Текст книги "Пункт третий"

5 сентября 1982 года

– Ну как? – заглядывая через плечо, спросил плоскорожий капитан. – Стоящее что-нибудь?

– Досмотреть надо, а вообще-то, забавно, – отвечал ему Первушин, нехотя отрываясь от чтения.

Операция проходила гладко. Около часа назад десятка два могучих и хорошо обученных оперативников быстро и грамотно оцепили большой деревенский дом, обитатели которого безмятежно спали.

Капитан долго стоял над Фейгелем, тряс его за плечи и, помирая со смеху, ласково повторял:

– Вставай, вставай, Прохор. Уже обыск.

– А? Еще минуточку, – попросил Фейгель и, не открывая глаз, повалился обратно, в кучу тряпья.

Остальные проснулись сами; спросонья они были совершенно беспомощны. Разбуженный таки Фейгель сел за стол и попытался продолжить отдых, положив голову на руки.

Суетиться было уже бесполезно. В машинке, стоявшей в качестве груза на ведре со свежезасоленными грибами, торчали недопечатанные листы, и копирка меж ними нежно шуршала всякий раз, когда открывали дверь.

На крыльце перед домом маялась Александра Юрьевна. Ее отловили утром на станции, доставили в деревню в одном с группой захвата грузовике и отшмонали, между прочим, рукопись ее собственного романа.

В дом Александру Юрьевну не впустили, предоставив ей наслаждаться свежайшим сентябрьским утром в той поре, когда ночной иней постепенно становится росою. Высокое небо с редкими, ослепительно-белыми облаками, пара берез, почти не тронутых желтизной, и серебристо-серый некрашеный забор на заднем плане казались мастерски выполненной и неоправданно роскошной декорацией для скучной и затянутой пьесы.

Александра Юрьевна пересела в тенек на мокрую от росы приступку и привалилась спиной к бревенчатой стене дома.

Майор Первушин отошел от окна, смахнул со стола крошки, пепел и прочее, освободив себе некоторое дополнительное пространство для работы, и продолжал просматривать рукопись.

Напротив него, облокотившись на стол, засыпал Фейгель.

Глава 2

12 июня 1979 года

1

Евгений Михайлович Уборин, ближайший друг и соратник Рылевского, умел просыпаться в нужное время безо всяких будильников. В половине шестого утра он уже пил чай, лениво обшаривал короткие волны и полировал между делом крепкую изящную рогатку.

Жилище, а вернее, убежище Евгения Михайловича не отличалось ни красой, ни удобством: это была маленькая захламленная и затоптанная тараканами квартира под самой крышей скучной многоэтажки.

Из кухни открывался вид на одну из самых дрянных питерских окраин: редко стоящие дома подозрительно голубого цвета, окруженные вывороченной глиной, далее – стройка и чахлый загаженный лесок. Однако, чтобы правильно оценить пейзаж, Евгению Михайловичу довольно было вспомнить вид из окна спецпсихушки, где он провел несколько лет. Там же научили его ценить тишину и одиночество.

Евгений Михайлович отложил рогатку и занялся приготовлением новой порции чаю. Чайная церемония Уборина, по сложности напоминавшая китайскую, требовала времени и вдохновения; чай переливался из чайника в чайник, отделялся от чаинок, потом проделывалось еще что-то неуловимо-медитативное, однако то, что получалось, стоило хлопот.

Приемник на столе фыркал и хрюкал, как пойманный еж; неожиданно сквозь ежиную возню прорвался мелодичный и бездумный девичий голос:

«Радио “Свобода”… утренний выпуск…»

Ежик примолк; над миром свистел и завывал ветер.

«…Сегодня в Ленинграде начинается процесс… правозащитнику предъявлено обвинение…» – сладко выпевала девочка в Мюнхене.

Крепким прокуренным пальцем Евгений Михайлович пригладил небольшую шероховатость в седле рогатки и стал готовиться к выходу.

