Текст книги "Юрис Подниекс. Тайна гибели документалиста, который снял развал СССР"

«Сын…

Заранее извиняюсь за все ошибки. Но стирать не буду ничего. Нам с тобой, кажется, никогда уже больше не придется открыть себя друг другу и о многом до конца выговориться. Быстро и безжалостно современный темп жизни втягивает в свое вращение каждого жизнеспособного и деятельного человека. Можешь ли ты реально представить себе, что мы вот так сядем и полдня или больше потратим на разговоры? Не обо мне речь. Я вне потока жизни и могу разговаривать хоть весь день и ночь, пока ноги уже нельзя будет вытянуть. Меня нигде не ждут.

Свои мысли и чувства доверяю тебе, и пусть это будет между нами. Никому об этом не нужно знать. Ни жене, ни друзьям. Никому. Кто были наши предки? Откуда я пришел? Об отце своем знаю только, что звали его Фрицис и по профессии он был портной. Кем была мать отца, не знаю. Не знаю даже ее имени. Почти у каждого латыша предки были крестьянами. Дальше в прошлое воспоминания и рассказы не дотягиваются.

Крестьянин… Может быть, в моих генах есть что-то от него. Это слово у меня неосознанно ассоциируется с какой-то невыразимой словами романтикой и чувствами патриотизма, любви к своему народу. Крестьянин – это основательность, жизнь, проведенная в тяжелом труде от восхода солнца до его заката. Жизнь, прожитая с народной песней и пропетая, как песня. Человек входит в жизнь с песней, и она снова звучит при его уходе с этой земли. Может быть, я идеализирую и преувеличиваю, но так я чувствую всем своим существом.

Об отце. Считаю, что он был одаренный человек. Что бы он ни делал, что бы ни начинал – все ему удавалось. У него были хорошие организаторские способности. Как свидетельствуют фотографии, в молодости отца влекли военные дела. Плечистый, видный мужчина в форме царской армии, царская кокарда на шапке. Думаю, он был кем-то из командного состава стрелкового подразделения. Как в тумане помню рассказы отца о Рождественских боях. Позже боролись против… за Латвию. Помню рассказы о том, как он попал в плен и в последний миг счастливо спасся от расстрела. О событиях отцовской молодости, о его военных дорогах знаю мало, потому что, как ты уже знаешь, мое детство прошло в болезнях. В более поздние годы, когда я мог больше понимать и оценивать, в мире стало беспокойно и жарко жить, и нам с отцом как-то не удалось поговорить об этих армейских делах.

В жизни нашей семьи тоже что-то начало расшатываться, отец понемногу стал пить, возрастали споры и несогласие. К тому времени отец приобрел уважаемое положение и признание в обществе. Он выучился на оформителя витрин и, насколько я помню, свою работу знал хорошо. Я уже сказал, что все, за что он брался, ему удавалось. Наверное, в отце был заложен художник. После моего лечения в санатории помню, как отец отказался оформлять похороны президента Чаксте, пояснив похоронной комиссии: «Президент умер, а мой сын жив, но болен, и мне надо его лечить. Сын должен жить».

Помню, что после возвращения из Сибири отец рассказывал об обстоятельствах, которые привели его туда, и о людях, которые этого добились. При его аресте кто-то из них сказал: «Подниекс, сбрей эту бородку, и ты будешь такой же, как в 1919 году». Эти слова в меня врезались на всю жизнь. Помню, с какими истинно отцовскими чувствами он приезжал ко мне в санаторий, как старался доставить радость своему больному сыну.

