Текст книги "Женщина с пятью паспортами. Повесть об удивительной судьбе"

К тому времени мы ещё не догадывались о предпринимаемых им шагах, но нам было ясно, что личность Адама Тротта – не говоря о его впечатляющей внешности – выделяется среди его окружения. Он был необычайно многосторонним человеком, который всегда шёл навстречу требованиям времени и во всём искал более глубокий смысл. Лучше всего он чувствовал себя, когда говорил по-английски, так как с этим языком у него были связаны радостные, светлые воспоминания, – он учился в Англии и приобрел там много друзей. Хотя он в совершенстве владел английским языком, его мышление по своей сути осталось немецким.

Обычно он непринуждённо сидел в кресле в своем бюро, вытянув длинные ноги, и не спеша диктовал. Однако он мог неожиданно перейти в состояние полной сосредоточенности, он обладал неутомимой способностью к напряженнейшей работе. Когда он искал острые и меткие формулировки, его брови сужались, глаза темнели, лицо становилось жестче. Хотя его свободная, непринужденная манера ошибочно воспринималась многими как высокомерная, в его обществе каждый чувствовал себя всегда хорошо, как будто обязанным сделать всё наилучшим образом. В обращении с людьми он был прямолинеен; он мог очень внимательно слушать, чтобы уловить скрытые интонации собеседника. Если ему это не удавалось, он дружелюбным тоном задавал иронические вопросы.

К своему начальству он относился небрежно, никогда не боялся свободно высказать своё мнение.

Однажды Тротт пригласил меня на ужин в свой дом и сказал: «Я очень хотел бы услышать ваше мнение об одном моём друге, который тоже будет в числе приглашенных».

Нас было только четверо: его друг фон Хефтен, он сам, его молодая жена Кларита и я.

Адам, который, как всегда, был центром внимания, затронул целый ряд тем. А когда он вез меня домой, спросил: «Ну, что вы думаете о Хефтене?» – «Какое уж это имеет значение, что я о нем думаю? Он ваш старый друг, приятный и культурный человек. Что можно ещё сказать после первой встречи?» – «Я бы очень хотел знать, какое впечатление он производит, когда встречаешься с ним в первый раз».

Несколько озадаченная его настойчивостью, я наконец сказала: «Ну, хорошо, я не захотела бы воровать с ним лошадей; нас бы поймали на заборе». К моему удивлению, он был чрезвычайно поражен: «Почему вы говорите это?» – «Я не знаю точно, почему. Он не реалист, в его мыслях слишком много теории. Из-за этого он теряет связь с действительностью».

Лишь много позже я поняла, почему Адам так серьёзно воспринял мои легкомысленные слова. Он тогда как раз проверял свои мысли, следует ли посвящать Хефтена[6]6
  Хефтен героически умер после заговора 20 июля. Он обладал мужеством сказать в лицо Фрейслеру, что, повторись всё сначала, он стал бы действовать точно так же. Хотя он был типом заговорщика, далёкого от действительности, он не нёс непосредственной ответственности за неудачу путча.


[Закрыть] ещё глубже в свои намерения. Чисто случайно мои слова оказались близки к истине.

К счастью, нам удалось наконец освободить Мисси от её пустого занятия. Она стала работать у Тротта, и их сотрудничество вскоре перешло в прочную дружбу. Через открытую дверь слышен был его небрежно-ленивый, смешливый голос, который, диктуя, дружески предупреждал: «после… „aus“, „bei“, „mit“, „nach“, „seit“, „von“, „zu“ в немецком употребляется дательный падеж!».

Много позже между Троттом и Ранцау вдруг неожиданно возникла холодность. Их больше не видели вместе. Мы пытались нащупать причину: «Вы так долго были друзьями – с университетских лет. Ничто не может разрушить такую дружбу!» – «Даже старые друзья могут иметь совершенно разные мнения по какому-нибудь важному вопросу», – возражал Тротт сухо и немного печально.

Позднее мы узнали, что группа заговорщиков пришла тогда к выводу, что Гитлер должен быть уничтожен. Ранцау не хотел в этом участвовать. Хотя он ненавидел Гитлера, его отталкивала мысль об участии в убийстве.

