикацию к его очередному дню рождения. Я знала, что они были очень близки с Юрисом, дорожили друг другом, часто слышала от него: «я обещал отцу», «отец ждет…» Но знала и то, что Борис серьезно болен, давно не ходит… Поэтому колебалась: сможет ли он говорить? Да и слишком мало времени прошло после гибели сына, рана еще жива – как он отреагирует на мои вопросы? И все же решилась. Помогла коллега Бориса по студии звукооператор Луиза Зивере, которая взялась отвести к нему и познакомить.

Четырехкомнатная квартира старинного дома на улице Стабу хранила следы былой роскоши – высокие потолки с лепниной, скрипучий паркет, картины на стенах, пианино. Старший Подниекс переехал сюда после того, как второй раз сошелся с Илгой Муцениеце, актрисой Латвийского Национального театра, обменяв свою с Юрисом и ее квартиру на эту. Тогда улица носила имя Карла Маркса. До переезда Борис с сыном жили на первом этаже дома напротив. В новую квартиру Борис въехал уже совсем больным человеком, Юрис к этому времени женился и жил отдельно на соседней улице.

Борис Подниекс много лет был главным голосом Латвийского радио, а потом и Рижской студии документальных фильмов

По рассказам Луизы, Борис был энергетическим центром любой компании. Он заражал всех вокруг. Коллеги забывали, что он болен, хотя болезнь год от года давала о себе знать все сильнее. Сначала он ходил с палочкой, потом на костылях… Но никто этого как будто не замечал. «Он завораживал», – призналась Луиза. «Нет, заколдовывал», – мягко поправила Илга. И не только женщин. В 60-е годы Валдис Крогис, Виктор Лоренц – звезды Рижской киностудии – тянулись к нему, ждали его совета.

До нашего прихода Подниекс-старший читал книгу Антаровой «Две жизни» – она как-то помогала ему примириться с уходом сына. Два года, признался Борис, он был в глубокой депрессии. Только сейчас стал понемногу из нее выходить. Помогла работа, в которую он погрузился. Борис показал на стоящую рядом с кроватью портативную пишущую машинку Optima, которую после его инсульта подарил ему Юрис. Тогда сын пытался вытащить отца из болезни, мобилизовать его волю. Сейчас к тому же методу обратились друзья Бориса, которые посоветовали ему писать о Юрисе все, что он помнит. Вот он и решил написать о его детстве – от рождения до прихода на студию, – а остальное, говорит, коллеги когда-нибудь напишут. Печатать полноценно он не мог, но с помощью жены устраивался на кровати так, что одним пальцем левой руки (правая уже не действовала) тыкал в клавиши бело-розовой Optima. Каждый день сколько мог, столько и тыкал. Борис замолчал и попросил подвинуть поближе валидол…

Несмотря на постоянные разъезды, Юрис заботился об отце как о ребенке. Мыл его, стриг, привозил подарки, мастерил сам необходимые инвалиду приспособления… Лев Гущин, коллега Юриса по фильму «Мы», рассказывал, как однажды он стал свидетелем встречи Юриса с отцом и как его это поразило. «Я такого разговора отца с сыном никогда не видел… Такой любви. Я сидел в сторонке, а они разговаривали. Это была просто фантастика! Какие интонации… Как он на него смотрел! Я понял, настолько для него важен был отец… Вообще… Идеал… Не знаю… И хотя я сидел в сторонке, мне было даже неудобно, настолько интимным был этот разговор…»

Связь отца с сыном была почти мистической. Однажды Юрис спас Борису жизнь. Летом 1983 года, возвращаясь домой поздно ночью, он обнаружил отца, лежащего в машине без движения. Опоздай Юрис на какие-то полчаса, он мог не застать его в живых. Приехавшая «скорая» констатировала: инсульт. Несколько месяцев Борис пролежал в больнице. У него отнялась половина тела, пропала речь. На ноги его так и не поставили. Когда выписывался домой, не мог ни ходить, ни говорить.

Юрис сделал все возможное и невозможное, чтобы вернуть отца к жизни. Например, попросил всех друзей и знакомых в один день в одно и то же время подумать о нем. Он верил, что энергетика человека способна творить чудеса. Впервые он поверил в это во время съемок операций филиппинских врачей. Он ездил на Филиппины с хором Ave Sol и познакомился там со знаменитым врачом, доктором Гутиересом. Тот разрешил молодому оператору снять свою необычную операцию.

