Текст книги "Дела семейные. Рассказы"

«Таких совпадений не бывает, – подумал ошарашенный Ветлицкий. – Столько лет жить рядом с сыном и внуком и не услышать голоса крови. Только такой пенек, как я, мог не заметить, насколько Андрюха похож на меня и как тянется ко мне Ванька. Не обратить внимания на то, что внук любит басни, коллекционирует марки с изображением животных, ходит на все спектакли местного ТЮЗа… Надо завтра же заскочить к Андреевым, подарить пацану кляссер с моими старыми марками и осторожно разведать, почему приемные родители не сменили Андрюхе фамилию и отчество».

Вечером, после работы, Андрей Иванович заглянул к соседям. Иван был дома один и страшно обрадовался визиту Ветлицкого. Они пили чай с принесенными адвокатом плюшками, рассматривали коллекцию марок, беседовали о генеалогическом древе Андреевых. О том, что его отец – усыновленный ребенок, Ваня понятия не имел. Дедом своим он считал покойного Андрея Платоновича Кизякова – бывшего директора Центрального рынка, бабушкой – бывшую актрису Драматического театра Нину Аркадьевну Андрееву, проживающую сейчас в Германии с новым мужем-бизнесменом, учредителем российско-германского предприятия «Азимут».

В ходе беседы с внуком Ветлицкий нашел ответ на мучивший его вопрос. Фамилию и отчество новые родители Андрею не поменяли по причине того, что нечего было менять. Отчество мальчика совпало с именем нового отца, а фамилия последнего была настолько неблагозвучной, что от нее в свое время отказалась даже Нина Аркадьевна, оставшись на своей девичьей. Оно и понятно: актриса Андреева звучит куда приличнее, чем актриса Кизякова. Вот и решили оставить парню его фамилию, поскольку новая мать оказалась его однофамилицей.

Этой ночью к Андрею Ивановичу во сне пришла Женька, одетая в потрепанные шорты и футболку с портретом Дина Рида. Девушка светилась от счастья. «Я знала, что рано или поздно ты найдешь сына, – погладила она мужчину по плечу. – Не теряйтесь больше».

Они и не терялись. Ветлицкий всегда был рядом с Андреевыми, помогал им словом и делом. Отмечал вместе с ними праздники, мирил их в моменты ссор, болел за Ваньку на шахматных первенствах, делал ему дорогие подарки, брал его на свои судебные процессы. Андрей Иванович подготовил парня к поступлению на юридический, убедив соседей, что сделает из него лучшего адвоката в городе.

Он проводил с внуком куда больше времени, чем его вечно занятые родители. Ветлицкий честно отвечал парню на неудобные вопросы, дискутировал с ним о политике, формировал его мировоззрение.

«Внуки – это исправление ошибок», – говорил он себе, стараясь дать Ваньке все то, что в свое время недополучил Андрей.

Мужчина так и не нашел в себе сил, чтобы сообщить Андреевым о своем родстве, предпочтя статус потрясающего соседа статусу дерьмового отца.

О том, что адвокат – их близкий родственник, они узнали от нотариуса, огласившего им завещание погибшего в автокатастрофе Ветлицкого. Все свое движимое и недвижимое имущество, а также четыре письма, обнаруженных им в чемодане без ручки, Андрей Иванович завещал своему внуку Ивану.

Было у отца три сына…

Именно так начинаются многие сказки. Так начиналась и сказка Петра Майера, вернее, не сказка, а самая настоящая быль, в которой фигурировали не только три сына, но еще три невестки и шесть внуков. Что называется, полный комплект.

Старший, Лешка, работал инженером на заводе точных приборов. В жене своей, Катерине, души не чаял. Не потому, что та, как и он, была немкой. Просто характер у Кати был легкий, веселый, покладистый. Из открытых окон их гостеприимной квартиры всегда доносились вкусные запахи и звонкий переливистый смех хозяйки, занимавшейся исключительно домашним очагом. Пацанята их все пошли в мать: такие же контактные, добродушные и смешливые.

Средний, Олег, работал киномехаником в Доме культуры. Не то чтобы сильно пил, но употреблял несколько больше, чем хотелось его супруге Людмиле, завучу средней школы, по совместительству, секретарю школьной парторганизации.

