Текст книги "Пункт третий"

1

– На набережной, говорят, или где-то рядом, – обращаясь к коллеге, говорил мент, только что шмонавший Рылевского. – В общем, закончишь – заходи, расскажу.

Рылевский попал в осужденку[30]30
  Осужденка – корпус или иное отделение тюрьмы, где заключенные содержатся после вынесения им приговора.


[Закрыть] прямо из воронка; вселением его банковала длинноносая цыричка, линялая и безвозрастная тетка. Шмонали его вяло, так что все заначенные деньги удалось сохранить в целости. Еще неделю назад он разменял адвокатский полтинник на пятерки и трояки, которые, в свою очередь, рассовал по мундштукам беломорин, осторожно вскрывая и заклеивая пачки. Сидор его после шмона остался при нем. За шмоном следовала санобработка и прочее, и лишь перед самым отбоем длинноносая определила Рылевского в камеру, душную и пустую, как душа парторга.

Игорь Львович вольно раскинулся на голой, без матраса, шконке и закурил, кайфуя от одиночества и тишины. По Иван Денисычу, день удался: и от отравы он не сдох, и речь неплохо задвинул, и на людей насмотрелся, и деньги не отшмонали, и поспать в тишине, как видно, удастся – не царская каторга, так вот.

Он перекатился на живот, сбросил пепел под шконку и стал вопрошать свое истинное «я», так ли уж ему хочется съесть печенья, чтобы из-за этого вставать и рыться в разворошенном ментами сидоре.

Тюремный коридор постепенно оживал, наполняясь звуками быстротекущей жизни; жизнь эта неумолимо приближалась к его камере, а звуки ее становились все громче: стоны, выкрики, ругань. Рылевский поднялся и прилип к глазку, тоскуя и опасаясь подселения. Однако одиночеству его ничто не угрожало: четверых избитых в кровь зэков провели мимо; один из них хромал и здорово подволакивал ногу.

Процессия уже удалялась из поля зрения, когда хромой оступился, вскрикнул и медленно осел на пол, и менты волоком потащили его дальше.

Глазок неожиданно потемнел и наполнился чем-то влажным, живым и неприятным; Рылевский не сразу сообразил, что это всего лишь человечий глаз, глядящий на него с той стороны.

– Видал, – незлобно сказала длинноносая, отворяя дверь. – Кружку давай, кипяток принесла.

– Не выдавали еще, – отвечал Игорь Львович, рассматривая ментовку.

– Да, – вспомнила она, – ты ж у нас тут пассажир случайный. Как спать-то собирался? Ладно, пойду принесу.

Она поставила на пол ведерный чайник с кипятком, вышла и вскоре вернулась, нагруженная матрасом, одеялом, бельем и кружкой.

– На подушку уж рук не хватило, извиняй, – сказала она, бросила матрас на шконку, налила кипятку, внимательно поглядела на Игоря Львовича и предупредила: – Отбой, осужденный.

– Строгость-то какая, в следственном у нас этим не увлекались, а я еще не осужденный; погоди до завтра, я пока покурю.

– Да кури, один хрен, – неожиданно согласилась цыричка, – и я с тобой.

Рылевский предложил ей папиросу, и она присела на шконку подле него.

– Слушай, а что это меня к вам без приговора устроили? – ласково спросил он, поднося ей спичку.

– Со следственного побег был сегодня, – видал, провели только что, – подхихикнула цыричка, – одному вроде ногу сломали. Вечером там шмон был, оружие взяли, гранату даже нашли; все самопальное, ищут теперь, кто делал.

– А сдернуть-то удалось кому-нибудь, или всем ноги повыдернули? – поинтересовался Игорь Львович, рассматривая ржавые пятна на матрасе.

– Одному – удалось, да он, видно, один и собирался – вышку ему сегодня дали, а эти, битые, – его подельники, в одной машине с суда везли. Они уж, ясный перец, за руки его не держали.

– Из машины тоже дуриком не сбежишь, – задумчиво сказал Игорь Львович.

