Текст книги "Женщина с пятью паспортами. Повесть об удивительной судьбе"

Между тем лечение Александра оказалось бесполезным. Его состояние ухудшалось, и он скоропостижно скончался в апреле 1939 года. Его смерть была глубокой раной для нашей дружной семьи; все другие трудности по сравнению с этой утратой казались незначительными.

Однако и эти трудности сильно возросли в течение последующих месяцев.

Часть 2. Первые годы войны

1

Берлин, июль 1939 года: казалось, мир снова был обеспечен последними заверениями западных государств, нападение наци было предотвращено. Во французском посольстве на Парижской площади, рядом со знаменитым отелем «Адлон», состоялся большой приём.

Французский посол мосье Кулондр имел обыкновение, как и его предшественник мосье Франсуа-Понсе, приглашать некоторых молодых людей, чтобы оживить официальные приёмы. Длинный ряд служебных автомобилей, украшенных четырехугольными штандартами, тянулся к подъезду, когда я подходила к лестнице, покрытой красным ковром. Гостями были дипломаты – среди них итальянский, английский, американский и голландский послы, – члены правительства и некоторые высшие партийные деятели в новых причудливых мундирах. Во время ужина моё место за столом оказалось рядом с офицером высокого ранга, генералом СС.

Легкомысленные вопросы вызывают иногда неожиданные ответы. «Вашей целью все ещё является расширение „жизненного пространства?“» – спросила я соседа невинно. «Это остаётся существенной составной частью нашей восточной политики», – получила я ответ. «Но вам нужно будет устранить с пути тридцать миллионов поляков, прежде чем вы дойдете до ста восьмидесяти миллионов русских». – «У нас есть возможности и средства, чтобы справиться с этим», – полагал бонза. «Если в живых останется лишь дюжина, посеянная ненависть переживет поколения!» – «Над этим нам не надо сегодня ломать головы», – так просто казалось ему это.

Мой сосед не соответствовал представлению о высоком хладнокровном эсэсовском типе с резкими чертами лица: его круглый череп переходил сразу же в толстую шею, которую можно было различить лишь по нескольким складкам, выступающим над жёстким воротником, как у черепахи. Очки без оправы заменяли, казалось, глаза на его губчатом, покрытом шрамами лице. С нескрываемой жадностью склонялся он над тарелкой со вкусной едой, смачно жуя, проникнутый совершенной убежденностью в своём мнении. Вероятно, он редко показывался из своего плотно закрытого со всех сторон партийного кокона, куда не просачивалось ни критическое, ни противоречивое слово, и, возможно, не понимал и не чувствовал, как чудовищны его высказывания. Однако постепенно все поняли, что наци неотвратимо претворяли теорию в практику. Кто слышал нечто подобное, того охватывал ужас за будущее!

Едва кончился ужин, я поспешила к своему другу Альберту Эльцу, который тоже присутствовал на приёме: «Я не выдержу здесь ни минуты дольше, – я сидела рядом с отвратительным типом, одержимым безумными убийственными идеями. – Давай уйдём!».

Мы покинули посольство. На противоположной стороне широкой площади перед отелем «Адлон» протянулся ряд охраны из отборных эсэсовцев. В своих белых летних мундирах, высокого роста, стояли они плечом к плечу в позе боевой готовности со стереотипными, хорошо скроенными лицами с низкими лбами под коротко остриженными волосами – похожие друг на друга, как кирпичи. Их и подбирали по одинаковому росту и внешности.

Альберт подзадорил меня: «Пойдем, посмотрим, что там происходит!» – «Это невозможно, они же нас не пропустят!» – «Так как мы одеты, пропустят. Надо только выглядеть спокойными».

И вот мы уже как можно небрежнее скользнули через вертящуюся дверь и незаметно прошли к ближайшему маленькому столику. Оглядываясь украдкой, мы обнаружили, что сидим в окружении высоких партийных деятелей рейха с жёнами, облачёнными в богатые одеяния. Мы сразу же узнали их по фотографиям из газет и еженедельных передач «Обзор за неделю». Всем подавали напитки.

