Текст книги "Китай, Россия и Всечеловек"

О разном возрасте цивилизаций свидетельствуют, по-моему, разная числовая и графическая символика. Четверка греков и тех, кто унаследовал их парадигму, тяготеет к квадрату. Для квадрата характерно противостояние сторон, крутой поворот на 90 градусов. В Китае главенствует пятерка: четыре энергии вращаются вокруг неподвижного центра.

Для буддийской Индии символична шестерка (шесть великих – ма-хабхут – «шесть зерен»: известные «элементы» пронизаны шестым – сознанием). Знак завершенности – пустой круг, символ Пустоты-Шуньи, просветленности, осознания относительности всех различий. Можно сказать, Индия вне возраста, за пределами времени, полупре-бывает в вечности.

О том же свидетельствует разное восприятие символики Огня. Согласно Эмпедоклу, «огонь Единого» разумен, все части Огня, видимые и невидимые, причастны Разуму. У Гераклита недостаток Огня приводит к образованию мира, избыток – к мировому пожару (В 65). Известно изречение Гераклита: «Мир единый… не создан никем из богов и никем из людей, а был, есть и будет вечно живым огнем, закономерно воспламеняющимся и закономерно угасающим». Огонь действительно архетипичен для западного мышления: «Это типичный образ быстроразвивающегося процесса вообще. Горение (или огонь) можно рассматривать, пожалуй, в качестве одного из архетипических символов – символа самовозобновляющегося и саморегулирующегося начала в универсуме» (Основания синергетики, с. 30). И действительно: взрывной характер энергии, устремленной ввысь (что сказалось и на архитектуре храмов, особенно католических). Огонь Божественной любви, очищающий, и огонь карающий: «Грядущий огонь все объемлет и всех рассудит» (Гераклит, фр. 66). Всех, не внемлющих Логосу. Из разумной силы Огонь, не знающий Великого Предела, превращается в разрушительную стихию (сдвоенное ян). Говоря словами платоновского Тимея, конец страданиям наступит тогда, когда человеческий разум победит силу огня и воды, воздуха и земли, одолеет их стихийное буйство, и мир вернется в прежнее, лучшее состояние.

Что касается Индии, то у нее к Огню отношение неоднозначное. Будда сравнивал мир с горящим домом: весь мир в огне, глаз – в огне, ухо – в огне, язык – в огне. Путь спасения – в успокоении огненной стихии. Бог священного Огня – Агни, согласно Ведам, вышел из недр Воды: «Правда обитает в этих водах» (Ригведа, V, 62, 1), в союзе Агни и Сомы. Агни скорее ассоциируется со Светом: он Солнце на Небе, Огонь на Земле, Молния в воздухе, – он Триедин. (Совсем как у Пушкина: «Они сошлись. Вода и камень, // Стихи и проза, лед и пламень // Не столь различны меж собой».)

О «внутреннем динамизме» Индии свидетельствуют великие реформаторы, появившиеся в тот момент, когда независимость оказалась под угрозой. Но Ганди «победил, не нападая» – ахимсой, ненасилием (свидетельство завершенности). Вивекананда покорил Америку и побудил Ромена Роллана написать одну из лучших своих книг. Вивекананда «пришел к той вершине мысли, в которой он был одновременно окружностью и центром».[218]218
  Роллан Р. Опыт исследования мистики и духовной жизни современной Индии. Жизнь Рамакришны. Жизнь Вивекананды // Собрание сочинений, т. 19. Л., 1936, с. 305.


[Закрыть] На Парламенте религий (Чикаго, 1893) он горячо отстаивал дух Всеединства: «Христианину не надо стать индуистом или буддистом, а индуисту или буддисту христианином. Но каждый должен проникнуться учением другого, не переставая культивировать свою индивидуальность». У человечества нет другого выбора, кроме – «взаимопомощь, а не борьба, гармония и мир, а не бесплодные дискуссиии».[219]219
  Там же, с. 232.


[Закрыть]

(Говоря на языке синергетики, в этот момент в Индии произошло переключение из HS-режима растекания, затишья к LS-режиму: предельной локализации духовной энергии, когда аттрактором – центром притяжения – становится прошлое, которое в Индии не исчезало.)