После своей женитьбы на Луизетте Квадт Ранцау был переведен в Румынию и, таким образом, находился далеко от Германии, когда было совершено неудавшееся покушение. Он был взят в плен советскими войсками и умер от голода в одной из тюрем ГПУ.

6

«Жёлтое дело» – под таким кодовым названием проходил поход во Францию. Поход прошёл по плану, как блестяще исполненный немецкой армией военный манёвр и несчастным образом подтвердил все притязания Гитлера. Он продолжался семь коротких недель, с 10 мая по 22 июня 1940 года. Что же осталось от линии Мажино, от славной французской армии, которую мы так часто видели в их лазурно-голубых мундирах на парадах в Сен-Жермен-ан-Ле?

Наша лояльность была чисто личной, но Франция являлась для нас действительно второй родиной, и поэтому несчастье, случившееся со страной, навело на нас глубокую печаль. Единственной утешительной мыслью могло быть то, что «молниеносный поход» стоил меньших жертв с обеих сторон.

Несколько лет до этого мы проводили лето на юге Франции недалеко от реки По. Мама пускалась тогда в длинные политические споры с нашим приветливым и словоохотливым доктором, который часто заканчивал разговор тоскливым вздохом: «Маленькая война поставила бы всё на свои места».

Оба его сына, наши друзья, пали в этой самой «маленькой войне», которая со стороны казалась прошедшей столь бескровно.

Испанский двоюродный брат моего мужа рассказал нам позднее, что он был послан тогда на испано-французскую границу, чтобы встретить немцев, и что генерал Франко намеревался задержать их настойчивые переговоры.

Этот испанец спросил немецкого офицера-танкиста: «Как вы решали задачу с заправкой горючим?» – «Это вообще было нетрудно. Мы заправлялись на всех обычных заправочных станциях и покупали еду в магазинах по пути следования. Всё напоминало скорее увеселительную прогулку».

Испанские пилоты утверждали позднее, что они с помощью поплавков легко могли бы установить свою границу от Биаррица до Ируна: розовые поплавки на немецкой стороне, оливково-коричневые – на их.

Для менее совестливых нацистских бонз стало хорошим тоном ездить за покупками в Париж. В обмен оккупированной стране оказывались сомнительные милости в виде продовольственных карточек и военных капелл на каждой деревенской площади. Распределение продуктов по карточкам во всех занятых странах было строже, чем в Германии, до тех пор пока это положение после войны круто не изменилось.

Один австрийский друг с безошибочным чутьем на людей решил, что нам надо познакомиться с Бисмарками. Однажды в воскресенье он, Мисси и я сели в поезд на Потсдам, чтобы пообедать у них.

Будучи главой правительства Потсдама, граф Готфрид фон Бисмарк вступил уже в ранние тридцатые годы в национал-социалистическую партию Германии и стал офицером высшего ранга. В то время он думал, что как Бисмарк, воспитанный и подготовленный для службы в государственном аппарате, он с помощью единомышленников сможет взять партию под контроль и побудить Гитлера устранить из своего окружения радикальные элементы.

Чтобы узаконить своё «движение», Гитлер заявлял, что он продолжает традиции Фридриха Великого и рейхсканцлера Бисмарка. Вероятно, он, скорее всего, намеревался взять для своих целей в качестве примера их агрессивные намерения. Однако основные правила их политики, которым они, будучи опытными государственными людьми, следовали (как, например, предостережение железного канцлера о том, что Германия никогда не должна воевать на двух фронтах), Гитлер пустил на ветер.

Кайзер Фридрих II являл собой уже весьма далёкую историческую личность, но имя Бисмарка имело ещё в Германии большой вес. Сначала действительно казалось, что Гитлер готов слушать советы и учиться опыту. Иностранные дипломаты, как, например, британский посол и мосье Франсуа-Понсе, представлявший Францию, были с ним на дружеской ноге; и разве он не относился с трогательным уважением к старому фельдмаршалу Гинденбургу?

Однако все эти иллюзии скоро должны были исчезнуть.

Что же касается Бисмарков, час отрезвления смогла точно определить их старшая сестра Ханна фон Бредов.

