Текст книги "Дело о таинственном наследстве"

Глава третья
Чай у Феофаны. Осмотр мебели и конюшни. Софья Зюм

Утром Наташа встала с намерением вместе с отцом отдать визит графу и навестить Феофану Ивановну. Возможно, и неприлично было это делать на следующий же день, но ничего, не столица. Ей нужно было поспрашивать тетушку про злополучный чайный столик, ну и Орлова, откровенно говоря, тоже хотелось увидеть.

Феофана Ивановна с графом чаевничали на веранде. Утреннее солнце разбивалось на незабудковой скатерти дрожащими пятнами, отражаясь от узкой хрустальной вазы, обнимающей букет садовых роз. От кофейных чашечек с пастельным цветочным узором шел легкий ароматный дымок, который с удовольствием вдыхала Феофана Ивановна, не по возрасту одетая в белое, отороченное нежными лимонными кружевами платье. Опершись на выкрашенные голубой светлой краской перила, стоял граф, также одетый в белое, и раскуривал свою первую за день трубку. Вся эта тихая, неспешная композиция напоминала утреннюю фантазию раннего Моне.

Гостям обрадовались. Саша выглядел сегодня гораздо лучше: он снял повязку с головы и усов. В углах рта тенились ироничные ямочки, которые в сочетании с синими, смотрящими спокойно и умно глазами, дарили впечатление физиономии на редкость обаятельной. Увидев его таким, Наташа невольно вспомнила Ольгины слова: «Байрон, вылитый Байрон».

Граф подвинул стул, помогая ей сесть, тонкий лен рукава скользнул вверх, и нежность ее кожи встретилась с легким прикосновением Сашиных пальцев. Секундная близость – и щекам стало горячо.

«Не хватало еще покраснеть», – подумала она и, чтобы скрыть приступ редкого для нее чувства смущения, быстро заговорила: как жаль, что тетушка вчера не смогла их навестить, что они беспокоилась о ее здоровье, и что-то там еще, еще… Такая болтливость была совершенно не свойственна Наташе, и князь с удивлением смотрел на дочь, а тетушка все пыталась вставить слово. И только граф Саша улыбался безмятежно, поигрывая чайной ложечкой.

«Я молчу, не краснею и не смотрю на графа», – приказала себе Наташа и, немного успокоившись от этого внутреннего внушения, откусила большой кусок от восхитительной теплой булочки с корицей.

Николай Никитич с тетушкой принялись обсуждать вчерашнее происшествие с чайным столиком.

– Да, без столика наш счастливый гарнитур теперь не полон, – вздохнула Феофана Ивановна. – Вы знаете, вещи-то очень дорогие… Этот гарнитур при матушке Екатерине еще моему деду из Франции отписали. По образцу королевских мебелей изготавливали. Спальня еще была, но дед ее не захотел: он у меня скромником был, говорил, не наше это дело в таких кроватях почивать.

Наташа заметила, как уголком рта улыбнулся граф, ей показалось, что при последних словах тетушки он мельком взглянул на нее.

«Да что же это такое! – возмутилась она про себя. – Да как он смеет на меня так смотреть! А с чего это я взяла, что он как-то не так улыбнулся и как-то не так на меня посмотрел?» – было следующей мыслью.

И она смело и прямо взглянула на графа. Тот спокойно жевал бисквит, слушая тетушку, даже не глядя в Наташину сторону. И она, как ни успокаивала себя, покраснела опять и почувствовала, что просто не может сидеть на месте. Захотелось вскочить и несколько раз пробежаться вокруг дома, дабы поуспокоиться, но, прекрасно понимая, сколь необычен будет такой променад, она попросила, не очень-то вежливо перебивая старушку:

– Феофана Ивановна, позвольте мне посмотреть на гостиную? Сколько раз была в ней и не знала, что такая необыкновенная мебель там стоит.

– Конечно, милая, – улыбнулась Феофана, – кликни заодно Дуняшу, пусть еще бисквита принесет.

– Я провожу вас, – встал граф.

И Наташа даже расстроилась – хотела ведь одна побыть. Над загадкой пропавшего и изрубленного столика подумать… Но граф с такой готовностью и простотой предложил ей руку, что она смирилась и даже немного успокоилась.