Люда была русской, чем несказанно гордилась. Несмотря на то, что сама вошла в семью немцев, она и к ним, и к коренной национальности, киргизам, относилась пренебрежительно. Мол, что с них взять, кроме анализа… Первые – малообразованны, вторые – дикие: учи их, учи, а толку чуть.

Характер у Людмилы был тяжелым. Может, по этой причине Олег и прятался за бутылку. Их семейные ссоры никогда не прекращались. Если он приходил домой с запашком, строгая супруга тут же отправляла дочек-близняшек к матери и несколько дней к плите не подходила. «Где пил, там и жри!» – кричала она провинившемуся мужу. О постели в такие дни и речи быть не могло: спал Олег на балконной раскладушке, зимой же отправлялся на ночевку к Лешке с Катькой.

К отцу идти не рисковал. Тот Людку с самого начала терпеть не мог и согласие на брак дал лишь тогда, когда узнал о ее беременности. Петр Карлович не раз говорил, что подобных женщин коммунисты выращивают в специальных питомниках. И чем больше в государстве таких Людок, тем крепче и незыблемей коммунистический строй. Они дома мужьям такую житуху устраивают, что те, бедолаги, уже не в состоянии задумываться о переустройстве государства. Вся их энергия уходит на борьбу с собственной бабой.

Младший сын Петра Карловича, Васька, с женой Маринкой и мальчишками-погодками жил вместе с отцом в большом родительском доме с садом, огородом и бахчей. Маринка – полунемка-полуукраинка, красивая и заводная, так пела дуэтом с дедом Петром, что весь поселок сбегался послушать. А какие столы они с Василием накрывали гостям! Поглядев на их «скатерть-самобранку», все сразу понимали: хозяева работают «при харчах». Маринка заведовала заводской столовой, а Васька был не кем-нибудь, а целым заведующим производством районного общепита. Каждое воскресенье у них в саду, под яблонями, собиралась вся родня: чревоугодничали, шутили, пели песни, играли в домино и нарды, обсуждали местные новости, рассказывали анекдоты.

Братья крепко дружили между собой и, чем могли, помогали друг другу: Васька с Маринкой снабжали родню продуктовым дефицитом. Лешка отвечал за перевозки – у него имелись собственные «Жигулята», Олег организовывал культурную программу, а его Людка присматривала в школе за младшими Майерами. Одним словом, клан «не разлей вода».

Так было до девяносто первого года. А в девяносто первом, в некогда дружном семействе, начался разлад. Немцы, проживавшие в Средней Азии, засобирались на землю своих предков. Эпидемия коснулась и Майеров. Лешка с Катей первыми стали бредить отъездом. Чуть позже к ним присоединились и Василий с Мариной. Петр Карлович сохранял нейтралитет. Срываться за тридевять земель на старости лет ему не хотелось: собственный дом, могила жены, любимая пасека служили для него крепким якорем, но ежедневные проработки Васьки с Мариной сделали свое дело.

– Ехать, так уж всем вместе, – ударил он кулаком по столу. – Если Олег с Людкой присоединятся, будем собирать документы.

Как ни странно, средние не присоединились. Олег, правда, больше отмалчивался, зато Людка орала в два горла. Чего только Майеры от нее не наслушались: и то, что они родиной торгуют, и то, что жирный иноземный кусок им колом в горле станет, и то, что не зря Советская власть их, немцев, всегда опасалась.

– О детях думать надо. В Германии уровень жизни другой, и обувь там качественная, – возразила ей Маринка, – не то, что наши стопудовые «Скороходы», в которых твои коммунисты по жизни маршируют.

– Обувь наша вам не подходит? – взорвалась Людка. – Слава Богу, что такая есть! Вон коммунистическая армия Китая вообще босиком марширует, а корейцы рис по зернышку считают, а родину свою не предают. А качественная обувь у нас еще появится, и автомобиль будет в каждой советской семье!

– Угу, – хмыкнул Васька. – «Мы стали жить лучше», – сказало правительство. «Мы за вас рады», – ответил народ.