Вскоре после нашего вторжения широко распахнули входную дверь – Гитлер, Геринг, Геббельс и свита вошли в зал. Эта компания коротконогих прошествовала мимо нашего столика. Как ничтожны были эти могущественные лица! Они выглядели как набитые опилками куклы, как карикатуры на самих себя – какая разница между изображениями и портретами с победоносным выражением и вызывающим взглядом, призванными вдохновлять народ! Здесь они производили впечатление ярмарочных кукол; но они излучали также внушающую ужас значительность. Восхищение, которое они вызывали у собравшихся, благоговейно, с лакейскими улыбками уставившихся на них, основывалось, вероятно, на неотразимой магии власти.

Мы сразу же после этого снова выскользнули на улицу, с облегчением вздохнув на свободе.

«Если бы мы захотели его застрелить, никто бы нам не помешал», – заметила я. «Я полагаю, что мы не похожи на тех, кто собирается совершить покушение», – ответил Альберт.

На первом же автобусе мы поехали вдоль цветущего Тиргартена и по набережной Люцов по направлению к Кайтштрассе.

Никогда больше я не видела Гитлера так близко.

2

Часто я бывала в польском посольстве, где у меня было несколько хороших друзей, как и сам посол Липски. Поляки знали, что в списке Гитлера они стоят на первом месте, подлежа нападению и порабощению, но они были полны решимости не сдаваться и уж совсем не пугались угроз. «Он же не собирается делать того, что провозглашает, – говорили они. – Он хочет только напугать весь мир, чтобы ему во всем уступали. Не может же он дойти до такого безумия – начать войну!».

Немецкая общественность реагировала с ужасом лишь при одной мысли о войне и всякий раз испускала вздох неподдельного облегчения, как только войны удавалось избежать. Это настроение успокаивало поляков. «В 1914 году, – вспоминали некоторые из них, – было по-другому, тогда весь народ был подобен легавой собаке на поводке».

Мечась от озабоченности к надежде и наоборот, поляки докладывали своему правительству о танках из картона и о громко пропагандируемых псевдоманёврах. Они были убеждены, что настойчивое сопротивление в конце концов разоблачит надувательство наци. Но всё же опытные политики сомневались, справедлива ли эта точка зрения на невинность намерений наци и не приведёт ли она скорее к ошибочным выводам, так как немецкий вермахт готовится превратиться в мощную силу гораздо быстрее, чем это хотели бы понять поляки. «Читайте „Майн кампф“, – советовали им. – Гитлера невозможно ничем удержать».

Тогда гестапо ещё не приняло к действию методы ГПУ и не обладало ещё их пробойной силой; так, ещё летом 1939 года можно было не только в посольствах, но и почти всюду открыто высказывать своё мнение.

Перед Первой мировой войной наша мама, которая всегда была готова взять под свою защиту робких или беспомощных, подружилась с двумя бледными застенчивыми немецкими девушками. Обе они проводили зиму у своих знатных родственников в довоенном Санкт-Петербурге. Моя мать ввела их в свой дружеский круг и брала с собой на светские вечера. Обе девушки не забыли то счастливое время, и одна из сестер пригласила теперь меня провести последние летние недели в её замке, расположенном во Фридланде, в Силезии, недалеко от польской границы. Позднее к нам должна была присоединиться и Мисси, находившаяся сейчас у друзей в Венеции.

Меня сердечно, как члена семьи приняли в старом, обветшалом замке. Некогда замок был увенчан башнями и окружён рвом, но позднее перестроен, расширен и, наконец, к сожалению, испорчен добавками неоготики. С 1918 года деньги исчезли, а то, что ещё оставалось, шло не на замок во Фридланде.

