Текст книги "Шалости нечистой силы"

Спи спокойно, дорогой товарищ…

Совершив свой ритуальный прямой беспосадочный рейс от порога в постель (все радости цивилизованной жизни, как то: душ, еда, чай – он был способен воспринимать только после крепкого сна), Виктор сомкнул глаза, ожидая, что сейчас, как обычно, тихо закружатся и провалятся в теплую тьму обрывки образов и звуков.

Но сна не было, хотя за окном уже заколыхался оттепельный рассвет, сырой и серый. Сквозь короткие обморочные падения в дрему выныривало снова и снова: студеное окошко и край светло-серой юбки, затрещавшей под руками; белый ковер и русые пряди на нем; и выдох: «Меня изнасиловали»; и кровавый цветок на белом ковре, и милиция, и тихие, безжизненные ответы Веры на вопросы, пока за ней не приехала «неотложка»; и осмотр квартиры, и липкие витки скотча, извлеченные из мусорного ведра…

И теперь он не знал, но очень хотел узнать: как она там?

И закрыто ли окошко…

Он мужественно сопротивлялся бессоннице два дня, на третье утро не выдержал и поехал по знакомому адресу прямо со смены. Подходя к дому, невольно глянул на окна: слава богу, закрыты.

На его звонок из дверей квартиры вывалилась полная пожилая женщина в шелковом халате с видом сонным и крайне недовольным, что ее потревожили. И то: времени девять утра, и с чего это Виктор счел столь ранний час приличным для визитов, он и сам не понял.

– Могу ли я поговорить с Верой? – Виктор страшно оробел в присутствии дамы, которую обозначил для себя как Верину мать.

– С какой это стати вы ее тут ищете?! – несолидно взвизгнула дама, и из-за ее плеча возник молодой мужчина, тоже в халате, – его Виктор определил недовольной даме в сыновья.

– А где мне ее искать? Она еще в больнице? – растерялся Виктор: он был уверен, что Веру должны были уже из больницы отпустить. Разве что осложнения… – Простите, вы ее мать?

Женщина сначала покраснела. Потом позеленела. Потом посерела. Она задохнулась от возмущения, ища слова, но, так и не найдя их, попросту отправила дверь в такой полет, что стены содрогнулись.

Виктор растерянно стоял на лестничной площадке, а до его слуха из-за захлопнувшейся двери доносились истерические вопли женщины и успокаивающий голос молодого человека: «Да будет тебе, Ирина, что ты так разволновалась! Подумаешь, какой-то лох обознался! Да ты выглядишь моложе Веры, клянусь!» И, в подтверждение слов «сына», который оказался вовсе не сыном, раздалось несколько поспешных чмоканий.

Через службу «Скорой» Виктору удалось выяснить настоящий адрес несостоявшейся ночной самоубийцы: она проживала где-то на Соколе, в районе Песчаных улиц.

Подумав, он все же рискнул и поехал на Сокол: знал, что покоя ему не будет, пока не удостоверится, что женщина жива и здорова.

Она открыла дверь, не спрашивая «кто?», и молча встала, привалившись плечом к дверному косяку.

– Ты меня помнишь? – начал было Виктор и вдруг исправился: – Вы… Вы меня помните? Я врач, который…

– Вам больше идет «ты».

– Я… То есть? Извините, я…

– Вам больше идет, когда вы обращаетесь к пациентам на «ты», – пояснила Вера без тени улыбки.

– Да? А тогда ты тоже…

– Нет, – отрезала Вера. – Я пациент. И мне больше идет, когда я обращаюсь к доктору на «вы».

– Ну ладно, как хочешь, – поспешно согласился Виктор. – А я могу войти?

– Входите.

Она пропустила его в квартиру, указала на кресло, сама села на диван, не произнеся при этом ни звука.

Виктор тоже молчал, пытаясь сообразить, как объяснить цель своего визита. Он сам толком не знал этой цели.

Наверное, у Веры много вопросов: как он ее нашел, зачем пришел?.. Но Вера совершенно спокойно сидела, словно была одна в комнате, и он решил тоже не торопиться.

Виктор огляделся. Эта квартира не имела ничего общего с той, где он вылавливал Веру из окошка: та была дорогая, роскошная, претенциозная; эта куда проще, но милая и уютная.

– Как ты себя чувствуешь? – наконец приступил он.

– Хорошо.

– Что милиция?

Вера пожала плечами:

– Тоже хорошо себя чувствует.