Людмила метнула в его сторону уничижительный взгляд:

– Ну-ну, посмотрим… Будешь там сортиры за фашистами чистить, а не торгашами руководить. Вспомнишь еще народную мудрость: «Где родился, там и пригодился!».

Лешка с Катей, молча, собирали нужные документы и в словесных перепалках участия не принимали. На вопрос Олега, что они думают по этому поводу позиции родственников, отвечали уклончиво: «Каждый сам должен определиться, чтобы потом не искать виноватых. Лично мы едем при любых раскладах».

Дед метался. Его сердце разрывалось на части. Уезжать без среднего очень не хотелось, но на него асфальтовым катком давили старший и младший.

Васька с Маринкой продолжали уламывать Людмилу. Та не сдавалась. Смотрела на них свысока и цитировала Есенина:

Если крикнет рать святая:

«Кинь ты Русь, живи в раю!»

Я скажу: «Не надо рая,

дайте родину мою!

Даже если б «фашисты» Майеры стали жечь ее каленым железом, Людка выдержала бы любые пытки, но родину не предала.

Воскресные посиделки под яблонями прекратились после того, как Людмила назвала родичей бандой отщепенцев, готовой бежать в Германию и лизать задницы тамошних буржуев. Олег, как водится, молчал, сопя в две дырки. Тут-то Петр Карлович определился окончательно:

– Все, детки, уезжаем к нашим «фашистам». С коммунистами нам явно не по пути. Мало того, что страну разворовали, так еще и народ зазомбировали. Дальше будет только хуже.

Людка кипела, как разогретый самовар:

– А чему плохому учат нас коммунисты? Место старшим в транспорте уступать? Помогать бедным? За мир бороться? Дружно жить в интернациональной семье народов?

Дед только хмыкнул и ушел курить на завалинку. Коммунистов он не любил. Да и за что ему было их любить? За детство и юность свои загубленные? За отца без вести сгинувшего? За страдания матери, потерявшей здоровье в трудармии?

Молодняк, конечно, этого времени не помнит. И слава богу! А Петру Майеру память пока не отшибло. Хоть и было ему в сорок первом, всего шесть лет, а цепкая детская память навсегда запечатлела седьмое сентября, день, когда жителей поволжского немецкого села Виземиллендер, всех, от мала до велика, выселяли в никуда. Дали сутки на сборы и – прочь от нажитого, из уютно обустроенного дома с садом и огородом – в Сибирь с двумя узлами в руках.

Визжали в клети некормленые свиньи, возбужденно кудахтали куры. Село стонало и выло. В теплом сентябрьском воздухе висели проклятья. Впряженные в повозки клячи везли на станцию нехитрый скарб переселенцев, понуро тянувшихся следом.

Погрузили всех в вагоны-скотовозы, человек на сорок-шестьдесят, и – прощай Волга, здравствуй Енисей! До последнего, правда, нужно было еще добраться, не отдав богу душу в давке и духоте. Доехали, разумеется, не все. Мертвых оставляли на перегонах.

Петька, всю дорогу цепко державшийся за мамкин подол, ни разу не заплакал, не заныл, не пожаловался. Сидел, нахохлившись, как воробышек, и терпеливо ждал конца поездки. И вот их новое место жительства – Красноярский край с его необъятными просторами.

По деревням их развозили на быках. Попали они с матерью в Безъязыково. Название села вполне соответствовало уровню его гостеприимности. Не хотели местные жители с «немчурой» общаться. Совсем. У всей деревни отцы, мужья, сыновья и братья были на фронте. А тут еще собственную жилплощадь дели черти с кем.

В каждом доме ютилось по несколько семей, отгороженных друг от друга занавесками. Так и жили, приспосабливаясь к суровому климату и повседневному тяжелому труду.

Петькиной матери пришлось работать кузнецом. Что делать, мужиков в деревне не было совсем. Сам он всегда был рядом с родительницей: железки к наковальне подтаскивал, поддерживал огонь в горне, относил на склад «поковки». Постоянно хотелось есть. Растущий организм требовал подкормки. Как все мальчишки его возраста, «гонял хорька» по чужим грядкам, за что неоднократно был бит хозяевами огородов.