Когда он начал пить (примерно с 35-го года), усилились споры и разногласия в нашей семье, главным образом, между отцом и матерью. Мать всю себя отдавала моему здоровью и жизни, поэтому я был к ней больше привязан. И потому во всех разногласиях и спорах я защищал ее – к месту, а иногда и не к месту. Отец в конце своей жизни пьяный часто плакал и со слезами приглашал меня поговорить. А я не шел. А может быть, надо было. Жаль… Так он и ушел… оставшуюся теплоту отдавая тебе, нянча тебя на руках. Может быть, вырывалась наружу спрятанная в глубине души доброта, но я в то время этого не понимал. Может быть, из-за какого-то глупого упрямства… Может быть, отец еще многого не успел сказать…

Теперь, когда я приблизился к нему, думаю, что это какое-то проклятье нашего рода, которое я должен искупить страданиями. Может быть, в какой-то момент в гневе отец проклял меня, и поэтому сложилась такая тяжелая жизнь. Может быть, надо искупить какую-то обиду предков, какой-то смертный грех. Так же, как и все, он прожил отведенное ему время, жизнь с заранее запрограммированными судьбой и обреченностью.

…Теперь о матери (бабушке). Знаю, что ее отец был настройщиком (по происхождению – немец, фамилия Колбергс свидетельствует об этом). Больше ничего о нем не знаю. О ее матери – тоже почти ничего. У нее были еще два брата. Один погиб в Ленинграде во время блокады. Второй, наверное, умер еще раньше – не помню. Каждый ребенок привязывается к своей матери. Со мной было так же, к тому же я был болен. После выхода из санатория эта близость еще усилилась. Кажется, что и для матери я был всем. Наша близость увеличилась, когда в семье начались разногласия и конфликты. Мать оберегала и защищала меня, равно как и я ее. (Наверное, иногда меня защищали и не к месту.) Нора (сестра Бориса. – Т.Ф.) считалась отцовской дочкой, а я – маминым сынком. Все это признавали. Увеличивались в семье разногласия – увеличивалась наша близость с мамой. Тогда отец уже не работал оформителем. У него был обувной магазин. И между прочим, именно в это время я начал узнавать и понимать, что значит дать слово и держать слово. При магазине в подвале была мастерская, в которой работали сапожники – изготавливали мужскую и женскую обувь. Отец взял помощника, который умел из разной кожи кроить верх. И делал он это хорошо. Кожи покупал отец. Бывали случаи, когда все деньги сразу не выплачивались, или даже кожи давались с последующей оплатой, под честное слово. Помню, что отец не спал ночами, думая об отдаче долга, был нервным. Это падало и на наши головы. После ликвидации магазина он вместе с Алдерманисом пару лет снимал под ресторан здание в Меллужи, возле рынка. Это было во время кризиса, разразившегося в тридцатые годы, и продолжалось до начала войны. А наша семья все больше расшатывалась и распадалась.

17 июня 1940 года в Латвии, как и в Литве и Эстонии, вроде бы произошла революция, и снова, так же как в 1919 году, была установлена советская власть. Балтийские республики вошли в состав СССР. Гитлеровская Германия оккупировала Австрию, Чехословакию, вошла во Францию и Польшу. Началась война с СССР, немцы заняли Балтию. А жизнь продолжалась. У нас дома обстоятельства все время ухудшались, как в моральном, так и в материальном смысле. Отец уже долгое время выполнял только какие-то случайные работы, зарабатывал мало, зато пил все больше и чаще. Питались плохо, хорошо, что Нора и я начали работать.

По вечерам я учился в средней школе. Настала осень 1944-го. 9 октября я находился на корабле, который вез в Германию рабочую силу (поездка рискованная, в любой момент нас могла торпедировать русская подводная лодка. Это было в первый раз, когда я мог погибнуть, но судьба не допустила). Бабушка и на этот раз меня не оставила и ехала со мной. В Германии почти полгода нас возили по разным городам и лагерям, пока наконец не поселили в рабочем лагере чешского городка Аусиг. Бабушка по 12 часов в день работала на мыловаренной фабрике. Меня, как частично здорового, перебрасывали с одного предприятия на другое, гоняли с одной врачебной комиссии на другую, пока не оставили в покое. Работа у бабушки была нелегкая, как и у всех во время войны.