Тему Огня и Воды можно подытожить словами японского мудреца Кэнко-хоси из его «Записок от скуки» (XIV в.): «В законах сказано, что Вода и Огонь не бывают грязными. Грязным может быть лишь сосуд».

Япония дала жизнь совершенной по форме культуре и развила в людях такое свойство зрения, когда Истину видят в Красоте, а Красоту в Истине.

Рабиндранат Тагор

Что касается Японии, то она занимает скорее промежуточное место между Индией и Китаем. Если китайцы считали свое государство Срединным (Чжун-го – Центром), то японцы с древности называли свою страну «Ямато», что значит «Великая гармония». Та самая Гармония или Равновесие (кит. Хэ, япон. Ва), которая в Учении о Середине («Чжун-юн») называется «Совершенным Путем Поднебесной». Японию можно назвать «страной Пути», ее образ мышления тому подтверждение, если иметь в виду, что Путь – «одно инь, одно ян» – есть пульсирующий ритм и взаимоуравновешенность сторон.

Во все времена японцы придавали особое значение природному ритму и время измеряли четырьмя сезонами, воплощая их в образах искусства. Потому и назвал дзэнский мастер XIII века Догэн свои стихи о четырех временах года «Изначальным образом»:

 
Цветы – весной,
Кукушка – летом.
Осенью – луна.
Чистый и холодный снег
Зимой.
 

С них начал Кавабата Ясунари свою Нобелевскую речь «Красотой Японии рожденный»: «Простейшие образы, обыкновенные слова незамысловато, даже подчеркнуто просто поставлены рядом, но, воздвигнутые друг над другом (касанэру), они передают сокровенную суть Японии». Почему же? Не потому ли, что воплощают Неизменное в Изменчивом (Фуэки-рюко)? Касанэру значит нахождение одного витка на другой, как в дереве, или одного яруса на другой по типу многоярусной пагоды. Такая пагодообразная или спиралевидная структура предполагает неизменность Основы, на которой все держится. (В отличие от линейности, допускающей отсечение прошлого ради ускоренного движения вперед, того самого «прогресса», в котором усомнились мыслители Запада.) В движении времен года есть неизменный порядок и есть изменчивое: новая весна уже не та весна, и есть опора на вечное.

Уже мудрейший правитель Сётоку Тайси (574–622), сын императора Емэй и регент императрицы Суйко, воздвигавший в Японии буддийские храмы, начал свою «Конституцию из 17 статей» словами: «Почитайте Уравновешенность (Ва) и не действуйте наперекор».[220]220
  Его звали принц Умадо, а Сётоку значит «обладающий даром (дэ) мудреца». О его мудрости свидетельствует корейский монах: «В Стране Японии жил совершенномудрый… Глубоко почитал три сокровища (Будду, Дхарму, Сангху-общину), многим людям помогал в беде. Это был действительно Великий святой» (Нихонги). До сих пор ему поклоняются в Японии.


[Закрыть] Не только в человеческих отношениях, но и наперекор законам Природы, охраняемой богами-ками. Уравновешенность – свойство самих вещей, и потому избегайте раздоров, распрей, присущих неразвитому уму.[221]221
  И это перекликается с упомянутой мыслью Чжуан-цзы: «В разделении есть нераздельное, в споре есть бесспорное… Те, кто спорит, не знает Пути. Великий Путь не может быть назван. Великий спор бессловесен» («Чжуан-цзы», гл. 2). То, чему учил Сётоку Тайси, вошло в плоть и кровь японцев. Японию и теперь называют «страной, которая не спорит».


[Закрыть] Собственно, уже первые, невидимые боги Таками-мусуби и Ками-но мусуби, явившиеся вслед за богом Священного Центра – Амэ-но Минака-нуси, приобщили японцев к Пути Равновесия. Само слово «му-суби» означает «завязь», «соединять концы». Священный Центр, как и положено, пребывал в покое, что дало возможность двум действующим богам заложить основы жизни на Земле и Небе. Благодаря Центру естественным образом соединялось предназначенное друг другу, чтобы сообща восходить к божественному духу. Так была заложена в сознании программа Троичности: помимо движения по горизонтали (туда-обратно – дзюн-гяку), восхождение по вертикали (касанэру), обусловленное правильным взаимодействием сторон. При этом последующее не отрицает предыдущее, а как бы подтверждает его, наращиваясь на ту же Основу. (Скажем, в поэзии это принцип «хонка-дори» – следования «изначальной песне».)