Саша распахнул перед ней витражные двери гостиной и пропустил вперед. Глядя на Наташин затылок, он спрашивал себя, не тяжело ли при такой хрупкой и нежной шее нести всю эту массу волос. И как это женщины справляются с таким их количеством. Затягивают, вот как у Наташи сейчас, в тугой тяжелый узел. Должно быть, му^́ка…

Меблировка гостиной состояла сплошь из вещей красного дерева: величественные, под потолок, часы, гулко отбившие полчаса после полудня. Секретер со множеством маленьких и больших ящичков, изукрашенных узорами из чеканной золоченой бронзы, две стеклянные горки с фигурками и посудой из серебра – Наташа обратила внимание, что одна странная серебряная пучеглазая лягушка была представлена отчего то аж в трех копиях… Глубокий диван, обшитый полосами малинового бархата, на столике перед диваном – керосиновая лампа в виде фарфоровой вазы, видимо подарок графа – Наташа не помнила, чтобы такая раньше была у тетушки. Пара кресел и несколько стульев были последними дополнениями к обстановке. На одной из стен, обитых светло-коричневым с золотыми разводами кретоном, висел большой гобелен в раме из того же красного дерева. Картина изображала пастушью сценку – розовощекие молодые люди танцевали в лесу на полянке. Наталье вспомнился ее давешний сон про танцующего графа, и, чтобы не засмеяться, она поспешила спросить:

– А что, картина тоже в гарнитур входит?

– Да, – ответил Саша. – Забавная картина, между прочим.

Наталья еще раз внимательно посмотрела на гобелен.

– Не там смотрите, – улыбнулся граф. Он подошел к картине и, аккуратно сняв гобелен со стены, повернул его так, чтобы Наташа могла рассмотреть обратную сторону. На ней оказался стишок на французском языке, изящно выписанный светло-зелеными чернилами, почти даже не выцветшими:

 
Пастушки, средь дерев резвясь,
Улыбками ребят дразнили.
Но те, что к дубу обротясь
И будто б вовсе не смеясь,
Свой стан ко древу прислонили,
Счастливей будут и мужей
Себе найдут куда быстрей…
 

Граф повесил гобелен на место. Наташа, склонив голову к плечу, с любопытством посмотрела на двух пастушек, в расслабленных позах облокотившихся о ствол дерева. Ну и ничуть они не симпатичней тех, что на поляне танцуют!

– Стишок больно фривольный, по мнению тетушки, – улыбнулся граф. – Так что она обратную сторону никому не показывает. Смотрите не проговоритесь!

– Клянусь! – сделала «страшные» глаза Наташа.

Маленькая тайна Феофаны Ивановны была, конечно же, забавна, но сейчас ее гораздо больше интересовала судьба чайного столика. Наташа еще раз окинула взглядом комнату. Да, в гостиной его явно не хватало.

– А что, тетушка сама приказала столик переставить? – поинтересовалась она.

– Да, сама. У нас в доме родственник гостит недели с две. И все время он на этот столик натыкался, даже хромать стал. И намедни за обедом настолько вышел из себя, в очередной раз об него споткнувшись, что упросил тетушку его куда-нибудь убрать. И даже сам перенес покамест на веранду, чтобы потом найти ему место в одной из других комнат. А тут старьевщик…

«Да, – решила Наташа, – значит, старьевщику действительно повезло. Хорошо. Этот вопрос мы прояснили».

«Думает о чем-то своем… Хмурится, глаза опустила, – граф склонил голову, наблюдая за Наташей, – маленькая загадочная барышня… Всего несколько часов знакомства, а вас уже хочется отгадывать…»

– О чем вы так напряженно размышляете, Наташенька? – произнес он вслух.

Это «Наташенька» было так неожиданно ласково, что она просто растерялась. Только собиралась ответить что-то о плохо несущихся в деревне курах, как граф, к счастью, в эту секунду отвлекся на что-то происходящее вне дома. Наташа, проследив за его взглядом, увидела, что в конце прямой аллеи, вид на которую открывался из окна гостиной, стояла девушка, одетая в платье прислуги, и делала графу какие-то знаки. Добившись, наконец, что он обратил на нее внимание, она низко ему поклонилась.

– Княжна, извините меня, я вынужден оставить вас на минуту, – проговорил граф и, коротко поклонившись, быстрым шагом вышел из гостиной.

Наташа тихонько встала за оконную занавеску и стала наблюдать.

