Текст книги "Женщина с пятью паспортами. Повесть об удивительной судьбе"

4

Прибыв в Берлин, мы уютно обосновались в одной из комнат большой квартиры Ольги на площади Оливар. Вскоре мы переехали в три крошечные комнаты в нижнем этаже здания на Штейнплац, которое имело преимущество солидной постройки. Несколько каменных арочных перегородок могли быть надежной защитой в случае бомбардировок. (Тем не менее к концу войны здание было полностью разрушено, но к тому времени мы уже выехали из него.)

Зима 1939/40 года была отчаянно холодной. Это была первая из четырёх страшных военных зим, когда казалось, что всё сговорилось, чтобы сделать жизнь людей ещё более жалкой, чем это могла сделать лишь одна война. Система распределения продуктов по карточкам работала хорошо, и всё, что полагалось каждому, выдавалось – если даже это было лишь одно яйцо. Качество пищи резко снизилось: некоторые продукты были заменены эрзацами – остроумным изобретением военного времени. Распространенная тогда шутка гласила: «Война кончится лишь тогда, когда союзники будут есть крысиное мясо, а мы его эрзац».

Немецкую кухню и в хорошие времена не часто можно было назвать особо изобретательной или необыкновенно вкусной, а ограничения, вызванные войной, довели до исчезновения и немногие хорошие национальные блюда, а продукты, предназначенные для всеобщего употребления, стали выглядеть всё подозрительнее и иметь странный вкус. Мясо было по преимуществу конским, впрочем, многие французы без раздумий питались кониной, и, может быть, действительно отталкивающий сладковатый вкус этого мяса был лишь делом привычки. Плохо было то, что никогда нельзя было знать, какое мясо подавалось: собачье, кошачье или крысиное. Чтобы замаскировать исходный продукт, его обрабатывали и подавали в форме твёрдых серых кусков, плавающих в клейкой жиже, которая иногда меняла цвет, но никогда – вкус. Особенно отвратительным блюдом в меню был так называемый жареный рыбный биток – не рыбный, не жареный, но все же биток: кашеобразная смесь, неопределяемый вкус которой был смягчен переваренной размельченной брюквой, «кольраби по-бюргерски».

Сладкое блюдо состояло обычно из искусственно оформленного пудинга в радостных ботанических красках, который эластично катался по тарелке. Картофель и овощи скоро начали выращивать повсюду: в крошечных садах, в цветочных горшках, даже в ванне. Изобретали салат из одуванчиков и других считавшихся до сих пор непригодными для еды растений, делали шпинат из крапивы, кофе из желудей, пока наконец и жёлуди не стали дефицитом. На некоторых балконах собирали урожай табака; фрукты зимой, казалось, исчезли совсем; несмотря на дружбу с Италией, нигде нельзя было найти ни одного апельсина, а вот вино можно было получить легко – оно помогало справиться иногда с каким-нибудь вызывающим отвращение блюдом. Часто мы «спасались» в итальянской траттории, так как там – о чудо! – была отличная паста-шута[5]5
  Паста-шута – итальянское блюдо: спагетти в томатном соусе с приправами.


[Закрыть] и овощи. Мы слышали, что в некоторых оккупированных странах было ещё хуже, но приготовление блюд должно было быть, вероятно, аппетитнее.

Текстильные изделия, которые скоро получили прозвище «немецкий лес», так как целлюлозные волокна заменили хлопок и шерсть, распределялись по определенной системе пунктов: от покупки блузки до соответствующего количества салфеток для мытья посуды. Шляпы не подпадали под распределение и предоставляли творческому духу их ещё не исчезнувших изобретателей полную свободу. Будущее представлялось на какой-то миг не столь уж безрадостным, если к чёрному платью косо над глазом можно было водрузить нечто художественно и с фантазией выполненное, украшенное вуалью и перьями.

Вечером темнота, как саван, окутывала неосвещенные улицы. Карманные фонарики, снабжённые самозарядным устройством, служили также и предупреждающим сигналом, если кто-нибудь приглушёнными шагами приближался по снегу. Несмотря на то что любое нападение или воровство строжайше наказывалось, было всё же небезопасно идти домой одной в темноте.