Отец с Норой остались в Латвии, у нее там какой-то друг был на фронте. В Германии мы кое-что из своих вещей – одежду, вязаные шерстяные вещи – меняли на еду. Однажды почти встретились со смертью. Жандармы по пути в город Дахау задержали нас и, приставив винтовки к спине, ночью куда-то повели. (Позже я узнал, что возле этого города находился лагерь смерти.) Я понял, что сейчас нас расстреляют, но жандармы завели в какой-то небольшой домик, допросили, отобрали все, даже ремни, и завели в помещение, похожее на тюремную камеру. Среди нас был один поляк, и его назначили выносить парашу. Спали на нарах. На следующее утро нас еще раз допросили, поляка увели, мы поняли куда… Мы объяснили, что мы из Латвии, нас предупредили и отпустили.

…Настало 9 мая 1945 года, и мы начали обратный путь в Латвию (в первые дни после капитуляции можно было свободно отправляться на все четыре стороны, и никто не задерживал). На берегу протекающей через лагерь Эльбы в какой-то опрокинутой немецкой машине нашли молочный бидон со спиртом. Весь лагерь, мужчины и женщины, старые и молодые, три дня пили на прощанье, остальной спирт разделили и расстались. Хочу еще добавить, что нас освободила Советская Армия, и утром 4-го, когда вошли воинские части, первые слова за окнами были… мать во всех вариациях. Второй раз встретился со смертью в Будапеште, где нас разместили на каком-то стадионе. Многие, как и я, заболели дизентерией, что съедали – почти тут же выблевывали. Те из возвращавшихся, кто хоть немного владел столярным делом, целый день делали гробы – умирали многие. Я тоже так ослабел, что спал с полуоткрытыми глазами. Бабушка какие-то свои ценные вещи обменяла в аптеке на лекарства и опять меня спасла. Мы продолжали путь домой. Помню ночь где-то в России, наши вагоны с людьми из Балтии обещали прицепить к составу, который отправится туда, но нет… Казалось, что нас прямым путем везут в Сибирь. Но все же мы счастливо добрались до Риги. Отца уже не застали. Оказалось, его увезли в Сибирь.

Я возобновил учебу в вечерней школе Райниса и, организовав маленький ансамблик, подрабатывал игрой на различных мероприятиях. Денег было мало, и прожить нам троим – матери, Норе и мне – было тяжело. Я начал играть и работать администратором в Клубе полиграфистов. Иногда ложился в больницу поправить здоровье. Лечился у докторов Бобриковой и Эниньша. Во время работы познакомился с Агрисом Саулитисом (знакомым Норы) и Дудой Томсоне, которые тоже начинали играть в Клубе полиграфистов. Там же познакомился с Бригитой – твоей матерью (об этом позже, когда буду рассказывать о себе). В клубе проработал до осени 48-го года, когда меня пригласили на радио.

…В это время вернулся отец. Подробно рассказал, как попал в Сибирь, как там жил и работал, как был досрочно освобожден. Отец начал выполнять случайную работу, продолжал пить и рассказывал об испорченном здоровье. Жизнь дома материально стала легче, потому что зарплата на радио медленно росла. Но снова понемногу усилились семейные разногласия, отец ел отдельно. (Когда ты меня мыл, я не сказал, когда родители поженились, на кольце выгравировано – 1920 год.) У отца все сильнее начали болеть ноги. Он ставил компрессы, мазал их, лечил, но ничего не помогало. Врачи констатировали гангрену, и ногу пришлось ампутировать. После этого отец пил еще сильнее, пока не пропил пианино и еще кое-что. К чести отца надо сказать, что он очень трудно расставался с некогда приобретенным, чувствовалось, как ему было мучительно это делать. Потом, в 53-м году, начала болеть вторая нога, и ее тоже отрезали. Привычка к алкоголю и сильная боль заставляли его пить как днем, так и ночью. Пока холодной зимой 56—57-го года мы не отдали его земле. Может быть, отец, нянча тебя на руках, хотел многое тебе рассказать и о времени своей молодости, и о годах борьбы, и о своих взглядах и убеждениях, и еще… Но ушел, не рассказав о своей жизни. В пятилетнем возрасте ребенок мало что может понять и запомнить. Я в своей комнате часто слышал, как он плакал, то приглашая поговорить, то ругаясь и проклиная меня и мать. Нора считалась хорошей.