«Интересно, интересно… Не успел приехать, а уже дворовые девушки аж на месте прыгают от нетерпения», – думала Наташа, наблюдая за действительно чрезвычайно неспокойной девицей, которая вертелась на месте, то вытягивая полную белую шею, то одергивая рукава платья.

«А девушка-то – Алина, горничная Софьи Павловны», – узнала Наташа.

Граф быстрым шагом подошел к дворовой, и Наташа увидела, как та что-то быстро отдала ему в руки.

«Записка, – поняла Наташа, увидев, как граф развернул листок бумаги. – Что-то, наверное, не очень приятное», – она заметила, как помрачнел Орлов, и нехорошая улыбка покривила его губы.

Он что-то быстро набросал на обратной стороне листка и отдал его обратно Алине. Та весело поклонилась и убежала, сверкая на солнце рыжеватыми волосами.

Наташа отошла от окна. Настроение у нее испортилось. Она вспомнила слова отца о том, как настойчиво Софья Павловна привечает к себе графа. Учитывая нравы вдовы, суть отношений этих двух стала для нее весьма очевидной.

«Фу! – поморщилась Наташа. – Роковая вдова и разочарованный Байрон – какая великолепная получается пара!»

Поселилась вдова Софья Павловна Зюм в уезде с полгода назад. Муж ее скончался двумя годами ранее, и Софи с тех пор наслаждалась свободой. Дама слыла отчаянной сердцеедкой. Как только она понимала, что мужчина к ней расположен, Софи начинала свои игры. Капризничала, не желала видеть, не принимала подарков, а затем, враз меняясь, просила бывать чаще, краснела, подсаживалась ближе, говорила томно и многозначительно. То изображала ангела, то превращалась в дьявола… Разыгрывала неплохие, прямо скажем, спектакли. Потом ей это надоедало, и она покорно «сдавалась» на милость победителя, уже воспламененного желанием от таких игр. И тогда бог знает что у нее творилось в усадьбе! Иногда там закатывались балы на несколько дней, иногда прилетали из Петербурга взмыленные лошади с бледными мужскими профилями в колясках. В такие дни Софья могла днями не радовать соседей визитами и после того, как очередной гость покидал ее, ходила по дому в домашнем платье, бледная, с небрежно заплетенными в косу необычного платинового цвета волосами, с томным взглядом чуть раскосых серых глаз и блуждающей улыбкой на слегка воспаленных губах. Прислуга, сплетничая о нравах хозяйки, краснела и хихикала. Однако Софи была дамой отменно умной, интересной и к тому же богатой. И сей факт играл немаловажную роль в решениях принимать ли ее в приличных домах или нет. У Красковых она тоже бывала, правда нечасто и, как правило, не одна, а с кем-то из соседей.

Когда граф возвратился к ней с извинениями, лицо у Наташи было холодно и спокойно.

– Вернемся, папа меня, верно, ищет уже! – промолвила она и первая вышла из гостиной.

Граф пожал плечами и вышел вслед.

– Так решила я оставить кузнеца, батюшка, – услышала Наташа, возвращаясь на веранду. – Бог его знает, что с Радой случилось, а кузнец он дай Бог всем такими быть. Сашенька, не будешь на старуху гневаться? Может, и не Митрофана вина-то, а работника какого потеряем?

Тетушка хоть и просила, однако все прекрасно знали, что если она что-то решила, то никто на ее мнение повлиять уже не сможет. Даже граф. Посему он, хоть и нахмурился, однако поклонился Феофане Ивановне в знак подчинения и согласия.

– Слышали, Феофана Ивановна, – князь решил разрядить обстановку, – вокруг Порховской крепости, на развалинах, намереваются сад наконец разбить. По примеру Псковского. В последнем «Земском вестнике» статью дали, что стыдно не сохранять стены, кои видели литовские полчища и под которыми шведов били.

– И то правильное дело, я считаю, – одобрительно закивала головой тетушка. – Там же сейчас огороды разведены, виданное ли дело. Едешь мимо, так картина до того унылая, неприглядная. Разруха да кабачки над ней вьющиеся. Пусть еще помимо сада и саму крепость подлатают да дорожки проложат. В Пскове вон как благородно обустроено, и уму полезно, и погулять можно, развлечься, да…

Наташа наблюдала за охотившимся на площадке возле дома котом. Высоко поднимая лапы, кот в то же время умудрялся животом плотно прижиматься к земле и в таком виде был похож на какого-то странного шерстяного паука. Он совершенно бесшумно подкрался к голубю, ловившему крошки со стола, и, молниеносно бросившись на него… промахнулся. Одно-единственное перышко торчало из угла его пасти, когда голубь взмыл в небо и начал описывать глумящиеся круги над неудачным охотником. И такая явная досада отразилась на кошачьей морде, что Наташа тихонько рассмеялась. Кот скосил на нее укоряющие глаза и удалился, все так же высоко поднимая лапы.