Ходили «немчурята» и в лес за щавелем, рвали его и ели. Весной собирали оставшуюся под снегом картошку. Часто выручали грибы и ягоды. Бывало, наберет Петька в лесу десятилитровое ведро земляники, а унести нет сил. Плачет, но тащит волоком. А там уже и мама за околицей встречает.

Зимой же приходилось совсем туго. Работая в колхозе, мать зарабатывала «палочки», за которые в конце года ей перепадало немного продуктов: двести грамм зерна за трудодень, малость молока, чуть-чуть овсяных отрубей для киселя. О мясе только мечтали. И однажды эта мечта сбылась. Никогда Петька не забудет «праздника чревоугодия», когда он чуть не помер, объевшись горелой кониной.

В тот день сгорела животноводческая ферма вместе со всеми ее обитателями: лошадьми, коровами, телятами. Среди пепла и головешек повсюду валялись трупы обгоревшего скота. Оголодавший народ ночью растащил «жаркое» по домам. Петька, имевший все признаки дистрофии и рахита, с жадностью набросился на принесенное с пожарища мясо. Отравление организма было настолько сильным, что его с трудом откачали. С тех пор он мяса в рот не берет.

Но настоящие испытания были еще впереди. Беда пришла, когда мать забрали в трудармию. Петр помнит, как голосили женщины на площади райцентра, откуда отправляли трудармеек в тайгу. Многие чувствовали, что прощаются с родными навсегда. Чьи-то крепкие руки оторвали Петьку от матери, и вскоре ее поглотила серая воющая колонна. Старушка-соседка изо всех сил прижимала его бритую голову к своему животу, чтобы он не видел этого ужаса.

Так и жил малец с чужой бабулей, каждый день бегая на околицу встречать маму, которой все не было и не было.

А возраст таки брал свое. Хотелось веселиться и озоровать. Набив желудок чем попало, Петька мчался на улицу играть с мальчишками в чижика, в прятки, в городки. Быстро освоил сибирскую лапту. Зимой гонял на лыжах и санках. Были у него и самодельные коньки из скрученных проволокой реечек, прикрепленных к тяжеленным, на вырост, башмакам.

Через год в деревне появилась мать, сбежавшая с лесозаготовок. По тайге, в лютый мороз, по колено в снегу, шла она «домой», обходя стороной села и большие дороги. По пути, набредя на ток, набила пазуху и карманы телогрейки пшеницей, которой и питалась всю дорогу.

За побег Марии Майер светил Магадан, и она, забрав сына, затаилась в одной глухой деревушке. Пересидев контрольный срок, переехала в другую. Работала, как проклятая, потом вышла замуж за безногого вдовца с шестью детьми, «прикрывшись» русской фамилией мужа. Петька же так и остался Майером, продолжая носить клеймо «фашистенка». С малолетства ему пришлось много трудиться, ведь работа в деревне никогда не кончается: был он подручным на сеялке, подсобником у плугаря, пастушонком, водовозом, грабельщиком, вершельщиком… А сколько унижений пришлось вынести, сколько слез проглотить: то бригадир, потехи ради, хлестнет «немчуренка» бичом по спине, то отчим безногий в подпитии фашистским отродьем назовет, то сводные братья поколотят…

Поучиться в школе Петьке удалось совсем немного. Впервые за парту сел он девятилетним переростком. Получил трехлетнее образование. На этом обучение и закончилось. Страна нуждалась в рабочих руках. Однажды, шепотом он спросил мать:

– За что они все нас так ненавидят?

Та испуганно прижала палец к его губам:

– Подрастешь, сам поймешь. Это все война проклятая. Потерпи, родной. Все будет хорошо. Мы еще вернемся обратно.

Она рассказывала ему о довоенной жизни, о немецких обычаях и праздниках, об отце, пропавшем без вести, о красавице Волге. И Петька стал грезить возвращением на родину. А еще он мечтал стать механиком, ведь к двенадцати годам уже успел переработать на всей имеющейся в колхозе технике. Когда набирали молодежь на курсы механизаторов, подал заявление. Но где там! Немцу к толковой профессии путь заказан. Вот тогда-то в первый раз шестнадцатилетний парень заплакал, по-детски, навзрыд:

– Все пропало! Это же – моя мечта!