Действие этой модели сказалось на всех сферах жизни, и, естественно, на исконной вере японцев – Синто (Пути богов), обусловив его открытость, устремленность к Триединству (Небо-Земля-Человек). Закон Пути отрицает возможность существования одного за счет другого: инь-ян взаимопроницаемы. (Конечно, речь идет об идеальной модели, которая не всегда осуществляется в истории, но предопределяет ее направление.)

Закон Уравновешенности предполагает открытость, приятие другого. Японцы с доверием отнеслись к учениям китайских мудрецов, конфуцианству, даосизму. Синто соединилось с буддизмом Махаяны, пришедшим в Японию в VI веке: не утратив себя, обогатилось. Появилось понятие «Рёбу Синто»: «двуединое Синто» или Синто, открытое другому.

Конечно, были моменты противостояния, скажем, сторонников «возрожденного Синто», но в сущности Синто и буддизм настолько взаимопрониклись, что разделить их уже невозможно. Японский буддизм имеет синтоистский оттенок, и поныне синтоистские святилища прекрасно уживаются на одной территории с буддийскими храмами. Поэтому и говорят о религиозной терпимости японцев, не всегда отдавая себе отчет в том, что она обусловлена их традиционным мироощущением, верой в вездесущих богов-ками, наделивших этот мир божественным духом. Ничто не исчезает, все соотносится между собой, лишь принимает разные формы, то скрытую, то явную: и люди, и явления природы, и животные, и растения, и металлы, и минералы – все связано между собой. Что уж говорить об ушедших: мир тот не менее реален, чем этот. «Видимый и невидимый миры, – писал в свое время русский японист Е. Спальвин, – навсегда соединены бесчисленными узами взаимной необходимости… есть люди, верили японцы, которые одновременно являются богами… Большинство богов „века богов“ – это люди того времени».[222]222
  Спальвин Е. Конфуцианские идеи в этическом учении японского народа. Владивосток, 1913, с. 17.


[Закрыть] Вера в мир невидимый как истинно-сущий прошла через всю культуру Японии, сохранилась до сих пор. Насколько эта вера укоренилась в сознании, свидетельствует и фильм Корээда Хирокадзэ «После жизни». Уйдя из этого мира, в атмосфере японской вежливости каждый может оставаться собой, заниматься любимым делом. (Можно вспомнить Хирата Ацутанэ (1776–1843), сторонника «возрожденного синто», уверенного в том, что истинная жизнь начинается лишь после смерти, а жизнь земная есть «временное пристанище».) По крайней мере, одно неотделимо от другого. О целостном характере японской культуры говорил в начале XX века знаток Японии Лафкадио Хэрн: «Неизмеримо выше стояла древнеяпонская культура, культура души, проникнутая радостным мужеством, простотой, самоотречением и умеренностью; выше были ее запросы счастья и ее этические стремления, глубже ее проникновенная вера. На Западе царило превосходство не этики, а интеллекта, изощренного в способах угнетения, уничтожения слабого сильным».[223]223
  Хэрн Л. Душа Японии. Кокоро. М., 1997, с. 5.


[Закрыть]

Не удивительно, что истинный христианин У Тимура Кандзо (1861–1930) не утратил веру ни в синто, ни в буддизм. В 1916 году он писал: «Христианин же рад встречаться с добром в чем бы то ни было – в буддизме, конфуцианстве, даосизме. Его глаза восприимчивы к свету и отвращаются от тьмы. И когда христианин излучает Божественный свет, высвечивается все лучшее в мире».[224]224
  Кандзо Утнмура. Полное собрание сочинений, Токио, 1980–1984, т. 29, с. 425.


[Закрыть] (Не о том ли радел Вивека-нанда?) Японский христианин поражен тем, что происходит на Западе, превратившемся в арену борьбы всех против всех: «Неверующие противостоят христианству, римский католицизм – протестантизму, унитаризм – православию. Человечество раскинуло свои палатки: одна часть против другой, одна секция части против другой секции той же части. Кажая стремится извлечь пользу из ошибок и неудач другой. Не только отдельные люди не доверяют друг другу, но человечество в целом как порождение ехидны, человеконенавистники, потомки Каина!

О, душа моя, не верь никаким „измам“. Ищи Истину, как то положено человеку».[225]225
  Там же, т. 3, с. 136.