Она была очень независима, и определенные ужасающие стороны гитлеровской демагогии отталкивали её с самого начала. Её братья были не согласны с ней: «Тебе надо с ним познакомиться, чтобы составить о нём мнение. Он обладает огромным обаянием, которое должно быть употреблено на пользу нации…». Гитлер стал даже «светским», причём фон Папен играл роль поводыря. Он научил его одеваться и вести себя в обществе – галантный австрийский жест целовать дамам руку обезоруживал критику.

В 1933 году Бисмарки были приглашены на один из его приёмов. Гитлер был в окружении своих боевых соратников, фон Папен стоял рядом с ним и приветствовал гостей, которые выстроились длинной очередью.

Принц Бертольд фон Баден шёл перед Бисмарками. Хотя он испытывал отвращение к Гитлеру – из инстинкта, убеждения и традиции, – пришёл, чтобы добиться разрешения оставить на своём посту доктора Хана в качестве руководителя знаменитой школы в Залеме, которую основал его отец, принц Макс; его робкий вид был обманчив – он был решителен. Он принадлежал к той бесклассовой «аристократии тонко чувствующих, тактичных и мужественных», которые черпали свою особую силу в тесной связи со своей землей. Такие для наци были столь же непонятны, как и наци для них.

Каждый миг этого разговора был для него отвратителен, но принц Бертольд был полон решимости довести его до конца. При этом он употребил неудачным образом по отношению к Хану традиционное выражение: «Он очень предан нашему дому». Это дало Гитлеру повод, которого он только и ждал. Присутствующие стали свидетелями одного из его публичных несдержанных (или намеренных) приступов ярости: «Кажется, у каждого есть „свой“ домашний еврей! С этим должно быть покончено! Я не терплю никаких исключений!».

Принц Бертольд, белый от гнева и отвращения, попытался сначала защитить свою точку зрения, но, когда понял, что это бессмысленно, повернулся и вышел. С этого момента он предпринял всё, чтобы вывезти Хана из страны и создать ему новые возможности в Англии. Там Хан основал школу Гордонстоун.

Между тем фрау Геббельс, сюсюкая, осведомилась у Ханны фон Бредов: «Милостивая госпожа, где вы живете?» – «В Потсдаме». – «Очаровательный городок, – сказала она слащаво. – А сколько у вас детей?» – «Девять». – «Как счастлив будет слышать это наш фюрер!» – «Не для него я их родила», – ответила Ханна жёстко.

Но вот очередь дошла до её брата, князя Отто Бисмарка. Он не подал вида, что он только что слышал, и начал свою маленькую заранее подготовленную речь: «Мой фюрер. Ходят слухи, что крайние силы в партии готовят террористические нападения на определенную часть населения (евреев). По моральным соображениям и из-за неблагоприятной реакции за границей такие действия были бы чрезвычайно нежелательны!». И с бесстрашием, которого в другие моменты в нём не знали, – может быть, подстегнутый издевательским взглядом Ханны, он повторил, нервно вытирая платком пот со лба: «Чрезвычайно нежелательны!».

Какой поток ругательств обрушился на него: «Здесь, очевидно, каждый думает, что может иметь собственное мнение…» – и далее в том же духе. Бисмарки ушли домой подавленными, глубоко задумавшись. Отто бормотал про себя: «Ужасно, ужасно!».

Маска окончательно спала, когда в пресловутую «Хрустальную ночь» 1938 года – как предостерегающая зарница перед штурмом – группа молодых хулиганов, предводительствуемая частями СА в мундирах, громила и грабила «без всякого повода» еврейские магазины; тут и там к ним присоединялись некоторые зрители, что лишь доказывает, как быстро развращаются люди.

Одна моя подруга видела, как группа взломала витрину и хватала всё, что там было выставлено. Она возмущенно обратилась к первому же полицейскому: «Сделайте же что-нибудь! Зовите подкрепление!» – «Уважаемая, не смотрите туда, так же как и я. Разве вы не видите, кто всё это творит?».

Давление усиливалось постепенно. Сначала евреев заставили носить жёлтые звёзды. Это они делали почти с гордостью или же прицепляли звезды с издевкой к ошейникам своих собак. Кто был дружен с евреями, тоже носил звёзды как вызов. Люди неодобрительно качали головами, словно хотели прогнать дурной сон или дурную мысль: «Нет, это что-то отвратительное!».

Вскоре звёзды стали исчезать. Без лишнего шума грузовики увозили еврейских граждан неизвестно куда. Никто ничего не знал. «Всех собирают вместе», – вот и всё, что было слышно. Некоторые известные врачи и художники покончили с собой.