Немцы так легко отдаются послушанию, как другие – теплу и уюту постели. Когда настаёт безумие порядка, то любая импровизация становится преступной и любой член общества блюстителем порядка. Так, теперь при малейшем нарушении строгих предписаний какой-нибудь поднятый вверх палец уже вполне мог являть собою реальность угрозы, так как каждый мог неожиданно стать эрзац-полицейским и указывать другому на нарушение, если вдруг, например, лучик карманного фонарика был немного ярче положенного, или если ступеньки перед домом не были чисто вычищены от снега, или если выходили из очереди, или если делали это и не делали того…

Общая удручённость по поводу объявления Гитлером войны уступила место волне восторга после удачного молниеносного польского похода; этот восторг ещё более усилился из-за пассивного ожидания союзников на Западе. К тому же, добавилось чувство облегчения у тех, кто всё пережил безболезненно и не потерял никого – ни сына, ни брата, ни мужа.

В общем и целом – так думали многие – это было волнующим приключением, в котором военные операции протекали как по заказу.

С другой стороны, нападение на Польшу вызвало тревогу и опасения, которые нельзя было заглушить мыслями о долге перед Отечеством и дисциплиной. Многие пережили жестокую правду войны, ощутив её в непосредственной близости: разрушенные города, люди, заживо погребённые в подвалах, под обломками зданий, которые рушились, как карточные домики; беженцы, бегущие через горящие деревни.

Кто думал так, имел единственное желание – мира. Когда мир становился все невероятнее, многие возлагали за это ответственность точно так же на союзников, как и на Гитлера, что было неразумно…

«Германия должна проиграть в этой войне, иначе нас постигнет ещё худшая судьба, чем поражение», – говорила наша подруга Елена Бирон. Трое её братьев были в вермахте, и, хотя уже тогда некоторые выражали такое же мнение, нас всё-таки удивляло, что она утверждала это с такой настойчивостью. Елена была на несколько лет старше нас и видела вещи намного яснее, так как у неё было много друзей в Польше и она знала, что происходило за кулисами.

«Западные страны должны были удержать Гитлера ещё в прошлом году. Они так и не поняли, что наци стремились к власти не потому, что это было плохо или хорошо для страны, они просто хотели власти и мобилизовали для этого самые тёмные силы Германии, – добавила она. – Немцы склонны к тому, чтобы молиться ложным богам. Если они вдруг стали одержимы миссионерской идеей, ничто их уже не сможет удержать. Наци перепутали все понятия о добре и зле. Они пользуются тем же оружием, что и коммунисты: сначала искажение фактов, затем ругань, затем изоляция и, наконец, смерть. Генерал Бломберг был вынужден жениться на своей возлюбленной, чтобы потом из-за этого быть уволенным; генерал Фрич был сначала обличён в гомосексуализме, а затем разжалован. Теперь они распространяют ложь о евреях и поляках, завтра на очереди будет церковь, а потом все, кто стоит у них на пути, особенно люди, как мы. Геббельс уже называет нас „международной сволочью“. До тех пор пока мы не проиграем войну, это не прекратится».

Мы верили ей, но для нас было уже поздно попасть на Запад. «Повязаны одной веревочкой», – эта пословица, казалось, очень точно определяла наше будущее.

Наш статус белых русских в глазах наци становился всё более неоднозначным, но так как недавно заключенный союз с Советами по всей стране вызывал недоверие, к нам, в общем, относились дружелюбно и с пониманием.

Берлин военного времени стал для многих молодых людей из отдалённейших провинций бывшей «Священной Римской империи немецкой нации» главным притягательным местом: здесь они чувствовали себя так или иначе вновь едиными в Третьем рейхе. Тут и там ты наталкивался на австрийские, славянские, итальянские, венгерские и даже французские фамилии. Многие из них были так же, как и мы, против режима и чувствовали себя в нём потерянными. Может быть, дружба с нами давала им чувство, что они принадлежат к восточной культуре, наследниками которой были и они и которая была главной целью геббельсовских ядовитых подстрекательских речей.

Таким образом, мы повсюду встречали помощь. Внутри определённых групп царило настроение доверчивого умалчивания, которое позволяло каждому выражаться свободно, без страха доноса. Это смягчало угнетающее чувство подавленности. Кроме того, невозможно долго жить в страхе; жизнь продолжается, что бы ни случилось.

Сначала мы собирались, как Елена, работать в Красном Кресте. Это казалось нам нейтральнейшим занятием, какое можно было иметь и которое позволяло бы помогать там, где была нужда. При этом для нас не имело значения, из какой страны были эти многочисленные несчастные молодые люди, которые вооружались, чтобы убивать друг друга.

