Текст книги "Пункт третий"

1

– Ну и «последнее слово», заметь, все-таки есть у него возможность что-то сказать, не «смерть коммунистам!» же выкрикивать, – рассуждал Дверкин, не замечая окрестной красы: автобус переезжал Неву и вокруг было много света, простора, синей с ярким блеском воды.

Цветов Ирина Васильевна покупать не велела.

Напротив суда на набережной уже толпился народ; друзья и знакомые здоровались, задавали ненужные вопросы, тормошили и дергали Ирину; Полежаевой, однако, еще не было.

Ирина Васильевна закурила и отвернулась к реке. Неторопливая серо-зеленая вода тащила в Неву всякую дрянь и даже под таким ярким небом не меняла цвета.

По другому берегу вдоль реки ковыляла старуха с авоськой; толстая тетка катила коляску ей навстречу; они поравнялись и заговорили. Мимо них прошел гражданин с черной собакой; собака сунула морду в старухину авоську и оплела длинным поводком ноги беседующих женщин. Они повернулись к дядьке, смешно и беспомощно размахивая руками; крики их сдувал ветер. Гражданин оттащил собаку, и сцена распалась, старуха зашаркала дальше. На набережной появилась девица с цветами в руках; она шла медленно и курила на ходу. Когда они миновали друг друга, старуха обернулась и плюнула вслед курящей девушке. Ирина Васильевна узнала Сашку.

– Привет, Иринушка, – поздоровался с Ириной Васильевной давно уж стоявший за ее спиной Уборин.

Сашка махала им цветами с другого берега.

– Поторопись, – крикнул ей Уборин и, подняв левую руку, похлопал себя по запястью.

Александра Юрьевна припустилась в сторону моста.

– Уходи, – обернувшись, зашипела Ирина, – уходи, а то я тебе сейчас сама психовоз вызову.

Евгений Михайлович достал папиросу и улыбнулся ей ласково и широко: спереди у него недоставало трех зубов.

– А где мне еще сегодня быть, подумай: уж в горсуде-то меня искать не будут. Заодно и Игорю покажусь.

– Да, да, – легко проговорила Ирина Васильевна, – вот утром, бывает, встанешь, на суд поедешь, скука сплошная, жить не хочется, а тут, глянь, – Уборин притащился, от ментов, значит, по крышам уходить станет, отстреливаться – так и развлечет.

– Как Колька? – спокойно спросил Уборин, вытаскивая из кармана отлично выструганную и отполированную рогатку. – Ему вот сделал, на вырост.

Евгений Михайлович улыбался ровно и безмятежно, играя морщинками у рта и глаз.

Лисовская замолчала и отвернулась: эта улыбка была ей хорошо знакома – возражать далее не имело смысла.

Уборин уже рассказывал подбежавшей Сашке свою любимую историю о неуловимом ковбое.

– Санька, целую, – ласково поздоровалась Лисовская.

Яд был выпущен мило и вовремя: Александра Юрьевна съежилась, убрала цветы за спину и с трудом пробормотала что-то в ответ. Именно словами «Санька, целую» начинал Рылевский свои письма к ней; стало быть, Ирина нашла неоконченное письмо, разбирая бумаги после ареста.

– Пора, наверно, – выдержав паузу, сказала Лисовская и двинулась к двери суда; за ней, как по команде, потянулись остальные.

От слепящего солнца асфальт под ногами казался выцветшим и белесым; надвигалась тяжкая городская жара.

– Уходи, пожалуйста, – попросила Уборина Сашка, – я твой привет Игорю передам, обещаю.

– Пошли, пошли, – потянул ее Евгений Михайлович, – сейчас чекистами зал набьют и скажут, что мест нет. Не волнуйся, в первом же перерыве уйду.

В зал, однако, пустили всех, кроме шестерых свидетелей; Ирина Васильевна отошла к окну и стала болтать с пухлым белобрысым Коваленкой. Сашка сидела тут же, уткнувшись в книгу; в старом здании еще держалась прохлада, пахло мышами и пылью.

– Свидетель Лисовская, – позвал мент.

Ирина Васильевна неторопливо поправила прическу, кивнула Коваленке и пошла в зал.

У скамьи подсудимых топтались необычайных размеров конвойные; они почти полностью заслоняли Рылевского. Ирина Васильевна остановилась у свидетельской тумбы и бегло осмотрела позиции противника.

Прокурор попался маленький, ушастый, с круглым безбровым лицом.

«Редиску, поди, с удовольствием на даче растит», – оценила Ирина.