– Я имею в виду…

– Взяли показания, направили на обследования.

– Ага. Ну, правильно… А ты как?

– Хорошо.

– А кровотечение…

– Выкидыш. Ни мальчика не будет, ни девочки, как вы тактично заметили.

Виктор покраснел. Ему тогда показалось, что Вера не слышит… А вот надо же, услышала… Тьфу, черт, как неловко вышло!

– Извини. Я… я думал, что ты…

– Теперь это не имеет значения.

– Если я могу быть чем-нибудь полезен…

– Ничем.

Вообще-то надо было считать разговор оконченным. Но Виктор никак не хотел считать его таковым. И потому, несколько вымученно, спросил:

– Ты глупости…

– Выкинула. Из головы.

– Ага… хорошо… А я там был, в той квартире. А там женщина…

– Жена. Вдова, то есть…

– Вот-вот! Я сначала подумал – твоя мама. А она как закричит! Там еще был мужчина молодой…

– Ее любовник.

– Вот оно что… А ты, значит…

– Толя начал с ней разводиться.

– Ага…

Он все ждал, что Вера спросит: «Зачем ты приперся? Чего тебе от меня надо?» И что ответить? «Заснуть две ночи не мог – все мерещилось, как ты из окошка прыгаешь»? А ему, собственно, какое дело? Кто он такой, чтобы за нее бояться?

То-то. Никто.

Но Вера почему-то ничего не спрашивала. Отвечала на его вопросы ровным голосом, без улыбки, словно он имел право спрашивать, а она должна была отвечать… Может, ей все еще кажется, что допрос в милиции не закончился?

– Ну ладно… Я просто хотел удостовериться, что с тобой…

– Все в порядке.

Виктор замолчал. Больше ему сказать было решительно нечего.

Наконец он неуверенно проговорил:

– Я тогда пойду, да?

Неуверенно, конечно, а как же еще? Он вовсе не был уверен, что можно было считать Веру «в порядке»!

Вера не ответила. Она сидела на диване, отвернув голову к окну, и Виктор видел ее легкий профиль, мягко подсвеченный неярким зимним светом. До сих пор он все больше избегал смотреть на Веру, пряча глаза по углам комнаты, цепляясь за книжные шкафы и вазочки, а вот теперь засмотрелся. Он думал о том, что этот прохладный и чарующий свет ей идет, каким-то странным образом с ней сочетается, будто исходит не от окна, а от нее самой…

Вера все не отвечала, и Виктор не знал, означает ли ее молчание, чтобы он уходил, или она просто не услышала его вопроса…

– Вера… – позвал он, – я пойду, наверное…

Она обернулась к нему с таким выражением, словно напрочь забыла, что он находится в комнате. Должно быть, и вправду забыла, потому что не успела защитить лицо маской спокойствия: в глазах ее было столько боли, что у Виктора все сжалось внутри. На этот раз он, забыв смутиться, откровенно и тревожно вглядывался в ее тонкие исстрадавшиеся черты, в горькие складки у нежного рта, думая, что этой женщине будет побольше лет, чем ему показалось сначала, – под сорок, пожалуй, будет; вспоминая слова фельдшера: «Первый раз вижу, чтобы жена так мужа любила…»

Он не мог встать и уйти. Он чувствовал, что его присутствие мешает Вере, заставляя ее возвращаться с планеты безнадежной и неизлечимой боли на землю.

Он не мог ее оставить – и не знал, как остаться.

Он медлил. Искал и не находил ни предлога, ни темы для разговора… Вера молчала, снова отвернувшись к окну.

– А можно мне… Стакан воды можно?

Вера вновь повернулась к нему, но уже с тем безмятежным выражением, которое напрягало его еще больше, чем обжигающая боль, плеснувшаяся из ее глаз несколько минут назад. Вера даже легонько улыбнулась:

– Минеральной?

Не верил он этой улыбке, ох как не верил! Лучше бы плакала, в истерике билась, чем так улыбаться!

Она пошла на кухню и, огибая угол, задела за него плечом и пошатнулась.

Виктор подлетел, подхватил.

– Что ты, что ты, миленькая? Тебе плохо?

– Слабость просто… Ночь не спала…

Ну да. Он тоже не спал, однако к стенкам не припадает!