Однако было не так просто, как мы это себе представляли, получить такое место, так как мы не могли позволить себе роскошь неоплачиваемой работы. К тому же в скором времени нам предстояло поддерживать мама и Георгия, приезжающих в Рим. Всё усложнялось ещё и тем, что власти (нацисты) национализировали Международный Красный Крест и низвели организацию до привеска вермахта; это означало, что сотрудники Красного Креста мобилизовывались и назначались партией. Если бы началась война с Россией, о чём уже шли разговоры, то мы бы попали в адский круг.

Большим преимуществом для нас было то, что мы были вместе. Мы могли заменять друг друга, и, так как наши голоса звучали очень похоже, по телефону решались некоторые трудные дела.

Профессионально мы были довольно неопытны, особенно это касалось немецкого языка, но мы имели знания в стенографии и машинописи и превосходно владели несколькими иностранными языками; поэтому мы с оптимизмом начали поиск работы.

Через друга одного из наших друзей мне предложили место в информационном отделе Министерства иностранных дел. На следующий день я должна была принять это место или отказаться от него. Несмотря на осторожные попытки разузнать о содержании работы, я получила лишь уклончивые мнения по поводу. Никто не хотел компрометировать себя открытым ответом. Тут я вспомнила об одном дипломате, фон Брайски, которого недавно встретила, и он внушил мне доверие. После сложных телефонных поисков мне удалось его найти. Мы встретились поздно, после ужина в фойе отеля «Кайзерхоф», сели подальше в угол и тихо разговаривали.

Он посоветовал быть особенно осторожной, и его предостерегающие советы оказались позднее чрезвычайно полезными. Прежде всего в договоре не следовало упоминать русский язык, так как отношение Германии к Советам становилось всё более угрожающим. Кроме того, не подписывать ничего, что бы позволяло мне заглядывать в документы с грифом «Секретно» или «Строго секретно». Лишь документы с пометкой «Доверительно» неопасны. Так как всё равно всё было «доверительно», это означало немного. Затем он заверил меня, что Хааг, который мне предложил это место, надёжный человек. Однако шеф отдела, Клаттен, является ужасным типом. В этом же отделе работают несколько порядочных людей, но я должна держаться подальше от министерства, следовательно, подальше от Риббентропа.

Лишь позднее я поняла, какой хороший совет я получила, откуда мне было уже тогда знать, что на всяком месте работы в правительстве идёт скрытая борьба за власть. Тот факт, что мы, свежие и совершенно ничем не обременённые молодые русские эмигрантки попали в Берлин и лишь недавно прибыли из Франции, делал нас в глазах многих, уже бывших в заговоре против режима, намного более надежными, чем если бы это были обычные секретарши.

То же самое касалось и молодых девушек, происходивших из привилегированных классов, которые уже в силу своего воспитания казались менее склонными поддаться нацистскому жаргону или завязывать сомнительные политические знакомства.

На следующее утро контракт должен был быть подписан. Хааг составил для этого его проект. Я должна была только делать переводы, читать иностранную прессу и лишь в общих чертах докладывать об этом. Затем я впервые встретилась с пресловутым Клаттеном, руководителем отдела. Среднего роста, с покатыми плечами, он был совершенным воплощением вялого, мягкого типа. Его инфантильное розовое лицо, рыжие патлатые волосы и блёклые узкие глаза подходили к его губчатому, невыразительному рукопожатию. «Хайль Гитлер! – вопил он при каждом удобном случае. – Хайль Гитлер!».

По отношению к Хаагу он вел себя просто нахально, нагло, тот же оставался изысканно вежлив – если и с презрительным оттенком, – и с растянутым произношением и ничего не значащими выражениями типа «да, да», «итак», «а стало быть» обходил возможные подводные рифы.

Моя работа была лёгкой. Хааг, который не относился к моему отделу, часто навещал меня, чтобы посмотреть, как я справляюсь, и использовал для этого такие поводы, как, например, что он якобы хотел дать для чтения или перевода газету.

Однажды утром он осторожно закрыл за собой дверь, поднял предостерегающе палец и приблизился к моему столу. Затем показал маленький листочек бумаги, который спрятал в правой руке. «Сегодня утром в Ваш телефонный аппарат вмонтированы микрофоны», – было написано на этом листке. Я уставилась на него, разинув рот, пока он разрывал листочек на мелкие кусочки.