[Закрыть]

Абстрактное понятие Равновесия у японцев, которые мыслят конкретными образами, воплощалось в том, что они назвали «душой Японии» (Ямото дамасий). У каждого народа есть своя душа, знает он об этом или нет, – но без души у нации нет Пути и нет будущего. Продолжает жить и не мешает жить другим лишь тот народ, который не потерял себя, свой неповторимый голос в мировом созвучии. Писатель Кавабата Ясунари вспоминает в своей последней лекции созвучные ему слова Тагора из речи «Душа Японии» (1916): «Долг каждой нации проявить перед миром свою национальную сущность. Если же ей нечего дать миру, это можно считать национальным преступлением, это хуже смерти и не прощается человеческой историей. Нация обязана предоставить лучшее другим из того, что есть у нее. Благородство души и есть богатство нации, а ее достояние – в умении, преодолевая свои узкие, частные интересы, послать всему миру приглашение принять участие в празднике ее духовной культуры».[226]226
  Цит. по: Кавабата Ясунари. Существование и открытие Красоты. Токио, 1969, с. 34.


[Закрыть]

Япония, пожалуй, отличается тем, что редко забывала о своей душе. Когда нарушался закон Равновесия в пользу внешнего влияния, умела вовремя остановиться, понимая, что, потеряв душу, потеряет себя и будет повергнута собственными богами. Так произошло в IX веке, когда Япония слишком увлеклась Китаем, начиная с иероглифической письменности и кончая государственным устройством. Тогда министр Сугавара Митидзанэ, знаток китайской поэзии (канси), напомнил о японской душе, провозгласив принцип «вакон-кансай» – «японская душа – китайская ученость». («Вакон» – другое чтение «Ямато дамасий».) Благородные потомки назвали его Божеством высшего знания, или мудрости (Гакумон-но о-ками-сама).

В чем же заключалась эта мудрость? Прежде всего в следовании Равновесию (Ва): не противопоставлять одно другому, а почтительно относиться к знанию, ибо в сфере духа, которую японцы ощущали как высшую Реальность, все едино. Нельзя не уважать ученость, пренебрегать древнейшей культурой Китая, но тем более нельзя забывать о собственной душе. То есть не только к уравновешенности призывал Митидзанэ, но к осознанию своего Пути, заповеданного японскими богами. Собственно, Митидзанэ определил дух той тенденции, которая уже существовала. С начала VIII века появлялись параллельные японские и китайские тексты, дабы все могли узнать, что японские нисколько не хуже китайских, а то и превосходят китайские образцы. Так, в 712 году увидела свет священная книга японцев Кодзики (Запись о делах древности), а в 720-м ее китайский вариант Нихонги (Анналы Японии). В 751 году вышла антология китайских стихов, написанных японцами, «Кайфусо», а в 759-м знаменитая поэтическая антология Манъёсю – гордость Японии.[227]227
  В ее достоинствах вы можете убедиться по переводам Анны Евгеньевны Глускиной, посвятившей не одно десятилетие переводу и исследованию Манъёсю (см. Собрание мириад листьев, т. 1–3. М., 1971–1972).


[Закрыть] Но Сугавара Митидзанэ нашел идеальную форму для определения национального Пути, имея в виду, что первично, а что вторично, что Неизменно, а что Изменчиво.

Этому закону Япония следовала – неизменному Центру и изменчивой периферии (неизменной вертикали и переменчивой горизонтали) – и в отношениях с другими государствами, то открывалась, то закрывалась, заимствуя то, что обогащает собственную культуру, но не ущемляет ее. Культура ниспосылается Небом, и пренебрегать ею невозможно, но невозможно и нарушить Путь, заповеданный богами.

Из века в век китайцы почитали знания, почерпнутые из книг совершенномудрых (вэнь). Их Путь – моральный Закон Вселенной. Путь японцев – очищение души Красотой, изначально присущей миру. Потому и называли Красоту Истиной (Макото), а Истину – Красотой, доступной «истинному сердцу» (магокоро) японцев, которое древние императоры называли «чистым, искренним, правдивым». Превыше всего ставили знание сердца – непредсказуемое, мгновенное, как мгновенны проявления божеств-ками (мэдзурасий). Отсюда идеал быстротечной Красоты (Мудзё-но би), столь же недолговечной, как лепестки сакуры. Все застывшее, окаменевшее теряет свою прелесть. Еще Ниниги, внук богини Аматэрасу, посланный ею управлять японскими островами, выбрал из двух невест не долгожительницу, а красавицу Сакуя-химэ (Цветущая дева), отказавшись от вечно живущей, но лишенной очарования Иванаги-химэ (Дева-скала).