«Это был жуткий шок для меня, – признавался потом Юрис. – Меня спасало то, что я смотрел через камеру. Он вошел пальцами в тело, была какая-то кровь, рана, а потом она закрылась и след исчез. Но еще больше меня поразил разговор с ним о том, что в каждом человеке должна быть какая-то главная идея, которая его ведет. Она может быть неосознанная, но она, как морковка перед ослом, должна привести его к цели».

После этой встречи вопрос «куда я иду?» стал для молодого режиссера главным. Он задавал его не только себе, а всем своим героям, разным людям, с которыми встречался. Филиппинский доктор заставил его поверить в то, что человеческий заряд не может погаснуть, он продолжает жить в следующих жизнях. Доктор Гутиерес убедил впечатлительного Юриса и в том, что можно помогать и оберегать одними только мыслями, думая о тех, кому хочешь помочь. Юрис был уверен, что в 1983 году только общая воля помогла отцу выйти их комы.

В 1987 году, в разгар перестройки и гласности, на латвийские экраны вышел документальный фильм «Голос». Его автор, рижский хроникер Аугуст Сукутс, незадолго до этого вместе с Юрисом в качестве второго оператора снимал художественный фильм «Паспорт» с известным актером Александром Калягиным в главной роли. Сукутс был дружен с Подниексами и часто бывал у них дома.

Вероятно, в один из таких визитов у него и родился замысел фильма – о дикторе, который долгие годы служил советской власти, озвучивал пафосные киножурналы, прославлял ратные подвиги оккупационного режима, и таким образом олицетворял эту власть, был ее рупором, а с приходом независимости потерял голос, потому что его разбил паралич. По фильму получалось, что этого диктора, коллаборациониста и предателя, по сути, настигло заслуженное возмездие. В последних кадрах фильма беспомощный герой сидит в инвалидном кресле и пытается что-то пробормотать – но язык не слушается, слова вязнут во рту, и слышны только хриплые невнятные звуки. Таким был Борис после инсульта в 1987-м.

После выхода фильма разгорелись споры – имел ли право Сукутс снимать такой фильм о больном человеке, справедливо ли это по отношению к старшему Подниексу, и такой ли уж он символ сталинизма. Одни осуждали Сукутса, говорили, что он воспользовался дружбой, что ради эффектного образа переехал человека. Другие упрекали Юриса, который знал о замысле фильма и не остановил коллегу, даже наоборот, разрешил ему снимать отца и якобы помогал монтировать фильм…

Помню от Юриса в то время только одну оценку поступка Сукутса: «Ну и сука…»

Илга Витола, сотрудница Рижской студии кинохроники:

«Он был невероятно огорчен после фильма Аугуста Сукутса «Голос», героем которого был Борис Подниекс. Нет, Юрис не упрекал Аугуста, он всегда считал, что право художника показать своего героя таким, каким он его видит, неоспоримо. Юрис говорил Аугусту только о его непоследовательности. Так и сказал: «Будь последовательным до конца». Обсуждение «Голоса» было одним из самых бурных на «Хронике».

Выход фильма оба – и отец, и сын, пережили очень болезненно. Могу понять Юриса, который знал о замысле Аугуста: действительно, образ диктора был интересной находкой, ярким символом, он понимал, что для всех его коллег наступило время свободы, каждый искал острую тему, новых героев… Он не мог отказать Аугусту – а вдруг у того получился бы гениальный фильм? К этому времени Юрис и сам достаточно натерпелся от цензоров. Думаю, он очень надеялся, что Сукутс это сделает талантливее и тоньше. И явно переоценил глубину таланта своего друга. Фильм получился слишком иллюстративным, без глубины и сопереживания, свойственного лучшим фильмам рижской кинохроники. Наверное, не случайно «Голос» стал последней режиссерской работой Сукутса, он перестал снимать, ушел в коммерцию, вместе с начинающим бизнесменом и будущим премьер-министром Латвии Марисом Гайлисом занялся созданием рижского видеоцентра.

Для Юриса самого всю жизнь стоял вопрос: до какой черты может идти документалист, влезая в чужую жизнь? Где проходит грань, которая оправдывает целесообразность искусства и не наносит вред конкретному человеку? Он часто об этом думал. «Для меня всегда существовал вопрос: насколько глубоко я могу войти в человека и затем показать это на экране, не вмешиваясь со своим кино в его судьбу? – говорил он. – Это очень мучительный вопрос. Мне уже несколько раз приходилось отказываться от сюжетов, от очень откровенных сюжетов, в которых со своими героями я шел до конца, до сбрасывания всех покровов. Но я не имею права портить человеку жизнь. Наше общество еще находится на слишком низком уровне развития, чтобы принять такую открытость».