Он ушел в так называемые бега вскоре после ареста Игоря Львовича. Произошло это моментально, по вдохновению: в одно прекрасное апрельское утро Евгений Михайлович выглянул из окна своей собственной квартиры и обнаружил у подъезда «скорую помощь», стоявшую рядышком с черной «Волгой».

Сочетание это показалось Уборину до того неприятным, что он немедленно запер дверь на три задвижки и стал скручивать из простыней что-то вроде веревочной лестницы. Пока товарищи звонили и стучали в дверь, Евгений Михайлович привязал свое изделие к батарее и ловко ушел через кухонное окно, выходившее во двор. Друзей и знакомых в Питере у него было множество, и все необходимое – деньги, одежда, квартира и даже документы – возникло быстро и без особых хлопот.

Евгений Михайлович уже не раз выбирался в город, и техника выезда была у него хорошо отработана: он шел пешком до ближайшей железнодорожной станции, проезжал несколько остановок, высаживался на сортировочной и далее свободно перемещался по городу, избегая разве что метро.

Иностранная девочка закончила сообщение о преследованиях инакомыслящих в СССР и перешла к новостям культуры и спорта.

Евгений Михайлович разложил на столе свою коллекцию документов и стоял над ними, размышляя, почти по Маяковскому, кем быть: инженером Шушуриным, кочегаром ли Кикиным или инвалидом детства Косовским, потом отвернулся к зеркалу и несколько раз блестяще изобразил разученный еще в психушке нервный тик. Юрий Борисович Косовский, инвалид второй группы, может до смерти напугать пару-тройку случайных ментов: будут знать, волки позорные, как к инвалидам привязываться.

Неслучайное же задержание все равно рано или поздно произойдет.

Уборин прихватил еще кое-какие необходимые в дороге вещи и отправился в путь.

Он играл в бега спокойно и с удовольствием, и потому было им нынче отыграно еще одно славное летнее утро с чахлым леском, светлым высоким небом и скользкой от росы тропинкой под ногами, обутыми в легкие чужие сандалии.

2

Ранним июньским утром Ирина Васильевна проснулась от навязчивого кошмара. Несколько раз подряд ей приснилось, что, услыхав Колькин плач, она поднимает голову и видит подле его кровати прямую темную фигуру; человек этот не дает ей подойти к сыну и всякий раз оказывается между нею и Колькой.

Солнце лезло в комнату сквозь легкие сдвинутые занавески и, несмотря на ранний час, грело уже порядочно. Колька молчал; Ирина Васильевна обернулась и страшно закричала. У Колькиной кровати стоял человек; фигура его казалась черной на фоне солнечного окна.

Страшный человек обругал Ирину, вынул ребенка из кровати и стал перепеленывать его на низком обшарпанном диванчике.

– И отец у тебя каторжный, и мать, как каторжная, орет, а главное – дура, проснуться не может вовремя, ребенок обделанный, а она спит, а потом и орет еще, – ворчал гость, ловко укручивая младенца.

– Как же ты вошел, дед? Напугал страшно, – смиренно отвечала Ирина.

Дед покрутил пальцем у виска и показал ей ключ.

– Сама ж мне вчера дала, дура беспамятная.

И он зашагал по комнате, укачивая Кольку и напевая тоненько и печально: «Позабыт, позаброшен…»

Вообще-то, дед Иван Павлович любил советскую власть, по праздникам исправно выпивал и прикручивал к пиджаку ордена, но внучку свою он любил сильнее, а правнука – тем паче, а о том, чего ж такого натворил каторжный, и не спрашивал. В отличие от идейных и весьма состоятельных родителей Ирины дед Иван с удовольствием нянчил Кольку, ее же подкармливал от пенсионных щедрот и ворчал на нее отчаянно, постоянно, безнадежно.

Ирина Васильевна вышла на кухню и закурила. Песня про горемычного сироту оборвалась: дед учуял дым.

– Дыма, дыма побольше себе в молоко напусти, чтоб у ребенка голова заболела, так тебе горя мало…

Дед ворчал тихо и монотонно, чтоб не потревожить Кольку.

