Текст книги "Дело о таинственном наследстве"

А Феофане Ивановне снился странный сон: в нем она снова была девушкой и плела красивый венок. Он был длинным-длинным, как ее прожитая жизнь. Плела она свои годы, и каждый год был отдельным цветком. И казалось, что странный этот венок будет вот-вот закончен – осталось добавить всего несколько цветов… Она взяла красный мак и вплела его, но тут рядом оказался еще один, она вплела и его тоже, но появился третий… И после цветочного многообразия, присутствовавшего до этого момента, она не успевает вплетать одни лишь красные маки. Их сильный запах дурманит, и она проваливается в сон все глубже и глубже…

Как можно удобнее пристроив больную ногу, Василий, наверное, уже в тысячный раз делал наброски портрета своей зеленоглазой подруги. Сейчас из-под карандаша вырисовывалось чуть хмурящееся, даже обиженное лицо. Прорисовав завиток за ухом, Василий улыбнулся и подписал рисунок: «Наташины тайны…» Отложив его и погасив лампу, стал медленно раздеваться… На столе, рядом с наброском, лежал листочек с Васиными выводами по результатам исследования взорвавшегося револьвера.

Наташа же в этот момент делала последнюю на сегодняшний день запись в дневнике. Жирно-жирно написала имя и даже подчеркнула: «Антон Иванович!»

Сантиметр оранжевой полоски, из последних сил цеплявшийся за небо, погас, упав по другую сторону Земли. Бело-синие звезды выглянули через свои окошки в небе посмотреть на землю. Над уездом раскинулась ночь…

* * *

А Антон Иванович, чья персона так серьезно сегодня обсуждалась, тем временем лежал на кровати в своей комнатке и чутко следил за раздававшимися в доме звуками. Сильно досадовал, что не спится горничной, что с кухни все раздается постукивание и даже смех… Но наконец терпеливый старичок, который даже и не двигался все это время, дабы самому не производить лишних шумов, был вознагражден – в доме наступила тишина.

Тогда он осторожненько сполз с кровати и на полусогнутых ножках проскользнул на лестницу. Последующие его действия можно было списать не иначе как на серьезные последствия отравления грибами…

Перебирая руками перила, чтобы не поскользнуться и не упасть, на цыпочках Антон Иванович спускался по ступенькам. Дом был очень старым, однако за ним так хорошо ухаживали, что лестница совсем не скрипела, а толстый ковер замечательно гасил шаги. Осмелев, бедный родственник стал более живо переступать ногами, за что тут же и поплатился. Лампу Антон Иванович не взял, полагаясь на яркий лунный свет, который, падая в комнаты, на самом деле не помогал разглядеть предметы, а больше искажал их, и Антон Иванович, обманутый этим светом, смело ступил на, как он был полностью уверен, последнюю ступеньку лестницы. И с захолонувшим сердцем почувствовал, что ступени нет.

Так бывает, когда идешь-идешь по привычному пути. Кажется, что тело само помнит дорогу и ноги каждой клеточкой рапортуют: «Все в порядке – вот здесь сейчас будет бугорок, а вот здесь камешек». Голова, доверившись этой мышечной памяти, полностью отключается и думает о чем-то более важном. Но стоит на дороге возникнуть лишнему бугорку или камешку, как тело на секунду впадает в растерянность, чуть спотыкается, но затем быстро приходит в себя. Если препятствие незначительно, конечно. Однако если в знакомой до досточки лестнице внезапно исчезает целая ступенька, то тело мгновенно сдает свои позиции и предпочитает упасть. Но, как ни странно, Антон Иванович спасся. Страх, плюс ощущение пустоты под ногами подействовали на него словно удар хлыста. В последнюю секунду падения он как-то изловчился и прыгнул. И даже удачно. Правда, с невероятным шумом. И зажмурился, втянув плечи, будто ожидая удара. Прислушался…