Орлов почесывал кончик носа, задумавшись о чем-то. А Наташе что-то никак не сиделось на месте. Ну скучно, право! С графом ни о чем говорить не хотелось, земские новости тоже как-то неинтересны…

– Я пойду, по саду пройдусь, – обратилась она ко всем. – Помните, Феофана Ивановна, я вам флоксы посадила – посмотрю, как они там прижились!

И пока граф опять не высказал желания проводить ее, быстренько сбежала с веранды. Но не совсем в сад.

Кузнеца простили, это хорошо. Однако она никак не могла взять в толк, почему получилось так, что лошадь он подковал настолько плохо. Ведь кузнец он был хороший – кто только из соседей не приводил к нему лошадей! Да и сам по себе мужик был неплохой – лет десять служил, не пил, жену не бил.

Если Наташе было что-то, как она говорила, «неясно», то она не успокаивалась, пока это не становилось яснее солнца.

Потихоньку-потихоньку, по главной аллее, мимо цветников, мимо желтой каменной беседки, поставленной здесь еще в прошлом веке, она пробралась к конюшням, отметив по пути, что флоксы, судя по их виду, в тетушкином саду ощущают себя вполне счастливо…

На конюшнях было тихо. Лошади вяло хрумкали овсом, иногда беспокойно всхрапывая и перебирая ногами. Наташа подошла к своей любимице Афине – роскошной белой кобыле для выезда. Протянув руку, пересекшую солнечный в пылинках луч, осторожно погладила ее серо-бархатный нос. Афина влажно дышала и тыкалась в ладонь мягкими губами в поисках какого-нибудь лакомства.

Вдруг спиной, а она у Наташи была на редкость чувствительной, девушка почувствовала какое-то движение и резко обернулась. Митрофан, Феофанин кузнец, сидел в дальнем темном углу на перевернутом ведре и беззвучно покачивался.

– Митрофан! – позвала его Наташа. Он не откликнулся, будто не слыша… Подойдя ближе, она осторожно тронула мужика за плечо. Тот, что-то вертевший в больших, покрытых мелкими шрамами руках, от прикосновения вздрогнул и поднял глаза.

– Вот, барышня! – быстро заморгал Митрофан, протягивая ей резко блеснувшую в луче солнца подкову. – Похоронили мы Раду сегодня! Вот! – Он шумно сглотнул, будто давясь чем-то.

– Что, Митрофан, что? – волнуясь, спросила Наташа: мужик был как будто не в себе.

– Я десять лет лошадей кую, – прошептал Митрофан. – Радины ножки всегда особливо, с любовью… – одна у ей слабовата была, и вот…

Наташа взяла подкову и гвоздь. Ну подкова, ну гвоздь…

– После меня уже кто-то над Радой работал, – продолжал Митрофан. – Богом клянусь: гвоздь расшатан, подкова плохо держалась. Неудобно Раде было. И на второй ноге то же. Она в любую минуту упасть могла. А уж как граф скачет… – Митрофан безнадежно махнул рукой.

– Значит!.. – прошептала Наташа, испугавшись до внезапной ледяной дрожи своей догадки…

– Значит, лошадку загубить хотели, – Митрофан всхлипнул и просипел. – И загубили! Руки на себя наложу! Не моя это работа, барышня, я же их как детей всех… – Кузнец отчаянно зарыдал. – Не я это!

– Не ты, не ты, – успокаивающе забормотала Наташа, силясь справиться с дрожью. – Все знают, что ты хороший кузнец. Да! Вот и Феофана Ивановна сказала, что никому тебя не отдаст. Граф тоже простил… Да, да, простил, – повторила она, увидев посветлевшее лицо Митрофана. – Мало ли что бывает… – говорила, а в голове билась ужасная мысль: «А если загубить хотели не лошадку?» – Митрофан, я возьму это? – попросила она и, завернув подкову с гвоздем в носовой платок и с трудом засунув их в карман платья, той же дорогой, мимо радующихся жизни флоксов, вернулась в общество. Посидев еще с полчаса, Красковы распрощались и отбыли.