– Позабыт, позаброшен…

Ирина Васильевна встряхнула несколько раз головою в крупных каштановых кудрях, отгоняя кошмар. На кухонном столе валялись вскрытые конверты, недописанные письма, листы с плотной, строка к строке, машинописью. Чашка недопитого чаю стояла на страничке с многообещающим адресом: «В прокуратуру г. Ленинграда от гр. Лисовской И. В., проживающей…». Ниже, как печать, красовался буроватый кружок от донышка чашки.

Солнце уже вовсю ломилось в дом; пора было кормить Кольку. Крупный четырехмесячный сын, оголодав за ночь, поработал так, что сцедить впрок почти ничего не удалось. Дед искоса глядел, как мучается Ирина, выжимая в чашку слабые молочные струйки.

– Докурилась, добегалась, сыну своему не мать, а мачеха. А я что с дитем голодным до вечера делать буду?..

Сетования его прервал долгий телефонный гудок.

– С Францией сейчас говорить будете, минуточку, – пообещал деду неприятный женский голос.

– Затрезвонили с утра пораньше, чаю выпить не дадут, – ответил дед, передавая трубку.

– Да, сегодня, – говорила Ирина, – в десять. Телеграмму? Что ж, можно и телеграмму. Да, на адрес суда. Забыли адрес?! Плохи ваши дела, совсем там ассимилировались. Фонтанка, шестнадцать. Горсуд. От кого-кого? – она залилась беззвучным смехом.

– Всё тебе хаханьки, – сказал дед.

– От шахтеров Франции? – умирая со смеху, повторила Ирина. – Это бы кстати, только ясно – не дойдет. Звоните вечером, пока.

Тем временем дед приготовил и сунул ей огромную чашку сладкого чаю с молоком.

– Одевайся уж, собирайся, наряжайся, чтоб каторжный твой полюбовался. – Иван Павлович наклонился, выпятив зад, и как-то очень смешно и точно изобразил женщину, красящую губы перед зеркалом. – А если перед уходом сколько надо не выцедишь, я тебе ребенка в суд привезу. И там при всех заставлю грудями кормить. А что – и привезу: пусть люди посмотрят, до чего тебя каторжный довел. Пей вот еще, с бутербродами.

Дед налил Ирине еще чаю и пошел стирать.

Около восьми она закончила все предписанные дедом приготовления; из ванной доносились звук льющейся воды, кашель и знакомая песня: «Позабыт, позаброшен…».

У подъезда Ирину Васильевну уже поджидал тайный ее обожатель и верный друг, чисто выбритый, розовый и заспанный Дверкин.

– Доброе утро, – почтительно сказал он, – успеваем? Еще ведь, наверно, цветы купить надо?

3

Утром на Московском вокзале продавались только гвоздики – неживые, без запаха, будто с открытки к октябрьской годовщине. Несмотря на быстро прибывающее тепло, Александра Юрьевна никак не могла согреться после бессонной плацкартной ночи. Глаза слезились и закрывались сами собой, хотелось прилечь в теплый солнечный квадрат на асфальте, свернуться калачиком и проспать все что можно.

Однако надо было разыскать цветы; Александра Юрьевна решила двигаться к Фонтанке пешком.

За последние три месяца она здорово извелась, издергалась, а главное, совсем утратила петое чувство собственной правоты.

Минувшей зимой она узнала людей потрясающе свободных – не только от страха перед властью, но и от каких бы то ни было обязательств вообще. Упрекать их было невозможно: все они были обречены на лагерь, ссылку и пожизненное преследование. Возвращение к прежней жизни даже после отсидки по правилам игры исключалось. Вариантов было ровно три: новый срок, отъезд или предательство. Четвертым же выходом была смерть.

Незадолго до ареста Игорь Львович познакомил Александру Юрьевну с Лисовской, только что родившей Кольку; свободное обстоятельство в жизни свободного человека никаким оценкам не подлежало. Видимо, и сама Ирина Васильевна держалась того же свободного взгляда на жизнь: она обласкала Александру Юрьевну и долго потчевала ее чаем со своими стихами.