В доме царила все та же покойная сонная тишина. Вздохнув, а вернее выдохнув задержанный от страха воздух, Антон Иванович двинулся дальше. На кухню. Там он достал с полочки над печкой свечку, зажег ее и вынул из кармана какие-то бумаги. Отделил от них один лист и, будто примериваясь к чему-то, повертел его в разные стороны. Поднял голову, осмотрелся вокруг и опять повертел. Положил на стол и по-паучьи, на цыпочках полусогнутых ног, прошелся вдоль стен, трогая их, даже вроде как поглаживая. Опустился на колени и проделал тот же путь уже на них, переступая тяжело и нелепо, как неведомое костлявое животное. Постучал в некоторых местах кулаком. Звука почти не получалось, потому как пол, за исключением мест, где лежали половицы, был каменным, но Антону Ивановичу, чьи поджилки пребывали в весьма нервном состоянии, показалось, что постукивания выходят чересчур громкими, и стучать он перестал. Зато прилег около стола на пол ухом и полежал так минуты две, поглаживая чуть ли не любовно холодный камень. Затем встал и брезгливо встряхнулся, ругая про себя нерадивость кухарки: даже в полумраке было видно, сколько пыли собрал его и без того не очень свежий костюм. Затем Антон Иванович попил водички и опять просмотрел бумаги. Видимо, ничего нового они ему не сказали. Тогда он сердито свернул их, вздохнул тяжко и дунул на свечу. По контрасту, на несколько секунд упавшая темнота ослепила. Антон Иванович замигал, торопясь различить окружающее, и луна, деликатно заглянувшая в кухню, даже испугалась, отразившись в его блестящих хитрой злостью глазах. Различив, наконец, первые тени, дражайший старичок прокрался на цыпочках к двери из кухни, прямиком выходящей в сад, открыл ее, вышел и тихонечко за собой притворил.

Недалеко от двери, на уровне колен, начинался ряд маленьких оконец, выглядывающих из подвала, в котором Феофана хранила несметные хозяйственные сокровища. В холодном месте всякие варенья-соленья, окорока, травы. В теплом: отрезы тканей, шерсть на пряжу, зимние одеяла и прочее, прочее… И вот окошки очень Антона Ивановича заинтересовали, особенно ближайшее – оно было приоткрыто для проветривания ткани, а образовавшаяся щель предусмотрительно забрана сеткой.

Дражайший старец присел, сухо щелкнув коленями, потрогал для чего-то сетку, и мысли его заметались невнятными обрывками: «Ну где же я этот стык возьму? Стык, надо полагать, – это место, где начинается одно и заканчивается другое. А если что-то одно начинается и там же заканчивается? Стало быть, масса плотная. Что же там найти-то можно? Камень, что ли, вскрывать? Ай-ай-ай, ну зачем же так сложно? Пусть бы вот сам так попробовал… Страшно ведь, да и не мастер я. Ну а с другой стороны, если вот, например, я, то можно и все, можно на этом совсем все, потихоньку. Ведь как узнается-то. Если только тяжелое очень придется, стало быть, как тогда, телегой…» – Размышляя так о чем-то только ему понятном, он протрусил к другому окошку, несколько более узкому, затем к третьему, и… мелкие ноздри Антона Ивановичи раздулись от радости – оно было не только не забрано сеткой, но и не закрыто.

Луна недоуменно наблюдала, как маленький костлявый человечек, тихо кряхтя и даже постанывая, влезал в подвальное окошко. Нелепо – ногами вперед. На всякий случай луна даже посветила этому беспокойному существу. Впрочем, зря. Антон Иванович все равно упал. Тяжко, но тихо: падение пришлось на куль с чем-то мягким. То ли мука, то ли еще что-то. Беззвучно ругаясь, он встал, машинально отряхнулся от невидимой пыли и вынул из кармана свечу. Засветив ее, огляделся. Его окружал добротный, аккуратный, набитый всякой всячиной подвал. Дражайший старец достал уже изрядно помятые листы и, бормоча что-то под нос, опять принялся поворачивать их и так и этак. Затем уже и сам стал как бы пристраиваться вокруг листов, держа их неподвижно, будто пытаясь что-то понять этими маневрами. И, видимо, какая-то идея таки в голову пришла. Антон Иванович неожиданно твердо и решительно сказал «Ага!» и двинулся в глубь подвала. Туда, где в его неосвещенной части вырисовывались очертания тяжело нависавшей с потолка балки.