На Рижской студии документальных фильмов этот вопрос стоял не только перед ним – перед каждым режиссером. Все отвечали на него по-разному. Сукутс беду человека, его болезнь сделал ходом в своем сюжете, из несчастья создал концепцию и вынес человеку приговор. Фактически устроил самосуд над беспомощным инвалидом, не дав герою оправдаться и даже не сформулировав его вину. Если считать виной работу на студии, то и самого Аугуста тоже надо было судить, ведь и он снимал хронику социалистических побед и праздников урожая. Наверное, это и имел в виду Юрис, когда сказал ему: «Будь последовательным до конца!»

На такое никогда не пошел бы большой художник, у которого душевное чутье всегда управляет профессиональным азартом. Юрис не подавал вида, но переживал за отца очень сильно. Тем более, что в это время тот всеми силами пытался выкарабкаться из болезни. Юрис тогда купил ему новую коляску, придумывал разные приспособления, чтобы отец укреплял руки…

Во время первой встречи с Борисом я не могла не спросить его об этой истории:

– Как получилось, что вы снялись в «Голосе»?

– Юрис был против этого. Я, когда фильм увидел, понял, что это карикатура. Сукутс сделал человека не целью, а средством, чтобы показать себя. Этот фильм обидел всех друзей. Я сказал: Аугуст, фильм обо мне лучше всех мог бы сделать только Юрис. Фильм ведь тогда сняли с кинофестиваля «Арсенал», но Сукутс принес свою копию, очень хотел прославиться.

– А как Юрис на все это отреагировал?

– Плохо. Он сказал: с Сукутсом разговаривать не буду. Потом смягчил это отношение.

– Правда, что Юрис помогал ему монтировать фильм?

– Ну, может быть, какой-то кусочек посмотрел. На студии все друг другу показывали. Но думаю, всего фильма он и не видел.

Вопреки моим опасениям, контакт с Борисом возник сразу. Несмотря на то, что говорить ему было трудно, он искренне пытался удовлетворить мое любопытство. Охотно рассказал о своей семье, о том, как попал в кино.

– Я родился в Риге до 1940 года. Мой год рождения знает Луиза, – он хитро посмотрел на подругу. Но та не выдала тайны. – С двух лет заболел туберкулезом позвоночника. Отец работал оформителем, денег зарабатывал немного, и все уходило на мое лечение. В молодости он служил в латышских стрелках, за что и поплатился: 10 лет сталинских лагерей, гангрена ног, ранняя смерть. Но меня он любил, заботился обо мне. А мать была ленинградской немкой, не знала латышского. Я первые слова произнес по-русски. В 6 лет меня впервые отправили в санаторий, через месяц я уже говорил по-латышски, мама приехала, заплакала…

С детства у меня обнаружился божий дар – голос и неплохая дикция. Актерскому мастерству я нигде не учился, это природа. Я случайно попал на радио и работал там с 1948 года по 1953-й. Параллельно подрабатывал на киностудии. А в 53-м поссорился с председателем радиокомитета Лейманисом, был такой, и по приглашению директора киностудии Павла Антоновича Янковского ушел к нему. Там моя дикторская карьера началась с фильма «На марсовом крыле». И продолжалась 35 лет. Может быть, Бог меня наказал за то, что я трубил в советскую трубу столько лет. Но… если бы вернуть время… лучшее время моей жизни, то я бы вернул то, когда я работал диктором, несмотря на советский строй и оккупацию. Если бы меня болезнь не сломала, я бы до сих пор работал. Я и сейчас представляю, как бы я озвучивал какой-нибудь текст, мне хочется, но это невозможно. В 1983 году болезнь меня совсем сломала, но духовно я был силен до 1992 года.