* * *

«Прошу меня извинить. Нездоров. Быть у вас не смогу», – кусая губы, перечитала Софья. Руки ее, державшие Сашину записку, упали на колени.

«И это в ответ на: „Мы объяснились не до конца. Жду!“» Холеная тридцатилетняя вдова, одетая в красный китайский шлафрок, вскочила с кресла и разъяренно заходила по комнате. На белой коже выступили некрасивые красные пятна, нервное быстрое дыхание сушило капризно изломанные тонкие губы. Характер у Софьи был дерганый, неуравновешенный. Иногда она была существом нежным, ласковым и спокойным. А порой становилась похожа на тигрицу. Такой контраст неизменно восхищал и притягивал к ней многочисленных поклонников. Денег, заботами покойного мужа, у нее было не сосчитать. Знакомств, благодаря его положению в обществе, тоже. Однако не так давно ей пришлось почти сбежать из столицы после истории с восемнадцатилетнем мальчиком, влюбившимся в нее до совершеннейшего безумия. Зюм, образно говоря, пощекотала его за ушком, дав какие-то надежды, заставила потратить все деньги и… попросила оставить ее в покое. Мальчик от отчаяния пошел играть в карты, проигрался и… застрелился. Родители были вне себя от горя и ненависти к «столичной твари». Последняя сочла благоразумным затаиться, пока шум не уляжется. К своему изумлению, Софи обнаружила, что жизнь в провинции ей нравится. Ее могли посещать те, кого она хотела видеть и когда она хотела. Двери почти всех окрестных домов были для нее открыты. И вот в эту привольную жизнь вдруг въехал на вороном коне граф Орлов. В прямом смысле слова.

Попав из города на уездные просторы, Софья Павловна с удовольствием предалась скачкам на лошадях. В этом занятии она находила выплеск своей неугомонной и страстной натуры. Выработав в себе совсем не женские приемы управления лошадьми, ранним утром или поздним вечером она частенько совершала прогулки, распугивая мирных лесных обитателей и попадавшихся на дороге людей. Возвращалась после таких скачек взмыленная не меньше, чем лошадь. Падала на диван в полном удовлетворении и уже могла не вставать с него часами, становясь медлительной и ленной.

Недавно, во время одной из таких прогулок, наперерез ее лошади выскочил вороной конь с незнакомым наездником. Лошади чуть не столкнулись, и оба всадника какое-то время их осаживали и успокаивали. Софья с гневом подняла глаза, готовая накинуться на лихача, и… замерла. Уже позже задавала себе вопрос «почему»? Ведь каких только мужчин она не повидала в своей жизни! Граф Саша (а это был он), напротив, был совершенно спокоен и, неплохо зная женщин, сразу понял, какого рода перед ним дама, тем более что про Зюм уже был наслышан. На его улыбчивые извинения за причиненный испуг Софья почти приказным тоном просила быть у нее к ужину. Любопытствуя, граф согласился.

А Софью лихорадило. Это было не спокойное и циничное желание, когда она от скуки решала приблизить к себе того или иного. Это была… Неужели любовь? Вот так? Ах, если бы не ждать до вечера! Он должен быть и будет ее!

Она закрыла глаза, мечтая…

…Вот все, наконец, разъехались. Они одни. Как это было красиво описано в недавно прочитанной французской книжечке об искусстве любви?

«…О, эти руки с пальцами, как лозы… Пульсирующие невидимой, но ощутимой вселенной блаженства. Влажность и неповторимый вкус твоей кожи. Твое тело, принимающее форму моего. Твои руки, лепящие меня, податливую больше, чем самая пластичная глина, плачущая каплями жарких слез от бесконечно уходящего вверх желания и от минут бессмертия, когда мы стремимся за уходящим все выше и выше. Млечный Путь в сознании разбегается тысячами дорог, по которым одновременно распинается и уходит тело. Тело ли? Не кричи! Стон, свидетельствующий о покорности приговоренного и казнимого желанием, стон-просьба продлить эту казнь еще и еще, пока секундная смерть не вопьется сотнями осколков, торжествуя, как всегда, победу конца и воскрешения к такой ненужной сейчас жизни…»

Софья даже вспотела, практически наяву переживая свои фантазии. Очнувшись, она поняла, что ее, о да, несомненно уже ее, граф Саша прибудет со своим первым визитом с минуты на минуту.