«Что всё-таки там с ними творят?» – спрашивали люди. Всплывали темные намёки, которым никто не хотел верить, до тех пор пока преследование не касалось кого-нибудь, кого знали лично.

Один эсэсовец высокого чина, когда его спросили прямо, ответил нашему иностранному другу: «Когда все граждане в стране мобилизуются для борьбы, то ведь само собой разумеется, что и политических пленных вовлекают в военную службу».

Что эта «мобилизация» означала массовое убийство, было в то время даже скептикам не ясно.

Один молодой офицер войск СС, который знал войну только по битвам на фронте, хотел в 1943 году разузнать, имеют ли основание слухи о массовых убийствах евреев. Он думал, что его мундира, его Рыцарских крестов и его удостоверения будет достаточно, чтобы посетить концентрационный лагерь в Дахау.

Его немедленно задержали: «Что вы здесь ищете?» – «Я хотел только взглянуть». – «Тогда можете сразу же здесь и остаться».

До конца войны его держали в лагере. Несмотря на трудное время, которое он там пережил, это заточение обернулось для него счастьем, так как после освобождения союзниками он был причислен к жертвам нацизма и мог беспрепятственно возвратиться к гражданской жизни.

Хотя такие названия, как Дахау, Аусшвиц и Бухенвальд часто упоминались во время войны, население не подозревало о массовых убийствах, которые там совершались, до тех пор пока некоторые не наталкивались на неопровержимые доказательства. Это был тот случай, когда немецкая армия начала своё отступление из России, и некоторые отделы застали гестапо во время их «работы».

Бисмарки знали, во всяком случае, что всякий приказ, касающийся евреев, исходил непосредственно от Гитлера и что надежды на то, что удастся предотвратить крайние тенденции в партии, навсегда обречены.

С этого часа Готфрид использовал своё высокое положение, чтобы победить Гитлера изнутри, и пытался помочь жертвам национал-социализма, как только мог[7]7
  На неотвратимой волне возмездия после войны союзники были склонны к тому, чтобы строже судить членов партии, вступивших в неё рано, хотя именно они пытались положительно влиять на нацистское руководство, не говоря о тех, кому было присвоено почетное членство в партии, – «награда», отказаться от которой было трудно. Членов партии, вступивших в неё позднее, судили мягче, хотя они едва ли могли утверждать, что не знали о целях и способах действия нацистов.


[Закрыть].

Его дом в Потсдаме был центром Сопротивления, и даже одним из самых надёжных, до трагического конца.

Когда приняли в этом доме Мисси и меня, мы ещё не знали об этом. Мелани Бисмарк была австрийкой, двоюродной сестрой своего мужа, которому она была глубоко предана. Она обладала логическим, довольно трезвым, прямо картезианским, умом, видимо, унаследованным от своей французской матери, урожденной Луи-Шандьё.

Готфриду достались лучшие свойства его семьи. Высокого роста, он держался несколько внаклонку, его выразительные черты лица были похожи на черты лица его деда на портретах Ленбаха. Он говорил в отрывочной, резкойхарактерной манере Бисмарков и обладал также их иронией. Однако он сразу завоёвывал симпатии своей сдержанной искренней сердечностью.

С юных лет он воспитывался для служения Родине, в духе ответственности за судьбу Отечества. Это чувство ответственности больше всего объединяло заговорщиков, которые готовились убить Гитлера. Может быть, в противовес этой главной черте его личности и наперекор всей сопутствующей ей серьёзности, жила в нём как требование его пытливого, практического и одновременно независимого духа любовь к обществу молодых. Он интересовался их мнением, выпытывал их взгляды, задавая вопросы, касавшиеся, казалось бы, самых невинных тем.

После этого первого обеда мы потом часто приезжали к ним. Он просил привозить друзей и знакомых, что мы делали с удовольствием. Эту просьбу он подкреплял предостережением о том, чтобы хорошо взвесить степень доверия к окружающим. Он настаивал, что в настоящее время было бы слишком рискованно общаться с людьми, чей «кодекс чести» нам чужд, – в нем, по его мнению, заключалось всё. Вывод мы должны были делать сами, после того как он поговорил со вновь ему представленными; в самом деле, было достаточно нескольких слов, случайно высказанных, казалось бы, незначительного замечания, чтобы «списать» какого-нибудь молодого человека, которого мы знали лишь поверхностно. Мягкое предостережение Готфрида: «Его вам лучше больше не видеть», – было излишне. Мы были рады, если он ценил того, кто нам особенно нравился. Лишь в последующие месяцы мы по-настоящему смогли оценить значение его покровительства.