Так завершилась жизнь этого всесторонне талантливого человека. Он был запрограммирован прожить более богатую и ценную жизнь.

Теперь о своей жизни. Мои размышления и чувства. О времени, проведенном в санатории, больше писать не буду. Это жизнь человека без детства. Так как я был болен и очень чувствителен, то после возвращения из Кримулды еще сильнее привязался к матери. Наша близость возросла с началом безработицы и кризиса. Иногда было уже недалеко до голода. В школе я считался бедным, получал бесплатно школьную форму и обед. Кое-как барахтались, чтобы выжить. Мать делала дома куколок и другие мелочи для какой-то артели. Теперь об отношении молодого человека к прожитым годам. Мы готовились отмечать 40-летний юбилей отца, и так как я был сыном оформителя, то смастерил оснащенный лампочками поздравительный плакат и подумал: какой уже старый мой отец.

Что ты чувствовал, когда мне исполнилось 50, 60 лет? Понимаю, что у человека с возрастом изменяются разум и мышление. (Отдохну, у меня онемело тело.)

…Мы с твоей матерью поженились осенью 50-го года. Как ты понимаешь, время знакомства было коротким (я уже говорил, что мы познакомились в клубе). Когда она забеременела тобой, начались переговоры о дальнейшем. Ее мать, а особенно тетя, были категорически против свадьбы и велели ей сделать аборт. Великий организатор Нора с помощью своих знакомств разыскала акушерку или доктора и обо всем договорилась (это было за пару дней до Янова дня). Родители Бригиты тоже не позволяли нам пожениться. Помню, что вечером перед Лиго мы все вместе с Миеркалнсом поехали к какому-то актеру в Вецаки и всю ночь проговорили о своей дальнейшей жизни. После Янова дня я отвез твою маму к той докторше (где-то на улице Сколас), та сделала укол и велела приехать через пару часов. Мы оба еще раз все взвесили насчет женитьбы, но в отношении ребенка приходилось слушаться родителей. Бригита поднялась наверх и через несколько минут вернулась с заплаканными глазами. Врач, еще раз ознакомившись с нашими обстоятельствами о сроке беременности, предупредила, что, возможно, Бригита никогда не сможет больше родить, посоветовала не прерывать беременность и заранее поздравила с рождением здорового ребенка. Когда Бригита все это мне рассказала, мы решили, что это предназначение судьбы, мы никого не будем слушать – поженимся и будем воспитывать данного нам судьбой ребенка (я очень хотел сына). Так, несмотря ни на что, ты пришел в этот мир.