Пробираться пришлось с трудом. Казалось, что он в лесу и шагает по узенькой тропинке. Вокруг нее теснились мешки, полки, банки, какие-то сетки и инструменты. Тень от свечи делала их очертания гигантскими, тогда как тень самого Антона Ивановича мельчала и дрожала. Пряный тяжеловатый запах щекотал его чувствительный нос. Глаза слезились от невыразимого желания чихнуть, но он мужественно сдерживал этот порыв, так как чихал Антон Иванович чрезвычайно громко, что было совсем некстати в столь таинственном и рискованном предприятии.

Наконец тропинка уперлась в балку. Вернее, лицо Антона Ивановича наткнулось на паутину, свисающую с нее. Он поднял свечу и, насколько хватало рук, посветил себе, чтобы осмотреться. И подозрения, возникшие у него в отношении этой балки, подтвердились. Предназначение ее было совершенно непонятно – балка ничего не подпирала! Очень узкая вверху и расширяющаяся книзу, она, казалось, была вырезана из цельного куска дерева. Темного и старого. Эта балка выглядела так, как будто сначала появилась она, а потом уже в придачу к ней или в честь нее был построен и сам дом. Антон Иванович на всякий случай еще посеменил туда и обратно по тропинке, на предмет поиска какого-нибудь столь же таинственного предмета, и, ничего не нашедши, вернулся к своей находке, решив тщательно ее исследовать. Поставив свечку на пол, он подтащил первый попавшийся мешок под балку и, с трудом на него взобравшись, принялся по сантиметру ощупывать твердое дерево. Под руками была абсолютно гладкая и неприступная поверхность – никаких впадинок, щелок или чего-либо еще, за что можно было бы зацепиться… Упорствуя в своем желании обнаружить хоть что-то, Антон Иванович еще и еще раз ощупывал старое дерево, и, неожиданно разозлившись, вцепился в балку обеими руками, и злобно затряс ее. Дальнейшие события развивались стремительно и имели далеко идущие последствия для несчастного старца.

От тряски то ли с балки, то ли с потолка прямо в лицо Антону Ивановичу полетели пыль, земля, мелкие частицы дерева. Тот, и так еле сдерживающийся последние пятнадцать минут, от всей этой попавшей ему в нос роскоши все-таки не удержался и со страшной силой чихнул. Точнее, даже рявкнул, загасив вылетевшим воздухом свечу. Чих этот был настолько мощным, что Антону Ивановичу показалось, что в ушах его что-то лопнуло, а в голове зазвенело. Эхо от этого звука немедленно поскакало по подвалу, натыкаясь на банки и мешки, отчего-то не приглушаясь, а делаясь все звонче и звонче. Пришмыгивая носом, Антон Иванович ощупью спустился с мешка, трясущимися руками достал платок и, обтерев слезящиеся глаза, осторожно открыл их… Почти такие же маленькие глазки в упор смотрели на него из темноты. И в них читалось выражение такой жгучей ненависти, смешанной с упреком, что нервы дражайшего родственника не выдержали. Ну боялся Антон Иванович крыс! До смерти. Беззвучно заорав от ужаса, он бросился в темноту. Разбуженные суетой подвальные вещи с удовольствием мстили непрошеному гостю. Они кидались ему под ноги, били по лбу и толкались. Антон Иванович, задыхаясь, кружил по подвалу, пытаясь пробираться к чуть светящемуся вдалеке спасительному окошку. В какой-то момент этих кружений перед ним опять выросла балка. Вместо того чтобы обогнуть ее, он опять взобрался на мешок и со злобой ударил в дерево кулаком. Кулак провалился во что-то мягкое и даже склизкое и не желал выходить обратно. И тут Антон Иванович сдался. Он прислонился лбом к дереву и тихонько заплакал.