После разрушения Берлина, когда мои родители приехали ко мне в Кёнигсварт, Мелани и Готфрид приняли Мисси в Потсдаме. Построенное из камня здание правительства казалось прочным и защищённым от бомб, и Готфрид думал, что, может быть, его имя также сможет быть защитой в том случае, если вдруг Мисси попадёт в трудное положение в своём бюро.

Мелани с её французским происхождением пыталась помочь некоторым рекомендованным ей молодым французам, которые были присланы для работы в Германию.

С 1942 года до февраля 1943 года речь шла о добровольной рабочей силе, позднее их присылали сюда насильно, например, их хватали, когда они выходили из кино, театра или из вагона поезда, или просто на улице.

Одним из них был лирик Анри де Вандёвр. На наш вопрос: «Что вы здесь, собственно говоря, делаете?» он ответил: «Вы будете смеяться: я подметаю пол в немецком издательстве»[8]8
  Позднее он смог уехать домой, но его брат трагически погиб во время вступления союзников на территорию Германии.


[Закрыть]

7

Однажды июньским вечером 1940 года Мисси и я были приглашены на большой полуофициальный ужин. Присутствовало много послов. Это было одно из тех собраний знаменитостей, на которых во время кризиса вполголоса сообщается какая-нибудь важная новость. Так было и на сей раз. Уже через несколько минут, после того как эта весть поступила, она с быстротой ветра распространилась среди собравшихся: «Советский Союз вторгся в Литву».

Когда в 1939 году был заключен германо-советский пакт, уже можно было догадываться, что балтийские государства будут принесены в жертву. Из-за сравнительно хорошего отношения литовского правительства к моему отцу он смог отсрочить свой отъезд из Литвы до тех пор, пока не стало точно известно о вторжении Советов. Но вдруг разрушились все иллюзии, он стоял перед выбором: депортация или нечто худшее. Коммунистический паровой каток катился неуклонно и мог смести каждого.

Некоторые влиятельные люди из Министерства иностранных дел были в числе приглашённых на ужин, и через наших друзей мы обратились к ним с просьбой уведомить немецкое посольство в Ковно и взять папа под свою защиту. Ответ на эту просьбу был типичен: «Это не подходящее время для сентиментальности».

Другой знакомый, который работал в абвере у адмирала Канариса, связался непосредственно со своим начальником, и на следующее утро он сообщил нам, что они уведомили своих агентов, а те им пообещали переправить папа через границу.

Несколько дней мы с беспокойством ждали его, мучимые кошмарами Лубянки, пресловутой тюрьмы ГПУ. Наконец, резко зазвенел телефон: «С вашим отцом всё в порядке. Скоро он будет у вас». – «Откуда был звонок?» Телефонистка ответила: «Абонент не захотел больше ничего сообщать. Разговор был из государственного учреждения».

Нам не пришлось долго ждать, как папа вошёл в нашу квартиру: худой, загорелый и помолодевший, безупречно, как всегда, одетый, но свободный от всех пожиток, кроме бритвы и маленького пакета, содержимое которого составляли: одна рубашка, пара носков и античный зеленоватый стакан, который он мог держать против света и любоваться его цветом, – характерный выбор.

Он уверил нас, что так свободно ездить с таким легким багажом, и почти сожалел, что его гардероб вскоре стал всесторонне пополняться, так что ему снова понадобился шкаф и чемодан, чтобы поместить туда свои вещи.

Он рассказал, что провёл несколько дней в деревне и что, когда он приехал на вокзал в Ковно, вся площадь перед вокзалом была занята советскими танками, которые заняли также все улицы города. Было бессмысленно идти в свою квартиру, поэтому он пошёл по тропинке, ведущей к берегу Немана, чтобы сесть там на пароходик, плывущий вдоль реки. Едва маленький пароход отчалил, на пирсе появились советские солдаты, чтобы произвести проверку документов, но пароходик уже неспешно пыхтел по реке. Папа сидел на палубе и обдумывал план побега. Сначала ему показалось, что лучше возвратиться в свои бывшие владения Юрбург и Тауроген, расположенные на восточно-прусской границе поблизости от Тильзита и конфискованные в 1921 году.

