Текст книги "Женщина с пятью паспортами. Повесть об удивительной судьбе"

8

«Ты должна помочь мне развлечь Павла Меттерниха, – попросила Луиза. – Он здесь в отпуске на три дня, и, кроме как на Олимпиаде, ещё никогда не был в Берлине».

Он был другом детства Луизы – из того времени, когда её отец был послом в Мадриде, но она не могла освободиться.

Для нас было неудобно взять с собой ещё одного человека – предстоящие выходные были уже заняты. Но мы всё-таки встретились с Павлом Меттернихом после обеда в холле отеля «Eden», где мы всегда встречались. Несколько друзей отправились с нами на летний пикник в Кладов.

Меттерних приехал в короткий отпуск из Франции, где он стоял со своим кавалерийским полком. Он был в гражданской одежде; как обычный солдат, объяснил он нам, он должен, собственно, всегда носить мундир, но пронизывающий конский запах нельзя ничем устранить. В минуту немилости унтер-офицер приказал своим людям сбрить волосы, чтобы все имели стрижку под Гинденбурга – «ежиком». Поэтому волосы Павла, несмотря на щедрое употребление бриллиантина, поднимались щеткой вверх, когда он смеялся. Он чувствовал себя, по-видимому, хорошо среди нас, хотя был единственным новичком.

Наполовину австриец, наполовину испанец, он говорил так же, как и мы, на многих языках, исключая русский. Два года назад, во время гражданской войны в Испании, он боролся добровольцем вместе со своими двоюродными братьями и друзьями на национальной стороне. Благодаря этому опыту он казался старше своих двадцати трех лет.

Павел и я использовали оба следующих дня до последнего мгновения; в последний раз мы встретились с ним, чтобы вместе позавтракать на открытой солнечной террасе в кафе на Курфюрстен-дамм – после этого он возвратился в свой полк, а я в своё бюро.

Позже ко мне приходил постоянный поток маленьких писем, которые были нацарапаны на обрывках бумажных носовых платков, бумаге для домашнего обихода или на салфетках, иногда даже на обратной стороне военного приказа или на вырванных из школьных тетрадей листках: вермахт, испытывал, казалось, недостаток бумаги.

Его записи содержали живые описания событий, происходящих во время его стоянки в центре Франции, и сообщали среди прочего также о поездках на мотоцикле, «подметая задом улицу», когда ему надо было организовать снабжение продовольствием окружающих деревень, так как вермахт заботился в это время о снабжении сельского населения.

Когда в следующий раз он приехал в Берлин, мы уже знали, что любим друг друга и поженимся как можно скорее. Конечно, мы тогда не могли предвидеть, что нам придётся ждать этого год. Так как было очевидно, что это решение твёрдое, папа считал, что настало время, чтобы Павел обсудил дело с ним.

Хотя это следование обычаю показалось нам не совсем своевременным, мы не хотели обидеть папа. Во время разговора Павла с папа я сидела на лестнице в коридоре, держа в руках часы, готовая прервать разговор, в случае если он затянется. Но они отлично поняли друг друга. Павел позднее рассказал мне, что он получил от папа очень хороший совет: «Надо дать друг другу достаточно свободы, чтобы каждый мог развиваться по-своему, и не надо пытаться навязывать другому свою личность».

Однажды Павел сказал: «Нужно лишь взглянуть на карту, чтобы понять: война уже проиграна. Чем дольше она длится, тем хуже будет это для каждого в отдельности. Как бы она ни закончилась, мы потеряем всё, в точности как тогда твой отец».

В августе 1940 года французский поход только что закончился, тем не менее к такой трезвой оценке его побудил неподкупный взгляд на обстановку.

Прадедушке Павла, австрийскому канцлеру князю Клеменсу Лотару Меттерниху, чей портрет кисти Лоуренса украшал наши учебники по истории, удалось создать после наполеоновской эры длительный мир в Европе; как признание его заслуг австрийский кайзер подарил ему поместье Йоганнисберг на Рейне.