Прямо по курсу, как водится, располагался судья с двумя заседательницами по бокам: дамы походили на очень хорошо воспитанных собачек средних лет, судья же выглядел необычно – высокий, темноволосый и, страшно молвить, интеллигентный дядька под сорок с умным худым лицом.

Он начал допрос спокойно и доброжелательно.

…Не слышала ли когда-нибудь свидетельница, что ее муж отрицательно высказывался о советской власти?.. Ведь подсудимый является ее мужем, не так ли?..

…Безусловно и категорически – не слышала никогда; даже представить себе не может, что такое возможно; они давно уже живут вместе, подсудимый фактически является ее мужем, и в самом ближайшем будущем она собирается оформить свои с ним отношения. Независимо от решения суда.

Ирина Васильевна улыбнулась судье растерянно и очаровательно. Молодец долговязый: сразу, в удар, развязал ей руки; никаких тебе сожителей, фактов совместного проживания; он сам назвал подсудимого ее мужем, и теперь этот муж будет повторяться в деле из страницы в страницу.

В зале кто-то довольно неестественно раскашлялся.

…Но ведь ее муж не только негативно высказывался о власти, он ее, эту власть, еще и делом подрывал: размножал, например, Солженицына в количестве немалом; при совместном проживании не заметить этого невозможно.

…Муж ее увлекался поэзией и философией и переснимал иногда редкие малодоступные книги – Рильке, например, Джойса, индийских философов; но Солженицына у него в руках она никогда не видела.

– Вероятно, муж скрывал от вас эту часть своей деятельности, – вежливо допытывался судья, видимо полностью одобряя ее позицию.

– Мне трудно поверить, – медленно проговорила Ирина Васильевна, – что самый близкий человек… – Она сделала паузу, посмотрела в окно, потом на прокурора, тряхнула головою, будто отгоняла сомнения, и бодро закончила: – Нет, нет, я уверена: мой муж ничего от меня не скрывал.

В зале послышалось приглушенное фырканье; несколько человек, заражаясь смехом друг от друга, хотели и не могли его сдержать.

Судья задал ей еще несколько вопросов по эпизодам дела; о какой-то ерунде спросил прокурор; настала очередь подсудимого. Конвоиры раздвинулись, Рылевский встал; наконец-то можно было рассмотреть его как следует.

Ирине Васильевне показалось, что он ничуть не похудел, а напротив – отоспался, пришел в себя и теперь принимает эту игру лениво и снисходительно, не очень-то, по правде говоря, ею интересуясь.

2

Одурь и полузабытье уже второй час соседствовали в душе и теле Рылевского с бессильной яростью. Игорь Львович ухитрился даже сблевать в судейском сортире, напившись из-под крана мерзкой ржавой воды, но облегчения это не принесло; замешанное на спирту зелье всосалось мгновенно, давно растворилось в крови, отравило и одурманило и, словно в насмешку, оставило в мозгу одну незамутненную точку, которой и дано было все это понимать. Ничто в большом, тяжелом и вялом теле ей не повиновалось; вскоре и она потускнела – ее заволокло гневом.

Каждое движение – поворот, подъем и спуск по ступенькам – приходилось продумывать заранее, разлагая на множество простых действий. С невероятным трудом Игорь Львович добрался до скамьи подсудимых и заставил себя несколько раз кивнуть залу – безадресно, бездумно, механически. Зал представлял собою скопление наплывающих одно на другое белых овальных пятен; Рылевский не узнал никого.

Он готов был кричать и плакать от отчаянья и злости: положения обиднее этого не придумать, не изобрести: этот трижды долбаный суд – последняя его возможность увидеть тех, кто в свою очередь не побоялся сюда прийти единственно затем, чтобы в последний раз повидать его. Но ни заплакать, ни засмеяться Игорь Львович не мог по причине чересчур успокоенных нервов; заметив, что конвойные почти полностью заслоняют его от зала, он облокотился на бортик и мгновенно уснул.

– Подсудимый Рылевский, следует ли расценивать ваше нежелание встать как претензию к составу суда?.. – голос судьи вошел в сон мягко и осторожно, ничего не потревожив внутри.

Рылевскому снился многолюдный суетливый базар, отснятый на черно-белую ленту, и судья озвучивал этот фильм, превращая его в изысканный абсурд.

– …Как отказ от участия в процессе?..

– Да он спит, – басом сказал конвоир.

