Текст книги "Культурный разговор: эссе, заметки и беседы"

Этот фильм переживет свое время
«Трудно быть богом» Алексея Германа

Одни уходят сразу, выдержав разве 10–15 минут. Другие сидят, как придавленные, и после финальных титров.

Что «это» такое? «Это» – фильм? Как к «этому» относиться?

Вопрос непростой. Я шла на фильм несколько предубежденной – меня отталкивало многое из того, что происходило вокруг него. Скажем, года полтора назад еще незавершенную картину Германа вдруг стали показывать в узком кругу «для избранных». Кажется, в редакции «Новой газеты». Отряд этих самых «избранных» добросовестно распространял слухи о немыслимом шедевре, хотя объяснить толком ничего не мог.

А по-моему, так кинокритик должен писать только тогда, когда фильм выходит в прокат, и ни днем раньше. Иначе он не кинокритик, а пиарщик. И что за место для показа кино – редакция «Новой газеты». Как это мелко для титана Германа, который не мог быть либералом хотя бы потому, что был мастером, а у мастеров просто-напросто нет никакого времени на либерализм. Впрочем, нынешняя премьера «Трудно быть богом» в Москве вообще прошла в Гоголь-центре, что явилось чистым и незаслуженным унижением Алексея Германа. Где он – и где руководитель «Гоголь-центра» Кирилл Серебренников! Эти имена не могут быть вместе нигде, кроме кошмарного сна…

Но все предубеждения развеялись легким дымком от просмотра самой картины. Она – абсолютно гениальна. Можно даже сказать, что это абсолютизм гениальности, не считающейся с умственными и эмоциональными возможностями вероятного зрителя. Своего рода апофеоз авторского кино, когда личность перевела свое мироощущение на пленку скорее для вечности, чем для конкретного времени.

Герман был умнейшим человеком, прекрасно владевшим даром слова, его речь была сплошь эстетически значима – и тем не менее он не мог ничего объяснить про свое кино. Потому что это значило бы напрямую объяснить самого себя, а этого не может сделать никто. Для наилучшего восприятия фильма следовало бы вообще «отключить голову» и не пытаться вслушиваться в разговоры или вычленить сюжет. Потому как сюжет не имеет значения, а те 15–20 реплик, которые действительно важны, вы услышите. Остальное можно передать как «пум-пум-пум» (эти междометия постоянно кто-то говорит-бормочет в картине). Надо забыть про книгу Стругацких, про благородного Дона Румату, про бедных землян-прогрессоров, которые угодили на отсталую планету Арканар и не знают теперь, что делать с его тупым Средневековьем. Надо дать себя утянуть в сверхплотную, вращающуюся на бешеной скорости «воронку изображений», в перенаселенный кадр, который как будто не знает монтажа вообще, словно это и не игровой фильм, а «жизнь врасплох». И тогда есть вероятность войти с картиной в плотный контакт.

Герман чувствовал жизнь особенно, необычно, не рядовым образом. Видел не только то, что под носом, но одновременно несколько «планов», воспринимал звуки, вкусы и запахи обостренно, нелегко носил свое большое тело. И это обостренное и мучительное восприятие жизни, усугубленное тяжелыми болезнями и хроническими тревогами, он воплотил в своей мучительной работе. Не только красивый и грустный Дон Румата (Леонид Ярмольник) попался, влип в отвратительно и победоносно кишащую жизнь, попался и влип сам Герман. А может быть, это богоподобный разум «влип» в материю, дух попался в силки и тиски природы? Природа его уничтожить не может, это он может уничтожить ее, но отчего-то – загадка! – этого не делает. Кто-то запретил…

Если «жизнь – это болезнь материи» (как считал один герой у Томаса Манна), то в «Трудно быть богом» эта болезнь достигает самодовлеющего расцвета. Водяная, слизистая природа жизни со всеми прелестями процессов брожения и гниения не прикрыта никакими достижениями прогресса. Грязь чавкает под ногами так же смачно, как уроды, неизвестно за что сражающиеся на этом клочке земли, плюют друг в друга или мочат друг друга, смотря по настроению. Люди выглядят так, как выглядели бы, наверное, увеличенные до человеческих размеров бактерии и микробы. Собственно говоря, не являются ли они действительно чем-то вроде огромных микробов? И жалеет ли, любит ли эти человекообразные бактерии их неведомый бог?