 
…Но временем и мерой дано сегодня обладать
И повернуть судьбу на чудо…[19]19
  Самиздатское стихотворение конца 70-х годов. Автор неизвестен.


[Закрыть]
 

Александра Юрьевна дотащилась до Аничкова и свернула на Фонтанку.

…По яркому снежному февралю водил ее Рылевский и к Крестам[20]20
  Знаменитая тюрьма в Петербурге.


[Закрыть], и на Литейный[21]21
  На Литейном проспекте в Петербурге находится следственный изолятор КГБ, ныне ФСБ.


[Закрыть], и к горсуду. По дороге они играли: Игорь Львович был самим собою, а Александра – заезжей иностранкой из «Эмнести»; чтобы познакомиться с настоящей русской жизнью, она задавала множество глупых вопросов.

– И что же – как это заставляет вас так рисковать, господин Рылевский? – спрашивала наивная «иностранка».

– Отчасти – беспокойный характер, отчасти же – желание понравиться вам, мадмуазель, – галантно отвечал Игорь Львович, целуя ее озябшую руку. Они остановились у Фонтанки, напротив горсуда. – И если вы позволите, мадмуазель, – продолжал Рылевский, – я хотел бы сделать вам предложение.

– Какое? – весело спросила «иностранка», ожидая предложения о каком-нибудь тайном совместном предприятии по ходу игры.

– Предложение руки и сердца, мадмуазель, – поклонился Рылевский.

– Но ведь, насколько мне известно, месье женат, – испуганно ответила Александра Юрьевна.

Откуда-то из подворотни на набережную вывалился воронок; Рылевский присвистнул, провожая его взглядом. Игра кончилась.

Игорь Львович кратко и безо всякого шутовства изъяснил свою любовь и семейное положение. По его словам выходило так, что близость с женщиной не повод для знакомства, а тем более брака, отцовство его случайно и более того – сомнительно, сама же Ирина Васильевна смотрит на их союз лишь как на дружеский и деловой, не более. А некоторые обстоятельства жизни Лисовской эту возможность просто исключают.

Все это было путано, нечисто, тревожно. Свободный человек в свободной стране; кандидат в зэки критике не подлежит. Ясно только, что сама она любит этого высоколобого, серолицего, уверенного в себе человека. Тень тюрьмы уже лежала на нем.

Рылевский повторил предложение; Александра Юрьевна отвернулась и сказала, что ей надо подумать. Из-за угла опять появился воронок; на повороте его занесло, и он медленно, покачивая боками, проехал мимо них к той же подворотне.

– Долго ли будет раздумывать мадмуазель? – мягко спросил Рылевский, глядя вослед воронку. Расчет его был верен.

Летняя Фонтанка оказалась неширокой зеленоватой речкой с ощутимым запахом гниющей воды. Сашка перешла на левый берег в надежде найти цветы где-нибудь рядом с Филармонией. Вдали от набережной было уже совсем тепло; она свернула во двор и села перекурить на бортик песочницы.

 
…И повернуть судьбу на чудо,
Лишь повторяя – благодать…
 

Волноваться всегда надо поэтапно, по мере поступления неприятностей; через час она увидит Игоря, потому как официально вызвана к нему на суд.

Как просто все выходило зимой: зимой Александра Юрьевна пообещала Рылевскому подать заявление о браке с ним сразу после суда.

Увидит она также и Ирину Васильевну, враз растерявшую свое свободолюбие после ареста Игоря. После ареста она от души посмеялась над прибывшей спасать страдальца Александрой, сказала, что не подозревала в Игоре склонности к такого рода романтике, и села кормить Кольку.

– Похож? – спросила она, отняв грудь и поворачивая сына лицом к зрителю.

Ребенок забеспокоился, завертел головой; сквозь редкие волосы на затылке просвечивала розовая младенческая кожа.

– Похож, – выдохнула Александра Юрьевна и пошла к двери.