Лента оборвалась. Игорь Львович медленно поднялся со скамьи и не очень-то уверенно сообщил, что не имеет претензий ни к кому, а лишь отказывается от услуг своего адвоката, так как намерен защищать себя сам[25]25
  Право подсудимого самому защищать себя предусмотрено Уголовно-процессуальным кодексом.


[Закрыть].

Пожилой адвокат с узким лисьим лицом кивнул Рылевскому, сгреб бумаги со своего стола и переместился в зал.

Процедура поначалу оказалась простой, совершенно формальной; еще несколько минут удалось ему подремать под чтение необыкновенно длинного и занудного следственного заключения. От короткого, урывками, сна, как ни странно, становилось легче, и, когда начался допрос, Рылевский был уже в состоянии отвечать если и не слишком гладко, то вполне разумно. Лишь изредка он просил судью повторить вопрос, и тот переспрашивал вежливо и доброжелательно. Вопросы были, как полагается, сухи и однообразны, но ни в одном из них Игорь Львович не уловил личной к себе неприязни. Казалось, судья впервые ведет такое дело и не очень понимает, как быть. Чудны дела Твои, Господи.

Ровно напротив скамьи подсудимых помещался маленький круглоголовый прокурор, а за спиной у него было окно, наполненное свежим голубым воздухом. Задавая вопрос, прокурор каждый раз приподнимался, и его темная фигура повисала в светлом оконном проеме; у силуэта была гладкая голова с оттопыренными ушами. Он то и дело воздымал руки, словно разыгрывал мелодраму в театре теней.

Ясно было, что он не понимает главного: почему так долго и кропотливо разбираются деяния человека, которого следовало бы давно и безо всяких разговоров поставить к стенке; даже если полностью доказать его вину, то все равно он не получит больше трех лет – потолка по этой дурацкой статье.

Невысказанная обида мешала прокурору сосредоточиться на деталях, и оттого вопросы его были безвредны и смешны. Игорь Львович с легкостью отбился от него и присел, надеясь вздремнуть, пока не началась следующая сцена.

Когда он очнулся, Лисовская уже подходила к свидетельской тумбе; на ней была длинная легкая юбка с большими черными на светлом фоне цветами; у Рылевского зарябило в глазах.

Во время ее допроса Игорь Львович продолжал отдыхать. Этим искусством она владела в совершенстве, это была ее стихия, предмет ее гордости; Рылевский полностью ей доверял.

Вот если можно было бы лечь, растянуться тут же на скамье, проспать хоть четверть часа. Сон накатывал волнами, распластывал, качал, уносил с собой. В зале фыркали, кашляли, смеялись; наверно, Ирина славно отделывала судейских. Вслушиваться в их разговоры у Рылевского не было сил. Если совсем уж припрет, можно мягко сползти на эту долбаную скамейку и лежать, то есть спать, ни на что не обращая внимания; обморок, например, – и пусть делают что хотят.

– Подсудимый, есть ли у вас вопросы к свидетелю?

Широчайшая форменная спина сдвинулась влево; шагах в десяти от него стояла настоящая, живая, улыбающаяся Ирина. Заранее подготовленные им вопросы были заспаны, забыты и казались ненужными. Игорь Львович с удовольствием рассматривал ее голову в пышных кудрях, блестящие от волнения глаза, большие красивые руки, странную одежду.

– Ира, говорил ли я когда-нибудь… – наобум начал он. Он расспрашивал неторопливо, позволяя себе долгие паузы, чтобы продлить отдых. Он был совершенно уверен, что на любой вопрос она ответит наилучшим для него образом, и потому, не вслушиваясь, дремал, пока она отвечала.

В зал вошла казенная тетка и положила на судейский стол несколько телеграмм.

– Подсудимый, вас приветствуют профсоюзы шахтеров Франции, – невозмутимо сообщил судья. – Телеграммы будут приобщены к делу, и вы сможете с ними ознакомиться. Продолжайте.

– Спасибо, Ира, – искренне поблагодарил ее Игорь Львович. – Больше вопросов у меня нет.

– А у меня – есть, – встрепенулся вдруг прокурор. – Гражданка Лисовская, на обыске в вашей квартире обнаружен… – прокурор запустил глаза в дело, – обнаружен лист бумаги с возмутительным рисунком и надписью. Я требую, чтобы вы указали автора.

Зал грохнул.

– Автора рисунка или надписи? – спокойно уточнила Ирина.

– Ну хотя бы надписи!.. – выкрикнул прокурор.