Когда я встретила его вскоре после этого на дипломатическом обеде, он рассказал мне, что пакет зернового кофе, который он положил в сумку электрика, позволил ему получить эту полезную информацию. Кофе имел тогда ценность золота. Даже небольшими дозами он творил чудеса. Кофе представлял собой средство обмена, наркотик и вообще помогал поднять дух.

К моему непосредственному шефу Мёльхаузену я испытывала отвращение с первого дня. У него была восточная внешность: кожа оливково-зелёного цвета, яйцеобразное лицо, на которое спадали чёрные, уже с проседью, пучки волос; в уклончивом взгляде его влажных глаз было что-то крысиное. При ходьбе он ступал плоскостопно, не сгибая колен.

Наша вынужденная совместная работа, обусловленная обстоятельствами, оказалась не слишком удачной, но мои надёжные знания языков были, очевидно, необходимы, чтобы обеспечить его собственное место. Время от времени он совершенно неожиданно уезжал за границу, чаще всего во Францию. Когда он возвращался и привозил чемоданы, наполненные контрабандными товарами, то закрывался в своей комнате и, судя по шуму, доносившемуся из неё, занимался там своей добычей.

Так как дом, где размещалось бюро, был раньше частным особняком, в нём была и ванная комната, находившаяся рядом, и часто можно было слышать, как он плескался в ещё пригодной для пользования ванне. Уголь и отопление предоставлялись за счёт государства и были поэтому в неограниченном количестве.

Но даже эти омовения, казалось, не могли улучшить его склизкую внешность. Вероятно, он чувствовал мое отвращение: «Заметно, что вы недостаточно интересуетесь своей работой. Вы живёте здесь, как птичка в золотой клетке». – «Может быть, это и клетка, но ни в коем случае не золотая», – ответила я.

5

Мама стояла на перроне вокзала, окутанная клубами пара, махая нам уже издалека зонтом и палкой, связанными вместе, которые она держала в руке, окружённая вещами, которые холмиком громоздились вокруг неё. Георгий пошёл искать носильщика, тележку или и то и другое.

Где бы ни находились мама, даже после многодневной, изматывающей поездки на твёрдых сиденьях, она сразу же создавала вокруг себя настроение довольства и доверия. Рядом с ней ты чувствовал себя защищённым, более того – увлекаемым ввысь. Она занимала окружающих до изнеможения, но никогда не наводила скуку и не лишала бодрости.

Когда наше маленькое шествие прокладывало себе путь сквозь толпы народа в направлении стоянки такси, даже мрачный вокзал, казалось, засветился. Мы были рады оказаться опять все вместе, хотя и причина этой встречи была грустная. У нас было много чего рассказать друг другу и собрать воедино все разрозненные впечатления и переживания последнего времени.

Когда советская удавка затянулась вокруг Литвы, папа решил отправить сначала маму и Георгия. Если бы обстановка обострилась, ему было бы легче действовать одному. Эта вторая эмиграция не произвела на мама никакого впечатления – рок, который повторяется, действует ошеломляюще лишь в первый раз.

Собравшись за столом в большой старомодной кухне нашей квартиры у единственного высокого затемнённого окна, мы окунулись в оживлённую беседу.

Несмотря на напряжённость дружественных отношений с Советской Россией, мама всё ещё верила в «антикоммунизм» Гитлера и считала наци партией правых. Мы пытались объяснить ей, как похожи были оба режима, так как оба они основывали свои догмы на низменнейших инстинктах человека, приукрашивая их звучными лозунгами. Мы рассказали ей о гибельных слухах в Берлине, о которых в другом месте никто ничего не слышал, и о том, как надо быть осторожным в разговорах, прежде чем начнёшь говорить, так как гестапо усердно училось у своего подобия – ГПУ.

Один свидетель рассказал нам как раз, что Сталин, в то время как Риббентроп подписывал договор с Советской Россией, попросил немецкого фотографа жестами, чтобы тот сделал общую фотографию обоих представителей каждой из двух тайных полиций. А затем он с коварной улыбкой наблюдал за исполнением своей просьбы.

После недавно перенесённого тифа Георгий стремительно вырос и похудел. Наших продовольственных карточек было недостаточно, чтобы утолить голод бурно растущего юноши, который за один раз проглатывал невероятное количество еды.