Скорее всего, не жалеет и не любит, однако бродящий по фильму красивый и грустный Ярмольник все-таки носит в себе некую приятно-печальную музыку. Он сам не бог, но для этих существ – кто-то вроде. На его плечо садится белая сова, его щегольской кафтан осыпают белыми розами. Положение Руматы безнадежно, но сражается длинными красивыми мечами он с явным удовольствием – правда, с кем?

Никакой разницы нет, с кем, потому что нет победы, потому что в процессах природы никто не побеждает, а только превращается, и вечный круговорот веществ не делает исключения для человека. Вечные дожди, вечная грязь, вечная кровь, вечная война. А у того, кто это понимает, – еще и вечная тоска. Но ведь он благороден, поэтому уничтожает кишащую вокруг него жизнь только тогда, когда она сама нападает на него. Что делать с этим чертовым Арканаром, благородный Дон Румата не знает, да и сам Бог вряд ли знает, что делать со своим творением. Сказать это легко, но, нырнув в картину Германа, зритель может некоторое время лично пожить в положении Того, Кто все видит и ничего не может…

Этому фильму нет никаких аналогов. Этот беспримерный и ужасный подвиг воплощения личной трагедии (трагедии мироощущения самого Автора, Алексея Германа) совершен в России, и нигде, кроме России, он не мог быть совершен.

Фильм «Трудно быть богом» создан вопреки всей существующей нынче визуальности, в опровержение всего, чему поклоняются сегодня, – сюжета, монтажа, игры актеров. Такого фильма никогда не было и не будет никогда. Масштаб германовского сопротивления обстоятельствам поражает – и кажется уже неважным, что многих эта картина оттолкнет, испугает, отвратит, потому что она переживет свое время и его эстетические пристрастия.

2014

Отверженный
К семидесятилетию Эдуарда Лимонова

Люди, равнодушные к литературе, периодически видят по ТВ, как на оппозиционных митингах толкают или волокут в кутузку худенького заполошного старичка в эспаньолке а-ля Дон Кихот и огромных очках.

Показывают его обычно на общем плане – а иначе было бы видно, что это подросток лет шестнадцати, раздобывший где-то театральный паричок. Где вообще родители парня? Куда смотрит школа???

Лимонову – семьдесят. Он, выходит, старше Никиты Михалкова. Это бесконечно странно. К тому же я, неравнодушная к литературе, знаю, что Лимонов – один из лучших писателей России. Может, и лучший – по владению словом хотя бы. Во всяком случае, на сто голов выше перехваленного Прилепина, им же и порожденного.

Лимонов – лучший? И кто-то, знаю, сейчас морщится, как кислого съел. Морщитесь – в конце концов, он Лимонов, а не Клубничкин.

Закройте ваш вечно распахнутый для возражения рот и прочтите рассказ «Смерть рабочего», прочтите «Книгу мертвых» или «Книгу воды». Это совершенная проза, легкая, умная, внимательная к любому движению жизни и пронизанная тем, что мы называем человечностью, когда хотим похвалить эту тварь, человека…

Поэтому пишу нечто к семидесятилетию Эдуарда Лимонова, которое на самом деле фикция. Фокус времени, которое Лимонов внутри себя победил. Он, конечно, хочет победить и то время, что снаружи его. И отсюда вечная борьба, потому что мир идет, как задумано о нем, а не так, как грезится «Эдичке» Лимонову. Вечному подростку родом из Достоевского, который поставил над собою уникальный художественный эксперимент длиной примерно в сорок лет.

Я, незнакомая с ним, знаю о нем все, что он решил рассказать – о рабоче-бандитском харьковском детстве, о родителях и женах, о друзьях и врагах, об американских и парижских радостях и бедствиях сочинителя… О русской тюрьме, в которой довелось провести два года, тоже знаю. Я как зритель своеобразного литературного шоу «за стеклом» присоединилась к судьбе «Эдички» и переживаю с ним и за него.

Ничего общего с Лимоновым у меня нет. От оппозиции и всяких революционеров меня тошнит так же, как и от властей всех мастей. И при этом Лимонов мне нравится. Я никогда не видела более несчастного, более честного и более бедного писателя, чем он.

Честен он до кошмара какого-то. Скажем, у многих творческих людей есть сложное сочетание внутри единого характера мужских и женских черт. Но Лимонов бесстрашно препарировал себя – да так, что воочию видно, до чего негармонично и несчастливо переплелось в нем мужское и женское начало. Как мужчина, он высокого калибра – смелый, стойкий, трудолюбивый, благородный. А вот женщина из Лимонова паскудная – злобная, завистливая, безвкусная и ревнивая. Когда читаешь его публицистику, видно: тут доблестный мужчина воевал, а тут вдруг вылезла женская гадина и перекусала из темной ревнивой злобы своей даже самых ближних соратников.