– Хорошо, я поясню, – со вздохом согласилась Лисовская. – У этой надписи нет и не может быть автора: это – народное заклинание от телефонного беса.

Прокурор хотел переспросить, но не смог. Глядя прямо ему в глаза, Лисовская размеренно продолжала:

– Поясняю далее. Если у вас плохо работает телефон, надо поднять трубку и трижды произнести: «КГБ – хрен тебе, КГБ – хрен…»

– Вы издеваетесь над советским судом! – кричал ей прокурор, но его заглушал хохот зала.

– Нет, именно три раза, – с достоинством закончила Ирина. – «КГБ – хрен тебе».

В зале ржали долго, вдохновенно, до слез.

Игорь Львович тоже от души рассмеялся и вдруг почувствовал, что действие проклятой «Вышки» почти прошло.

3

Дверь, ведущая в зал, была такой массивной, что, даже приложив к ней ухо, нельзя было разобрать ни слова, и все же несколько раз Александре Юрьевне чудились в зале странные звуки – не то смех, не то плач.

На исходе первого часа к ней подсел тоскующий Коваленко и по неосторожности придавил своим увесистым задом лежавшие на соседнем с нею стуле гвоздики. Когда он заметил свой промах, было уже поздно: два цветка были расплющены и изгажены напрочь.

Сашка простила его охотно и быстро: гвоздики эти были куплены с горя, оттого лишь, что ничего другого она не нашла. По давнему уговору красные цветы в руках подтверждали ее согласие на брак.

Она бережно положила уцелевший цветок на колени; от сильного давления спутница чьих-то непонятных тревог[26]26
  «Красная гвоздика – спутница тревог» – слова из известной советской песни.


[Закрыть] мгновенно превратилась в честную зэковскую ксиву.

Коваленко тут же отвертел головы погибшим гвоздикам и стал ими жонглировать. Наигравшись, он набрал полную горсть лепестков и произнес заклинание: «Лети, лети, лепесток, без конвоя на восток, лишь коснешься ты земли, быть по-моему вели».

– Ну, говори желание, быстро, – обратился он к Сашке и неожиданно высыпал лепестки ей за шиворот.

Прочие свидетели косились на них неласково. Лепестки частью высыпались, частью прилипли к спине, но Александре Юрьевне эта игра очень понравилась, и она громко сказала:

– Велю, чтобы Рылевскому дали меньше того, что дадут, и…

– На сколько меньше? – уточнил Коваленко.

– На полгода, – торжественно повелела Сашка.

– Скромность – лучшее украшение девушки, – разочарованно протянул заклинатель. – Эх ты! Велела бы лучше, чтоб из зала прямо освободили. Ладно, попробую и я ему полгодика скинуть.

Коваленко нащипал еще горсточку лепестков, развеял ее по коридору и приказал, чтоб Игорю Львовичу дали еще на полгода меньше. Удалось ли ему еще что-нибудь наколдовать, Сашка так и не узнала: ее позвали в зал.

Лица поплыли перед ней, как движущиеся в тире мишени, слева направо: круглолицый, похожий на рассерженную кошку прокурор, дама червей, судья, дама пик, два солдата и в небольшом прогале между ними – висок и щека Игоря Львовича.

– Здравствуй, Рылевский, – негромко сказала Александра Юрьевна.

– Санька, целую, – ответил подсудимый и повернулся так, что она увидела его глаз – бегающий, беспокойный, обведенный глубокой тенью.

Александра Юрьевна подняла цветок и прижала его к щеке; Рылевский этого не заметил.

– Свидетельница Полежаева, распишитесь, что вы предупреждены об ответственности…

Она переложила цветок в левую руку и поставила нужную закорючку в нужном месте. В зале за ее спиной сидела уже отыгравшая Лисовская.

Высокий темноволосый судья смотрел на Александру Юрьевну пристально и насмешливо.

– Скажите, кому вы принесли этот цветок?

Сашка поискала глазами Рылевского, но конвой уже сместился так, что видно было только обтянутое синей футболкой плечо.

– Этот вопрос не имеет никакого отношения к делу, и поэтому…

– Но к подсудимому-то имеет, правда? – весело перебил ее судья.

Где-нибудь в допросном кабинете она с ходу отбила бы у него охоту к такому легкому юмору. Вся-то хитрость – рассеянно глядеть мимо, спокойно курить, не расслышать ненужного вопроса. Слова не складывались, не приходил, как обычно, сам собою краткий и резкий ответ, и очень мешало присутствие зрителей за спиной.