«Этот дом решил меня изжить, – шептал он. – Вот и капкан. Рука не поддается. Так я тут и останусь. Или умру от страха или от позора. Или еще от чего…» Вспомнив эту третью причину, Антон Иванович мгновенно перестал плакать. Стараясь не дышать, потянул аккуратненько руку из дыры. Когда пол-ладони уже было благополучно извлечено, пальцы проскользнули по чему-то округлому и прохладному. Непроизвольно сжавшись, они вытащили это нечто наружу. Так и вылез Антон Иванович из недружелюбного подвала своей родственницы. В пыли, обрызганный слюнями, с шишкой на лбу, трясущимися коленями и… Антон Иванович разжал пальцы. С крупным, сверкающим в нежном лунном свете бриллиантом на ладони…

Глава восьмая
Визит к доктору. Это не он! Феофана Ивановна злится. Антон Иванович и шкафчик

Интересно, с какими различными мыслями просыпаются по утрам люди! Одни, как будто и не почивали вовсе, продолжают додумывать мысли, с которыми уснули. Другие, счастливцы, встают с абсолютнейшей чистотой в голове. Каждое утро с рождением дня они будто заново рождаются. Третьи же, и таких большинство, начинают мыслить сообразно ситуации.

Так, проснувшись, рассуждал Василий, пытаясь отвлечься от настойчиво дающих себя знать последствий ушиба. Нога, однако, осталась совершенно равнодушна к его философии. Боль торжественно выдвинулась на первый план.

Вася осторожно размотал бинт. Нехорошая краснота и вздутость на щиколотке не радовали. Он сполз с кровати и храбро прошелся по комнате. Ну что ж, ходить-то можно, только вопрос – далеко ли? Боль шла откуда-то изнутри, может из самой кости. И время от времени из тупой, которую еще можно было перетерпеть, переходила в острую, хищно пронзая ногу до колена, заставляя Василия невольно охать и кривиться.

Нацепив на лицо бодрую улыбку, Вася присоединился к завтраку с домашними. Отправляя в рот кусок сыра, он пытался припомнить медицинские рецепты, когда-либо попадавшие ему в жизни. Но, видимо, ушиб ноги каким-то непостижимым образом сказывался на его мыслительных способностях, потому как в голову лезла всякая ахинея, типа: «Касторки, батенька, и только касторки. Самое пользительное средство! Мягко проходя по горлу, снимает там воспалительный процесс. Переходя в желудок, способствует пищеварению, ну а далее очень естественным путем выводится из организма, заодно помогая больному избавиться от запорных мук».

«Ага, – думалось Васе, – это значит, если заболело горло, то и до поноса недолго…»

А еще в голове звучал назойливый голос лекаря, который сразу после ушиба ему повязку накладывал: «Неплохо было бы кровь юноше пустить! Местный отечный процесс снять». При этом вид у лекаря был настолько вампирский, что тут же рисовалась картина, как этот доктор, не пользуясь даже ланцетом, а только руками и зубами, пускает эту самую кровь своим пациентам. Причем непременно в вечернее и ночное время. По расписанию. «Брр!» – очнулся Вася.

К лекарю-вампиру больше идти никак не хотелось. Однако к кому-то за помощью обратиться надо. А вдруг кость треснула? Как тогда работать? Его только руки да ноги и кормят. Его отец, позавтракав, сказал, что едет в Дно. Это было очень кстати: по дороге можно было заехать и показаться доктору Никольскому, который Васе всегда помогал, если сильно прихватывало.

Ах, как чудесно было преодолевать такую знакомую дорогу не пешком, а развалившись в свободной и вкусно пахнущей маслом и деревом телеге! Золотистое небо над запрокинутой Васиной головой источало персональное к нему, Василию, благодушие. А на кочках, когда телега подпрыгивала, оно даже дружески и ободряюще подмигивало. Ранний час, в который праздно живущие люди еще только пытались проснуться, создавал ощущение единоличного владения этим утренним миром. Одним словом… И Василий вздохнул… Если бы не нога – блаженство…

Доктор Никольский уже был в своем приемном флигеле и немедля пригласил Васю входить. Очень нежно и ловко он ощупал пострадавшую ногу, легонько обстучал, заставил Василия пройтись по комнате и удовлетворенно кивнул. Сев за массивный стол, секунду подумал и принялся быстро строчить на бумажке.

Пока доктор писал, Вася от нечего делать занялся изучением его лица.