Над всем витала своеобразная обветшалая уютность, как дикорастущая роза-вьюнок, пышным дикарём обвивавшая всё вокруг. Постепенно обветшание придавало всему особую прелесть. Душой поместья была графиня Ольга, урождённая принцесса Альтенбургская, чья милая доброта распространялась на всё окружающее.

Её фигура, которая некогда в юности была стройной, приняла сейчас форму чайного колпака: сверху узкого, а книзу – всё более расширяющегося. Она умела смеяться над собой и всегда утверждала, что утратила свою стройность, когда перестала ездить верхом. По её курчавым красноватым волосам и приобретающему жёлтый оттенок кончику носа (из-за вечно тлеющей под ним папироски) трудно было предположить, что она когда-то была хорошенькой и похожа на свою красивую младшую дочь Лори. Однако её обаяние не увяло. Для всякого она находила приветливое слово и со всеми была одинаково ровна. Великолепная смесь наивности, естественности без фальши, хорошего настроения и любви к природе, а также, право, не немецкое невнимание к хозяйству, делали её особенно любимой молодежью.

Её супруг чувствовал себя обманутым судьбой, так как женился некогда на богатой наследнице, а теперь, после перемен 1918 года, вынужден был удовольствоваться женщиной, чьи истинные преимущества он был не способен оценить. Эту беззастенчивую сторону своего характера он искусно скрывал под маской приветливого добродушия.

Дочери Ольги были моими очаровательными подругами. Их очень разная внешность и совершенно непохожие один на другой характеры раскрывали преимущества каждой: Элла была сдержанна, красива, мягка; Лори – жизнерадостна и всегда сняла.

Их не избаловали недавние светские успехи в Берлине, истинные дети природы, они оставались такими же естественными, как раньше. Они принимали день таким, каким он был, и радовались всякому новому плану или затее.

Огромный букет слегка раздавленных красных роз показался в высокой двери в конце тёмно-серого поезда, который въезжал на перрон вокзала Оппельна и, шипя, остановился перед нами. Из-под клубов пара и роз нам улыбались раскосые зелёные глаза на медово-загорелом лице, обрамлённом выгоревшими на солнце золотыми волосами. Это очаровательное создание удивило бы и в другом месте, а в провинциальном Оппельне оно производило ошеломляющее впечатление, пассажиры и носильщики уставились на Мисси с открытыми ртами, когда мы помогали ей выйти из вагона-экспресса, прибывшего из Венеции, и собирали её чемоданы и сумки и, конечно, розы – последнее подношение какого-то поклонника.

Мы были очень рады её прибытию, так долго и часто откладываемому. Подростком Мисси со своими блеклыми волосами и нескладными, как у жеребёнка, членами выглядела как на нечеткой фотографии – все черты были неярко выражены. Но вдруг однажды – как за одну ночь – она расцвела и неожиданно превратилась в красавицу. Нежная, стройная фигура и бросающаяся в глаза противоположность между цветом волос и глаз поражали нас, братьев и сестёр, всякий раз заново. Когда мы слушали рассказы Мисси о Венеции, очень хорошо понимали, почему она не спешила с отъездом: недели, проведённые там, были, по всей видимости, сказочно прекрасными и полными поэтических знаков внимания, на которые так щедры итальянцы. Мы не могли и предполагать, что этот круговорот беззаботной радости так же скоро и так же неожиданно прекратится, как и начался. Во всяком случае, Венеция пошла Мисси на пользу.

За прошедшие месяцы в Берлине мне очень не хватало её чувства юмора и её нерушимой солидарности. По счастливой случайности мы привлекали тех же друзей, но никогда – тех же поклонников. У нас было одинаковое чувство комичного и та же антипатия к пошлому конформизму. Это свойство выражалось у Мисси в бесстрашном вызове судьбе. Она была быстра, умна и проста в общении, бескомпромиссно честна, но иногда излишне непреклонна по отношению и к себе, и к другим. Я была намного дипломатичнее и склонна избегать или смягчать трудности, вместо того чтобы с распахнутыми глазами вторгаться в них.