Меттернихи были родом с расположенной поблизости реки Мозель. Как высокопоставленные лица Священной Римской империи они шаг за шагом продвигались по направлению к Вене и поменяли наконец свои немецкие владения на поместье Пласс под Пльзенем в Чехословакии. Поместье Кёнигсварт принадлежало семье уже с XVI века.

Когда Павел понял, что, он, вероятно, потеряет свой родовой дом, он описал мне его как бы со стороны, издали, но с заметной любовью. Пласс и Йоганнисберг не имели для него такого же значения. Хотя материальные ценности значили для него столь же мало, как и для папа, он был глубоко привязан к своему имению.

Павлу было тринадцать лет, когда умер его отец. Трёх друзей семьи попросили позаботиться о владениях до его совершеннолетия: князя Клэри – о Кёнигсварте, принца Леопольда Лобковица – о Плассе (в чешской части Богемии) и графа Вальтера Бэрхема – о Йоганнисберге.

Все трое господ были выбраны очень гармонично для этого бескорыстного дела. Хотя вряд ли можно было найти три более отличающиеся друг от друга личности, их совместная работа проходила без малейших недоразумений, вероятно, благодаря баснословному обаянию моей свекрови, которая всех умиротворяла.

Мисси и я были по материнской линии дальними родственниками семьи Клэри. Когда мы прибыли в Германию, они любезно приняли нас у себя как своих «племянниц», хотя родство было отдалено целым столетием. Вся семья была нам очень дорога, и трое её сыновей стали нашими ближайшими друзьями. Во время своего отпуска они приезжали неожиданно к нам, в нашу крохотную квартирку к завтраку, прихватив по дороге хлеб, молоко и почту, разложенную на коврике у двери квартиры.

Князь Альфи Клэри – одна из обаятельнейших личностей не только своего поколения, но и целой эпохи, – выглядел блестяще, был высокообразованным, тонким человеком, хорошо разбирающимся в ходе вещей и событий.

Будучи страстным историком, занимающимся также генеалогией, он был рад нашей предстоящей женитьбе, и не только потому, что он с симпатией относился к Павлу и ко мне, но и потому, что считал наш союз «интересной исторической комбинацией».

Наконец после многих месяцев слишком коротких встреч Павлу дали отпуск, чтобы «устроить свои личные дела». Мы опасались, что это разрешение на отпуск могло бы означать: «с учётом предстоящего русского похода», но всё равно были рады, что наконец-то сможем определить день свадьбы.

Моя будущая свекровь возвратилась из Испании, где она провела несколько месяцев в своей большой семье в Санта-Круз. Павел забрал меня и Мисси в поездку в Кёнигсварт, чтобы навестить её.

До этого мы уже однажды встречались. Я думала тогда, что обед вдвоём с его матерью был бы приятнее. Мы прекрасно и оживлённо беседовали друг с другом, в то время как Павел ходил взад и вперед по улице, слишком нервный, чтобы есть. Это открыло мне, как важно было для него, чтобы мы хорошо поняли друг друга. А как могло быть иначе!

В своё время замужество моей свекрови – брак испанки с австрийцем – казалось неожиданным, так как связь между Австрией и Испанией, существовавшая несколько столетий назад, давно отошла в прошлое.

Исключая прабабушку Вальдштейн, с которой Изабель – так я её должна была называть – состояла в дальнем родстве, моя свекровь была чистокровной испанкой.

Тем не менее она ею не выглядела, так как была высокого роста, обращала на себя внимание своей красотой и поведением – она была одновременно сдержанна и уверена в себе.

Она производила впечатление женщины из романа начала века, хотя её взгляды были вполне современны. В высшей степени элегантная, она справлялась с повседневными трудностями, подчиняя себя дисциплине. Она была живым подтверждением того, что красота никогда не бывает более привлекательной, чем когда она основана на неуловимой игре света и неожиданной смене выражения. До самого преклонного возраста она сохраняла свою ослепительную внешность.