Конечно, эта информация чего-нибудь да стоит – не для собственного же удовольствия она здесь сидит, нарушая все, что возможно.

Игорь Львович поднялся и полез в сидор, чтобы вскрыть заначки. Ничуть не смутившись тем, что собеседник повернулся к ней задом в самом прямом смысле, цыричка продолжала рассказывать:

– Он, говорят, пушку с собой в машину протащил и еще что-то. В следственном сейчас шухер, корпусных там поснимают; ножи-то ладно, а гранатой ведь этой, если что, полкорпуса разнесло бы к е…е матери. Тебя поэтому к нам и отправили, политик все же.

– А сбежал-то он как, если гранату, говоришь, оставил? – осторожно направил ее повествование Игорь Львович. Он выудил уже пару пятерок и вернулся к ней на шконку.

– Говорю ж тебе – из суда везли; этот, кто бежал, впереди был, в стакане, подельники – в общей. По дороге где-то в пробке застряли. Как встали, он замок из пушки отстрелил, вышел в общую; там ребята свои; второй замок вскрыл, ментов в общую затолкал да запер…

– Постой, как это он один двух ментов уделал? – перебил Игорь Львович.

– А так и уделал – пушкой по голове, так они и сидели, четверо зэков и два мента в отключке – во компания была, а?

Она откинулась на шконку и рассмеялась.

– Представляешь, что было, когда открыли? Зэки по лавкам, как положено, а под ногами у них менты валяются, и пушки табельные – тю-тю. Ну, третий замок наружу отстрелил…

– А в кабине менты спали, что ль? – удивился Рылевский. – Неужто пальбы не слышали?

– А менты в кабине м…ки были, они вылезли да смотреть пошли, надолго ли движение перекрыто, а то им по инструкции останавливаться надолго нельзя, – он с этого, наверно, и завелся, услыхал, значит, что из кабины уходят…

Цыричка повалилась навзничь и долго хохотала, раскачивая шконку.

– Ну а дальше – понятно, те вернулись, дверь болтается, внутрь полезли – едрена мать… квартал оцепили, а что толку – местный он, питерский. Ушел сразу, думали, может, с воли кто помогал, аварию устроил.

– Ну?

– Ну и хрен. У инвалидки какой-то колесо слетело. Ушел, в общем, как и не было.

– Ну, дай Бог, – сказал Игорь Львович, – спасибо, развлекла. Еще чего интересного вспомнишь – заходи. Благодарю.

И он сунул ей в руку две нерасправленные, трубочками, бумажки.

– Ну, ты, я смотрю, парень не жадный, – сказала она удивленно. – Ладно, тогда по полной, что ли? Только по-быстрому, тут иначе – никак.

Она задрала юбку и уселась к нему на колени.

– Ну, чего ждем, – зашептала она, – или передумал, подследственный? Ишь какой – в осужденке ему не нравится. Да у вас на весь следственный одна Валька-доска была, и та теперь в отпуске, сука. Ты чего, спишь, а? Или привык, чтобы тебе баба штаны расстегивала?..

Пока Игорь Львович соображал, как надлежит вести себя в таких случаях пострадавшему за свободу совести гражданину, процесс зашел уже необратимо далеко.

– Ну ты даешь, – сказала женщина, слезая, – меня, вообще-то, Любой зовут, я тут сутки через трое работаю, хочешь, опять зайду. А ты молодец, – похвалила она Игоря Львовича, довольная, видимо, и заработком, и тем, что их не застукали. – Вот, сдачу возьми.

И она протянула ему пачку дрянного чаю с синими горами на картинке, стоившего, однако, в Крестах никак не меньше трешки[31]31
  Подобного рода услуги стоили тогда в Крестах пять рублей, чай же «Синие горы» на воле – около сорока копеек; отдавая сдачу, Любка просто делает красивый жест, так как она заработала почти вдвое больше установленной таксы.


[Закрыть].

– Ну, пока, зайду, значит, как дежурить буду.