«Доброе и усталое», – думал Вася, глядя на мягкие губы с опущенными вниз уголками, на темные быстрые глаза с острым взглядом и лучиками беспорядочно пересекающихся морщинок вокруг, на утренние синие тени под глазами…

Закончив писать, Никольский подсел к Васе на диванчик. Вручил ему листок с рецептом. И стал объяснять:

– Никакой трещины у тебя, Василий, нет. Есть сильный ушиб надкостницы. Это ткань такая, которая кость обволакивает. Вещь неприятная, но не опасная. Значит, так: болеть такой ушиб может до двух месяцев, но я думаю, благодаря мази, которую я тебе прописал, мы этот срок до месяца сократим. Однако движения по возможности ограничить надо. Еще лучше дать ноге отдохнуть и дня 2–3 полежать. Мазь я тебе сейчас в аптеке сделаю. Далее… – Тут объяснения его прервал чей-то тонкий жалобный визг и сильный грохот в прихожей. Глаза доктора вмиг похолодели. Всем было известно, что, когда он занимается пациентами – а делал он это долго и тщательно, ничто и никто совершенно не смели ему мешать!

Семен Николаевич аккуратно положил листочек с Васиными предписаниями на стол. Поднял брови, большими тихими шагами подошел к двери и, распахнув ее, ледяным голосом спросил, четко отделяя слова:

– Что? Здесь? Происходит?

Василий, любопытствуя, подошел сзади, прыгая на одной ноге.

«Судя по визгу, если что-то и происходит, то с участием примерно полугодовалого щенка», – подумал он, пристраиваясь за докторской спиной.

И точно. В темноватой прихожей в весьма интересном положении находился мелкий палевый страшно напуганный собакообразный. В абсолютно раскоряченном виде, прижавши от ужаса уши и зажмурив глаза, дрожащий щенок висел на руках какого-то господина. На его пиджаке медленно расплывалось мокрое пятно.

Глаза у мокрого господина тоже были закрыты. У ног его валялась груда одежды.

– Антон Иванович, что же это такое? – возмущенно спросил доктор.

Вася при этом имени мгновенно насторожился и подпрыгнул еще ближе, дабы получше рассмотреть мокрого господина.

– Не знаю, – прошептал Антон Иванович тихо-тихо, все еще не открывая глаз.

Зато их наконец-то открыла собака. Взвизгнув от ужаса перед холодным докторским взглядом, щенок метнулся с рук Антона Ивановича. Доктор быстро вышел в коридор и резко произнес:

– У меня сейчас пациент. Извольте подождать, я вас приму вослед. – Мокрый посетитель, слегка приоткрыв глаза, мелко кивнул и попытался присесть тут же на стуле. – Антон Иванович! – с чуть уловимой брезгливостью в голосе прервал его попытку доктор. – Пройдите к Марье, она вас почистит.

Василий, сопоставив мокрый пиджак господина, страх собаки и странноватый запах в передней, хихикнул. Несчастная псина, видимо, мирно спала на лавке среди теплых вещей. А потом Антон Иванович начал класть туда пальто… Вот она спросонья и испугалась, шуганулась ему на руки, да и одежду за собой своротила. Любая недавно родившаяся собака на ее месте описалась бы от такого страху тоже!

Скача на одной ноге, Вася вернулся к столу. Доктор, сердито захлопнув дверь, опять сел рядышком и продолжил свои объяснения. Но юноша слушал плохо. Было очень досадно, но в темной прихожей, да за грудой вещей было совершенно невозможно рассмотреть этого Антона Ивановича подробнее. Вроде он, а может, не он… Нет, скорее, все-таки не он…

* * *

– Значит, надежды, что два наших таинственных дела как-то связаны с персоной Антона Ивановича, растаяли, – грустно подвела итог Наташа.

Друзья сидели под старым каштаном в маврюшинском саду. Доктор перетянул Васину ногу эластичной повязкой, предварительно смазав ее вкусно пахнущей мазью. Ноге сразу же стало гораздо легче. Вася даже смог потихоньку добрести до Наташи, чтобы сообщить ей утренние известия.