Доверие сердечному чувству, или чувству в его полноте (ёдзё), сверхчувству (в отличие от «сверхсознания», хотя в высшей точке они едины), определило характер японской культуры. Доверие не себе, а тому, что в человеке невидимо присутствует, предсуществует. И жанр «дзуйхицу» («вслед за кистью»), которому положила начало Сэй Сёнагон (в России очень популярны ее «Записки у изголовья»), характеризует художественную манеру японцев. Красота самовыражается в образах, если ее предоставить самой себе, своему Пути. Отсюда склонность к иносказанию, недосказанности: истинную реальность можно передать лишь намёком, не мудрствуя, а доверяя сверхчувству. Это и позволяет назвать японскую культуру культурой подтекста, а метод познания – интуитивным прозрением Красоты.

В каждом существе, в каждом явлении природы, как и в каждом виде искуства есть свое сердце-кокоро: это и сердце, и душа, и ум, и центр сознания – все в одном. Оно соединяет явления Природы и человеческой жизни: душу весны и сердце поэта. Каждое сердце бьется по-своему и в унисон с другими: все сообщается между собой в ритме изначального сердца. Как скажет старец Сёо, учитель Сингаку (Учения о Сердце): «Если у Вселенной одно сердце, значит, каждое сердце – Вселенная». А дзэнские мастера называют этот тип связи Единого в единичном: «Одно во всем и все в Одном».

Иногда сердце-кокоро отождествляют с душой-тама. Но сердце не странствует, подобно свободной душе, оно Неизменно. Будучи Центром, пребывает в покое, благодаря которому все преображается. (То, что задано Тремя первыми богами: Священным Центром и богами-мусуби, соединяющими земное с небесным.) Благая душа (ниги-ми-тама) нисходит от небесных богов в сердце человека, если оно не утратило своей чистоты, ясности. И если не получает отклика от сердца, замутненного житейской суетой, то впадает в гнев, превращается в буйную душу (ара-митама). Люди совершают обряды, чтобы умилостивить разгневанного бога. Но успокоить его можно лишь в том случае, если очистишь собственную дунгу-кокоро. Сердце-кокоро индивидуально, а душа-тама может быть общей: «душа слов» (котодама) или «душа чисел» (кадзудама). То есть у души и сердца разные назначения, но они взаимонеобходимы: без единства души и сердца не было бы Ямато-дамасий.[228]228
  Надо сказать, что в послевоенной Японии акцент сместился с «Ямато-дамасий» на «Сердце Японии» (Нихон-но кокоро). Понятие Ямато-дамасий вышло из доверия, когда в годы агрессии оторвалось от Основы, уравновешивающей сущее. Но одно нуждается в другом, чтобы не нарушилась Гармония, и временное не оттеснило вечное: когда прерывается связь Земли с Небом, то все приходит в упадок, даже если кажется процветающим. Таков Закон Пути.


[Закрыть]

Естественно, традиционный тип связи не мог не сказаться на характере японского языка. Китайские иероглифы (мужское, янское начало) уравновесились японской азбукой кана (пластичное, женское начало) – по закону двуединства, подвижного равновесия сторон. Иероглифы, дискретные знаки-символы, дополнились вязью японских слогов – в знак единства прерывного и непрерывного. В японской фразе нет главного и второстепенного – все уравновешено, одно не ущемляет другое. Иероглифы и азбука создают единое поле японской культуры, и его воздействие благотворно уже потому, что, когда пишут иероглифы, включается образное, правое полушарие мозга, когда пишут азбукой, работает левое, логическое. Значит, сама письменность располагает к образно-логическому, или гармоничному, целостному мышлению. Иероглифы приучали всматриваться в глубину образа, отличного от буквы алфавита. Эту разницу подметил А. Уоттс: «Мы представляем себе мир в абстрактном, неодновременном переводе, тогда как на самом деле в мире все происходит сразу, одновременно, и конкретное существование Вселенной не поддается описанию нашим абстрактным языком… Линейный, неодновременный характер речи и мышления трудно не заметить в тех языках, которые пользуются алфавитом и выражают свой опыт длинной цепочкой букв».[229]229
  Watts A. The Way of Zen. N.-Y., 1968, p. 27–28.