Вода в кружке совсем уж остыла, и заварить чаю не удалось. Конечно, цыричка принесла бы ему свежего кипятку, но звать ее снова Игорь Львович был не в состоянии.

Он бросил в тумбочку бесполезную до утра заварку и, не раздеваясь, полез под одеяло. Конечно же поступил он совершенно правильно: во-первых, Любка так и не сообразила, что деньги предложены были ей за рассказ, а во-вторых, любая задравшая юбку женщина обидится, коли поймет, что сделала это зазря; не следовало ссориться с ментовкой из-за такой ерунды.

Молиться перед сном не хотелось. Стыдно сказать, но весь немощный его состав пребывал в полном согласии с разумом: ссориться с Любкой конечно же не стоило.

2–4

– Только уж ссориться из-за этого с ней не стоит, право, – по обыкновению своему ласково и спокойно выговаривал Евгений Михайлович, разливая по чашкам красноватый душистый купчик. – На салфетках подавать стала, вот и умница, – добавил он, глядя все на тот же листок с надписью «…в прокуратуру…», – похвально, Ирушка.

– Шел бы ты, Женька, на х… мне и без тебя сегодня хватило, – не скрывая раздражения, отвечала хозяйка, – деда из-за вас вот выставить пришлось, он мне теперь три года поминать будет, что любовников вожу.

– Нехорошо вышло, а вообще, знаешь, Ирушка, старые люди приметливы бывают, а?

Ирину Васильевну передернуло, но она оставила это замечание без комментариев и тут же напустилась на него по основному вопросу.

– Бред какой-то ты, Женька, придумал, фигню полную. Вот придет эта дура, и что? Нет, ты скажи, что мы с ней выяснять будем? Ну, тебе, понятно, скучно, а мне – нет, мне поспать этак часов хотя бы шесть было б неплохо, ты не находишь? И где ее носит? – Ирина Васильевна отвернулась к окну. – Ты ей что сказал, во сколько?

– Покричишь ты, Ирушка, лучше в прокуратуре, идет? – твердо сказал, а вернее, приказал Уборин. – Во-первых, надо сегодняшнее записать, а втроем это быстрее и точнее будет; а во-вторых, я у нее при тебе спрошу, что и когда говорил ей Игорь о браке, и она нам не соврет, ясно.

– А ты почем знаешь, идиот?.. Ты мне в глаза говоришь, что я вру?.. Так?.. – истерически закричала Ирина.

– Не перебивай, – продолжал Евгений Михайлович, – кричать тебе ну никак нельзя: Колька проснется, молоко пропадет, и вообще – некрасиво. Что ты врешь, я не говорил, упаси боже; я вообще говорю только то, что знаю, а знаю я, что ты – женщина, а она – юная пионерка, не во всем, конечно, но в этом – точно; потому и попрошу ее все Игоревы соображения на эту тему повторить. В-третьих, теперь у нас половина первого, договаривались мы на одиннадцать, деваться ей особенно некуда. Тебе не говорила, кстати, куда идет? В общем, мне это не очень нравится, так что, в-четвертых, ложилась бы ты, а я подожду. А не появится – не сердись, в шесть тебя подниму, ментовки будешь обзванивать.

Ирина Васильевна задохнулась от гнева, но смолчала; сдвинув чашки и все прочее под нос Уборину, она постелила на стол сложенную вчетверо тряпку и принесла из комнаты машинку.

– Ну, – сказала она, изящно отводя левую руку с дымящейся сигаретой, – пишу, что ли: 12 июня 1979 года… состав суда…

– Пиши, пиши, детка, – отозвался Уборин. Тонкий полуночный сумрак за окном из глубины комнаты казался темнее, чем был. – Трубку возьми скорее – международный, кажется.