– Пойдем, пойдем, миленькая, тебе надо в постельку лечь…

Вера послушно дала привести себя в спальню, где Виктор осторожно опустил ее на кровать и прикрыл одеялом, подумав мимоходом, что неплохо было бы ее переодеть в ночную рубашку – вон ту, из синего шелка, висевшую на спинке стула возле кровати… Но такой фамильярности он себе позволить не мог. Хоть он и врач, но кто его сюда звал в этом качестве? Пришел как неизвестно кто. И неизвестно зачем.

Впрочем, в конечном итоге произошло именно то, чего он подсознательно и желал: увидеть Веру в постели, спящую, пусть даже не совсем здоровую, но в постели! Это куда лучше, чем взгляд в окно: как бы сама за взглядом не проследовала в том же направлении…

Виктор пощупал ее пульс, послушал сердце, подумал, достал из своего кейса упаковку со шприцем, сломал ампулу и вкатил в тонкую безжизненную руку укол: пусть спит человек, пусть отдыхает. Проснется поздно, вялая, слабая, но не беда; может, голова будет болеть – тоже не беда; главное – чтобы расхотелось руки на себя накладывать. Для самоубийства нужна какая-никакая, но энергия: будь то энергия отчаяния или истерики, будь то энергия мужества… Так вот, у Веры этой энергии не будет – никакой. Будет головная боль, и вся ее забота будет – анальгину выпить… И лечь обратно в койку.

Вот и хорошо: «Спи спокойно, дорогой товарищ, сон твой бережет…» – почему-то вспомнился школьный Маяковский. «Народный комиссар», конечно, Виктор добавлять не стал, оставил многоточие.

А в многоточии угадывалось «Виктор».

В вояж!

Но любить, однако ж, Марине хотелось. И то: в ее возрасте как не любить? Как не ходить парочкой, не класть нежно голову на плечо, не искать жадные губы беглым поцелуем в самых неподходящих, в самых что ни на есть общественных местах?

Марина жгуче завидовала всем этим парочкам. И чувствовала себя несправедливо обделенной, обойденной судьбой. Да, она никого не любила; да, боль от папиной женитьбы (предательства!), утихнув, оставила после себя выжженную пустошь; да, она привыкла к своему одиночеству, но все это как бы временно, не навсегда. Просто в ожидании счастья, в ожидании любви, которая придет однажды… Должна же прийти?

Но почему-то никак не приходила. Марина рассуждала вслух, забравшись вечером в свою одинокую кровать с яблоком в одной руке и детективом в другой, глядя поверх того и другого в пространство перед собой, в мягко клубившийся сумрак спальни, освещенный чуть розоватым ночником. Пространство внимало ей почтительно, впитывало ее слова внимательно и молчаливо одобряло ход ее рассуждений. Шанька свернулась аккуратным серым калачиком у ее колен и мирно сопела, лишь иногда недовольно приоткрывая один глаз, когда Марина меняла положение ног.

«А все дело в том, что мужчины, с которыми я знакома, знают, что я богата. И я не могу отделаться от мысли, что их ухаживания вызваны интересом к моему состоянию. И даже если я не права, все равно не сумею через это переступить, я все равно не смогу отделаться от этой паршивой задней мысли… Следовательно, мне нужно найти мужчину, который ничего обо мне не знает».

В этом месте ее рассуждений пространство ответило ей одобрительным хрустом надкушенного крепкими зубами яблока.

«Правильно, – кивнула Марина, соглашаясь с веселым звуком, – именно так. А поскольку мои коллеги и мои сокурсники все обо мне знают, то мне нужно найти мужчину где-то в другом месте – там, где меня не знают. Из чего следует, что я должна проявлять инициативу. Иначе я рискую остаться старой девой».

Список мест, где можно встретить новое лицо, оказался очень ограниченным: улица, ресторан, дискотека, гости. Подумав, Марина добавила: «Клиенты». Но тут же вычеркнула: клиенту ничего не стоит навести о ней справки на работе, где каждый охотно расскажет, чья она дочь и в каких примерных цифрах измеряется состояние ее отца, – провокационная статейка в одной бульварной газетке оповестила (хоть и наврала) всех любопытствующих о размерах состояния владельцев ведущих московских фирм.

Улица, разумеется, тоже была вычеркнута: это, извините, пошло – знакомиться на улице. Ресторан? Тоже как-то сомнительно: придешь одна – кинутся «снимать», не одна – никто и не подойдет… Вот разве что дискотека или гости? Или путешествия! Вот что Марина забыла: путешествия! Путешествовать можно инкогнито; можно сочинить любую биографию и назваться любым именем; можно соврать про возраст и про работу, можно… Да все, что угодно!