Она говорила о себе, что не допустила бы того, чтобы кто-то становился ей в тягость или наскучил.

Мне ещё предстояло узнать, что она сама никогда никому не была скучна.

Когда графиня Мелани Зичи-Феррарис, её венгерская свекровь, сделала ей одну из своих обычных сцен, истерично катаясь по полу, обвешанная семейными драгоценностями, Изабель покинула дом, свекровь и драгоценности на полу, чтобы никогда больше с ней не встретиться. Она предложила Мелани выбрать одно из поместий семьи при условии, что их пути никогда больше не должны пересекаться. Это было для бедной Мелани, вероятно, довольно горько, так как лишало её возможности устраивать сцены и наслаждаться затем примирениями. Но она обладала, по-видимому, и привлекательными чертами характера, так как в Йоганнисберге многие жители вспоминают о ней с симпатией.

Изабель дала мне совет никогда ни с кем не ссориться, так как это так «утомляет». Она сама вынуждена была много раз менять гостиницы, так как её свекровь, «утомительная» как всегда, ставила себе целью появляться там, чтобы ссориться с нею.

К удивлению юных внучатых племянников, моя всё ещё такая моложавая свекровь была дружна с матерью Уинстона Черчилля и французской императрицей Евгенией, урожденной Монтихо. Эта дружба уходила корнями в далёкое детство. К ней перешла мисс Кид, английская няня девочек Монтихо, и она ещё хорошо помнила, как она расшивала на отдельные части великолепные вышедшие из моды платья от Worth, которые высылались мисс Кид из Франции, и, сшивая всё иначе – тут рукава, там воланы, – сотворяла нечто подобающее няне.

В Вене Изабель была сенсацией. На официальных балах старый кайзер Франц-Иосиф садился часто рядом с ней, чтобы поболтать немного. «Он был самым милым», – рассказывала она нам.

Каждый находил её восхитительной, и то, что она была высокой и стройной, как тополь, в Испании считалось недостатком, а в Австрии ценилось как преимущество.

Её драгоценностями и нарядами восхищались так же, как и её совершенно естественной жизнерадостной натурой, кроме того, всех покоряла её невозмутимость – причём было заповедью: никогда не заходить слишком глубоко, никогда не показывать движения чувств. Тем не менее она была способна на сострадание – кроме как к тем, кто становился для неё обузой; это было смертным грехом, – он был потерян для неё навсегда.

Она глубоко любила своего второго мужа, Ладислава Скшынского, и так как она не могла выговорить его имя, то называла его просто Чуско. Он начал свою карьеру на государственной службе в Австрии, его первым дипломатическим постом был Санкт-Петербург, а последним – Ватикан, польский посол при Ватикане. Он следил за мировой политикой с живым участием и будил такой же интерес в Павле. Вероятно, он был тактичным и сердечным человеком, так как Павел его особенно любил; я очень сожалею, что не смогла с ним познакомиться, он умер несколькими годами раньше: в Рождество 1938 года. По крайней мере, он был избавлен от того, чтобы пережить то несчастье, которое вскоре после его смерти постигло его родину – Польшу: беспощадное уничтожение её прекрасной столицы и потерю столь многих друзей.

У моей свекрови в Большом зале в Кёнигсварте, её любимом уголке, стоял бюст Пальмерстона работы Кановы – он напоминал ей её Чуско.

Его смерть усилила её испанское неприятие «рождественских родовых обычаев». Она их избегала, укрываясь в ледяных отелях на Ривьере, но мне она посылала изумительные щедрые подарки, «…так как ты же празднуешь Рождество!».

Когда наш поезд приблизился к Эгеру, Павел обратил наше внимание – моё и Мисси – на горы, мимо которых мы проезжали: «Теперь мы увидим Кайзервальд; на другой стороне низких, поросших лесами холмов глубоко в долине расположен Кёнигсварт».