– Франция – это хорошо, – мягко сказала в трубку Ирина. – Ну, давайте скорее эту вашу Францию… Да, хорошо, и ты меня послушай: прокурор два с половиной попросил. Что? Да, статью не меняли – прокурор, говорю, два с половиной… А? Да сами удивляемся; и телеграммы ваши прямо на суд принесли. И судья Игорю сообщил: приветствуют, мол, вас шахтеры Франции, а телеграммы к делу приобщаются. Да уж, удачно. Ты там шахтерам этим сам благодарность объяви, мне сейчас лень и твоих денег жалко. Скажи, из-за них полгода скинули. Что? Да какая разница из-за чего, а людям приятно будет, может, еще кому пришлют.

Ирина быстро продиктовала фамилии судейских и пункты обвинения и, взглянув на часы, решилась:

– А еще, слушай внимательно, у нас тут пропала одна, Полежаева Александра. После суда ушла, до сих пор нету. Так, дура, девчонка, подписантка[32]32
  Подписантка – низшее звание в шуточной диссидентской «табели о рангах»; полностью звучит как «рядовой-подписант». Так можно было назвать всякого, подписавшего несколько писем в защиту политзаключенных.


[Закрыть] и прочее – по мелочи. Да на суд ее из Москвы вызвали – свидетель защиты, бля. Игорева подружка. Что? И моя тоже, без проблем. Утром позвони, не появится – придется на радио запускать… Да, задержание, наверно, не знаю. Что? Нет, до утра не надо.

– Скажи – вообще не надо, – отлипая от окна, посоветовал Уборин. – Вон она тащится, вижу.

– Пришла, пришла эта дурацкая Полежаева, отбой, – проворчала в трубку Ирина. – Днем, значит, звони, часа в два. Да, на завтра только приговор оставили. Ну пока.

Евгений Михайлович отворил дверь и впустил Сашку.

– Еще б проваландалась – утренний выпуск «Свободы» интереснее был бы, – не здороваясь, сообщила ей Лисовская. – «В связи с процессом Рылевского… задержана в Ленинграде… передаем легкую музыку…»

– У-у-у, у-у-у, – изображая глушилку, подвыла Сашка.

Уборин хохотал, обнимая обеих.

– Так всегда бывает, – говорил он, пристраивая Сашку к чаю, – одним – всё, другим – ничего; вот у Игоря, засранца, две невестушки – умницы, красавицы, а у меня, беглого, нелегального, – ни одной: ни ласки тебе, ни утехи – одна борьба.

Поиграв лицом, Уборин почти что нашел образ одинокого мужественного героя, но Лисовская продолжила ему в тон: одна борьба, одна жена, любовниц дюжина, остальные – подружки… И лицо героя рассыпалось, развалилось по прямым линиям морщин; осколки утряслись и сложились, как в калейдоскопе, в одну из лучших уборинских улыбок.

– Могла бы и позвонить, белой ночью, мол, интересуюсь, приду попозже, – холодно заметила Ирина Васильевна.

– Виновата, заментовали, – огрызнулась Сашка.

На захламленной кухне стало покойно и уютно; попивая очередной уборинский свежак, Александра Юрьевна весело рассказывала о девочке, ментах и любви.

– По дури, – говорила она. – Просто позавидовала, что эта Сонька – безо всякого Милде, без шахтеров – стоит там каждый день, и всё. Это так…

– А ты что, и с Милде встречалась? – вскинулась Ирина.

– Да, только раньше, еще в перерыве, – не заметив прокола, продолжала Сашка, – да хрен с ним, с Милде, вот девочка – это сила…

– Понятно, – сказал Уборин, – ты разобралась там, где узник, и стала ему в окошко цветы кидать, намордник слетел, стекло разбилось…

Сашка засмеялась и опустила голову.

– Не угадали, Евгений Михайлович, я ей писать помогала, чтоб было быстрее, ну, мент выскочил, прихватил; я не выдиралась, держи, думаю, крепче, двоих враз не ухватишь… Девочка сдернула, а меня на вахту привели, городскую ментуру вызвали. На вахте у них неприятно было, а потом, в отделении – ничего. Скрывать мне нечего, как есть, Полежаева А. Ю., живу в Москве; наврала только, что диплом пишу по Ахматовой, приехала вот в Питер – материал собирать. Паспорт в порядке, билет свежий – со вчера на сегодня. Плацкарт.