Несмотря на это, нам было грустно, что вскоре они с мама должны будут уехать, на этот раз в Италию; по пути они собирались навестить Ольгу в Силезии. Кто мог предположить, сколько продлится разлука на этот раз?

Хотя мы были семьёй неутомимых письмописателей, тем не менее даже подробные письма не могли заменить живой беседы. В письмах мы пользовались намеками и довольно прозрачными обозначениями, наивными, конечно. Так, например, «дядя Джо», «Герман», «тетя Марта» означали соответственно Сталина, Гитлера, Муссолини, а информацию о событиях мы переводили в описания погоды, например: «Мы опасаемся, что Вам надо подготовиться к наступающему холоду» (в мае!).

На случай если бы у нас возникли неприятности с гестапо, мы с Мисси решили заменять друг друга, чтобы выиграть время. Какое время, для чего и заменять до какого момента? Впрочем, додумывать до конца этот вопрос мы не осмеливались.

Как-то одна девушка, которая работала в отделе цензуры и которую я встретила на одной вечеринке, сказала мне, какое интересное письмо написала мне мама, многие неизвестные для неё до сих пор факты обогатили её знания истории. Возмущённая её бестактностью, я ответила: «Плохо уже и то, что личные письма читаются, но ещё хуже, если об этом ещё и рассказывают другим».

Однажды утром почта доставила нам сложенный лист бумаги отвратительного желтоватого цвета. Это было предписание Мисси явиться в главное представительство гестапо на улице Принца Альбрехта. И хотя этот адрес не имел ещё того ужасного звучания, которое он приобрёл после покушения 20 июля 1944 года, мы тем не менее почувствовали себя очень неуютно.

Вместо Мисси в назначенное время пошла я. Когда я вошла в большое цвета хаки прокаженного вида здание, должна была на листке бумаги пометить точное время моего прихода. Я попыталась принять совершенно равнодушный вид, но сразу же почувствовала себя низведённой до безличности номера.

По блёкло-коричневой лестнице я поднялась наверх, прошла по лабиринту переходов, в которых шаги отдавались гулким эхом и где справа и слева было много дверей, и наконец попала в клинически голую комнату ожидания. Было названо имя Мисси.

За столом безликой комнаты сидел такой же чиновник в очках. На его столе громоздились папки, перед ним лежала одна открытая, в которую он то и дело заглядывал. Я попыталась подавить трусливую льстивую улыбку и не чувствовать себя кроликом перед удавом. Беглый взгляд на стол всё прояснил: я узнала характерный заостренный почерк мама. Стало всё ясно: причиной приглашения были письма мама.

Я подробно объяснила, почему я тут вместо своей «лежащей в постели» сестры, которая не смогла прийти из-за температуры и гриппа. Последовал набор вопросов: «Кто тот?», «Кто этот?», даже: «Кто такой Герман?». (Про себя я подумала, что он мог бы и сам догадаться).

Я выдумала родственника, который жил за границей и недавно заболел, и добавила: «Моя мама имеет в виду его в своём письме, так как она держит нас постоянно в курсе его состояния здоровья». Рассердившись, он спросил: «Почему вы считаете, что мои вопросы касаются письма вашей матери?» – «Она спрашивала в последнее время, почему её письма не доходят до нас, и вот я вижу, что одно из них лежит на вашем столе. Может быть, я могу его прочитать?» – «Оно будет доставлено вам почтой», – сказал он, теряя самообладание. Это было всё. Какое облегчение!

Из Италии мама не могла понять разницу в «климате» между режимами Гитлера и Муссолини. Итальянцы, как прирождённые индивидуалисты, не так-то просто принимали все предписания; своё неприятие немецких союзников и войны они выражали так открыто, что мы, живущие под господством наци, и не могли себе этого представить.

Когда наконец наступила весна, то пахнущий свежестью утренний ветер приносил – часто после бессонных ночей – новые жизненные силы и надежду. Кусты сирени пробивались через высокие ворота, и слышны были голоса детей, идущих в школу, в то время когда мы спешили в своё бюро по каштановой аллее. Берлинские шарманщики переезжали с одного места на другое, и мелодии вальсов, раздающиеся из пёстро раскрашенного ящика, получали вознаграждение – пфенниги сыпались из всех окон.