[Закрыть] А наш лингвист А. Холодович так характеризует структуру японского языка: «Множество конкретное противопоставляется множеству дискретному… Именно в силу этого оно как бы индивидуализируется и представляет нам множество в образе единицы… Японское имя это слово, в котором отражено единство целого и части, то понимание, где единица и множество если и имеют место, то присутствуют на заднем плане, в тени, „вне светлого поля сознания“. И это – господствующее отношение в японском языке».[230]230
  Холодович А. Проблемы грамматической теории. Л., 1979, с. 175, 185.


[Закрыть]

Ту же «голографическую» структуру обнаружим в любом виде искусства японцев: в музыке, поэзии, в живописи, в строении японского дома. «Весь дом состоит из совокупности нескольких пространств равной ценности… Общее пространство, несмотря на гибкость и переменчивость частей, остается уравновешенным».[231]231
  Engel Н. The Japanese House. Rutland-Tokyo, 1964, p. 249.


[Закрыть]

Тот же закон центрированности, неизменного в изменчивом, определяет дух поэзии. По словам Мацуо Басё: «Без Неизменного (Фуэки) нет Основы; без Изменчивого (Рюко) нет обновления». Взаимодействие того и другого рождает живую пульсацию строк: чередование пяти– и семисложных слов. Образец танки (5-7-5-7-7, всего 31 слог) задали небесные боги, и нарушить его – значит нарушить волю богов. Ритмический строй танки остался неизменным до наших дней. И когда примерно с XVI века японцы полюбили хайку (трехстишия), выделив первую строфу танки (5-7-5, 17 слогов), ритм, присущая японскому искусству асимметрия не исчезли. Можно сказать, не число было в Основе, а сочетание нечетных слогов.

Собственно, Центром всегда оставалась Красота, доступная сердечному отклику – кокоро, которое присуще всему и делает все созвучным. Для мастера было главным уловить и передать сердечный ритм того, что поразило его собственное сердце. Как у Басё (в переводе Веры Марковой):

 
По горной тропинке иду.
Вдруг стало мне очень легко.
Фиалки в густой траве!
 

Каждое хайку Басё – это прорыв в Небытие, в Красоту Небытия (My-но би), Озарение-Сатори, которое приходит неожиданно и естественно, как распускается цветок («цветок ума», говорят дзэнские мастера). После пережитого Сатори человек преображается, не различает земное и небесное, преисполнен чувством радости и восторга, ощущая мистическую связь Земли с Небом – «Одно во всем и все в Одном». Чувство всеединства порождает чувство все-сострадания: пробужденная душа проникается любовью ко всякой малости, о чем хайку Басё:

 
Пестик из дерева!
Был ли он сливой когда-то?
Был ли камелией?
 

И везде асимметрия, порождаемая пульсацией, законом подвижного Равновесия: чего-то больше, чего-то меньше, перетекание энергии от одного к другому, чтобы не прервалось дыхание, живое не стало мертвым. Лишь бы не было подобия, закрытости, заслоняющей Свет. Асимметричны и дзэнские сады, знаменитый сад Рёандзи в Киото: пятнадцать камней разной величины и формы лежат поодаль друг от друга так, что пятнадцатый всегда невидим, откуда ни смотри; кажется, камни ведут безмолвный разговор друг с другом. Так мастер Соами более трех веков назад приобщал к вечности.

И для мастера Но, Сэами (1363–1443), искусство актера в умении передать душу воина, сосны, кипариса – не подобием, а преображением, достигая полного самоотсутствия, «не-я» (муга), «не-мыслия» (мусин). Тогда и откроется то, что изначально в душе каждого, что делает его не похожим и единым с другими. Это и позволяет Сэами сказать: «Есть предел человеческой жизни, но нет предела Но» – человеческой жизни в земном воплощении.

И Тикамацу Мондзаэмон три века спустя, когда горожане задавали тон искусству, предостерегал против ложного правдоподобия: «Искусство находится на тонкой грани между явленным (дзицу) и неявленным (кё)». Тогда и откроется Истина, когда узришь невидимое. Оттого и театр Но, и Кабуки до сих пор привлекают зрителя, и не только в Японии.