Но он ничего не таит. Льет безжалостный свет постоянно работающего интеллекта на всю свою несчастливую бедную жизнь. Ищет подвига, которого нет и не будет. Горит от страсти к женщинам, которые немилосердно уходят… Сердитый, бескорыстный, тощий, многословный, энергичный до патологии.

Неудачи в таких масштабах и такой величины внушают уважение.

Бывает, что заслуги (десятки превосходных книг!) не совпадают с признанием, но чтоб до такой тоски, до такой петли… Можно подумать, что Горе-злосчастье в самом деле, как в сказках, живое существо – и оно прицепилось к Эдичке, хватает его за руки, не отстает ни на шаг. Просто поразительно, насколько невинны и симпатичны были лимоновские «нацболы» – и как крута и дика расправа с ними. И неужели кто-то может поверить, что с парой автоматов Калашникова Лимонов собирался «поднять восстание русскоязычного населения в Казахстане», как ему инкриминировали? Правда и то, что в тюряге Лимонов не только собирал материал для книг, но и своеобразно отдыхал. Все ж таки жилье, пища. Кругом товарищи. С этим у Эдички всю дорогу проблемы.

Лимонов – отверженный. Тот, кто выпал из порядка – из любого порядка, даже и миропорядка. Несогласный, рассерженный, проклятый. Поэтому он никогда не повзрослеет – он всегда стоит на одном и том же месте. Пишет одинаково (одинаково хорошо), что в тридцать, что в семьдесят. И пишет об одном: мир захвачен.

Мир захвачен бесстыжими, сытыми, хищными, к которым Христос не приходил. Они оккупировали все дворцы и замки на свете, забрали самых лучших, элитных женщин и тупо насилуют землю, выгребая из нее силу и богатство. Их миропорядок, если вы отказываетесь его признавать, – чудовищен. И одинаков всюду – в Америке, Франции, современной России. Поэтому поэт может встать только на сторону нищих, проклятых, отверженных и не имеет права воспевать бесстыжих и сытых.

Примитивно? Да это французский романтизм, между прочим. Двести лет назад «Эдичку», если бы он не помер от чахотки или хандры, носили бы на руках и читали вслух в лучших салонах. А сейчас пожимают плечами: дескать, вот ископаемое. Впрочем, можно вывернуть и наоборот – так богата наша литература, что в ней проживает французский писатель двухсотлетней давности, пишущий на русском языке и на сугубо современные темы.

Эмиграцию Лимонова можно было бы счесть ошибкой – все ж таки болтался за бугром, пропустил почти двадцать лет общей жизни и даже не смотрел вместе с народом «Семнадцать мгновений весны». Он обнаруживает полное незнание самых известных для аборигенов вещей именно потому, что в семидесятых – девяностых годах мерил психованными шагами нью-йоркские и парижские улицы. Но можно ведь и возвращение в Россию счесть ошибкой для романтического французского писателя, без разницы. Либо все в жизни Лимонова ошибка, либо нет никакой ошибки ни в чем.

Есть фантастическая верность себе. Подвиг записывания всей своей жизни. Удивительный дар слова. И такое впечатление, что если Лимонов и не угоден Господу, то, во всяком случае, он Ему интересен. И Он длит его дни и дар – не иссякает.

Может, он станет детским писателем? Сочинит для своих двух деток какие-нибудь «Эдичкины сказки»?

Может быть, как и в гениальном рассказе «Смерть рабочего», Лимонов попробует преодолеть крайнюю субъективность и напишет большую хорошую вещь не о себе?

И мы, читатели, от этого выиграем. А пожелать мне Лимонову нечего.

Положение его безнадежно.

2013

Иван-беспокойник

В прокат вышла и даже некоторое время там продержалась комедия «Соловей Разбойник», по сценарию Ивана Охлобыстина, и он же – в главной роли. Ох, Иван, Иван…

Несомненно, Иван Охлобыстин талантлив. Несомненно, мотивы и цели его поступков непостижимы. Это русское сочетание – прямо указывающее на крепкую связь сценариста, актера, священнослужителя и «креативного директора компании “Евросеть” с “русским духом”».