В тот раз мы пробыли у Бориса недолго – боялись утомить. Гораздо дольше я проговорила с ним в Инчукалнсе, небольшом поселке под Ригой, где у них с Илгой был садовый домик и куда они перебирались каждое лето. Здесь проходили все летние каникулы Юриса. И здесь все напоминало Борису о сыне. Вот эту книжную полку Юрис сделал своими руками, чтобы было удобнее доставать книги. Вот маска, привезенная им из первой зарубежной командировки. Вот чеканка, да-да… в юности он увлекался резьбой по металлу, и у него здорово получалось. Телевизор тоже он купил. Кассетник привез, чтобы Борис мог наговаривать свои мысли, жаль, сломался, починить некому…

Мне очень хотелось побольше узнать о детстве Юриса, о его матери, с которой они не жили и о которой сам Юрис говорил очень скупо, о брошенной школе, о его первых шагах в кино, хотелось понять, по какой такой счастливой случайности он продолжил династию Подниексов-кинематографистов? Мои опасения оказались напрасны. Наоборот, Борис словно только и ждал вопросов о сыне. Юрис не выходил у него из головы, он им жил, не переставал с ним разговаривать, поэтому любое напоминание о сыне было для него естественным и желанным.

– Юрис был трудным ребенком. Особенно я с ним намучился, когда он был подростком, – признался он.

– Как вы думаете, повлияло на его характер отсутствие рядом матери?

– Мы мало об этом говорили. Только когда он стал взрослым, я ему рассказал, что мы не могли жить вместе, у нас все не ладилось. Теперь я тоже многое понимаю, наверное, я ему что-то делал во зло, был слишком категоричным. Что он думал о нашей жизни, не знаю, я его не спрашивал, но, наверное, это тоже на нем сказалось. Это не могло пройти для него бесследно. Потом его мать второй раз вышла замуж, и мы официально развелись.

– Какой период в его воспитании был самым трудным?

– Пока он себя не нашел, 14, 15, 16 лет. В подростковые годы до армии мы с ним мучились. До момента, когда он пришел на студию осветителем. Он был упрямый и закрытый в детстве. Его порют розгами, а он замкнется в себе и молчит. Но всегда добивался своего, всего, что задумал.

– Как он во ВГИК поступил? Тогда это было сложно сделать без протекции…

– Нет, никакого блата я не признавал. Мать Юриса была в этом смысле другой женщиной, она все время что-то доставала, у нее было много связей. Но в институт Юрис поступил сам. Он до 8-го класса учился плохо, 8-й закончил еле-еле на троечки. И только гуманитарные предметы более-менее. Физика, математика ему не нравились. Я сначала думал, может он в меня, диктором станет… Но потом понял – нет. Когда он садился наговаривать текст, то почему-то начинал грассировать. В «Легко ли быть молодым» это немного чувствуется. Потом я решил – а может, оператором будет? Купил ему для начала фотоаппарат, привел на студию. И попал в точку! После 8-го класса он пошел в заочную школу. И уже тогда увлекся операторством.

– А на студии он долго ходил сыном Бориса Подниекса?

– Долго. Это ему мешало и раздражало, он говорил: вот сейчас мы будем говорить обо мне. Он мне рано сказал, что идет своим путем, я это знал всегда. Пока он рос, мне приходилось сдерживать его как молодого жеребца, дергать за узду. А потом – нет… Никогда я ему не говорил, что значит Бог, церковь, он сам к этому пришел. Когда приезжал ко мне в Инчукалнс, часто говорил: отец, я пойду в лес, я здесь набираюсь сил. Ему не нужно было в церковь ходить, пастыря слушать, он ногами стоял на земле и мог молиться и прислушиваться к себе.

– А вместе с ним работать вам приходилось?

– Не раз. Это было нелегко. Когда я работал на его фильмах как диктор, он меня ужасно мучил. У нас режиссера можно было проверять на отношении к диктору. Обычно ты приходишь, прочтешь свой текст, как можешь, и все. На пальцах можно было пересчитать тех, кто требовательно относился к дикторам. Это Герц Франк, Ансис Эпнерс, Улдис Браунс, Айвар Фрейманис. И Юрис был таким же. С каждым мы мучились, каждый выставлял свои требования, пока не находили общие. Часами искали. Они как поэты научились говорить между строк. Мне как диктору это было труднее. Единственное, что я мог сделать, это делать текст человеческим, без пафоса.

– Юрис был очень заметной фигурой в Латвии. Наверняка власти хотели использовать его влияние, авторитет, сделать своим рупором…

– Конечно, его неоднократно уговаривали вступить в компартию. Его и КГБ пытался уговорить, чтобы был стукачом. Первый раз во время поездки на Филиппины говорили: мы тебя будем пускать, а ты привози информацию. Меня тоже всю жизнь тащили в КПСС. Честно говоря, был даже один момент, когда я колебался. Тогда партийным секретарем стал мой друг Янис Бренцис. Он говорил: Боря, у тебя такая открытая натура, ты человек честный, ты достоин. Но даже Бренцис не уговорил.