Пока они так плыли, окрестности казались совершенно мирными, нигде не было видно советских солдат. К вечеру папа сошёл с парохода и дальше пошёл пешком до домика лесника, который в давно минувшие времена служил у него.

Его сразу же сердечно приняли и предложили переночевать; лесник же пошёл на разведку местности под покровом наступившей темноты, а также попытаться найти помощь. Несколько часов спустя он вернулся с двумя друзьями; вместе они разработали план. Они установили, что пограничные посты сменялись в полдень. Незадолго до пересменки они прекращали патрулирование и ждали смену. Так как они только что получили новый приказ стрелять по любой бегущей цели, было, по-видимому, самым лучшим идти медленно, как бы невзначай оказавшись здесь. Выбрали для этого подходящее место, которое плохо просматривалось.

На следующий день в условленное время оба помощника вышли вперед, залегли, распластавшись в траве, каждый на одной из сторон пограничной полосы. Легким свистом они дали знак, что постовых не видно. Лесник осторожно вёл папа в условленное место. Так, он шагнул на ничейную землю, держа перед глазами раскрытую газету, в которой были две дырочки, чтобы видеть дорогу.

Солнце стояло высоко, всё было спокойно; всё ещё делая вид, будто читает, папа прямым путём прошёл в Германию – в маленькую деревню с красными крышами, замелькавшими на горизонте.

На первой же полицейской станции его встретили со словами: «Мы вас уже ждали!» и поместили – за государственный счет – в гостиницу. Такое отношение было ему совершенно непонятно, но вскоре появились два приветливых господина, которые, казалось, были весьма обрадованы, что переход границы так легко удался. Папа вручили проездной билет до Берлина, пообещав уведомить нас о его предстоящем прибытии. Имелись в виду люди из абвера адмирала Канариса.

Папа был, собственно, очень горд тем, что совершил побег совершенно самостоятельно.

Когда он въехал в нашу квартиру, он должен был сначала привыкнуть к нашей независимости, он, право, не знал, как должен был вести себя: как строгий отец или как всё понимающий друг. Вначале он отвечал за нас на некоторые телефонные звонки словами «нет дома» и таким образом обрывал разговор. Мы объяснили ему: «У нас тоже есть своя личная жизнь, и она начинается после работы. Эти звонки важны для нас».

С этих пор он пытался во всём нам помочь. Он готовил завтрак, делал покупки и записывал бесчисленные звонки – без всяких комментариев. Его олимпийское спокойствие (которое наши друзья называли «тысячелетним азиатским спокойствием») в ночи бомбежек действовало на нас очень успокаивающе.

Совершенно случайно мы услышали, что он с гордостью сообщал своим друзьям, что живет со своими дочерьми в своего рода общине, как это делают студенты; благодаря этому он снова чувствовал себя молодым.

Вскоре он начал давать уроки французского и английского языка. Он говорил на особенно красивом русском, передающем его мысли изысканным образом – со всеми тонкостями и оттенками. В других языках он не чувствовал себя столь уверенно, несмотря на ранний «английский» период и французских гувернеров в детстве.

Мы смеялись вместе с ним, когда он с юмором рассказывал о своих уроках: «Они сидят, как воробьи на заборе, и один ужасный тип непрерывно спрашивает о грамматических правилах. Они ведь его не касаются, если он даже „How do you do“ не может сказать!». Одна ученица доверила ему тайну, что она пылает безответной страстной любовью к «одному иностранцу элегантной наружности». У него седые виски и он, «несмотря на несчастье, обрушившееся на него», обладает замечательной выдержкой. «И у него свисающее веко, – прервали мы его. – Папа, она же имеет в виду тебя: она в тебя влюблена!»

Он был весьма ошеломлен этим волнующим заключением.