Решено: немедленно в круиз!

Правда, отпуска пока не намечалось… Но надо же иметь хоть какие-то дивиденды от своего привилегированного положения: шеф не посмеет ей отказать!

И Марина на следующий же день обзавелась проспектами турфирм, расписывающими красоты экзотических островов и комфорт роскошных кораблей…

Да, это будет очень кстати – круиз! Заодно отдохнуть от дивной супружеской пары: отец и путана Наташка! Марина, как примерная дочь, исправно навещала родительский дом и неизменно уходила в расстроенных чувствах, вызванных одним только видом профессионального рта мачехи.

В круиз!

«Вояж, воя-аж!» – напевала Марина французскую песенку, разглядывая красочные рекламные буклеты, взятые ею в нескольких турагентствах. Она придирчиво сравнивала и выбирала, вглядываясь в фотографии, запечатлевшие убранство кают, салонов, баров, бассейнов и прочих славненьких мест, существовавших на бортах современных круизных лайнеров. А что, если из Марселя до Нью-Йорка, к примеру? До Марселя самолетом, а там на корабль… Дорого безумно; но папочка деньги даст, в этом Марина практически уверена: с той самой поры, когда папа в одностороннем порядке выселил Марину из квартиры, он чувствовал себя виноватым и всячески пытался вину загладить. Чем Марина и пользовалась, и даже не без злорадства, будто мстила отцу за нелепый, постыдный брак с Натальей. Так что хоть из Марселя в Нью-Йорк, хоть из Сиднея на Северный полюс – папа не откажет!

Марина уже видела себя на палубе, в купальнике, в шезлонге на бортике бассейна… И какой-то неопределенной национальности красивый мужчина с бронзовым загаром на упругой коже, облегающей лепнину мышц, подсаживается к ней и заводит разговор… «Ах, вы русская! – скажет мужчина по-английски (не потому, что он англичанин, а потому, что в распоряжении Марины было только это средство международного общения). – Как это романтично! Русские девушки – красивые девушки, – скажет он, плотоядно разглядывая Марину. – А как вас зовут?» А она ему ответит: «Людмила».

Хотя, почему Людмила? Можно Светлана. Или Татьяна. Все равно! Лишь бы не Марина. Лишь бы создать образ, который абсолютно не соответствует тому, что есть… Потому что ей просто хочется стать, хоть ненадолго, другой. Девушкой, лишенной биографии.

Той биографии, в которой мама заканчивает жизнь самоубийством, и Марина, придя из школы, находит ее на полу заполненной газом кухни; в которой папа, предавая память о маме, погубленной его собственным неудержимым честолюбием, женится на мерзкой блуднице Наташке; в которой сама Марина катастрофически одинока, потому что папины деньги, папино честолюбие, папина женитьба и папино предательство создали у нее род комплекса, страха и недоверия ко всем особям мужского пола, претендующим на отношения с ней…

За маму и за папу

Прошли похороны Анатолия, на которых Вера бледной тенью мелькнула за спинами собравшихся, и Ирина Львовна подпихивала в бок Романа, с самодовольной усмешкой указывая ему на бесповоротно поверженную соперницу; прошли поминки, девять дней; формальности были наконец улажены. Толя не додумался оставить завещание – предполагал, дурачина, жить да жить, и теперь вдова торжественно вступала в свои права. Все, или почти все, как и предсказывал Роман, принадлежало теперь ей.

Роман был назначен визирем при троне султанши, и под его чутким к колебаниям имущественного барометра руководством резвые адвокаты уже затевали суд из-за квартиры с родителями Анатолия, которые были едва не при смерти от потери единственного сына. «Тем лучше, – сказал Роман. – Покладистей будут…»

«Надо бы и у его любовницы забрать все, что твой покойный супруг из квартиры по легкомыслию вынес, вне всякого сомнения, под давлением этой хищницы, этой потребительницы, этой охотницы за чужими мужьями. – Роман уже репетировал речь для адвокатов, которым она будет брошена как лозунг, как руководство к действию. – Книги, говоришь? Антикварные издания? Очень хорошо. Названия не помнишь? Ну, не страшно… Вазы? Чудненько! Близняшки? Ага, понял, две идентичные вазы, севрский фарфор, так и запишем…»

Ирина Львовна таяла. Так о ней еще никто не заботился. Дождалась наконец своих солнечных дней! Какая хватка, какой темперамент! Вот он, настоящий мужчина! Что в делах, что в постели!