Местность вокруг Кёнигсварта – Эгерланд – раньше принадлежала Баварии, до тех пор пока задолжавший пфальцский граф не заложил её королю Богемии. Сумма долга никогда не была выплачена, и, таким образом, Эгерланд остался частью Богемии и стал принадлежать Священной Римской империи под господством Габсбургов.

С древнейших времен эта земля была населена судетскими немцами. Трудолюбивые и прилежные немцы превратили свою землю в маленький райский уголок с прекрасными городами, высокохудожественными постройками, процветающими лесным и сельским хозяйством и промышленностью.

После того как в 1918 году произошло отделение земли от Австрии, судетские немцы страдали от принудительных мер и плохого обращения с ними властей – это было следствием нового чешского национализма. В 1938 году, когда Гитлер обратился ко всем немецкоязычным меньшинствам в соседних государствах с лозунгом «домой, на родину», возникли большие волнения. Вначале нацистов встретили с симпатией – не потому, что были сторонниками нацистских проповедей, а потому, что они обещали защиту от чешских нападок. Однако слишком скоро судетским немцам суждено было узнать об их истинных целях: они служили лишь орудием, средством для последующего вторжения в Чехословакию.

И вот я впервые приехала в Кёнигсварт. На вокзале нас ждал древний угловатый ящик – автомобиль, перестроенный в своего рода газовую печь для сжигания дров, – этот агрегат дымил и пыхтел за нашими сиденьями.

Улица вела через отлогую гору. В дальние времена здесь подкарауливали разбойники, чтобы грабить медленно поднимающихся в гору путников. Поэтому последняя деревня перед подъёмом и называлась с умыслом: Будь внимательным, а деревня на другой стороне горы – Будь начеку. Между обеими деревнями ехали с пистолетами со взведенными курками.

Памятник канцлеру князю Меттерниху благодарил за то, что он расширил эту дорогу.

Мы ехали по пыльным сельским дорогам, пока не добрались до хозяйственных построек в стиле XVII века, расположенных позади широкой лужайки, окружённой группой высоких деревьев. Мы подъехали ко дворцу, который, как белая подкова, мерцал в тёмно-зелёной раме деревьев.

Изабель, моя будущая свекровь, и Мариша Борковска, её племянница по мужу, уже махали нам. Первое мгновение скованности вскоре прошло, и нас пригласили к обеду.

После обеда мы посетили маленький остров моей свекрови, расположенный посреди озера. На этот остров можно было попасть только по узкому мостику, который был закрыт с помощью специального замка и задвигающегося устройства в воротах. Никто не имел права пересекать этот мост без специального приглашения. Находясь одна на острове, Изабель радостно махала гостям, что, однако, ни в коем случае не означало, что она их приглашает прийти к ней, поэтому следовало считать особой наградой, что мы были сразу же приглашены посетить остров.

Перед отъездом Изабель подарила мне кольцо с изумрудом и бриллиантовый браслет. Она надеется, сказала она, что я буду иметь к Павлу такие же чувства, какие имела она к своему второму мужу: «Каждый раз, когда он входил, моё сердце улыбалось».

На обратном пути, когда поезд приближался к Берлину, заревели сирены. Тормоза заскрипели, поезд, словно нехотя, остановился. Бреющие полёты! Пассажиры вышли из вагонов и распластались в поле: хлеба стояли так высоко, что нельзя было разглядеть друг друга. Раздавались дурацкие шутки: «Осторожно – ты, с лысиной! Она блестит, как зеркало!»

И тем не менее мы чувствовали себя очень глупо, лежа так, распластавшись, – как мыши, полностью отданные во власть соколов. Между «птицами смерти», которые то взмывали высоко в небо, то стремительно опускались вниз, атакуя, и нами не было вообще никакой защиты – только пустое пространство. Как огромный пчелиный рой, пролетали над нами машины. Они исчезали, появлялись вновь и затем окончательно исчезли в ватных облаках, мирно тянущихся по небу над нашими головами.