– Ну и как, сработало?

– Знаете ли вы, что Ахматова воспела тюрьму Кресты в своем бессмертном произведении? Тяжкое время сталинских репрессий не имеет ничего общего с сегодняшним днем… Лейтенант дежурный был глупый, голубоглазенький, в транспорте такие пристают – познакомиться. А я ему еще стихи из «Реквиема» читала, чтоб въехал.

– Сладко поешь, – вставил Уборин, – жаль мне этого мента. Влюбился небось?

– Отчасти, – скромно отвечала Александра Юрьевна, – пока по вертушке данные проверял, все рассказывал, что сам он не городской, негде ему было ума набраться и некогда. Трудное детство.

– А про надписи на асфальте уроженец села не спрашивал?

– Ну, во-первых, он того, крестовского коллегу, не очень-то понял, а во-вторых, повторяю, я сама ему про Кресты рассказывала, доступно, образно, с цитатами.

 
…И ту, что красивой тряхнув головой,
Сказала: «Сюда прихожу, как домой»…[33]33
  А. Ахматова. «Реквием».


[Закрыть]
 

Понятно? Мент и тот понял. А две мысли враз, как известно, под такой фуражкой не держатся. Телефон выпрашивал; я тут, кстати, у подружки живу, без телефона.

– Ну?

– Ну, три его законных на задержание истекли[34]34
  Задержание для выяснения личности по закону было ограничено тремя часами.


[Закрыть], он мне свой служебный телефон всучил и до метро в ментовозке подбросил, чтоб подружка не волновалась.

– Рад за тебя, – вздохнул Евгений Михайлович. – Научилась бы еще как следует цветами кидаться – и всё, во вражеский тыл отправлять можно.

– В отличие от вас, Евгений Михайлович, я близка к народу, и мой народ это понимает… – завоображала Александра Юрьевна.

Лисовская зевнула.

– Ладно, давайте лучше разумным чем-нибудь займемся, добрым таким, – сказала Сашка и вызвалась прополоскать пеленки.

Звук льющейся воды и монотонность разумного занятия быстро доконали ее, и она заснула, опершись о край раковины.

Свой допрос Ирина Васильевна помнила почти дословно; вопреки ее ожиданиям Уборин не привязывался к словам, даже когда она выстукивала беседу с судьей о муже и сожителе; прежде чем печатать, она честно проговаривала вслух каждую фразу.

Сашку разбудили вовремя: ванна наполнилась уже до края.

– Давай быстро про цветок и кодекс, чем точней, тем лучше – маразм уместен, – деловито говорила Лисовская.

Сашка диктовала четко, ничем не выдавая своего страха, хотя каждая произнесенная ею фраза приближала ту, из-за которой они, собственно, и собрались.

– Дальше я сама помню, – перебила Ирина, – пишу: «подсудимый: У меня нет жены; судья: У вас еще будет возможность…».

– Стоп, – сказал Евгений Михайлович, – сейчас разберемся и продолжим. Стороны, видимо, понимают, что в интересах узника и страдальца следует говорить правду и только правду. Итак, скажи-ка мне, Саша: что говорил тебе Игорь Львович о браке?

За стеною закряхтел и начал подхныкивать Колька.

– Не тяни, Полежаева, спать хочется, – снова зевнула Ирина Васильевна. – Пойду-ка я пока свой вещдок проверю.

В доме ее был мир и сонный покой.

– Говорил, когда в последний раз виделись, недели за две до ареста, чтоб, как осудят, заявление о браке подала. Еще говорил, что с Ирой им оформляться нельзя по каким-то там причинам и не собирались они никогда. Всё. Я пообещала, понимаешь? Иначе, честное слово, говорить бы было не о чем.

Ирина стояла в дверях, держа под мышкой обделанного Кольку.