Буду откровенен до конца. Именно теперь, когда осталось немного времени… Юрис, оценивая, суди. Ты достаточно взрослый и развитый, если захочешь что-то сказать или спросить, в любой момент выслушаю. Мы с Бригитой не успели глубже узнать, оценить друг друга. Как ты знаешь, молодость горяча и необдуманна, особенно для чувствительных, импульсивных характеров, таких, как у меня. К этому надо добавить еще упрямство и нетерпимость измученного болезнью человека. Упрямство необходимо, чтобы бороться с болезнью, чтобы суметь жить. (Мне надо признать, что в твоем характере упрямство занимает большое место. Перешло это от меня или кого-то другого, не знаю.) О твоем характере я еще буду говорить. Когда мы поженились, то начали лучше узнавать характеры и взгляды друг друга. Каким я показался ей, не знаю. И моя оценка ее тоже субъективна. Более объективно могли бы судить наши знакомые и друзья. После ее ухода вспоминал и передумывал многое, не буду бросать резких слов и тяжелых мыслей в ее адрес. То, что тогда с моим тяжелым характером казалось ужасным, может быть, совсем и не было таковым. Совместную жизнь начали два человека, которые не могли найти общего знаменателя. Может быть, виноват мой тогдашний образ мыслей и взгляды, кто знает. В то время она и я были именно такими и создавали свою жизнь. Может быть, мое тогдашнее чувство справедливости было преувеличенным, может быть, свойственный мне максимализм: я или горячий, или холодный, умеренный – никогда. Уже в начале совместной жизни я почувствовал мелкую, как бы незначительную ложь. Постепенно слышал ее все чаще, и она становилась крупнее. (Я всю свою жизнь в первую очередь требовал от людей правды, без нее не могу жить. От тебя – тоже.) С каждым днем совместная жизнь все больше усложнялась и становилась невыносимой для меня (вспомни мой характер). Возникали все большие разногласия, пока мы наконец не расстались. Тебе тогда было пять лет. Требовал оставить тебя мне на воспитание и настаивал, что в случае развода буду в суде бороться, чтобы ты остался у меня. Я знал, что что-то уже испорчено и воспитание будет трудным. Договорились не перебирать в суде «грязное белье», и нас развели довольно легко – из-за несовместимости характеров. Ты остался у меня. Нора окончила школу зубных техников, работала и жила своей жизнью. Я зарабатывал все больше, и втроем с бабушкой и с тобой мы жили вполне прилично. Ты полностью находился под ее присмотром. Я в это время уже ушел с радио и работал только на киностудии. Я уже купил вторую «Победу» (первая была дешевая, но дрянная), и жить можно было достаточно хорошо. Твое воспитание доставляло много хлопот как бабушке, так и мне. Были большая и маленькая ложь, было непослушание – как дома, так и в школе, куда меня не раз вызывали. Замечания приходилось подписывать почти каждый день. Я через один этап перепрыгнул. Вернусь.

Когда мы с Бригитой развелись, тебе было пять лет и в школу ты еще не ходил. Мы договорились, что она сможет звонить и приходить, когда захочет. Свидетельствую, что для нее, так же, как и для меня, ты был всем. Надо признать, что из-за сурового характера я не однажды был слишком резок и даже деспотичен. Теперь понимаю, что надо было быть более уравновешенным и сдержанным. Мой отец тоже был требовательным и строгим. Твоя мать была более миролюбивая и добродушная. Как лучше – не знаю. Рассказывал ли я, что почти убил своего сына? Зимой, когда тебе было несколько месяцев, мы куда-то собирались, я вышел во двор разогреть машину. Бригита, не предупредив меня, положила тебя в санки у дверей дома и зачем-то вернулась в квартиру. Что бы случилось, если бы я подал назад, можешь представить. Какой голос велел мне оглянуться и выйти из машины – не знаю. Судьба… Может быть?! Еще большой переполох был, когда бабушка позвонила на студию и сказала, что у тебя обгорело лицо, может быть, и глаз пострадал. Когда я прибежал домой, оказалось, что ты нашел в письменном столе охотничий порох и спички, наполнил гильзу и поджег ее во дворе. Глаз не был задет, но пламя опалило лицо.

Официально мы развелись, когда мама вышла замуж за Толю. У тебя начались школьные годы. В это время я еще ездил на старой «Победе» – кабриолете. Вспомни свое любимое спальное место на заднем сиденье. После этого я купил в Москве ту машину, о которой уже писал. В школе было так. Если учительница назначала тебя организатором какого-либо дела, оно удавалось. Ты умел повести за собой остальных учеников. Но если упрямился – ничего не получалось. Одним словом, все годы до окончания восьмого класса у нас с тобой шла большая борьба. Тебя, как молодого жеребца, можно было сдержать только уздой. В то время я еще не понимал, что в формировании твоего характера есть часть моей вины. Мы стали более далекими и чужими друг другу, начала исчезать связь откровенности и правдивости. Как говорится, я пробовал и по-хорошему, и по-плохому, но в душу к тебе проникал редко. У тебя во всех делах была «своя голова». К тому же я знал, что я и сам упрямый. Только спустя годы я понял, что характер ребенка можно сформировать до пяти-шести лет, да и то не всегда. В основе – наследственность.