Директор совхоза почесал пятерней затылок и, крякнув, махнул рукой:

– Где наша не пропадала! Давай заявление. Вдруг пронесет.

Пронесло. Петьку зачислили в школу механизаторов и разрешили уехать в город за двести километров. Через полгода механизатор широкого профиля Петр Майер вернулся домой с отличным аттестатом.

Дальше стало легче. В пятьдесят шестом злой рок, преследовавший русских немцев, ослабил свою мертвую хватку. На каждом шагу только и слышно было: «Реабилитация!». Грехи, навязанные немцам наконец были «отпущены». Они ликовали: «Свобода!».

Петькиной радости не было предела: теперь они с мамой могут вернуться на Волгу! Но сбыться мечте было не суждено. Сердце Марии не выдержало: остановилось как раз в тот момент, когда ей сообщили о реабилитации. Слишком велико было напряжение последних лет, слишком изношен был организм.

После похорон окончательно спившийся отчим указал пасынку на дверь, и Петя снял угол у вдовы Баумгартнерши, тощей разбитной тетки, слывшей в округе заправской свахой. Работы в колхозе хватало. Силенок тоже. Трудился Петр трактористом, комбайнером, шофером. В вечерней школе закончил восемь классов. В свободное время ходил в клуб на спевки – уж очень красивым голосом обладал. Бывало, как затянет:

 
Лучше нету того цвету,
Когда яблоня цветет,
Лучше нету той минуты,
Когда милая придет, —
 

сельские девчата аж млеют. Но женился Петр не на местной, а на Ане, племяннице Баумгартнерши, приехавшей к тетке в гости из Киргизии. Даром, что ли, та свахой считалась? Женился и ни разу об этом не пожалел. Правда, на мечте о Волге пришлось поставить крест: Аня не могла оставить больную мать, дом с приусадебным участком и домашнюю живность. А на Волге, как впрочем, и в Сибири, у них не было ничего.

Жили они с Анечкой душа в душу. Правда, недолго. Умерла она сразу после третьих родов. Только и успела сказать на прощание: «Береги детей, Петя! Глаз с них не спускай. Пока жива мама, поможет».

Теща, и в самом деле, вынянчила всех троих. Умерла, когда Васька уже школу заканчивал, а Лешка после политехнического два месяца на заводе инженерил.

Сам Петр так больше и не женился. Не до амуров ему было, детей поднимаючи. А, когда спохватился, понял, что припозднился с этим вопросом: привык он уже к своему образу жизни. А потом не один ведь жил. Вначале в доме хозяйничала баба Лиза, затем эстафета перешла к невестке. Место для новой хозяйки так и не освободилось. Да и некогда ему было задумываться над своей личной жизнью: то растил сыновей, то женил их, то внуков нянчил, как и обещал Аннушке.

Она была бы довольна – вон какие ребята выросли: умные, толковые, умеют зарабатывать, детей своих любят, отца уважают. Вот только с отъездом этим… Если б не Людка, Олег бы поехал. Но без детей он не сдвинется. Да и любит он эту патриотку чертову. Своеобразно, но любит – как собака палку.

Ладно, пусть в Киргизии сидит – за могилками присмотрит, за живностью, за пчелами. Опять же, дом ему остается, могут в него перебраться, а свою жилплощадь квартирантам сдавать. Людка – еще тот цербер, не даст Олегу опуститься. Ей, русской, и в самом деле, нужна та Германия, как рыбе зонтик. А ему, Петру, надо ехать. Там, на чужбине, он детям нужнее будет.

Уже через неделю Васька выехал в столицу за анкетами. Почти полмесяца простоял у посольства, но нужные бумаги привез.

В конце марта девяносто третьего Майеры наконец получили вызов. Довольно быстро упаковали чемоданы. Присели на дорожку, выпили. Петр Карлович попытался, как бывалоче, спеть с Маринкой дуэтом – не вышло: из горла вырывались лишь жалкие всхлипы.