Русский дух, как известно, очень широк, крайне энергичен и движется зигзагами. О порядке и разумности мечтать не приходится. Есть даже теории, что дух этот распутен… Недаром Иван Охлобыстин сыграл Григория Распутина в картине «Заговор». Фильм, правда, дрянь-кино, и смотреть не стоит, но роль эта Ивану подходит, и весьма. Впрочем, с той же непринужденностью Иван Охлобыстин будет предлагать нам дерьмотелефоны от «Евросети». И мы будем все понимать, и он будет все понимать, а восемь (или уже двенадцать?) детей Охлобыстина будут ждать папу с подарками. Нам еще Достоевский объяснял, что честным трудом русских детей не прокормишь – надо, господа, на панель идти. Христос терпел и нам велел.

Посмотрите в яростные голубые глаза Ивана Охлобыстина, когда он в ударе, в кураже, что-нибудь вещает, чем-то увлечен или воплощен в некий образ.

Из этих сверхъестественных глаз на вас посмотрит Нечто такое, что описать его, действительно, можно разве с помощью былин про Соловья-разбойника или сказок про Лихо. Сам-то фильм («Соловей Разбойник») – невысокого полета комикс, с четкой печатью «тарантининщины», которая изводила кинозрителей лет пятнадцать тому назад. Видно, достал Охлобыстин из сундука какой-то свой сценарий девяностых годов, чуток переписал и впарил продюсерам. (Он же все нулевые годы блаженно отсиделся в православии и теперь словно из заключения вышел.) И все в этой картине жалкое, уцененное и второсортное – но никак не сам Иван.

Когда он, в роли разбойника, возникает на русских полях, в длинном белом кожаном плаще, с двумя пистолетами, руки в перстнях, волосы развеваются, на губах загадочная полубезумная ухмылка, а в глазах адский огонь – понимаешь, что это не шутка.

Да, шутит Иван Охлобыстин… и не шутит Иван Охлобыстин. И «русский дух» не шутит. И недаром нас боятся и не любят рассудительные народы – они правы. И все, кто относится к Охлобыстину подозрительно и недоверчиво, – правы вдвойне и втройне. Более подозрительного лица в нашем искусстве нет.

Но вовсе не потому, что Охлобыстин – сознательный там жулик или аферист. Те, кто обвиняют его в том, что в свое время образ православного священника был им сыгран как роль, знают ли, как изнурительно тяжело (даже чисто физически) служить в церкви? Это нелегкий и скудный хлеб вообще-то. Нет, Охлобыстин не притворялся – он неистово и вдохновенно искал свой «формат». Как и вся наша удивительная и ни на кого не похожая страна.

Недоверие возникает от прочного сочетания неимоверного обаяния и дикой энергии нашего Ивана – с полным отсутствием внятной цели и упорядоченности средств выражения, что ли.

Скажем, сценарии Охлобыстина или его роли в кино. Вроде бы всего этого много, но на 95 % все это хлам и мусор. Выдающаяся роль всего одна – в картине Тягунова «Нога», где Иван Охлобыстин играет юношу-инвалида. А сценариев по-настоящему хороших и не припомню. Да, много движения, все энергичны, постоянно зубоскалят, вал шутовства… Но отгремел кипящий поток мнимого действия – и ничего не осталось от него ни в голове, ни в сердце. Талантливо? Да, такое впечатление, что над хаосом носится какой-то дух, но хаос решительно преобладает. Даровито, но как-то смутно даровито… Пожалуй, единственный раз Охлобыстина умело и плодотворно «отформатировали» – когда в сериале «Интерны» он сыграл роль доктора Быкова.

Доктора Быкова Охлобыстин играет так же, как он играет все – лихо блестя веселыми глазами, насмешливо каркая всякие шуточки, с одинаковым разбойничьим напором и отлично выделанными интонациями.

Создатели сериала отжали обаяние и энергию Охлобыстина и использовали их без всякой идейной нагрузки, и оказалось, что именно это и нужно, на это и спрос.

Внезапно оказалось тут у нас, на русской дороге, что все идеи кончились, циклы завершились и круги нарисованы. И проблема – в энергии. В жизненном тонусе. Проблема в людях, которые бодро вскакивают по утрам с кровати, потому что им забавно, интересно и вкусно жить. Насмешки и розыгрыши тоже ведь свидетельствуют о немалой жизненной силе.

И вот потому-то и состоялось новое пришествие Охлобыстина в кино, потому-то неплохие сборы делает дурацкий комикс про «Соловья Разбойника» и есть смысл говорить про Ивана Охлобыстина.