Тогда я не искал книг по этим вопросам. Разве наши предки делали это? Они сами жили в гармонии с природой, как ее составная часть, так же жили их дети. С развитием науки и техники люди все больше совершенствуются и узнают, больше приобретают материальных благ, но в то же время отдаляются от природы, от гармонии, от естественной жизни и только причиняют ей зло. Все больше портятся чувства и нравственность, взаимоотношения людей. Сколько будет существовать человечество, столько же в воспитании детей будет существовать порка. Воспитывая тебя, надо было стараться по возможности углубиться в твою сущность. Возможно, быстрее и без зигзагов, правильно направляя твою одаренность и большую энергию, удалось бы нащупать жизненный путь. Мне нужно было развивать в этом направлении запрограммированное в тебе. Я уже раньше сказал, что в любом ребенке и юноше отражаются качества родителей. Я вижу в тебе себя, своих предков, вижу Бригиту и ее предков.

Дальше. Теперь вспоминаю свои чувства в твой первый школьный день в 50-й средней школе. Бригита тоже пришла. Болело сердце за распавшуюся семью. Надо было больше думать и делать для ее сохранения… Бригита в это время тоже училась на зубного техника.

В 58-м году я познакомился с Илгой. Тебе было восемь, Эдгару – десять лет. Может быть, нам надо было образовать новую семью, но существовали различные препятствия как с Илгиной, так и с моей стороны. Свою «услугу» оказала и Нора, собирая всякие грязные сплетни и доставляя их бабушке, причем в сильно преувеличенном виде. С Норой мы становились все более чужими. Отношение матери к Илге, к тому же актрисе, стало более сдержанным. Я тоже стал более подозрительным (ревнивым я и так уже был). Я был влюблен глубоко и по-настоящему. Жили мы, как многие, и в согласии, и ссорясь. Говоря о тебе, она признавала, что ты будешь знаменитым человеком или главарем банды преступников.

Потом произошла трагедия в семье Дайлиса – жена Астрида ему изменила, увлекшись каким-то актером. Через некоторое время и наша дружба с Илгой прервалась. Обнаружилось, что и за ней стали ухаживать. Нам давно уже надо было пожениться. Трудно и мучительно это было, но мы разошлись, каждый в свою сторону. Затем последовало знакомство и дружба с Аусмой, рождение сына Гинта. Мы хотели пожениться, но свой эгоизм и власть проявила ее мать и до тех пор грызлась, пока не разлучила нас. Аусма хотела, чтобы я ушел к ней, а ты – жил у бабушки. Я не хотел и не мог тебя оставить. Распалась заранее продуманная семейная жизнь с Аусмой. Илге тоже не везло, и мы снова сошлись (нашу жизнь, разбитую ею, не смогу забыть до конца). Ваза была склеена, но осколки есть осколки. Настоящей близости больше не было, пока я не получил инфаркт, а дальнейшее ты уже практически знаешь.

Так как на студии меня уважали, я попросил тогдашнего директора студии Королькевича помочь устроить тебя на работу, чтобы ты был вблизи меня, так как очень опасался за твое будущее. Благодарен себе за это, потому что я уже долгое время старался тебя заинтересовать чем-нибудь, в том числе и профессией оператора. Думаю, что ты очень много приобрел от нашей дружбы с Дайлисом – и в формировании своего внутреннего мира и вкуса, и просто как человек. Сам помнишь, как часами мог сидеть с нами, слушать и разговаривать о самых разных вопросах. Вечно буду ему благодарен. Вспомни, как, против твоей воли, мы с Бригитой везли тебе решение математических задач на экзамен. От всего сердца я благодарен Толе за все, что он сделал для тебя, а также для бабушки, доставая ей лекарства.

Всю мою жизнь, вплоть до этого дня, ты, сын, был рядом со мной. Значит, все знаешь. Теперь, в заключение, напишу о своих мыслях и чувствах. Если о прошлом еще что-то всплывет – напишу, и ты мне простишь, что мысли разбегаются (иногда пропадают). Теперь прервусь, быстро темнеет. До завтра, до свидания.