– А от меня он на допрос уходил, откуда и свинтили, если помнишь, – светски небрежно заметила она. – Переночевал и пошел. А перед уходом велел…

– Велел что? – не обращая внимания на Колькино хныканье, спросил Уборин. – Игорь ваш – м…к, крутила, но не сумасшедший – это точно. Он что, за многоженство хотел пострадать, за права братьев-мусульман, что ли?

– Велел оформлять брак, – твердо сказала Ирина, удаляясь в ванную.

– А про Сашку что говорил? Что их договор отменяется? Возвращает ей слово, а?

Вымытый и укутанный в полотенце сонный младенец был чудо как хорош.

– Ничего про Сашку не говорил – не до нее было.

– Так, – злобно сказал Евгений Михайлович. – Придется мне еще со старым Милдой повидаться.

– А мне кажется, – перебила Сашка, – что вы, Евгений Михайлович, хамите даме и вообще – полномочия превышаете.

– У меня, кстати, скоро свидание будет, общее, – улыбнулась Ирина Васильевна. – Так я переспрошу, кому что делать.

Она быстро уложила Кольку и вернулась на кухню.

– Да ладно, не надо, не переспрашивай, – беззаботно протянула Сашка, объявляя, видимо, безоговорочную капитуляцию. – Шел бы ты, Уборин, совсем светло стало. Где твоя невеста, в чем она одета, как ее зовут…

– Ухожу, голубушки, одолели, – согласился Уборин. – Еще потолкуем, Ирушка, время будет, – по обыкновению ласково попрощался он.

Голубушки вернулись на кухню и сели допивать холодный чай.

– А что это с прокурором случилось? – спросила Сашка. – Ты заметила?

Глаза Ирины стали круглыми и ярко-зелеными, как у кошки.

– Заметила, – сказала она. – Это я его слегка покачала.

– Как?

– Да так – от двери к дальней стене. Простенько. Не то чтоб умею, но люблю; не всегда, правда, выходит – только по вдохновению.

Помутневший кирпичного цвета чай в конце второй бессонной ночи шел тяжело, Сашка справилась с тошнотой, отхлебнула еще и вяло призналась:

– А я его от окна к скамье подсудимых качала.

– А я-то думала: что это его все по кругу мотает? – рассмеялась Ирина. – Не везет Рылевскому, что ни баба, то ведьма, а?

От ее хохота Колька проснулся и заплакал горько, громко, всерьез.

Продолжать записи не было никаких сил.

5 сентября 1982 года

– Ну запиши, – отмахнулся Валентин Николаевич. – Что там еще? «Вехи»? Ну, запиши. Не влияет.

Он отодвинул рукопись и приказал:

– Ты мне протокол давай. Тот, со станции. Нормально работали?

– Пойдем подышим, не возражаете? – предложил плоскорожий.

Они миновали темные сени и спустились во внутренний двор.

– Ориентируешься, – похвалил майор, присаживаясь на низкую колоду. – Ну, что там было?

– Умора, – с удовольствием начал капитан. – Поезд в полпятого приходит – тьма еще полная, со звездами – и одну минуту стоит; люди сначала вещи бросают, а потом сами прыгают – иначе никак.

Я заранее посмотрел, где чего, ребят грамотно расставил. Ну, вагон знали, конечно. Она рюкзак сбросила, а ребята подхватили, он и до земли не долетел, прямо им в руки. Представляешь, звука-то нет, как в вату рюкзак ушел, а вокруг нее четверо стоят, и видать, что не колхозники. Она думала, видно, это гоп-стоп такой местный, и говорит спокойно: рюкзак, что ль, поднести хотите, ребята, – убивает, стало быть, грабителей выдержкой, – ну пошли, мне – вон туда. Мои стоят молча, как приросли. Она опять завела: бросьте, мол, не разбогатеете. А я сзади стою, угораю. Давайте, мол, поделимся, говорит, я бумажки свои заберу, остальное – вам. И сигареты достает. Тут я ей огня вежливо подношу. Нет, говорю, Александра Юрьевна, бумажки, как вы изволите выражаться, как раз-то нам и нужны, а остальное отдадим, не сомневайтесь.