По этой причине мы вместе составляли хорошую пару, что помогало нам ещё в течение многих лет преодолевать многое.

Здесь, во Фридланде, мы организовывали посещения и прогулки, чтобы показать Мисси окрестности, если просто не наслаждались хорошей погодой, или помогали Ольге в огороде, а вечером катались на велосипедах.

Как мы узнали позднее, наш хозяин между тем попытался завоевать себе место в партии наци в надежде на то, что это послужит его скорейшему продвижению по службе. Во Фридланде об этом не говорили, так как Ольга никогда не спрашивала (или перестала спрашивать), что говорил или делал её муж. Поскольку мы большей частью были с ней и девочками, мы тоже не обращали ни малейшего внимания на то, как он проводил время.

Летняя жизнь в деревне была заполнена до минуты, у нас было мало возможностей для каких-либо размышлений. Тем не менее словно тень маленькой черной тучи опустилась на нас, когда в пятницу, 18 августа, на коричневой бумаге пришло предписание хозяину дома связаться с партийным центром в ближайшем окружном центре. Он был причислен к службе шпионажа абвера.

По глупости мы недооценили тогда, что принесет с собой это назначение.

«Это точно, как в 1914 году, – заметила озабоченно Ольга, когда мы вместе наблюдали на следующий день вечером планету Марс, которая выглядела больше, чем обычно, и сияла необычно красно-оранжевым светом; мы не могли припомнить, чтобы раньше видели её такой. – Это дурное предзнаменование».

Хотя радио сообщало о возрастающей напряженности с Польшей, здесь, в этой далекой провинции, расположенной так близко от польской границы, пока не было заметно никаких признаков возможных недоразумений. Тем не менее Ольга с глубокой озабоченностью призналась нам, что что-то серьёзное витает в воздухе. Хотя её муж получил разрешение приехать на выходные домой – что само по себе было успокаивающим знаком, – рано утром 22 августа, поливая цветы под нашим окном, она постучала в стекло и сообщила нам с озабоченным лицом: «К нам назначили войсковую часть для расквартирования. Они прибудут через час».

Утром они принимали участие в занятиях по защите гражданского населения, поддержанные деревенскими амазонками в тренировочных широких гаремных штанах, когда явился бургомистр с оглушительной новостью, что надо подготовиться к прибытию многочисленных войсковых частей. В доме началась суматоха: собирались матрацы и подушки, закрытые помещения открывались и проветривались. Мы сбежали вниз, чтобы помочь, и встретили уже группу офицеров, которые были нервно представлены нам Ольгой. Их машины стояли уже во дворе замка. В кратчайшее время они установили свою аппаратуру связи. Остальные были размещены в деревне. До вечера местные жители знакомили постояльцев с красотами местности – казалось, что они уже давно здесь живут.

Офицеры растаяли не так быстро. Полковник казался весьма приветливым человеком; несмотря на умное, хитрое выражение лица, его манеры были несколько чопорны. У ротмистра волосы лежали коротким густым колючим чубом, свисающим на лоб, на затылке – резко и высоко сострижены. Когда он нагибался, складывался как карманный ножик и при этом терял монокль. Двое офицеров помоложе, Бюккен и Шёне, казались симпатичными и совсем другого типа, чем вышеописанный тип военного образца 1914 года.

Беседа за обедом, которая часто прерывалась телефонными звонками, протекала невыразительно и была пустой, так как всё, что касалось передвижения войск в прошлом или будущем, сохранялось, разумеется, в строжайшей тайне. Мы сидели как на горящих углях, опасаясь, что какой-нибудь невинный вопрос наведёт военных на мысль, что Мисси и я пытаемся хитростью выудить у них какую-нибудь информацию. Вечером мы уговорили их принять участие в невинных играх, чтобы избежать возможных ловушек в беседах.