Я часто навещала своих подруг Луизу Вельчек и Луизетту Квадт, которые работали поблизости. Их бюро, расположенное в первом этаже, находилось рядом с бюро их непосредственного шефа, дипломата Иозиаса фон Ранцау, и выходило в сад. Луиза Вельчек недавно приехала из Парижа, где её отец, немецкий посол, часто находился в раздоре с режимом, так как он никогда не боялся открыто выражать своё мнение. Старая чиновничья иерархия ещё, видимо, существовала, хотя шаг за шагом всё более вытеснялась новой.

В мелодичных голосах Вельчеков слышна была интонация иностранного языка. Изящная, нежная, как цветок, Луиза была одинаково любезна со всеми. У неё были сказочно красивые платья, и мы просили её описать нам подробно, какие вечерние туалеты носили в Париже в прошедшую зиму. При этом мы не испытывали никакой зависти: где и когда можно было бы снова увидеть когда-нибудь такие роскошные и романтические творения?

Однажды я не выдержала и сказала Ранцау: «Я не могу больше выносить этого Мёльхаузена!» – «Следует признаться, Мёльхаузен – это дело вкуса!» – засмеялся Ранцау, и в его смехе было понимание. Несколько дней спустя я была переведена в отдел Ранцау. С тактом, вежливо и с ехидным юмором он часто незаметно приходил нам на помощь.

Постепенно мы осознали двойственность и сложность механизмов взаимодействия внутри этого отдела. Здесь удалось сплотиться маленькой группе духовно близких людей, давно знавших друг друга или со времени учебы, или по дипломатической службе.

На верхнем этаже сидели Адам фон Тротт цу Зольц, Алекс Верт, носивший кличку Ценный, и Ханс Рихтер – скорее друзья, чем сотрудники. Вновь пришедшие в отдел проверялись с микроскопической тщательностью, и если они не соответствовали, то от них держались как можно дальше.

Сначала шефом этой секции был граф Адельман, дипломат в старом духе, который беспомощно противостоял уловкам и жестокости нацистской политики. Его преемником был Ранцау, который сначала казался оппортунистом, но скоро обнаружил образ мыслей, близкий своим сотрудникам. Позднее он даже проявил мужество и поддержал Тротта, что уже тогда грозило виселицей – даже если ты был с ним просто знаком.

Позднее обстановка обострилась, когда один преданный член партии быстро сменял другого на посту шефа отдела. Вероятно, партийные бонзы инстинктивно чувствовали, что здесь кое-что следовало «почистить». Удивительно, но события до 20 июля 1944 года развивались тем не менее другим образом, и было интересно наблюдать, какое цивилизующее влияние производили наши друзья своей хорошо продуманной совместной работой. Процесс напоминал рождение жемчужины, когда устрица слой за слоем обволакивает скрытое в ней тело, до тех пор пока мешающая грязная частичка не отделится полностью.

Постепенно у нас открылись глаза: вся работа, которая происходила «в информационном отделе на Курфюрстенштрассе», была далека от того, что официально предполагали.

В клубной атмосфере взаимного доверия как само собой разумеющееся использовались некоторые меры предосторожности. Телефонные аппараты, если они не были нужны в данный момент, ставились под подушки в закрытый шкаф. Беспрерывно шёл поток посетителей из других министерств для обсуждений – чаще это были одни и те же лица, которых угощали кофе и напитками. Однако все важные разговоры происходили во время коротких прогулок.

Наши начальники часто ездили в нейтральные страны и щедро дарили нам французские духи. Нам делались всевозможные поблажки, пока это не слишком бросалось в глаза. Мы тогда ещё не догадывались, что они чувствовали себя ответственными за нас и были озабочены, поскольку точно знали, что предстояло; они хотели нас пощадить, настолько, насколько и как долго это было возможно. Они шутили, когда мы опаздывали на службу: «Действительно это вы или это оптический обман?». Когда ежедневная работа заканчивалась, они отпускали нас даже раньше домой в том случае, если бомбардировки были особенно сильными.

В бюро иногда появлялись друзья, прибывшие в отпуск. Они были рады, что могут прочитать здесь правдивые международные сообщения. Чаще всего нас навещали кавалерийские офицеры, которые относились к танковым соединениям, находившимся в первых схватках на передней линии, и пережившие уже самые горячие битвы. Многие из них уже носили высокие награды за храбрость. Другие были штабными или связными офицерами и знали изнутри точку зрения своих генералов.