Что касается истории Японии, то, конечно, не все шло так гладко, сообразно четырем временам года. Были резкие повороты, как в конце XII века, когда власть перешла к самурайскому сословию. В 1192 году Минамото Еритомо был объявлен первым сёгуном Японии (букв, сэйи – тайсёгун – «великий полководец – покоритель варваров»). И все же императорский двор был оттеснен, но не устранен. Заповеданный японцам Путь не мог быть нарушен, сёгун не мог не считаться с «сыном Неба». То, что исходит от небесных богов, Неизменно. И само самурайство приобщалось к культуре – на самурайскую эпоху приходится расцвет дзэнских искусств, таких как чайная церемония, поэзия рэнга и хайку, искусство садов, театр Но и, конечно, воинские искусства (дзюдо, карате или «путь меча» – кэндо). Не удивительно, что их девизом становится «меч и хризантема» (в переводе на иностранные языки, а японцы на первое место ставят «хризантему»), то есть воинственность должна быть уравновешена благородством и чувством прекрасного. И об этом немало написано, достаточно напомнить книгу Нитобэ Инадзо «Бусидо. Душа Японии», где он показывает, что истоки Бусидо – Пути воина лежат в синтоистской вере и в буддийском пренебрежении к материальному достатку, в благородстве и мужестве. Вряд ли можно усомниться, что Бусидо закалило японский характер, сочетая твердость с состраданием к слабым, о чем пишет У Тимура Кандзо, и не он один.

Традиция каждый раз воспроизводилась, восходя на новый виток, но вертикальная ось оставалась неизменной. Она поддерживала устойчивость системы, несмотря на все потрясения. Япония, страна традиционалистского типа, склонна, однако, к переменам, но таким, которые не противоречили бы ее Пути. Японскую систему можно сравнить с крепким деревом, корни которого столь глубоко ушли в родную почву, что ему не угрожают мировые вихри. Даже если листья опадут, ветви надломятся, корни останутся и дадут новые побеги. Естественно, идеальная модель не так часто претворяется в жизни (потому она и «идеальная»), и в Японии нарушался закон подобающего отношения Верха-Низа, против чего предостерегал еще Сётоку Тайси. Но как только нарушался этот закон, Верх-Низ менялись местами, попиралось все святое, то опрокидывалось Небо и на страну обрушивались бедствия. Япония, умеющая извлекать уроки из прошлого, смиряла свои страсти, возвращалась к Основе, и Равновесие восстанавливалось.

Большие трудности Японии пришлось испытать в середине XIX века, когда под напором мировых держав ей пришлось уступить силе и на какое-то время отойти от Пути. Произошла так называемая «революция Мэйдзи», которую сами японцы называют «Мэйдзи иссин»: «иссин» значит «реставрация» правления императора – «сына Неба» в эпоху «Просвещенного правления», «Мэйдзи». (Я не говорю о восстановлении императорской власти, потому что само слово «власть» не подходит: японский император не властвовал, а воплощал «волю Неба», которая безусловна.)

Самурайская система за прошедшие века исчерпала себя, настало время вернуться к Основе. Но «открытие дверей» после длительной изоляции притянуло Японию к мировым державам, подчинив действию законов капитализма, которому почему-то придают всеобщий характер. И как раньше наиболее проницательные умы предупреждали против чрезмерной китаизации, так и теперь предостерегали против модернизации на европейский лад, возродив девиз «вакон ёсай» – «японская душа – европейская наука». Уже в первые годы Мэйдзи (1868–1912) переводчик на японский «Самопомощи» Смайлса и «Принципов свободы» Милля – Накамура Масанао предостерегал об опасности, которую несет с собой односторонность европейской науки, не уравновешенной Моралью, то есть не знающей Пути. Научное знание, по его убеждению, проникает в законы материального мира, но не может предотвратить падение нравов, как это произошло в Египте и Греции. А чем это кончилось – известно.