…Все это, честное слово, просто бред, театр абсурда под управлением И. Л. Рылевского.

Данное зэку слово – это святое; ребенок, в свою очередь, тоже – святое. Любую ситуацию нужно рассматривать в полном бескорыстии, забыв себя и вычеркнув свой интерес, – так всегда говорил Рылевский.

Больше всего Александре Юрьевне хотелось вообще оставить всю эту судно-брачную историю, вернуться на ближайшем поезде в Москву, войти в дом свой, лечь и укрыться одеялом с головой.

 
…И повернуть судьбу…
 

Однако, взяв себя в руки, она отбросила, по Рылевскому, свой интерес, потушила окурок о сухую нагретую доску песочницы и поплелась дальше – искать цветы для героя. Действия ее были совершенно бескорыстны: она знала, что из-за цветов Ирина Васильевна устроит отдельный, особо изысканный скандал.

4

Скандал вызрел окончательно около девяти, часа через два после того, как Рылевского спустили в собачник[22]22
  Собачником называют «прихожую» тюрьмы – камеру, где содержатся заключенные перед помещением их в тюрьму или отправкой на этап.


[Закрыть]. Оказавшись в огромной пустой камере, Игорь Львович немедленно расположился додремывать: хотелось быть в форме перед судом. Вскоре, однако, покой его был нарушен: к нему впихнули большую кодлу растратчиков. Солидные, не утратившие еще вида дяди суетились, раскладывая на нижних нарах бесконечные чертежи разворованной ими стройки.

Рылевский откатился подальше от их компании.

– Обратите внимание, Петр Семенович, на этот расчет, – басил рядом лысый очкастый тип в хорошем костюме.

– Земляк, громкость убавь, – миролюбиво попросил Игорь Львович.

Очкастый удивился, но отошел: его отозвали разбираться с каким-то еще расчетом, и Рылевскому удалось ненадолго заснуть. Сквозь сон он слышал, как привели еще несколько человек; потом кто-то сел ему на ноги.

– Я здесь с утра сижу, пусти, – нагло вытесняя его, сказал крепкий высоченный мужик, шестерка, видимо, от растратчиков. Зачем им понадобилось именно это место – бог весть.

– Хоть до вечера сиди, земляк, обожди только, пока меня увезут, – предложил Рылевский.

Мужик прихватил его за плечи и рванул на себя.

– Не по масти блатуешь, – сказал Игорь Львович, вцепляясь ладонями в край нар. Драться из-за дурацкого места, приехать в суд избитым – невероятно глупо; но и поощрять такой беспредел тоже нельзя. К тому же есть вероятность, что этот тип вообще действует не от себя, а по поручению; тогда все равно от…дят.

Игорь Львович откинулся назад, помедлил немного, резко боднул дядю в живот и посоветовал:

– Отдохни, земляк. А уж уйду – хоть до смерти здесь сиди.

Земляк был на голову выше Рылевского; упал он скорее от неожиданности, чем от удара, и отдыхать не собирался. Напротив, он тут же вскочил и двинулся на Рылевского, почти рыча, медленно и неотвратимо.

– Неужто ты тут, Рыло? – негромко произнес кто-то наверху.

Игорь Львович узнал своего старого приятеля и соседа по коммуналке бандита Кису.

Киса лениво двинул растратчика ногою в лицо и предложил Рылевскому:

– Полезай к нам, сверху им на чертежи нассым.

Радостно и удивительно принимать спасение из рук своего народа.

Растратчика сдуло. На верхних нарах, усевшись в кружок, чифирили Кисины подельники.

Игорю Львовичу показалось, что он уже видел это когда-то давно, скорее всего, у Рембрандта: выплывающие из темного воздуха угловатые лица, яркие белки глаз, руки с большими крепкими пальцами, металлический отблеск кружки, странные одежды, удержанная тревога, силою хранимый покой.