– Васенька, ну ты точно уверен, что это не он?

– Да нет, барышня, не точно. Тот вроде выше и осанка другая. У этого вроде волосенки хилые, а у моего вполне нормальная прическа. Этот худ до невозможности, мой тоже худощав. Нет, Наташа, не знаю…

– И я не знаю, что теперь делать! Если это не Антон Иванович все проделал, то получается, существует все-таки две тайны, а не одна: истории с графом и происшествие с чайным столиком. Понимаешь, Вася, – волновалась Наташа. – Чтобы разгадать, что за истории с графом случаются, у нас есть, ну ниточки, что ли. Много уже чего известно, и люди известны, которые прямиком историй этих касаются. Худо-бедно, но мы можем продолжать эту загадку разгадывать. А вот со второй тайной… Ведь я надеялась, что Антон Иванович – это тот человек, с которого мы можем наши изыскания начать. Теперь же я вообще не знаю, с кого или с чего нам начинать… Ох…

Она была очень расстроена. Всегда особенно не любила вот такие вот тупики. Они означали, что надо отправляться обратно туда, откуда все и началось. Думать и действовать тоже следовало по-другому. А этого ужасно не хотелось. А с другой стороны…

– Ну ладно, – вздохнула она, смешно наморщив нос. – Значит, так нужно. Начнем тогда сначала или с чего-либо совсем другого, ну, например, с моих завтрашних именин.

– Или с того, что в дуло револьвера был залит свинец, – тихо произнес Вася.

Наташа, как это часто бывало с ней, когда Вася произносил что-то неожиданное, открыла рот.

– Да, барышня. Я провел вчера эксперимент, о котором вам говорил, и кое-что стало ясно. В ствол пистолета залили свинец, создав тем самым несокрушимую пробку. Граф стреляет, пуля понимает, что ей совершенно некуда лететь, и пистолет взрывается, любовно пожалев его хозяина… Вот примерно как это было. И вот вам мои размышления на сей счет.

Вася достал из внутреннего кармана пиджака небольшой листок и мешочек с остатками револьвера.

– Я думаю, при разговоре с графом это должно пригодиться. Если очень постараться, наверное, можно обнаружить какую-либо другую причину – отчего взорвался пистолет. Но даже если она и существует, то я ее не вижу, а уверен именно в этой.

– Вася, может, ты сам все графу расскажешь, я же не понимаю как?.. – растерянно пробормотала Наташа.

– Хорошо, Наталья, расскажу. Только «как» – это, собственно, уже дело второе, а вот «кто»? Я надеюсь, граф не состоит в клубе самоубийц?

– Нет вроде, – прошептала Наташа.

– Тогда «кто», по моему скромному разумению, выходит на первый план…

Наташа была потрясена. Одно дело какие-то неясные догадки, предположения. Другое – когда со всей очевидностью возникает непреложный, опасный факт. Что графа хотели убить!

– Знаешь, Васенька, – она пристально посмотрела на друга. – Во многих приключенческих книжках, когда собирается много-много народу, начинают обычно происходить самые интересные события. Ну убийства там, например… – и тут же больно хлопнула себя по губам, покраснев от досады за сказанное. – Вот глупая, что говорю! Я просто подумала… Нет, вернее, я что-то такое чувствую. Чувствую, что должно произойти нечто, что нам может помочь, чтобы немножко побольше обо всем узнать. Как это говорят, развязка, да?

– Да, развязка. Все правильно вы говорите: там, где много народу и узнать можно многое. Только, Наталья, я думаю, что хватит в одиночку расследованиями заниматься. Как будет случай, сразу же все, что мы с вами узнали, расскажите кому-нибудь сведущему в подобных делах. А сами готовьтесь к празднику… И простите, может, и не получится на именины к вам прийти. Как предрекает Никольский, пик боли на сегодня-завтра придется. Так, может, и лежать даже буду…

Наташа грустно кивнула.

– Так что вы, барышня, уж без меня – поглядывайте, слушайте. А еще лучше, – и он пожал Наташину руку, – просто радуйтесь и веселитесь. Ведь все, что действительно нам нужно, всегда приходит само.