Стебель переломился в верхней трети; обвисшая цветочная голова выглядела жалко и глупо.

– В соответствии со статьей 283 УПК[27]27
  В соответствии со статьей 283 Уголовно-процессуального кодекса свидетель обязан отвечать лишь на те вопросы, которые имеют отношение к делу.


[Закрыть] я отказываюсь отвечать на этот вопрос, – повторила Сашка.

– И все-таки я хочу знать, кому вы принесли цветок, – совсем мягко сказал судья.

Можно было ему нахамить, рявкнуть: советскому, мол, правосудию или – лично вам, доктор, или – просто молча вернуться в зал, но оставался еще разговор с Игорем, обозначенный в процедуре как право подсудимого задавать вопросы свидетелю.

– Я на этот вопрос отвечать не буду, – твердо и вежливо произнесла Александра Юрьевна. – Требую, чтобы меня допрашивали по делу.

Заинтригованный конвой потерял бдительность, и Рылевскому удалось наконец найти удачную позицию, откуда видны были Сашкины растрепанные волосы и горевшая от волнения щека. Цветочный огрызок она держала у виска, как красный флажок с коротким древком.

– Что ж, можно и по делу, – согласился судья. – Как давно вы знакомы с подсудимым и его женой?

– Я знакома с подсудимым с ноября прошлого года и считаю его человеком честным, бескорыстным, неспособным совершить… – забарабанила Сашка обычную в таких случаях магическую формулу.

– А с его женой? – не дослушав, перебил судья.

– У меня нет жены, – забеспокоился вдруг Рылевский, нарушая регламент.

– Подсудимый, у вас еще будет возможность побеседовать со свидетельницей, – мягко заметил судья и пояснил для Сашки: – Я имею в виду Ирину Васильевну Лисовскую, фактическую жену подсудимого.

– Да нет у меня пока что никакой жены – ни фактической, ни какой другой, – злобно вмешался опять Игорь Львович.

– С Ириной Васильевной Лисовской я познакомилась на два месяца позже, – кротко сообщила суду Александра Юрьевна.

– И что – тоже считаете ее человеком – как это у вас говорится – честным, бескорыстным, неспособным…

– Да, – спокойно подтвердила Александра Юрьевна, – да, тоже.

– Зря вы все-таки не хотите сказать, кому вы принесли цветок, – скорбно подытожил судья. – Ответ был бы использован в ваших интересах.

– Не вам, – неожиданно огрызнулась Полежаева.

– Больше вопросов к свидетелю не имею, – отступился судья и отдал Сашку прокурору, а тот, вовсе не интересуясь ни ею, ни цветком, передал ее подсудимому.

– Скажи, пожалуйста, Санька… – начал Игорь Львович. Что-то в ней изменилось – так, непонятно отчего, взрослеют после долгой болезни дети, – и это что-то уязвило Рылевского, продрало сквозь все остатки «Вышки» неожиданной и неуместной жалостью. – …скажи, пожалуйста, называл ли я когда-нибудь…

Ошибиться в ответе было невозможно. Александра Юрьевна отвечала неторопливо, разглядывая его серое лицо с огромным лбом и темными полукружьями подле глаз; у рта появились новые, неизвестные ей прямые морщины.

И просто в безнадежную какую-то тоску вгоняло ее ощущение чужести, подмены – будто кто-то другой, не хуже и не лучше, а просто – другой, нацепил Игореву оболочку и даже не дает себе труда как следует им притвориться. Пользуясь нехитрым шифром, Игорь Львович обстоятельно расспрашивал ее о делах, о ней же самой и проклятом браке не говорил ничего.

Несмотря на явную неоднозначность их беседы, судья не прерывал Рылевского.

По жестяному навесу за окном неожиданно и громко застучал град; небо в окне за прокурорской спиной оставалось по-прежнему ярким и голубым. Они попробовали перекричать стихию, но быстро сдались. Град лупил усердно, размеренно, будто покрывал страницу плотной косой штриховкой, и через несколько минут постепенно иссяк, оставив после себя хорошо продраенную тишину.

Рылевский объявил, что не имеет больше вопросов; судья отпустил Александру Юрьевну и приступил к допросу Коваленки.

Коваленку здорово зацепили на следствии: подолгу допрашивали, шантажировали, грозили сроком; большая часть обвинения строилась на его показаниях. Теперь же, набравшись мужества или сообразив, что повторить свои показания, глядя в глаза Рылевскому, он просто не сможет, Коваленко пытался отыграться. Нисколько не выкручиваясь и не виляя, он сразу же заявил, что все предыдущее было сказано под нажимом, страху ради тюрьмы, затем вынул из кармана заранее заготовленный текст и, обмирая от ужаса, огласил все свои претензии к следствию.