Действительно, одно дело – «китайская ученость», которая сродни «японской душе», являет ее вторую сторону; другое дело – европейская наука, ранее почти неизвестная в Японии; зато теперь японцы, устремленные ко всему новому, изучали ее с великим энтузиазмом. Но модернизировать Японию на европейский лад оказалось гораздо труднее по причине структурного несоответствия мышления (как не сообразуется линия с точкой: для европейского ума одно есть два – по закону противоречия; для японского кокоро два есть одно – по закону инь-ян).

Трудность заключалась не только в несоответствии образа мышления и представлений об истинно-сущем, но и в том, что японцы, как и китайцы, не уповали на цивилизацию, науку и технику, считая их вторичными, неким подспорьем в практической жизни.[232]232
  Этого вопроса касались А. Е. Левин в статье «Миф. Технология. Наука» // Природа, 1977, № 3 и С. В. Зинин в своих работах о науке в Китае.


[Закрыть] Вспомним Чжуан-цзы: древние знали законы меры и числа, вещей и названий, прибегали к учению и сравнению, но считали это уделом низших («Чжуан-цзы», гл 13). Или из 12-й главы: когда огороднику предложили воспользоваться водочерпалкой, он изменился в лице и с насмешкой ответил, что не применяет ее не потому, что не знает, а потому что стыдно. «От своего учителя я слышал: „У того, кто применяет машину, дела идут механически, у кого дела идут механически, сердце становится механическим“. Тот, у кого в груди механическое сердце, утрачивает целостность чистой простоты. Кто утратил целостность чистой простоты, не утвердится в жизни разума. Кто не утвердился в жизни разума, не станет поддерживать Путь». (Ив этом причина кризиса техногенной цивилизации.)

По китайской традиции не наука и техника, а Путь, моральный Закон Вселенной ведет к совершенству. И для японцев во все времена неизменной Основой оставалась Культура, способная преобразить человека, облагородить его. (Это вытекает уже из самого написания иероглифов «культура» – кит. вэнь-хуа: хуа – «меняться к лучшему, приобщаясь к вэнь», изложенной в книгах древней мудрости. У японцев те же иероглифы, только читаются «бунка»: «меняться к лучшему, приобщаясь к Красоте».) Японцы верили, что чувство прекрасного способно преобразить человека, как о том писал ученый XVIII века Мотоори Норинага в сочинении «Драгоценный гребень Гэндзи моно-гатари»: «Как решается в повестях-моногатари, что хорошо, а что плохо в делах людей? Если человек способен проникаться очарованием вещей (моно-но аварэ), способен переживать и откликаться на чувства других, значит, он хороший человек. Если не способен ощущать очарование вещей, переживать и откликаться на чувства других людей, значит, плохой… Повествуя о мирских делах, моногатари не поучают добру и злу, а подводят к добру, пробуждая чувство прекрасного».[233]233
  Полное собрание сочинений современных японских писателей, т. 1. Токио, 1956, с. 94.


[Закрыть]

Японцы во все времена доверяли чувству в его полноте больше, чем рациональному уму. Об этом пишет и Мурасаки Сикибу в «Повести о Гэндзи», десять веков спустя не утратившей своего очарования: «Человек, глубоко проникший во внутренний смысл вещей, познавший их взаимосвязь, весьма часто приобретает чрезмерную прозорливость, одновременно утрачивая душевную чуткость и изящество ума, что не делает его более совершенным, скорее, наоборот» (перевод Т. Л. Соколовой-Делюсиной). И сам Мотоори Норинага признается в любви к отечеству в танка:

 
Если спросят:
В чем душа
Островов Японии?
В аромате горных вишен
На заре.
 

Искусство для них – Путь к Просветлению. Уже основатель буддизма Сингон, Кобо Дайси (Кукай, 774–835), ставил приобщение к естественому ритму выше чтения сутр, веря, что Истина постигается чувством прекрасного. Поэзия, музыка – вот что приобщает к Пути богов, к Разуму Будды. Что же говорить о дзэнских искусствах, национальном достоянии японцев, покоривших мир нынешний! Все дзэнские искусства есть Путь преображения души.

Потому так болезненно переживали японские писатели утрату Основы. «Ныне существует некая философия, или как это там называется… В древности же не было иного пути к познанию истинной сущности вещей, кроме как через сердце человека. Наслаждаясь очарованием цветов, уходя душой в иной мир, слушая ветер и созерцая капли дождя под блуждающей луной, мы проникали в сердцевину единого бытия Природы», – писал поэт-романтик Китамура Тококу.