Ко всеобщему удивлению, ротмистр обнаружил неожиданный меркантильный талант и крупно выиграл в игре «Монополь». Казалось, что господа были не слишком заняты по службе – за исключением лейтенанта Шёне, который без конца ходил взад и вперед с папкой под мышкой. Позднее он присоединился к нам, хотя почти падал от сонливости. Время от времени он вздрагивал, просыпаясь, но затем снова закрывал глаза, как только этого не видели его начальники. По-видимому, ему было не положено идти спать раньше офицеров выше его по рангу, а эти были ещё свежи, как утренняя роса.

Мы подали друг другу тайные знаки и все одновременно встали, не дожидаясь, пока бедный лейтенант упадёт со стула.

Когда на следующий день мы, как обычно, катались на велосипедах по окрестностям, увидели, что все улицы были оцеплены военной техникой и грузовиками, которые незаметно, как будто крадучись, подбирались к границе. Колонна зенитных установок стояла в конце аллеи, машины были украшены цветами и ветками, а все оставшиеся на них свободные места разрисованы мелом паролями и рисунками. На одном рисунке была неумело нацарапана кровать с пышными пуховыми подушками, парящими в облаках, – сон или мечта перед предстоящим походом; на другом рисунке какой-то оптимист написал огромными буквами: «Люблин-Париж». Для них война означала приятную прогулку.

Неожиданно радио сообщило поразившую всех новость о германо-советском пакте. В одном из комментариев было сказано, что как будто французы и англичане хотели вклиниться между немцами и русскими, «чтобы разрушить их естественную склонность к взаимной дружбе». Полковник сказал позднее Ольге, что ему было стыдно за то, что нас вынудили слушать столь лживую болтовню, что было весьма порядочно с его стороны. Какой разрыв с недавно провозглашённой антикоммунистической идеологией! Опять обнаружилось, как сильно были похожи друг на друга коммунисты и наци.

Мисси и я решили вообще не говорить о политике. К нам относились хоть и не как к нежеланным иностранкам, но с налетом жалости, словно к пациентам, которым предстоит операция. Наши космополитические непредвзятые взгляды были обречены выйти из моды, так как стало ясно, что с этих пор над душами будет властвовать национализм.

Со среды, 23 августа, части начали открыто день и ночь двигаться в направлении к польской границе, но ещё не было приказа о мобилизации. Ольга, полная страха, ожидала его каждую минуту, но её дочери оставались спокойными и самонадеянно говорили, что сейчас всё точно так же, как и год назад.

И мы снова стали надеяться, что так оно и есть. Потом опять ждали со страхом. Как и прежде, не было ни малейшего намека на предвоенное воодушевление, как в 1914 году.

К вечеру офицеры пошли в сад, чтобы прочитать там строго секретную депешу. Они долго ходили взад и вперед, в то время как мы наблюдали за ними из окна и спрашивали себя: что же теперь будет? Нарастающий шум проезжавших мимо нас колонн был уже достаточным знаком того, что должно произойти. Когда наступила ночь, мы пошли к мосту и долго стояли там, загипнотизированные грохотавшими мимо нас танками. Лишь узкая полоска света от затемнённых прожекторов позволяла водителям находить путь, когда они на большой скорости и с невероятным грохотом проезжали мимо нас.

Этот бесконечный грохочущий поток произвел на нас угнетающее впечатление. Тихие и подавленные, мы пошли спать. Офицеры были разочарованы, так как надеялись провести с нами ещё один вечер.

На следующее утро, в четверг, 24 августа, приехал с визитом князь Франци Бирон. Их местность, по его рассказам, была ещё больше наводнена воинскими частями, чем наша. Их бывшие поместья Вартенберг и Лангендорф были переполнены расквартированными офицерами, но и там ещё не было мобилизации гражданского населения.