Тратить на отмщенье последние перед отправкой минуты не хотелось. Свесившись с нар, Киса кратко предсказал растратчикам их судьбу, заставил Рылевского хлебнуть из кружки – в ней оказался убойной силы чифир – и отозвал его на разговор.

Игорь Львович не успел даже спросить, как это им удалось протащить через два шмона чай, кружку и бритву[23]23
  Бритва, бритвенное лезвие – основная часть самодельного тюремного кипятильника.


[Закрыть]: Киса торопливо заговорил, надеясь по старой памяти на добрый совет.

Было понятно, что он измотан до последней степени: длинный нос его заострился и стал как будто еще длиннее, темные запавшие глаза коротко и остро вспыхивали; он держался из последних или, вернее, из послепоследних сил.

И было отчего. На дважды уже до того судимого Кису повесили участие в групповом убийстве, хотя на самом деле он просто оказался невольным его свидетелем; подробно рассказывать было некогда, но Рылевский почему-то сразу ему поверил: резкий и честный по-своему Киса так убить не мог.

Сегодня его должны были приговорить к вышке, поскольку он никого не сдал и не собирался; собирался же он, напротив, бежать и хотел посоветоваться, когда это лучше сделать: по дороге в суд, из суда или по дороге обратно.

Рылевский прикинул, что по дороге в суд они окажутся в одном воронке.

Киса повернулся спиной к двери и продемонстрировал свое снаряжение.

– Ты бы, Вася, еще гранату приволок, – восхитился Игорь Львович.

– Была. Побоялся только с собой взять, там осталась, – грустно отвечал Киса, скупыми движениями притыривая обратно пушку и нож; и тут же, бог весть откуда, в его руках появилась небольшая плоская фляжка.

Он неторопливо отвинтил крышку, глотнул сам и предложил Рылевскому. У Игоря Львовича перехватило дыхание: обманутый легкостью, с которой пил Киса, он сделал слишком долгий глоток.

Во фляге было что-то, несомненно, вредоносное.

– Спирт с ноксироном, – пояснил Киса, глядя на задохнувшегося приятеля. – Нервы здорово успокаивает.

– Предупреждать надо, мать, – злобно отфыркнулся Рылевский.

– Коктейль «Вышка», ресторан «Кресты», – смущенно пошутил смертник.

Рылевскому стало стыдно.

– Благодарю, – бодро сказал он, – только название сменить надо, пусть будет «Далекий путь», например, или «Летите, голуби», а?

Киса благодарно заржал и хлебнул еще.

Незадолго до ареста Рылевский прогуливался несколько раз по предполагаемому пути следования воронка – от Крестов до Фонтанки – и теперь, объявив извилистую трещину доски Невой, вычертил подле нее горелой спичкой довольно точный план.

Когда их выкрикнули на выход, все было уже решено: Игорь Львович убедил Кису дергать по дороге из суда: и конвой к концу дня вялый, и сам уж уверен, что другого выхода нет, – и взялся передать Кисиной бабе все его прощальные поручения.

Воронок для особо опасных подогнали почти вплотную к дверям, и им удалось пройти только три шага под ярким утренним небом.

Игоря Львовича с Кисой провели вперед и поставили в стаканы[24]24
  Воронок (он же автозак) устроен так: спереди, ближе к кабине, находятся два узких изолированных отсека, в которых можно только стоять, их и называют стаканами; далее расположена общая камера, рассчитанная на несколько человек, далее – небольшой отсек для конвоя.


[Закрыть], остальных набили в общий отсек вперемежку с растратчиками.

В стакане было очень душно, но спокойно, а главное, на уровне глаз обнаружилась небольшая вертикальная щель; при определенном положении головы сквозь нее можно было наблюдать за дорогой.

Однако Рылевскому было не до того: коктейль «Вышка», подложенный чифиром, делал свое проклятое дело: клонило в сон, все тело стало чужим, бесформенным, вялым. Игорь Львович задремал; из соседнего стакана в его забытье проникал хриплый и резкий голос – Киса, видимо, окончательно успокоил нервы и пел душевно и убедительно: «А жене скажи слово прощальное…»