Он нынче воплощает торжество энергии и жизненного тонуса в чистом виде. Идеи неважны, важен мотор, напор, бодрость, движение, удар. Охлобыстин так или иначе, в той или иной форме дает почувствовать, что русские еще живы, русские еще сильны и очень даже могут с аппетитом грохнуть если не весь мир (хотя лучше бы весь мир), но уж своих супостатов – наверняка.

Так поступает Соловей Разбойник, выйдя на свою последнюю битву. Залив врага фонтанами бензина, окровавленный Соловей страшным жестом достает огромную зажигалку. И мы понимаем, что комикс комиксом, а это жуткая правда: грянет час – вполне могут русские достать ту самую зажигалку. (Русские мужчины, конечно; русские женщины – это другая нация, запертая с мужчинами в одну клетку.)

Охлобыстин бушевал в девяностые годы, в дурном распущенном кино, которого больше нет. В 2000-х отсиделся в православной тиши. И теперь вновь вернулся на публичную арену. У него нет идей – у него есть более важная на сегодня вещь: энергия. Чистая энергия. Могучая сила не простого элементарного выживания, но жизни с аппетитом, с наслаждением и даже с блеском.

Его сказка далеко не рассказана, и метнуть и качнуть Ивана Охлобыстина может в любую сторону и не раз. Больших художественных ценностей он не создает, это правда. Но, возможно, не в том его предназначение? Бог с ними, с ценностями, пусть ими занимаются Михалков и Сокуров. А доля Охлобыстина, возможно, в том, чтобы, сохраняя связь с беспокойным русским духом, все-таки постараться перевести его огнедышащие зигзаги в безобидную шутку, в смешное кино, в рекламные трюки и фокусы. Обезвредить, прямо скажем.

А возможно, эта миссия состоит в чем-то прямо противоположном.

Кто ж их, русский дух и Ваню Охлобыстина, разберет! Кроме черта – никто.

2012

Глыба
Размышляя о Галине Волчек

Отгремели праздничные салюты в честь юбилея Галины Волчек, актрисы, режиссера и художественного руководителя театра «Современник». Некоторая восторженность, свойственная театральным людям в дни юбилеев, вполне извинительна: их дело состоит из летучей материи. Всё у театра происходит здесь и сейчас, «потом» не будет. «Потом» – только мифы, легенды, предания… Однако «судьба и воля» Галины Волчек достойны не только восторгов, но и размышлений.

Мало кто из зрителей припомнит ее молодой: уже в шестидесятых годах нередко красовалась Волчек на сцене и экране матерой волчицей, крутой теткой с выразительно сиплым голосом, притворно «плачущими» губами и темными глубинами циничного опыта в умных и хищных глазах. Такой представала в «Вечно живых», знаменитом спектакле «Современника», ее Нюрка-хлеборезка, сильно «заземлявшая» возвышенные страдания главных героев. Волчек явно была не «от знакомой сцены», а «от знакомой жизни», черпала из опыта и быта, но не с зеркалом, а с увеличительным стеклом в арсенале на удивление раннего мастерства.

Чествуя Волчек, вспоминали Фаину Раневскую: эта тень была кстати, хотя прямого разительного сходства нет. Раневская уже в тридцать пять лет играла старух в жанровом диапазоне «трагедия – комедия», минуя собственно драму.

А Волчек в кино и на театре была, как правило, «женщиной в возрасте», именно женщиной, и ее жанр – как раз драма, хотя она может быть и гомерически смешной.

Сходство разве в том, что и Раневская, и Волчек вечно играли какие-то клочки и отрывки, редко осуществляясь в полный рост, во всю силу дара. Хотя дар этот грозно клокотал в любых «клочках и отрывках», как магма в недрах вулкана, готового к извержению. Волчек сыграла даже, наверное, меньше, чем Раневская. Ей не хватило любви.

Любви режиссеров, любви зрителей и даже – любви актрисы к самой себе. Она не верила в себя, не доверяла себе, не понимала своего масштаба и, можно сказать, «спряталась» в режиссуру и художественное руководство, нашла в этих занятиях спасительный выход. Между тем Волчек таила в себе потенциал гениальной драматической актрисы. При острохарактерной внешности у нее внутри проживали три Сары Бернар и пять Элеонор Дузе, она играла в эпизодах каких-нибудь спекулянток и злобных мамаш, а при этом знала все про любовь, отчаяние, надежду, триумф и крах женщины.