За исключением бомбардировок, чувство острой опасности, которое угрожало со всех сторон, едва ли ограничивало нашу личную жизнь и наши дружеские встречи. Оглядываясь назад, на круговорот вечеринок, встреч, приёмов, это кажется просто невероятным. Может быть, в трудные и опасные времена потребность быть с другими – говорить с ними, смеяться – особенно сильна. Без сомнения, люди, жившие в деревне в сравнительной безопасности, страдали от одиночества, от недостатка известий и новостей о происходящем. Кстати, замечу: и анекдоты никогда больше не были так смешны и остроумны, как во времена гнёта наци, и мы никогда больше не испытывали того щекотливого чувства опасности, рассказывая их другому, как в те дни.

Так как мы были молоды, то воображали, что недосягаемы для смерти и катастроф, и были уверены, что с нами ничего не случится. А пока судьба тебя щадила, это означало дополнительную радость жизни, почти эйфорию.

В Берлине в то время было мало «интернациональных» молодых девушек, и поэтому на нас – наряду с некоторыми другими – был большой «спрос». После выполненной работы на службе мы прямо с места работы отправлялись на вечерние приёмы, которые если не прерывались бомбардировками (что случалось нередко), длились допоздна. Перед тем как покинуть бюро, мы освежались и переодевались в маленькой умывальной комнате. Наши шефы шутили, что приятные ароматы, которые шлейфом тянулись за нами по лестнице («Arpege» Луизы, «Je reviens» Луизетты и мой «Moment Supreme»), сообщали им о том, что в этот вечер им не придётся рассчитывать на совместную работу с нами.

Нас приглашали на обеды и ужины, на пикники, которые устраивались ещё оставшимися в Берлине посольствами: итальянским, чилийским, испанским, шведским, венгерским и швейцарским. Круг приглашённых был всё ещё разнообразен и пёстр – к нему принадлежали художники и политики, вращающиеся ещё в дипломатических кругах. Поэтому за столом часто можно было оказаться с необычным соседом.

Однажды между Луизой и мной сидел адъютант Гитлера. Французский поход только что закончился, и мы пытались, возможно, невинно задавать совершенно определённо нацеленные вопросы: «Как фюрер нашёл общий язык с Хунцигером (французским генералом, который подписал мир)?», – «Он был удивлен, как порядочно вели себя он и его коллеги, – отвечал адъютант. – На самом деле это побудило фюрера даже к тому, чтобы пересмотреть свои намерения в отношении Франции, о чём он сейчас уже жалеет. Но со временем мы это исправим». – «Что понравилось фюреру как знатоку архитектуры больше всего в Париже?» – «Опера. Он считает, что это самое красивое здание, которое он когда-либо видел. И, конечно, Эйфелева башня».

Мы не стали перекидываться многозначительными взглядами, но внутренне ощутили своего рода ужас.

Дипломаты, которых мы чаще всего встречали, были итальянцы, которые в любое время действовали освежающе благодаря своей неистребимой человечности, и полунейтральные испанцы, которые твердо стояли на том, чтобы не вводить войска Гитлера в свою страну. Многие итальянцы не одобряли союз Муссолини, который он навязал им. Они говорили об этом совершенно открыто, если не сказать, громко, и это делало вечера в итальянском посольстве особенно интересными и одновременно опасными. Хозяева могли рассчитывать на дипломатическую неприкосновенность, мы, гости – нет.

Во время одного из таких приёмов посол рассказывал – дерзко и в подробностях – об одном приёме, который Геринг давал для приблизительно пятидесяти гостей. Рейхсмаршал появился тогда в струящемся красном бархатном халате – своего рода tea-gown[9]9
  Tea-gown – домашний халат, надеваемый для чаепития в интимном кругу.


[Закрыть], отделанном норкой и кружевными воланами, каскадами покрывавшими широкую грудь.

Однажды мы находились с итальянским посольством на Ваннзее, когда неожиданно появился длинный ряд официальных автомобилей с полицейским эскортом. Из автомобиля вышел зять Муссолини, граф Чиано, в сопровождении кучи земляков, украшенных лентами и орденами, представлявших в своих фантастических мундирах кричаще-яркую, почти театральную, картину.

Вскоре после их появления нам удалось убежать, но лишь после того как мы бросили взгляд в полутемную гостиную, в которой Чиано и двое или трое из его кричаще-пёстрых спутников, тесно обнявшись, танцевали с легкодоступными берлинскими красавицами.