Около трех часов пополудни пришла соседка Альда Страхвиц с дочерью, подругой и приятной наружности офицером, летчиком из Вены. Они хотели убедить Ольгу разрешить нам принять участие в давно запланированном бале, который должен был состояться в субботу. Ольга колебалась и сказала, что должна подумать. Полковник уверял, смеясь, что он мог бы отправить для сопровождения и защиты некоторых из своих людей. Но, по правде говоря, нам было не до танцев.

Милый венский офицер действовал своим немецким коллегам на нервы, так как он воспринимал приближающуюся войну несерьезно и каждый день летал в Вену, чтобы совершать там покупки. Северные и южные немцы были, казалось, настроены на разную волну.

Вдруг в комнату ворвался лейтенант Бюккен и сообщил, что его люди и он должны тотчас же покинуть дом, так как поступил приказ о немедленном марше. В течение часа они сняли телефонную связь и всё упаковали; потом солдаты собрались во дворе, чтобы выслушать указания лейтенанта Шёне. Письменные приказы были затем сожжены у них на глазах, все вскочили в стоявшие наготове машины и танки и без колебаний и замешательства выехали за ворота. Мы стояли на лестнице и прощались с офицерами, которые тоже сели в свои машины и поехали, взметнув песок и гравий.

Возвратившись в дом, мы обнаружили там молодого человека, знакомого из Берлина, Тео Бальтазара, который ждал Лори. С её стороны было нехорошо не проявить ни малейшей радости от его появления в доме, но, находясь под впечатлением воинской мощи, она не знала, что ей делать с этим слабым гражданским, к тому же его чёрно-белые ботинки и розовый галстук явно не вызывали у неё восторга.

Вечером хозяин дома, который как раз только что возвратился домой, велел подать шампанское. Это выглядело как прощание, хотя никто этого не произнёс вслух. Да и невозможно было разобрать ни слова из-за шума тяжёлой артиллерии, которая проезжала сейчас по мосту перед воротами. Мы, четверо девушек и Тео, ещё раз вышли и были потрясены открывшимся нашим глазам видом: плотная колонна огромных грузовиков, пушек, танков и машин, до отказа набитых солдатами, с затемнёнными фонарями мчалась мимо нас на полной скорости, как и в предыдущую ночь. Дом дрожал от оглушающего грохота колёс по булыжной мостовой. Солдаты махали и кричали нам что-то; через минуту они уже исчезли в клубах пыли. За ними следовали новые колонны, грузовики везли доски и всякие строительные материалы. Один из грузовиков вдруг остановился; из группы усталых и грязных мужчин отделился один солдат и попросил нас бросить в почтовый ящик открытку. Она была адресована в Йену, значит, вероятно, эта часть пришла из Тюрингии.

Армия на марше – это могло означать, безусловно, только войну.

Уверения, что речь идёт лишь о маневрах, уже, видимо, не применяли, как и сказку о том, что ведутся лишь переговоры.

В пятницу, 25 августа, приехал граф Гайя Страхвиц, муж Альды, чтобы попрощаться. С просьбой о строжайшем неразглашении он рассказал Лори, что получил приказ наступать завтра в четыре часа утра. Он полагал, что, вероятно, всё очень быстро закончится, так как немецкие вооружённые силы бесконечно превосходят противника. В это мы сразу могли поверить после всего того, что сами видели за последние дни. Он очень надеялся на это, а также верил, что англичане не вмешаются. В случае если нас начнут бомбардировать – что, впрочем, он считал маловероятным, – нам следовало бежать в парк или искать убежища в каком-нибудь подвале. Когда он уходил от нас, со вздохом сказал: «Бедные поляки».

Марш частей постепенно прекратился; следующий день прошёл в напряжённой тишине. В вечерних новостях сообщили, что англичане заключили с Польшей военный пакт. Мировая война казалась неизбежной. После этого гибельного приговора нам не оставалось ничего другого, как подбодрить Ольгу.