Сегодня вторник, 5 марта (ты был у меня в воскресенье, когда сбрил бороду). Продолжу. Кажется, это был 65-й год, когда ты начал работать на студии осветителем. После этого были экзамены и начало учебы во ВГИКе. Дальнейшее ты сам лучше знаешь. Твою вентспилсскую эпопею помню еще сегодня, она мне стоила очень дорого. Бессонная ночь, прошедшая в разговорах о твоей жизни, осталась в памяти как ужасный кошмар. Я, друг, знаю, что уже с детства ты поступал по-своему, в суждениях и действиях всегда был самостоятельным (это у тебя ценное качество). Теперь только жаль, что во время твоей молодости наши разговоры и мысли не всегда совпадали (так говорят о плохо играющих актерах, которые «выпадают» из роли). Может быть, идеализирую, но в моем понимании, особенно во взаимоотношениях отца и сына, должны царить дружба, честность и откровенность. К этим отношениям между людьми я всегда стремился. Всегда, даже в детстве, что бы ты ни делал и ни думал, я хотел выслушать тебя и понять. Только честно, без лжи, обсуждая самые тяжелые вещи, можно найти правильное решение. В моем понимании первой заповедью должны быть откровенность и честность. Все равно, что бы ты ни сделал, не бойся ответственности. Я шел по жизни с открытыми глазами и чистой совестью. И именно таких людей искал и находил, к ним привязывался, они мне во многом помогли. Ты был самостоятельным, принимал решения сам, и поступив в Дрейлиньскую школу, и выбирая друзей, и женившись, когда почти поставил нас перед фактом. У меня всегда было достаточно времени для тебя, как и у тебя будет достаточно времени для твоего ребенка. Это вечный закон природы. Если человек не желает видеть своего ребенка хотя бы изредка, то потеряна честь и имя человека. Твоя самостоятельность, способность к решениям и организаторские задатки всегда помогали тебе. Так будет и впредь. Лучше мы с тобой начали понимать друг друга в последние десять лет.

Сегодня среда, и я могу продолжать свой рассказ. Вчера я старался объективно, с чувством справедливости, описать свой характер. Надеюсь, что написал то, что есть. В этой связи я вспомнил один случай из времен радио. Если помнишь, тогда нашим председателем был писатель Индрикис Леманис. Однажды, когда после прочитанной передачи я заслужил похвалу редактора, Леманис сказал, что я плохо сделал это. Я, со своим чувством справедливости и наивностью, сказал ему, что нам, дикторам, трудно работать – один говорит, что хорошо прочитано, другой ругает. Кого слушать? Тогда начальник прочел мне длинную лекцию и добавил, что он здесь главный и слушать надо его. Это был урок, что свои мысли не всегда можно высказывать открыто, надо уметь помалкивать…

Сегодня суббота, 9 марта, по названиям дней можешь судить, как у меня идет с писанием. За эти дни появилась мысль, что нет смысла (по крайней мере, пока) подниматься на ноги, кажется, больше никогда не буду ходить. Признать это для меня очень болезненно. Если случится хорошее настроение – встану. Ради кровообращения вряд ли стоит это делать, кровь ведь циркулирует и у людей с ампутированными органами. Скажешь мне свое мнение по этому вопросу. Я не сдаюсь, буду еще бороться, но такова реальность. Не скажу, что мое положение совершенно безнадежно (приходит в голову высказывание – «Я мыслю, следовательно, существую»), но в таком состоянии жить очень тяжело. Я развалина. Чистая и ясная речь еще недавно была моим богатством, теперь делаю это с трудом, и как будет дальше – не знаю. Будет ли вообще… Мысли текут медленно, не хватает остроты, могу пользоваться только левой рукой, левая нога тоже еле шевелится. О правой стороне тела пока нечего говорить, улучшение происходит очень медленно, – и вообще, вернусь ли к прежнему? Одним словом, не бог весть что. Как я уже сказал, в моем характере есть и твердость, и упорство. Жизнь меня достаточно закалила, и я буду продолжать бороться со стиснутыми зубами до конца.