Плоскорожий захохотал.

– В общем, попалась, сука. Молчит, курит. Тут я и подбавил: «Как это у вас говорится, Александра Юрьевна? Капитан, капитан, никогда тебе не стать майором, так?»

– А тебя, может, и повысят за это дело, – заметил Первушин. – Неплохо, в общем, вы развлеклись, позавидуешь. А я тут с этим алкашом чуть со скуки не сдох. У деда мы жили, по соседству, охотники, с понтом. Нас – двое, а они разбегутся, перетусуются, рубят не рубят, не поймешь, все лесничество перепоили к матери; поди знай, по грибы они пошли или автоматы в лесу закапывать. А то еще клюкву собирать тут подрядились, на болотах их пасти – смерть: сверху льет, снизу хлюпает, нигде не спрячешься. Это первый день без дождя сегодня, – добавил майор, – а так с утра до вечера, как медведь ужаленный, под дождем бегаешь, в темноте уж в избу придешь – пожрать бы да спать, – хрен-то. Бондаренко твой бутылочку у деда откупит да его ж и пригласит. Я лежу, за обоями мыши бегают, дрянью какой-то изо всех углов несет, а эти двое тут же за столом сеансы[35]35
  Сеанс в данном случае – рассказ о любовном, мягко говоря, приключении.


[Закрыть] друг другу пересказывают. Дед-то маньяк прям по этой части – все Бондаренке показывал, как лежанку сложить, чтоб, значит, с бабой управляться проще было. Ну, тот и рад. Литр самогону уговорят, наутро перегар такой, что комар пьяный по избе зигзагом летает.

Майор выругался и замолчал. Мимо них по разболтанному деревянному настилу вели в сортир Дверкина.

– В общем, три ночи не спал, понимаешь, – пожаловался Первушин, глядя на полуоткрытую сортирную дверь. Тяжелый хмурый тип придерживал ее ногою, не давая Дверкину уединиться. – Пойдем. Я посижу почитаю, а ты пошустрей давай. Кроме топоров, думаю, у них здесь оружия нет. Занятно пишет Александра Юрьевна, сон разгоняет. Что еще, говоришь, у нее там было?

– «Посевы» свежие, ну и так еще, по мелочи. На десять пунктов с трудом натянули. Да, папка еще какая-то, там что-то непонятное. Сам посмотри. Ерунда, думаю.

Они вернулись в избу. Капитан подал Первушину протокол: гражданку Полежаеву А. Ю. обыскивали сегодня утром по подозрению в краже пишущей машинки, пропавшей якобы на соседней станции. Сдерживая смех, Валентин Николаевич стал просматривать далее; в пункте третьем значилось: «Машинописный текст, начинающийся словами: “И, по причине умножения…”; не удовлетворившись эпиграфом, кто-то другой дополнил запись: «Виктор Иванович Васин, капитан и РОР…»

– Чайку замутим, начальники? – бодро спросил Рылевский и, не дожидаясь ответа, поднялся и стал расхаживать по избе. Он наполнил банку водой, поставил ее на подоконник и включил мутило[36]36
  Мутило – самодельный кипятильник.


[Закрыть].

Александра Юрьевна задремывала на бревнышке у забора.

Смягчалась утренняя яркость неба, с запада наползали легкие тучки, начинало парить.

«…Пункт седьмой. Папка для бумаг коричневая: машинописный текст на 3-х страницах, в тридцати экземплярах, начинается словами…» Буквы плясали, заплетались строчки, у Валентина Николаевича слезились глаза; напротив него, облокотившись на стол, крепко спал Фейгель.

Вода громко булькала, металась в стекле, выбрасывалась через край.

– И нам бы чайку, Игорь Львович, – вежливо попросил Первушин. – А то еще чего-нибудь лишнего вам припишем – в глазах троится, на ногах мы сегодня с четырех утра.