Вскоре послышался грохот авиационных пушек, между самолетами засверкали огненные блики. На расстоянии около двенадцати километров образовалась огромная дымовая завеса, которая медленно окутывала мирный летний вечер и приносила запах дыма и пожара.

Даже после сигнала окончания воздушной тревоги мы не могли въехать в вокзал. Берлин казался таким близким, а поезд маневрировал взад и вперед, лишь много часов спустя мы въехали в город и добрались до своей квартиры, измученные и пыльные. Война снова схватила нас в свои объятия.

Моя свекровь и Мариша вскоре после этого решились переехать из Кёнигсварта в Йоганнисберг. В то время пока Мариша ездила туда и обратно, чтобы подготовить переезд, они расположились временно в нескольких комнатах отеля «Штейнплатц» в Берлине.

Изабель уверяла нас, что этот переезд ещё больше укрепит наши хорошие взаимоотношения, так как мы сможем часто видеться и одновременно оставаться полностью независимыми. Она была решительно настроена, чтобы между нами не было ссор, подобных тем, какие ей приходилось терпеть от её свекрови.

После смерти своего второго мужа её племянница Мариша переехала к ней. Не будучи красивой, богатой и счастливой, Мариша была полна юмора и всегда в хорошем расположении духа.

Когда умер её дядя, отчим Павла, по завещанию ей перешло его имение в Польше. Так, Мариша на короткое время, с Рождества 1938 года по сентябрь 1939 года, стала сравнительно состоятельной помещицей. Она слыла даже хорошей лыжницей, что нам казалось почти неправдоподобным, так как она никогда не следила за стройностью фигуры. Трудно было представить себе, как она мчалась вниз по склонам гор в Закопанах.

Изабель полагала присутствие племянницы необходимым: Мариша стала её близким и надежным другом.

На одной из станций между Йоганнисбергом и Берлином гестаповцы вытащили её однажды с поезда, задержали и допросили – моя свекровь была в это время чуть жива от страха. Спустя тридцать восемь часов Мариша снова появилась. Так как она знала, что её брат Генри боролся в польском Сопротивлении, она сначала была чрезвычайно напугана. Однако после сумбурного и ничего не давшего допроса выяснилось, что причиной ареста стала тайная запись их с Изабелью разговоров: их прослушивали. Мариша ожидала чего угодно, только не этого, ей предоставили запись, в которой она услышала какие-то шорохи, покашливания и затем «Отче наш…» в напевном тоне, за которым следовали ответы шёпотом. Это были голоса моей свекрови и её собственный, когда они в отеле «Штейнплатц» молились по-испански перед сном.

Лица гестаповцев вытянулись, когда она объяснила, в чём дело, так как они вообразили, что напали на след чего-то важного – по крайней мере значительного заговора.

На Маришу это неприятное происшествие не произвело, казалось, особого впечатления – она только посмеялась: «Слава Богу, они настоящие дураки!». Павел, однако, рассвирепел, когда узнал об этом допросе, и не позволил, чтобы они хотя бы на мгновение остались в гостинице.

Затем Павел постарался наладить контакты с адмиралом Канарисом, шефом немецкой контрразведки, чтобы спасти жизнь Маришиного брата. Отдаленный родственник Павла, испанский военный атташе граф Хуан Луис Рокамора, стал посредником в этом деле, так как был в хороших дружеских отношениях с адмиралом. До того как СС под руководством Гейдриха открыто ввело СД в отдел иностранных сношений и начало заниматься шпионажем в других странах, абвер был единственной организацией в Германии, которая располагала сведениями, опытом и персоналом для выполнения таких задач.

Как многие другие любящие Отечество немцы, Канарис также вначале приветствовал национальную политику Гитлера, он отвернулся от него лишь тогда, когда стало очевидным, что фюрер совершенно обдуманно готовил мировую войну.