Суббота, 26 августа, была днем ужасного ожидания. Не слышно было выстрелов, хотя мы находились так близко от границы. Каждую минуту мы ждали приказа о всеобщей мобилизации.

Между тем во Фридланде и в окрестностях появились трудно поддающиеся определению лица. Они прибыли на конфискованном транспорте; группа офицеров тут же принялась за дело – составлять из них своего рода гражданскую милицию. Некоторых разместили во дворце, и так как они не поставили собственной телефонной связи, то надеялись на то, что мы будем передавать их сообщения. Они никогда не здоровались, что возмущало Ольгу, которая уже пожаловалась в Берлин, что «сверху и снизу живут люди, которых не знаешь».

К вечеру доложили о себе трое офицеров: они пришли «из-за дам», что снова напомнило нам о бале у Альды. Один из двух товарищей, которых привёл с собой наш венский друг, носил испанский орден, которым он был награждён в гражданскую войну. Он боролся на стороне националистов в составе легиона «Кондор». К нашему удивлению, все трое, казалось, не ощущали всеобщего напряжения. Может быть, они получили свои приказы в последнюю очередь?

Было немыслимо оставить Ольгу одну при этих обстоятельствах. Весьма удрученные, господа ушли и пообещали после войны дать бал в нашу честь.

Последующие сообщения были совершенно безобидны, ходили разговоры, что всё ещё до сих пор висит в воздухе. Эти слухи дали нам новую надежду, что если до сих пор ничего не произошло, то не произойдет и вовсе.

Лори уловила в коридоре чудесный запах лаванды и установила, что запах исходит от двери с табличкой «Гесслер». Она не без основания предположила, что этот благородный аромат не мог принадлежать кому-нибудь из «милиционеров». Вскоре Ольга случайно встретилась в зале с маленьким человеком в очках, который бесцельно бродил по дворцу. Выяснилось, что это был граф Гесслер, пианист, имя которого мы знали по многочисленным афишам, расклеиваемым на тумбах для объявлений. Накануне он получил свои документы о мобилизации и, ошеломлённый, описал нам с юмором свою первую встречу с армией. Ольга и Элла слушали его с искренним пониманием. Унтер-офицеры страшно на него накричали, хотя и они, вероятно, заметили, что даже самая изощрённая казарменная муштра не сделала бы из этого «презренного интеллигента» солдата. В любую свободную минуту Гесслер прекрасно играл на расстроенном фортепиано Эллы, которое – сказать по правде – звучало, как жестяной горшок. Вскоре он узнал, что на следующее утро, в четыре часа, он должен покинуть дворец вместе с разношёрстной группой солдат, которая в последние дни расположилась у нас на главной лестнице. Обмундирование некоторых из его товарищей состояло из совершенно неподходящих друг другу частей мундира, для Гесслера же вообще не могли найти ничего подходящего. Он ужаснулся от вида белья из парусиновой ткани и утверждал, что полотенца, которыми государство снабдило армию, не годятся даже быть названными портянками и что если он будет ими долго пользоваться, то потеряет способность сыграть хотя бы ноту. Он находился в очень нервном состоянии, может быть, ещё и потому, что понял, что все его прежние ценности рушатся. И, мало того, он ещё влюбился в Эллу!

На рассвете он попрощался с нами, наряженный, как пугало, в огромных роговых очках, с кепкой тюремщика на голове. Казалось, что он шёл навстречу будущему, которое вполне соответствовало бы надписи на вратах дантевского «Ада»: «Входящие, оставьте упованья».

Ольга и я вышли на лужайку, блестящую от росы. Солнце поднялось для нового великолепного дня, розы сверкали в полном цветении, но мы чувствовали себя совершенно подавленными. Когда мы затем снова нырнули в постели, я услышала царапанье по стеклу, и лицо Гесслера, похожего на гнома, показалось сквозь решётку. «Мы едем в Тост», – прошептал он со значением и исчез. Казалось, что это последнее послание человека, которого с беспощадной жестокостью бросают навстречу судьбе ещё более ужасной, чем смерть, и никто ему не может помочь! Я написала на моём зеркале губной помадой – ничего другого не оказалось под рукой – место его назначения и смертельно усталая снова легла в постель. Вероятно, он хотел, чтобы Элла знала, куда он направлялся.