Дед махнул рукой, вылез из-за стола и пошел на кладбище. Он долго стоял на могиле Аннушки и плакал, седой, сгорбленный, в коротких брюках, открывающих не только все носки, но и кусок голых незагорелых стариковских ног. Брюки эти он надевал в особо торжественных случаях. Их ему еще Аннушка покупала. Маринка с ним уже не раз ругалась, подсовывала новые, выбрасывала «подстрелки» на чердак – ничего не выходило. Петр Карлович каждый раз находил и надевал любимые штаны, потому как они – почти новые: ни одной дырочки моль не проела.

***

Уже два года Майеры жили в Германии. Дед – в двухкомнатной квартире, молодые – в трехкомнатных. В разных подъездах, но в одном доме. Лешка работал на механическом заводе, правда, теперь уже не инженером, а рабочим. Ишачил по десять часов в день, таская домой все, что плохо лежало. Весь балкон у него был забит трофеями: наждачной бумагой, изолентой, напильниками, резцами, сверлами. На вопрос: «Зачем тебе этот арсенал?» отвечал: «В хозяйстве все сгодится!».

Лешкиной зарплаты на приличную жизнь не хватало (они взяли в кредит машину, мебель и компьютер), и Катя по пять часов в день убирала квартиры местных богатеев. Дети учились хорошо, немецкий освоили быстро и совершенно безболезненно влились в новое общество. Маринка устроились поваром в местный санаторий, а Васька все не мог найти себя в новых условиях. Он невзлюбил Германию и с утра до ночи ругал ее на чем свет стоит. «Проклятое капиталистическое общество» не устраивало его скукой, бездушием, необходимостью «ишачить на эксплуататоров». Неделю он проработал вместе с братом на заводе, потом забюллетенил раз, другой, третий. Когда после третьей хвори вышел на работу, ему тут же вручили «голубой конверт» – болезненных в Германии не жалуют.

«Вы только подумайте, – возмущался Васька за ужином, взывая к пониманию отца и брата, – это ж как нужно вкалывать, чтобы жить по-человечески! Чтоб машину приличную купить, квартиру по-европейски обставить, на Канары в отпуск слетать. Это ж не жизнь уже будет, а рабство. Нас как в детстве учили: „Мы не рабы. Рабы – не мы!“. Мастер-гад над головой стоит: ни перекурить, ни нужду справить, ни новостями перекинуться. У нас же как было? Поработаешь часок-другой, потом с ребятами на заводском дворе посидишь на солнышке, о жизни покалякаешь. А эти роботы стоят, как пеньки и, молча, вкалывают. Кончилась смена – прыгнули в машины и – домой. Ни тебе пивка с коллегами выпить, ни козла забить, ни побалабонить. Индивидуалисты проклятые!».

Марина, видя, что муж деградирует, взяла в кредит семилетний «Фольксваген» и отправила Ваську на водительские курсы. Дед одобрил ее действия и поучаствовал в оплате обучения сына. Василий встряхнулся, ожил, стал искать работу.

***

Наступил девяносто пятый год. Отечество свое Людка уже не любила. Она его ненавидела. В Германию косяками пошли ее жалобные письма с просьбами сделать все возможное для ускорения их приезда на родину Майеровских предков. Людмила писала, что жить в Киргизии стало невозможно: русские дернули в Россию, немцы – в Германию. Школа стала совсем не той, что была раньше. Учатся в ней сейчас одни киргизы, которым, по большому счету, начхать и на оценки и качество полученных знаний. Родители успехами своих чад совершенно не интересуются. Престиж учителя упал до нуля. Зарплату нагло не выплачивают. За последние два месяца им, вместо денег, выдали четыре мешка сахара. Вынуждены гнать самогон на продажу. Олега с работы вытурили – все равно в кино уже никто не ходит – и он сильно запил. Вот до чего дожили! Они давно уже подали документы на выезд, но проклятые бюрократы заявили, что ждать теперь нужно несколько лет – слишком большой наплыв желающих свалить с горячо любимой родины.

Олег в переговорах не участвовал, даже голоса не подавал. Племянницы же присылали своим двоюродным открытки к праздникам и фотографии, на которых выглядели прибито, растерянно и убого.