Абверу удалось предупредить Генри о том, что гестапо хорошо было осведомлено о его активной деятельности в польском подполье. Но Генри отказался покинуть свою страну. А гестапо уже подкрадывалось к нему.

Мариша между тем находилась в Вене, где она жила с Изабель в отеле «Бристоль». Однажды утром она увидела своего брата в дверях: «Генри, как это замечательно! Значит, Павлу всё-таки удалось тебя вывезти! Но твой мундир невозможен… Тебе надо немедленно переодеться!». Он улыбнулся её словам и исчез. Позднее она узнала, что в тот час, когда она думала, что видела его, он был расстрелян.

Граф Рокамора и его жена принадлежали к числу наших лучших друзей в Берлине. Он был воплощением мужества и чести и выглядел так, словно только что сошёл с картины Эль Греко «Погребение графа Оргаса».

Рокамора был изящно сложён, имел точёные черты лица, густые чёрные волосы и глубоко грустное лицо, которое неожиданно освещалось обезоруживающей улыбкой. Его слабость к красивым женщинам ослепляла его, и если он наталкивался на какое-нибудь отцветшее, холодное, как лёд, женское существо, которое пыталось обратить на себя его внимание лишь в качестве прибавки к своей «трофейной коллекции» (таких дам в Берлине было предостаточно), его в других случаях столь верная интуиция отказывала ему. «Нежная и женственная», – вздыхал он потом.

Хотя мы были частыми гостями в его доме, лишь много позднее узнали, что происходило в нём, о чём мы даже не догадывались.

Его дружба с Канарисом началась со времён гражданской войны в Испании. Но даже эта дружба с главой немецкой контрразведки не могла полностью объяснить их взаимное доверие друг к другу. Много лет спустя в Мадриде Рокамора открыл нам истинную причину. Вскоре после вступления в Польшу Канарис попросил его о помощи. Он сказал тогда Хуану Луису, что он является третьим военным атташе, к которому он обращается: у других он натолкнулся на отказ, так как они утверждали, что не могут предпринимать ничего, не осведомляя об этом своё посольство. Рокамора уверил его, что посол Магаз его хороший друг и поймёт, если он ему позже всё объяснит.

Все военные атташе, которые ещё служили в Берлине, были приглашены в Польшу на маневры. Канарис попросил Рокамору в намеченный час подъехать к определённому месту, забрать там несколько человек с фальшивыми документами и доставить их в Берлин. Там граф должен будет их спрятать в своей квартире до тех пор, пока не получит дальнейших указаний.

Всё это было выполнено. Его польские подопечные оказались людьми, принадлежащими к национальной элите, за которой гестапо особенно охотилось. Сначала он не знал даже их имен. Один из них серьёзно заболел. С величайшей осторожностью об этом сообщили Канарису, и сразу же появился врач, внушающий доверие.

В течение последующих недель мы часто бывали в доме Рокаморы и даже не догадывались, что его задние помещения были полны беженцами. Наконец, когда были изготовлены фальшивые паспорта, маленькую группу переправили через швейцарскую границу. «О чём бы вы меня ни попросили, я сделаю всё», – пообещал ему после этого Канарис.

Различные циркуляры, безотлагательно следующие вслед всякому новому заявлению нацистов, тут же распространялись по всем министерствам и правительственным учреждениям. Эти «указания» всегда выдавали будущие намерения партии. Уже в первые годы, когда нацисты разработали свою расовую теорию, чтобы оправдать экспансионистскую политику, русские были объявлены варварами, которые неплотно населяют огромный континент, оставляя неиспользованным широкое жизненное пространство.

Когда был заключён советско-германский пакт, по радио снова можно было слышать русскую музыку, в моду вошли Толстой и Достоевский. И вот вдруг о русской культуре и истории нельзя было даже упоминать. О русских говорили исключительно как о людях низшей расы, представлявшей собой угрозу для западной культуры.