Судья вцепился в него, как коршун в воробушка; вся его повадка изменилась мгновенно; он покрикивал, раздраженно выясняя подробности, расчетливо хамил и очень скоро смешал несчастного Коваленку с дерьмом.

Убедившись, что свидетель полностью размазан, судья сменил тон и темп речи и заговорил брезгливо, но по-отчески ласково.

– И что же, Коваленко, – спрашивал он, самым подлым образом добивая лежачего, – неужели вы, взрослый интеллигентный человек, оговорили своего друга просто из страха? Ну не пытали же вас, право, а? Трусость, Коваленко, – страшный порок.

Красный, запаренный свидетель молчал, глядя в пол, народ в зале безмолвствовал восхищенно, и было слышно, как возится и шуршит бумагами необразованный прокурор.

– И прежние, и теперешние ваши показания вызывают у меня недоверие: почему же вы не сказали правду сразу, на следствии? – весело добивался судья. – Ведь говорить правду, Коваленко, легко и приятно, не так ли?

Потный, задыхающийся от стыда и ужаса Коваленко опустился на стул в первом ряду; судья объявил двухчасовой перерыв.

4

Пора было сматываться; публика покидала зал. Евгений Михайлович вывел Сашку на лестницу, и они поднялись на пролет вверх.

– Послушай, Уборин, – сказала Александра Юрьевна, – я вот все думаю, может, не так уж и плоха советская психиатрия, а? Методы у них, конечно, спорные, но диагноз тебе все-таки правильно поставили.

– Правильно, правильно, – благодушно отвечал Евгений Михайлович, – а вы, девушка, кому цветок принесли?

Трудно было назвать цветком то, что по-прежнему держала в руке Александра Юрьевна. Разлохмаченная вялая гвоздичная голова на короткой ножке напоминала огромный приторный леденец.

– Второй такой дуры… – ласково начал Евгений Михайлович, – вторую такую вот дуру не враз найдешь: судья-то хотел, чтоб ты Игорю цветок отдала, неужели непонятно было? И так и сяк, – скажи только, что Игорю, – и разрешил бы. Ладно, проехали; сейчас его под нами проведут, с этажа по лестнице вниз; как на площадку выйдут, так и кидай, только конвой не зашиби, умница. Кинешь?

– Да, конечно, – торопливо отвечала Сашка.

– Вот и я говорю: недосмотр у нас с психиатрией получается, на всех ее не хватает, – скорбно заметил Евгений Михайлович. – Я сейчас ухожу, а если хочешь спокойно поговорить, без цветочков, приходи к Ирке сегодня после одиннадцати. Я тоже буду. Тематический вечер с вами проведу: брак и невесты Рылевского, годится?

– Спасибо, приду, – сказала Александра Юрьевна. – А тебе не стремно разгуливать?

– Сейчас поведут, гляди, – отмахнулся Евгений Михайлович. – Вечером у Ирушки, договорились?

Молодые люди в штатском уже расчищали путь: одних вытеснили в боковой коридор, других вежливо попросили спуститься и попросту выжали на улицу.

На площадку вышел огромный конвоир, слегка притормозил, поглядел зачем-то вверх; за ним, держа руки за спиною, шел Рылевский; голова его была втянута в плечи. Александра Юрьевна метнула цветок; он несколько раз перевернулся в воздухе и угодил в голову второго, шедшего позади конвоира. Конвоир дернулся в сторону, фуражка слетела с его головы и завертелась по полу; он споткнулся, неловко подпрыгнул и сгоряча отфутболил ее; фуражка покатилась по лестнице вниз.

Рылевский нагнулся за цветком.

– Я тебе покажу – жены нет!.. – закричала вдруг пробившаяся на площадку Лисовская. – Завтра же заявление подам, чтоб была!..

Цветок растоптали уже так, что поднимать было нечего.

– Руки за спину, – рявкнул на Рылевского набежавший сзади конвойный офицер, оттесняя Ирину Васильевну, дошедшую, надо сказать, до некоторой крайности в изложении своих взглядов на брак и семью.

Конвой вместе с Рылевским удалялся вниз; перегнувшись через перила, Александра Юрьевна смотрела, как солдат поднял свою фуражку и долго отряхивал ее на ходу, не сбиваясь с шага, как последний покидающий сцену актер.