«В том числе и убийства», – подумал он, покидая сад Красковых.

Однако ни с кем в этот день Наташе поговорить о том важном, что сообщил ей Василий, так и не удалось. Отца она пугать не хотела. Граф, как оказалось, до ночи уехал в соседний уезд. Тайный советник дома также отсутствовал, и ленивый дворецкий только незнающе поджал губы. К доктору же было бесполезно. Пятница – день произведения операций…

А как вернулась домой, так сразу начали беспокоить с именинными распоряжениями. И уже к вечеру, порядком ото всего устав, она решила отложить все объяснения на завтра. А вообще ей, конечно, прежде всего хотелось посоветоваться с графом. Как-никак вокруг его персоны все закрутилось…

* * *

Антон Иванович стоял перед отчитывающей его Феофаной Ивановной. Вид у него был не то чтобы как у побитой собаки, а как у собаки, которую, безусловно, побили, и не раз за последнее время, но гонору в ней еще осталось ровно настолько, чтобы скалить не слишком убедительно зубы. А может, даже и цапнуть разок. Сейчас ему очень хотелось цапнуть свою престарелую родственницу, так как та говорила ему малоприятные вещи:

– Что же это, батенька, такое! – потрясала какой-то бумажкой старушка. – Приехали ничего не сказамши, живете, а я ничего и не знаю!

Антон Иванович следил кислым взором за порханием бумажки и пока не очень понимал, о чем идет речь. Старушка следующей фразой все объяснила:

– Отчет это, батенька, управляющего вашего. Написано тут – нет уж, слушайте теперь! – прикрикнула она на родственничка, сделавшего движение, которое явственно указывало на его сильное желание сбежать. – Пишет Иннокентий Саввич, что хозяйство полностью пришло в упадок, цитирую: «По причине постоянных требований барина в наличных средствах».

– Я же прекрасно помню, – все больше распалялась Феофана, – что имение при Женечке, сестре моей, царство ей небесное, тыщь двенадцать годовых исправно приносило. И на хозяйство безбедное, и на выезды, и на платье – на все хватало. Никогда жалоб на бедность не было. Ждала я, батенька, три года. Чего это, думаю, от зятя после Женечкиной смерти и вестей никаких нет, слухи только, да ой какие слухи-то! Помолчите! – опять прикрикнула старушка.

Заглянувшая зачем-то в гостиную Дуняша перекрестилась и аккуратненько прикрыла двери. Такой барыню она последний раз года два назад видела. Тогда выяснилось, что вся зимняя засолка огурцов и капусты попортилась из-за небрежности кухарки.

– Ты, батенька мой, как только приехал, уж такой жалкий был, что и говорить с тобой страшно было. Ну а сейчас покруглел, погулял, – тетушка цепко пробежалась глазами по действительно слегка залоснившемуся лицу Антона Ивановича. – Глаз вот только у тебя беспокойный, дерганый.

И Феофана немного пожевала губами, как бы поутихнув.

Антон Иванович сделал слабый жест рукой, мол, дайте слово сказать. Но старушка, не обратив на это внимание, уже более спокойно продолжала:

– Порасспрашивала я в письмах Иннокентия Саввича, да со слухами сопоставила. Играешь, батюшка. Считай, все уже в карты проиграл. Имение заложено. Душу свою не заложил ли?

Антон Иванович вздрогнул всем телом. Мысли его вскипели в ставшей очень тесной голове и проступили жарким потом на лбу и ладонях. «Душу, тушу, трушу…» – некстати тоненько зазвенело у уха…

– Вижу, родственничек, все вижу… Итак, слушай мое решение. Поменяю я свое завещание. Что в том было, тоже не скажу, но в этом тебе копейки оставлю. Год срока даю. Исправляйся как хочешь. Увижу, что честным человеком становишься, – помогу по-родственному. Продолжишь греховничать – живи как знаешь. Не будет тебе моей помощи, и денег моих тебе не видать. Все! Иди. Постой… Какие у тебя здесь-то дела? Играть вряд ли играешь. Обчество тут у нас не такое. Чем занимаешься-то?