От разницы внешнего и внутреннего возникало колоссальное поле напряжения. Но нужно было быть таким изощренным мастером, как Григорий Козинцев, чтобы понять, сколько драгоценной энергии можно извлечь из этого драматического контраста. Как будто одни юные красотки любят и страдают! Козинцев дал Волчек роль Реганы в «Короле Лире» (1970), он придумал, что старшая и средняя дочь короля уже немолоды и порядком намаялись под гнетом отца. И вот, привыкшая врать, льстить, скрывать все свои желания Регана дорвалась до власти. Волчек играет кошмарное превращение женщины в фурию, лярву, ведьму – оставаясь притом в идеальном поле очищенных, «шекспировских» страстей.

Я видела ее на сцене в 1987 году в спектакле Валерия Фокина «Кто боится Вирджинии Вулф?» по известной пьесе Э.Олби и могу поклясться, что Волчек была в сто раз интереснее, острее, пронзительнее, чем Элизабет Тейлор, игравшая ту же роль в кино. Она не очень-то вписывалась в гражданскую линию «Современника», ее тянуло в старые вечные темы, в обыкновенную трагедию женщины, которую природа использует (или не использует, что еще ужаснее), а потом выбрасывает на помойку. Ее героиня, сильно пьющая интеллигентная особа, бушевала и бунтовала на сцене, ничуть не боясь вызвать отвращение или снисходительную жалость. Недоверие к себе как к актрисе сочеталось в Волчек с отчаянной, беспримерной смелостью – раз уж отважилась выйти на сцену, всё. Ураган «Галина» не пощадит никого.

Ей не надо было ничего выдумывать, красоваться, манерничать – драма сама жила в ней, в глубинах ее могучей таинственной природы, соединившей в причудливых комбинациях тьму и свет. Она знала и о темных слепых страстях, и о подвигах веры и преданности. Сейчас, когда все стало так доступно, желающие могут посмотреть два актерских свершения Волчек: в фильме «Свой» (1969) и в телеспектакле «Тевье-молочник» (1985).

«Свой» Леонида Аграновича – очень приличный советский детектив с Олегом Ефремовым в главной роли. Волчек тут – в стане врага, она мамаша – лидер преступной семейки, противник убежденный, хитрый, злобный. Волчек играет немелко, масштабно, давая понять, кто погубит всех этих честных следователей и светозарных милиционеров вместе с их нереальным социализмом. Вот такие звериные мамки, не признающие ничего, кроме плоти и крови. За образом из фильма как будто вставали бесчисленные полки нэпманш, у которых отобрали лавочку, и арестованных торговок, убежденных в своей правде: хочу жить и буду жить вопреки всем вашим идеологическим галлюцинациям. Героиня Волчек дышала неугасимой ненавистью к врагам семьи, и для нее эта ненависть была святой.

И тот же пафос – преданность семье – делал забавную Голду, жену Тевье-молочника, мудрой и прекрасной. Волчек играет просто идеальную «идиш-маму», но без малейшей сентиментальности. Все актеры «Современника» так или иначе искали меру органичности, «правду жизни», но не все нашли. Волчек нашла.

Я говорю о Галине Волчек именно как об актрисе, потому что тревожусь о судьбе нестандартных женщин на сцене и на экране. Их все меньше. Им все труднее. Сама Галина Волчек к актерам предельно внимательна и явно хочет додать им той любви, которой недополучила когда-то сама. Если и берется сейчас за режиссуру, так исключительно ради любимых артистов – только что поставила «Игру в джин» для Ахеджаковой и Гафта.

В ее режиссерских работах, среди которых есть и превосходные («Обыкновенная история», «На дне», «Крутой маршрут», «Три товарища»), и в спектаклях других режиссеров «Современника» частенько игрывают замечательные актрисы. У них есть общая черта: они лишены холодного блистания. Это, конечно, запрос Галины Волчек – ей подавай нутро, азарт, пламя, кипяток, никаких 36 и 6 у героинь ее театра быть не может. Так кипит и горит сейчас на сцене «Современника» Чулпан Хаматова – очевидный эстетический идеал Галины Волчек.

Свое собственное горение Галина Волчек вложила в театр, в котором если и есть недостатки (например, вкуса: не советую слабонервным смотреть «Голую пионерку») – то недостатка жизненной силы в нем нет. А современность? Что современность – она лишь капля в реках вечности. А что это за реки такие, можно понять, глядя на эту глыбу, Галину Волчек – женщину, которая, что называется, «справилась с жизнью». Какой ценой – она сама знает.

2013