Людка в письмах не извинялась, не сожалела о своем хамском поведении, не старалась сгладить осадок, который остался у всех от ее прощальных слов. Она требовала помощи. Так и писала: «Костьми лягте, но ускорьте наше спасение из этого ада! А пока сделайте гостевое приглашение. Мы приедем, осмотримся, примеримся к тамошней жизни».

– Что, клюнул в жопу жареный петух патриотов-то наших? – злорадствовала Маринка. – У фашистов помощи запросили. А как же «не надо рая, отдайте мою отчизну» или как там у Пушкина?

– У Есенина, – поправил Васька супругу.

– Один хрен! Сначала гадят в душу, а потом… самогон гонят и спиваются. Они свой выбор сделали.

– Так-то оно так, – вмешался дед в беседу молодежи, – да внучки ведь ни в чем не виноваты. Им-то это за что?

Скупая слеза скатилась по его морщинистой щеке.

– Ладно, папа, – смягчилась Маринка. – Фиг уже с ним, с этим блоком антифашистским. Соберем с Катькой пару посылок детям и вызов им сделаем. А вот ускорить их приезд никак невозможно. Мой шеф звонил на днях в Кельн по этому вопросу, там только злятся. Говорят, надо проявить терпение. Все, мол, идет своим чередом.

***

Через четыре месяца встречали в аэропорту Олега. Людке с девчонками виз не дали. Не мудрено: у семьи – эмиграционные документы в обработке, вдруг дернут раньше времени. В стране должны остаться заложники.

Поселился он у Василия с Мариной. Сразу сказал: «Приехал я на все три месяца. За хлебом и зрелищами. Так что, развлекайте дорогого гостя: рестораны, пикники, ночные клубы, стриптиз-бары. В общем, все, что положено». Присутствующие засмеялись, оценив «шутку юмора». Позже выяснилось, что Олег не шутил.

Вел он себя довольно странно: все время ерничал, глупо хихикал, подкалывал братьев и отца, называя их новоявленными буржуями, подтрунивал над уборщицкой подработкой Кати. Всем было неловко за гостя. Первой догадалась Маринка: «Да он нам просто завидует! Вы, как хотите, а я молчать больше не буду». В тот же вечер она с деверем поссорилась.

Олег, как обычно, стал требовать новую бутылку водки. Марина отказала:

– У нас не кнайпа. Мы каждый день не пьем. Сделай перерыв. Печень тоже иногда должна отдыхать.

– Ох, ни хрена ж себе, как заговорили! – взвился он. – Я гляжу, вы тут полностью онемечились. Забыли, как все из одного котелка хлебали? Буржуями заделались? Родня вам теперь побоку!

– А кто мешал заделаться буржуями вам? – вступился за жену Васька. – Отшибло тебе, как мы с Маринкой чуть не на коленях перед вами стояли, умоляли не отрываться от коллектива. Теперь жаба давит?

Подобного демарша от младшего брата Олег никак не ожидал. Рассчитывал на то, что они вместе поставят на место бабу-дуру, а оно вон как повернулось.

– А я все думаю: что это вы меня за месяц только два раза в ресторан сводили и на спиртное жметесь, – сузил глаза Олег. – А это вам неохота, чтобы мы сюда перебрались. Оказывается, для вас – проблема нужного человека в ресторан сводить, чтоб он ускорил ход наших бумаг. Боитесь, что не отдадим вам деньги за эту «поляну»?

От удивления Марина аж присела.

– Ты что, совсем охренел от зависти? Где ты слышал, чтобы в Германии кто-то такие вопросы через ресторан решал? Это тебе не Хайдаркан!

– Заткнитесь, жлобы! – отрезал гость. – Собственные задницы спасли, а дальше – хоть трава не расти. Правильно Людка говорит: фашисты они и есть фашисты.

Васька вскочил на ноги, завалив табурет на пол.

– Ах, ты ж дрянь! Ничего не продали, все вам оставили: дом, скотину, приусадебное хозяйство. Посылки шлем, вызов сделали, твой пьяный бред каждый вечер выслушиваем и все равно… фашисты. А ну, собирай манатки и чеши к Лешке. Мы тобой уже сыты по горло!