И сладко ежилась при мысли о последней…

Виктор за последние недели несколько раз наведывался к Вере – она не возражала, молча открывая ему дверь и пропуская в большую комнату, в которой он, неизменно располагаясь в кресле, неизменно начинал с фразы: «Я надеюсь, ты выбросила дурь из головы?»

Вера выбросила. Виктор в своих расчетах оказался прав: у нее действительно больше не было ни энергии, ни мужества для самоубийства. Она жила, словно под анестезией, она равнодушно просыпалась, безразлично засыпала, дни ее были абсолютно пусты – из фирмы, которой заправляла теперь Ирина Львовна, ее, разумеется, уволили немедленно, на телефонные звонки Вера не отвечала, телевизор не смотрела и никуда не выходила. Вот только изредка появлялся Виктор, и тогда она молча открывала ему дверь и садилась рядом, слушая его дурацкие вопросы.

Она ни разу не предложила ему чаю, не говоря о еде; и однажды Виктор, приехав голодный, как бездомный пес, осмелился попросить у нее чашку чаю или кофе.

Заварка у Веры оказалась, но сахара не было, и к чаю ничего не было, и не к чаю ничего не было – ничего съестного вообще тотально не водилось в ее холодильнике и кухонных шкафчиках. Даже завалящего печенья.

Вот тут-то он и отдал себе отчет, что Вера совершенно перестала есть. Только сейчас он понял, откуда эта бледная прозрачность, эти голубые тени под глазами, которые он списывал на эмоциональный шок. Но это было другое: это была анорексия.

Виктор психиатром не был, но знал, что в подоплеке любой анорексии – нелюбовь к своему телу, попытка наказать его за что-то… Он понимал, за что: реакция женщины на групповое изнасилование. Он, конечно, всех деталей не знал и, разумеется, никогда Веру не расспрашивал, но, пытаясь представить себе, что должна испытывать женщина, он чувствовал, что самое страшное в изнасиловании – не столько физическое, сколько душевное унижение.

Как ей помочь, он не знал. Но всполошился не на шутку. Грозил больницей, насильно поволок в продуктовый магазин, где, потрясая перед ее глазами очередной упаковкой съестного, взывал: «Ну а это ты любишь? Будешь кушать?» Вера раза два удостоила его кивком согласия, и Виктор вновь притащил ее домой, где самолично приготовил несколько различных легких блюд на выбор, поставил перед ней: «Ешь», – а сам уселся напротив.

Вера сделала пару вымученных глотков и попыталась встать из-за стола, но Виктор прижал ее плечо рукой: сиди. И ешь.

Взял ложку: «Давай за ма-а-му, за па-а-пу, вот так, хорошая девочка, открывай ротик…»

– Будешь лежать в больнице под капельницей, – стращал он Веру, – и не выйдешь, пока не поправишься! Что за дела – голодом морить себя вздумала!!! Ты обязана есть, поняла? – сердился он.

И покидал ее квартиру, с недоверием слушая заверения Веры в том, что она обязательно закончит и кисель, и бульон, и что-там-он-еще-наготовил, и вообще будет теперь исправно кушать…

Виктор сам не знал, с чего это он пустился в благотворительность. Он в Веру вовсе не влюбился, никакой тут не было заинтересованности, наверное, просто жалел. В том ее жесте отчаяния, в ней самой было что-то безнадежно хрупкое, какой-то надлом… Словно деревце в грозу: вроде уже и надломилось, но вроде еще и живет, где-то между жизнью и смертью застряло, ну и хочется помочь. Поддержать этот прутик, палочку-опору к нему приставить, потому как само не выживет, при первом же сильном порыве сломается окончательно. Помрет, одним словом…

За долгие годы врачебной деятельности – да не вообще врачебной, а кардиологической, в которой он не раз, глядя в наглые глаза смерти, играл с нею в перетягивание каната, – у Виктора выработалось что-то вроде рефлекса: спасать.

Ну, он и спасал.

А времени ему не жалко было: время у него было – свободное, ничем и никем не занятое время… В его комнате в коммуналке, выменянной после развода, – жене с дочкой досталась двухкомнатная квартира, – никто его не ждал и на его досуг никто не покушался; на его душу и сердце претенденток не было. Хоть Виктор и был мужик видный, да партия незавидная: зарплата врача на муниципальной «Скорой» да комната в коммуналке – кого это в наше время интересует?

Вот так оно и вышло, что Виктор взял шефство над Верой…