Наши начальники научили нас незаметно выведывать взгляды и умонастроения наших собеседников, невинно, казалось бы, болтая с ними и незаметно, как бы невзначай, задавая им время от времени выпытывающие вопросы. Тому служила также политическая шутка, которая в то время переходила шёпотом из уст в уста: «Мать Германия родила сына. Добрая фея, крестившая ребёнка, обещала исполнение трёх желаний. Эти желания были следующими: ребёнок должен прежде всего быть убеждённым наци, во-вторых, умным и, в-третьих, честным.

Злая ведьма, которую не пригласили, примчалась на метле и объявила, что, хотя она и не может отобрать этот подарок, но она позаботится о том, чтобы одновременно исполнялись лишь два желания. Так и получается, что немец – или верный наци и умный, но нечестный; или наци и честный, но неумный; или умный и честный, но не хороший наци».

Этот короткий рассказ был очень полезен, так как по реакции слушателя можно было сразу понять его умонастроение. Такой пример проверки применим ко всякому фанатизму и во всяком тоталитарном режиме.

Шаг за шагом отношения с нашими шефами переросли в доверительную дружбу. Наши шутки и рассказы смешили их и служили желанным отвлечением от их трудных и опасных дел и задач.

Гармония в нашей маленькой группе делала всё более сносным и скрашивала всё вокруг. Когда утром мы приходили на работу, швейцар должен был отметить время нашего прихода. Он был русским по происхождению, бывший цирковой клоун; его глубоко грустные маленькие глаза сверкали на загорелом помятом лице. Он нас очень любил, что объясняет, почему он всегда отмечал предписанное время прихода на работу вместо фактического.

И уборщица была солнечной натурой. Но однажды мы обнаружили, что она тихонько всхлипывает. Её единственный друг, горячо любимая ею канарейка, ночью умерла, может быть, смертельно напуганная рёвом сирены. Луиза сразу же приобрела для неё другую канарейку, и мы надеялись, что она будет чирикать так же восторженно, как и предыдущая.

Мы подружились с девушками с центральной телефонной станции, которые вызывали в нас искреннее сочувствие, – они сидели в большом здании (мы располагались в пристройке к нему), в каморках без окон и воздуха. Многие из них страдали от недоедания, недосыпания и вынуждены были каждый день приходить на работу пешком – жили они все далеко от места службы – или приезжать в переполненных трамваях.

Мы с ними менялись: на их столы мы клали французские духи, мыло, чулки или лак для ногтей, а от них получали в подарок деревенскую колбасу или цветы, но прежде всего нашим звонкам отдавалось предпочтение, и они совершались без помех и с величайшей точностью. Наша личная жизнь начиналась после работы в бюро, так что вечера тщательно планировались, чтобы свести вместе людей, которых мы хотели видеть.

Девушки нам не завидовали; общество вдруг стало бесклассовым – это достижение нацизма, которое ещё на многие годы пережило войну. Зависть была в другом: глупые завидовали теперь умным, убогие – красивым. Власть была захвачена негативной элитой убогих. Морально павшие, неудачники, посредственности боролись за места и возможность удержаться у власти любой ценой. Они пытались низвергнуть других до своего уровня и подозрительно относились к любому превосходству. От имени народа они тиранили и порабощали этот же народ. Как крысы, они тайно грызли закон и вместо законного права внедряли предписания, которыми душили людей.

В те же годы мы приобрели опыт того, как все лучшие человеческие качества могут быть сокрушены, если не хватает мужества, гражданского мужества: тогда вдруг отказывают и любовь к ближнему, и уважение, и верность, и такт, потому что вырвана основа, почва из-под ног.

Независимо мыслящие, те, кто не оглядывается на других и на их мнение, люди рыцарского нрава сплачиваются тогда инстинктивно. Сначала они надеялись, что смогут что-то изменить. Когда они поняли, что это невозможно, решение свергнуть Гитлера, несмотря на войну, стало конкретным.

Во-первых, было важно правильно оценить реакцию враждебных союзников на планы и, во-вторых, побудить их отказаться от настаивания на принципе капитуляции и не делать той же ошибки, что и Гитлер, который в России вообще не предлагал никаких условий или альтернатив, и тем самым сплачивал народ и правительство.

Это была точка зрения, которую представлял Тротт, когда ездил в Швецию или Швейцарию. Его раздражало, что союзники вели против Германии своего рода крестовый поход и не делали ни малейшей разницы между наци и не наци.