…О твоем отношении ко мне в послереанимационной палате. О твоем внимании и самоотверженности с момента, когда 13 июня ночью во дворе ты подбежал к машине, до того дня, когда меня перевели в спецбольницу, я снова с благодарностью склоняю перед тобой голову… Хоть бы у тебя тоже хватило сил бороться за меня. Физической силы у тебя достаточно. Хватит ли духовной? Мешает и мое затрудненное мышление, иногда и какие-то капризы. Я же в любом смысле «тяжелый» человек. Помню, как меня из реанимации везли в какое-то помещение и там положили в камеру, которую закрыли плотной крышкой (не было ли это в первую ночь?). Помню, как ты вошел, и я спросил, какую ауру ты видишь вокруг меня; как ты влез в окно и брил мне бороду; не забуду и ночи в палате, когда ты спал около моей кровати на полу. Обо всем этом и многом другом я думал там и позже – дома. Знаю, что тебе тоже нелегко. Теперь понимаю, что машину больше водить не буду, работать больше не смогу. Звучать буду еще долго, наговорил много. Наговорил также много лишнего, ненужного и против своих убеждений, это сорняки. Но быть в студии, среди своих, очень хотелось бы. Но нечего плакать – было хорошо. Я знаю, что ты очень хотел меня снова поставить на ноги, но… Сознаю, что уже живу, так сказать, сверх плана…

11 марта… Теперь весь этот бред придется перечитать. Исправлений делать не буду и не буду переписывать ничего. Единственное, если будут дополнения, напишу их на отдельном листе. Я еще не все сказал.

Только что узнал, что вчера умер Черненко. Сделаю перерыв.

Среда, 13 марта… Похороны. Смотрю не как на конкретные, а вообще… Много всяких мыслей… Продолжаю читать и исправлять.

Четверг, 14 марта… Несколько слов о филиппинских врачах. Конечно, я верю тебе, ты видел их собственными глазами, разговаривал и снимал их. Хотя некоторые считают их шарлатанами и фокусниками, я восхищаюсь ими и уважаю этих людей. Я понимаю, что все болезни они не могут вылечить, но всем известно, что до сих пор наука открыла и доказала только небольшую часть явлений и процессов. Мы знаем, что в мире все еще остается много неизвестного и неисследованного, в том числе и о человеке, и о его жизни. Этих докторов могут отрицать только те, кто хочет все потрогать своими руками (дважды два). Но непонятного не становится меньше. Это подтвердит каждый мыслящий человек, даже врач (только не догматик). Моя доктор Бобрикова, оперируя больного, также считает, что 50 процентов успеха зависит от ее умения, а вторая половина зависит от чего-то непонятного ей. Это честно сказано. Какие силы помогают этим так называемым чудесным докторам лечить людей, я не знаю и не понимаю (хотя логика – моя сильная сторона). Также не понимаю, какая сила помогает им ребром ладони перерезать широкий лейкопластырь. Могу только восхищаться ими. Отрицать было бы глупо. Я не ищу научных объяснений, приобретают они свои способности молясь Богу в пустыне или как-то иначе. Достойна восхищения их способность подготовить к смерти безнадежно больного. Да, это необычные люди. Но разве не необычен большой поэт, художник или композитор?! Многие понятны только современникам, других оценят будущие поколения.

Наука не умеет объяснить, разложить по полочкам и измерить эту силу. Может быть, художником руководит даже для него самого необъяснимая сила, какая-то высшая власть, как говорит Вациетис: «предназначение», может быть. Значит, необъяснимая сила, Высшая власть, Предназначение, Божество – неразделимые понятия. Так я понимаю. Может быть, у Христа были способности, подобные способностям филиппинских докторов, только более широкие. Может быть, он не был Сын Божий, а такой же человек, только с очень необычными возможностями. Я не могу отрицать людей, одаренных непонятными мне способностями, будь то доктора, парапсихологи, ясновидящие или художники. У меня нет контраргументов…