На ужин были званы еще несколько гостей. И вот, наконец, вечер начался! И… вечер закончился. Прошел он замечательно: весело, умно и… безрезультатно для Софьи Павловны! Граф был безупречно вежлив, весел, остроумен и… отчужденно холоден. Потому что уже в первые полчаса этого вечера он ясно уловил намерения Софи, которая, сама не замечая, может быть первый раз в жизни, так безыскусно себя выдавала. Она встретила его этакой светской, циничной дамой. Через секунду вдова уже вздрогнула от Сашиной улыбки, через пятнадцать минут задрожала, когда они одновременно кинулись поднимать упавшую салфетку, и она специально, но как бы случайно мизинцем коснулась Сашиной ладони. Спустя двадцать пять минут она, обращаясь к нему с каким-то незначительным вопросом, жадным взглядом бегала от его губ к рукам и обратно, слегка задыхаясь и блестя глазами. Через полчаса она уже смотрела на него совершенно откровенно и вызывающе. Все это было грубейшей ошибкой с ее стороны. Таких женщин граф при желании мог найти на специальной улочке в любом городе мира. Понимание ее так открыто демонстрируемой сути оттолкнуло его от этой самовлюбленной и пресытившейся своей непобедимостью дамы. Он с отстраненным эстетическим удовольствием оценил красоту Софьиного лица, безупречность ее фигуры, но ни ум, ни сердце, ни его мужское «я» никак на все это не отозвалось. Он даже с сожалением подумал, что своим откровенным желанием Софья Павловна лишает их возможности стать хорошими знакомыми. Под конец вечера, когда гости уже разъезжались, Софи, отозвав Орлова в сторонку, предложила ему выпить с ней чашечку чая. Смотрела при этом как бы говоря – вот она я, бери меня. Граф отказался. Вежливо поблагодарил хозяйку и сказал, что, к сожалению, обещал почитать тетушке на ночь, и отбыл, оставив вдову чуть ли не с открытым ртом от недоумения.

«Может быть, действительно у него тетушка заболевает без чтения на ночь!» – пыталась она себя утешить.

Но в следующий званый вечер у графа разболелась голова, и он уехал раньше всех гостей. На прогулку верхом, где Софи намеревалась изобразить обморок и специально для этой сцены надела легко расстегивающуюся блузку, Саша, извинившись, явился со знакомым помещиком Иванцовым.

Через день Саша приехал и уехал с тетушкой. Наконец нервы у Софьи не выдержали. Она уже не понимала, в какую игру играет этот граф. Ей даже в голову не могло прийти, что ее банально не хотят. Под каким-то малозначащим предлогом Софи вызвала графа к себе и со всем пылом и страстностью призналась ему в своем чувстве, ни минуты не сомневаясь, что в следующую секунду граф заключит ее в свои объятия и она наконец получит желаемое. Ответ Орлова сначала просто не дошел до ее сознания. С состраданием глядя на женщину, граф искренне поблагодарил ее за доверие и за чувство, которое она к нему, недостойному, испытывает. Но он считает невозможным обманывать такую необыкновенную особу, каковой, безусловно, является Софья Павловна. Так как при всем своем желании он не способен ответить на ее высокое (тут граф не выдержал и ухмыльнулся, но тут же взял себя в руки) – в общем, на то чувство, которое она к нему испытывает. На этом он вежливо откланялся и отбыл, мысленно перекрестившись.

Истерика Софьи Павловны была ужасна! Она рыдала и кричала половину дня. Ночью обеспокоенная прислуга носила ей склянки с успокаивающими и грелки. Первый раз с ней так поступили! Первый раз мужчина, которого она хотела, был с ней так отвратительно холоден!

На следующий день она, все еще на что-то надеясь, написала ту самую записку, на которую граф отвечал на глазах у Натальи.

«Прошу прощения. Нездоров. Быть у вас не смогу», – опять прочитала Софья. И гнев, и лихорадка вдруг оставили ее. Спокойная, холодная ненависть остудила горящую душу. Алина с ужасом увидела, как на нее глядят совершенно ледяные, немигающие глаза хозяйки. «Бумагу, перо», – прошипела Софья.