Наутро все магазины были опустошены. Запасы были или спрятаны владельцами, или раскуплены покупателями, накинувшимися на всё, что имелось, вследствие сообщений о грозящем распределении продуктов по карточкам.

Одна соседка навестила нас и перечислила, какие запасы угля, мыла и т. д. она уже сделала. Ольга до сих пор этим не занялась. Чтобы наверстать упущенное, срочно был забит поросёнок, который впоследствии подавался к обеду, приготовленный различными способами. Мисси и я не терпели свинины, но теперь с этим никто не мог больше считаться.

Большинство лошадей в окрестности были конфискованы, и было строго предписано затемнение. После короткого замешательства люди покорились и быстро повиновались.

Лори и я повезли художника Дунгерта, проведшего лето в домике на природе, а также его жену, его кошку и многочисленный багаж на вокзал Оппельна. Стало значительно меньше поездов, но он хотел непременно немедленно возвратиться в Берлин. Неподалеку от Тиловица мы проезжали мимо аэродрома, который был бутафорией. В поле стояли деревянные самолеты, построенные так, что казалось, они вот-вот готовы были взлететь. Конечно, сверху это выглядело убедительно. Настоящий аэродром находился где-нибудь поблизости.

«Быстрее! Пожалуйста, возьмите его! Что будет с ним на войне?» Толстый чёрный как смоль шотландский терьер приземлился на моих коленях. Мы сидели в нашем открытом автомобиле у края дороги, чтобы пропустить вереницу грузовиков и авиационных средств транспорта. Высокий молодой офицер люфтваффе поспешно нацарапал нам свой адрес на клочке бумаги и тут же умчался в своей машине. Ещё можно было разглядеть светлые волосы его водителя, как перья, высовывавшиеся из-под шлема, и вот они уже опять вклинились в колонну, и мы потеряли их из виду. Всё это произошло так быстро, что у нас не было времени вообразить во всех красках реакцию Ольги на это дополнительное усложнение домашнего хозяйства.

Мисси, Лори и я только что прибыли из Лангендорфа на польской границе. Лейтенант Бюккен возвратился, чтобы навестить нас, но едва он прибыл, как сломалась его машина. Гайя Страхвиц тогда же гостил во Фридланде. Высокий чин позволил ему разрешить Лори доставить молодого человека к своему полку, где его ждали на важное офицерское собрание. Мисси и я сопровождали её. Благодаря письменному приказу мы могли заправить машину её отца на военной автозаправочной станции, затем мы ехали через плотные войсковые колонны, которые всё ещё двигались в направлении к польской границе под палящим солнцем, может быть, навстречу разрушению и смерти в предстоящей войне.

Длинная аллея, которая вела от Штубендорфа до окрестностей Оппельна, превратилась в сплошную длинную конюшню: повсюду стояли лошади в упряжках с иголочки. В окружении золотой осенней листвы этот мирный пейзаж казался обманчиво благодушным и напоминал гравюры наполеоновских времён.

Куда ни кинь взгляд, не было видно ни одного гражданского лица, поэтому наше появление здесь вызвало некоторое удивление, но в присутствии провожатого в мундире никто не осмеливался на двусмысленные замечания. Мы приехали в Лангендорф как раз к началу конференции; присутствующие офицеры были в высшей степени удивлены видеть нас здесь и просияли от радостных воспоминаний о последней игре в «Монополь». Лейтенант Шёне был, как всегда, скромен, и мы были рады услышать, что его усердие было вознаграждено и он был повышен в чине до обер-лейтенанта.