У Лешки история повторилась, правда, спустя неделю. Пока хозяева были на работе, Олег вытащил из их бара большую подарочную бутылку виски, вылакал ее всю, и во время ужина его «понесло»:

– А слабо вам, буржуям, сброситься и купить брату машину.

Катя с Алексеем переглянулись. Им и за свою еще было платить и платить.

– Что перемигиваетесь? – оскалился гость. – Скулы от жадности сводит? Небось, купите какой-то старый лохмот, лишь бы я отвязаться.

Катя тяжело вздохнула.

– Что сопишь, Катька? Лучше вникни в проблему, – настаивал на своем Олег. – Не хотите помочь с документами, хрен с вами. Но, на худой конец, тачку купить можно? Вас, буржуев, вона, сколько. Скинулись и – в автохаус. Сами-то все на колесах. Или вам, белым людям, теперича не до нас, голодранцев?

Какое-то время Лешка сидел опупевший. Потом таки пришел в себя:

– А ты сильно изменился, братуха, – покачал он головой.

– Дык и вы не остались прежними. Жизнь изменилась, – констатировал Олег, накалывая на вилку большой сочный мант. – Несправедливо изменилась. Одни жируют, а другие концы с концами свести не могут.

– Пить нужно меньше этим другим, – посоветовала Катя. – Тогда и концы сойдутся. А насчет жирующих, так это не к нам. Я, чтоб машину нашу в кредит взять, ежедневно в чужих домах корячусь.

Гость противно рассмеялся.

– Говорила вам Людка, что будете фашистам унитазы чистить – как в воду глядела!

Обмен мнениями закончился сбором вещей Олега и передислокацией последнего в соседний подъезд, к Петру Карловичу. На прощание он пригрозил Лешке, что не только в гости, даже на похороны к нему не приедет.

– И на свои не пущу, – крикнул он уже снизу, громко хлопая входной дверью.

***

Документы семейства Олега, действительно, оформлялись очень долго. В чем состояла причина проволочки, понять было трудно. Все попытки деда ускорить процесс только раздражали чиновников. А в декабре девяносто девятого в квартире Петра Карловича раздался телефонный звонок. Захлебываясь в рыданиях, Людмила сообщила, что Олега убили.

– Это вы виноваты, что вовремя не вытянули сына из трясины, – вынесла она свой вердикт.

Деду стало плохо. Он с трудом добрался до кровати, принял сердечные капли и лег лицом в подушку.

Майер уже с трудом ходил, опираясь на палочку, но его решение присутствовать на похоронах сына было непоколебимым. Составить отцу компанию Лешка не смог – с работы не отпустили. Да он не особо и рвался, памятуя запрет брата на его появление на своем погребении. Женщины лететь с дедом не захотели: к чему нервы трепать, выслушивая глупые Людкины упреки? Раз фашисты, значит, фашисты.

Оставался Василий. Он долго курил на балконе, разглядывая их с братьями детские фотографии, затем взял телефонную трубку и заказал два билета до Бишкека. Отпустить отца самого он не мог. Через день они улетели.

А через пару дней в Катиной квартире раздался звонок. Совсем чужим голосом Людка прохрипела:

– Кать, Вася… умер…

Та аж на корточки присела.

– Люд, ты чего? Прими наши самые глубокие…

– Катька, я в своем уме, я не путаюсь. Олега убили, а Вася умер прямо на похоронах. Сердце остановилось. Не знаю, как Маринке сообщить. Поэтому тебе звоню… Ты подготовь ее, что ли…

Катя подавленно молчала. Потом, глотая слезы, спросила:

– Как это произошло?

Людмила тяжело вздохнула:

– Как только они приехали, сразу подошли к гробу. Дедуля еще как-то держался: стоял, смотрел на Олега, беззвучно шевеля губами. А Васька, увидев разбитое лицо брата, прошептал: «Что ж они с тобой сделали, гады!». На губах у него выступила розовая пена, и он сразу упал. Вызвали «Скорую», но не довезли…