Бедный Антон Иванович, которому наконец-то предоставили слово, уже и не рад был. Ведь ответить на такой вопрос он ну никак не мог. Поэтому он начал бормотать что-то весьма жалостливое о том, что хлопочет по просьбе больного друга, лежащего в постели. Дела, с которых ему, может, какая денежка даже перепадет.

– И знаете, Феофана Ивановна, напрасно вы так на меня… Да, грешен безмерно, все горе свое забыть хотел, но опомнился! Знаете ли, вот потому, что опомнился, и к вам приехал. Подальше от карт, от соблазнов, с чистыми людьми побыть, душу подлечить. И с долгами уже начал расплачиваться. Что же Иннокентий Саввич эту кляузу вам прислал, а то, что перед поездкой две тысячи в счет выплаты долгов положено было, не написал?

И был Антон Иванович при этом настолько откровенно и непритворно жалок, как мокрая больная птица, что Феофана, выслушав это все, сначала аж плюнула, а потом вздохнула:

– Довольно, Антон Иванович, идите и подумайте над моими словами. Не со зла говорю. Погибнете же, жалкая вы душа!.. Напишу я Иннокентию Саввичу. Ежели про платеж тот ты не наврал, так и быть – понаблюдаю просто за тобой. Менять ничего пока не буду. Не верю я тебе, конечно, батенька. Нечестным ты мне кажешься. Но если правда твоя, то и я по правде, по родственной, поступлю. Иди уже, Бог с тобой.

Антон Иванович неловко полуприсел-полупоклонился и боком, очень боязливо посеменил из комнаты. Феофана, наблюдающая за ним, опять тяжело вздохнула и перекрестила удаляющуюся спину…

Мысли в голове дражайшего родственника тем временем перестали кипеть, прилипнув к черепу изнутри в боязливом ожидании.

«Надо что-то делать!» – встрепенулась одна мысль.

«Надо посоветоваться…» – отвечала ей, пульсируя, вторая.

«Надо спешить…» – подсказала самая храбрая из них…

– Постой! – вдруг окликнула Феофана.

Антон Иванович обернулся с мукой на лице.

– Завтра именины у княжны Красковой, мы все званы. Поедешь ли? – Тетушка спросила это тоном, который явственно говорил, что только воспитание заставляет ее интересоваться желаниями родственника.

– Я, если позволите, Феофана Ивановна, дома останусь, – пробормотал старичок, ошалевая от радости, что такой счастливый случай подворачивается опять навестить ненавистный тетушкин подвал. – Я не любитель обществ, а общество не любитель меня, – и робко переспросил: – Позволите?

– Ступай, батюшка, как хочешь!

И Антон Иванович наконец-то окончательно удалился.

В гостиной он внезапно кинулся к шкафчику и принялся лихорадочно открывать один за другим ящики, глубоко просовывая дрожащие, шарящие ручки в их глубину. Мысли его были подобны этим лихорадочным и странным поискам.

«Граф, граф, граф! Нам времени не оставляете. Как же мне еще-то. Вот этот ящичек – может, на поверхности?» – Антон Иванович принялся судорожно дергать за нечто, зацепившее его рукав. Дергать отчаянно, то и дело озираясь и мелко дрожа. Наконец это нечто поддалось. Антон Иванович, уже сам дернувшись всем телом, вытащил руку, в которой покоился большой гвоздь. Не этого, видимо, ожидал бедный родственник. Отшвырнув гвоздь, он, слабо поскуливая, кинулся к часам. Прислонившись к ним ухом, начал медленно ощупывать, рассматривая старое дерево. Со стороны это выглядело как самое нежное объятие, как будто вместо часов в руках его была, допустим, Дуняша. Вдруг Антон Иванович будто опомнился и отскочил к столу – в гостиную входил граф.

– Что это вы, Антон Иванович, так запыхались? Все бегаете? Полежали бы, отдохнули. Или не лежится? – Граф зевнул и, достав кисет с табаком, принялся набивать папироску. Кисет был хорош: бордового шелка с искусной вышивкой золотом перекрещенных шпаги и пистолета.

– Да, граф, не лежится, – Антон Иванович приковался взглядом к манипуляциям Сашиных пальцев.