– Вы можете сказать, что знали сына до конца?

– Нет, не могу. Друзья его лучше знали – Янис Криевс и Андрис Рубенис. Я его только чувствовал.

– У вас были доверительные отношения?

– Когда он стал взрослым, да. Можно сказать, с каждым годом мы становились ближе. Чем он становился взрослее, тем мне было с ним проще. Сперва он ушел от меня, и только потом стал приближаться. А делал только то, что хотел, с детства. Он не спрашивал ни у меня, ни у друзей, как ему поступать, он все решал сам.

– Откуда у него такое теплое чувство к русским, к России?

– Он любил не только русских, он широко смотрел на мир, я был больший латыш, чем он. Даже в годы Атмоды он сказал с экрана: сначала я человек, а потом латыш. Но для нас обоих главным всегда была не национальность, а какой перед нами человек. У Юриса были друзья в Армении, Грузии, Москве. Он смотрел дальше.

– Слава его не испортила?

– Я так скажу: каждый держит свой круг. Он всюду в обществе держался как Юрис Подниекс, режиссер. Знакомых было много, а открывал себя немногим. У него была легкоранимая душа. Немного нужно было, чтобы его ранить. Внешне панцирь, а душа чуткая. Я знал, что ему нужно служить в армии, и он туда пошел.

– Ваш внук Давис похож на отца?

– Нет. Может, станет потом? Я после ухода Юриса очень привязался к нему. Он мой внук. В тот день, когда я узнал обо всем, что случилось с Юрисом, я плакал, а он сидел здесь и говорит: дед, я у тебя остаюсь. Но вот прошло два года, и мы не стали ближе. Мне кажется, Давис два удара получил: когда ушли Андрис и Гвидо, и очень сильный удар, когда ушел отец. Сегодня его интересует бизнес.

– Говорят, что Юрис ушел, потому что сделал все, что мог…

– Он был из тех, к кому прикоснулся Бог. Юрис так говорил о Гунаре Астре. А я могу это сказать о нем. Если Моцарта прислал Бог, если Ван-Гога прислал Бог, то и Юриса прислал Бог. Его долг был документировать Атмоду, как рухнул Советский Союз. Это была его миссия, судьба.

– Юрис вам снится?

– Нет, не снится, и даже хорошо, что не снится. Я после его ухода пью тазепам.

В марте 1995 года на Лесном кладбище Бориса провожал в мир иной весь кинематографический мир Риги. Похороны были пышными, почти государственными. Много народу, венков… Еще жива была Рижская киностудия, все родственники. О его смерти мне сообщила Илга. Она же сказала, что Борис просил меня постоять в почетном карауле у гроба. В течение панихиды этот караул несколько раз менялся…

Борис умер в 6-й Рижской городской больнице, куда отправляли безнадежных больных. Наступило время, когда Илга больше не могла справляться с мужем без посторонней помощи. У нее болели руки, она сама нуждалась в операции… 5 марта 1995 года она пришла к нему в палату необычайно рано. До этого она навещала мужа ближе к вечеру, а в тот день ее что-то толкнуло, она приехала к 12. Борис уже был без сознания, но ей казалось, что он ее слышит. Она его побрила, умыла и сказала: ну вот, теперь можешь идти к Юрису и Омите. Борис будто услышал ее, выдохнул последний раз, и голова его отпала. Он умер на руках жены, как и хотел, пережив сына на неполных три года.

Бориса Подниекса похоронили на Лесном кладбище рядом с его матерью. Процессия, идущая за гробом, растянулась не несколько сот метров. На могиле долго произносили речи. И пафосные, и искренние. Борис их уже не слышал. Думаю, он не боялся смерти, наоборот, желал ее. Ведь там он снова мог встретиться с сыном.

После его ухода Илга отдала мне стопку напечатанных на пишущей машинке листочков. Это были письма Бориса сыну, которые он писал много лет. Писал еще при жизни Юриса, не собираясь их отправлять, а восполняя таким образом недостаток общения с ним. Думаю, Юрис их никогда не читал и даже не знал об их существовании. Этот потрясающий дневник отцовской любви я публикую в сокращении и переводе с латышского.