Всё это указывало на приближающуюся войну с Россией.

Павел не хотел верить, когда я ему об этом рассказывала, но слухи уже кружились по Берлину. В другие города они не проникали, так как там можно было бы легко обнаружить источник, из которого исходили столь опасные известия.

Хотя мы из-за быстрой перемены нацистской политики уже привыкли к скачкам от «сверхчеловека» к «недочеловеку», эта деклассификация могла означать, что немецкому солдату женитьба на русской будет запрещена. Ранцау посоветовал мне поэтому как можно скорее, ещё до объявления этого предписания, подать заявление о получении немецкого паспорта.

В качестве первого шага я должна была сдать своего рода расовый экзамен в так называемом расовом отделе.

Карликовый горбун (как из «Песни о Нибелунгах») повёл меня и за компанию Мисси через соответствующий отдел министерства Розенберга: это было нечто среднее между учебным заведением и антропологическим музеем. Он измерил наши черепа, затем рост, при этом ему пришлось вскарабкаться на стул, чтобы достать до соответствующей планки; цвет волос и глаз были сравнены с идеальными моделями на картах.

Одобрительно кивая, он бормотал про себя: «Скандинавские прототипы».

Мы с трудом могли подавить смех над суетней этого карликового троглодита. Разве не прозвали берлинцы Геббельса «потемневшим, съежившимся германцем»?

Тротт и Ранцау слушали наш рассказ об этом посещении с ужасом. Их совет: скорее жениться и забыть эту «злую глупость».

Несмотря на всё, нам было трудно разобраться до конца в последствиях этого преступного фарса, проводимого с таким упорством. Нацисты знали: ложь, которую часто повторяют, становится аксиомой, смертельным оружием, которое позволяло им совершать массовые убийства евреев, цыган и тех, кто классифицировался ими как «недочеловеки».

Достаточно было лишь нескольких пометок в актах, чтобы включить жертву в соответствующую категорию.

Легенда предостерегала, что в день, когда будет потревожена могила Тамерлана в Самарканде, в Восточной Европе разразится ещё большее несчастье, чем то, какое он сам когда-либо причинил. Советский антрополог, профессор Герасимов, открыл могилу 22 июня 1941 года.

В тот же день Гитлер напал на Россию. Надо было лишь вспомнить о предостережении Бисмарка насчёт войны на два фронта, чтобы предвидеть, что этот поход повлечёт за собой катастрофу для Германии и невиданные несчастья для России.

Первые бои принесли тяжёлые потери, особенно в танковых частях. Промежутки между похоронами становились всё короче, а одетые в траур члены семей воспринимались всеми как символы общей печали.

Ронни Клэри погиб в начале русского похода 28 июля 1941 года, за месяц до своего 24-летия. Он был убит в башне своего танка. Для него, как и для других, три стадии жизни – юность, зрелость и смерть – слились в одну сегодняшнюю реальность.

Для нашего поколения смерть была так близка, что она казалась нам не столь уж трагичной и несправедливой, как для родителей, остающихся со смертельными ранами потерь. Это чувство близкой смерти придавало нашей жизни сознание безвременности и свободы, что позволяло легче принимать судьбу и войну. Люди, которые в более поздние годы не прошли через этот опыт, едва ли могут понять такое чувство: ведь юность, зрелость и смерть снова приняли конкретные фазы, касающиеся каждого в отдельности по его судьбе.

Когда Ронни умер, он оставил море печали. Я сразу же поехала в Теплиц, чтобы навестить его родителей в их замке. Он находился, как и Кёнигсварт, в Северной Богемии, и когда-то здесь гостили и кайзеры, и короли, которых Меттерних созывал на конгрессы.

После смерти старшего сына, подававшего столь много надежд, семье Клэри предстояла ещё потеря младшего, который погиб в конце войны в Югославии. Маркус, средний сын, пережил долгие годы плена в России и остался жив.