Текст книги "Пункт третий"

Игорь Львович тем временем незаметно утопил ручку в рукаве.

– Пиши, сука, убью! – бешено завопил Виктор Иванович.

Рылевский удачно ушел влево, и капитанский кулак со всего маху врезался в стену.

Массивная деревяшка с изображением рыцаря революции задрожала и поползла вниз, постепенно набирая скорость. От Дзержинского Игорь Львович спастись не успел; Железный Феликс тяжел был и в деревянном обличии. Доска припечатала Рылевского к столу и здорово вспорола затылок резным выступом – острой скулой рыцаря.

Капитан бестолково суетился и дергал портрет, стараясь освободить зэка; мешало малое расстояние меж столом и стеной, а подойти вплотную он не решался.

Злобно и страшно матерясь, Игорь Львович исхитрился наконец столкнуть доску вбок.

Голова была здорово пробита, кровь текла за шиворот, на воротник и на рорский стол.

– Говорил тебе, начальник, – давай побазарим, когда у тебя менструация кончится, – тихо и яростно выговаривал Рылевский, постукивая ручкой по столу.

Крови с лица и шеи он не вытирал.

Васин, не отвечая на оскорбления, прилаживал на место портрет.

Беседа была окончена.

3

– Можете идти, – сказал Сергей Федорович. – Мы вас больше не задерживаем.

Валентин Николаевич громко высморкался и приготовился провожать свидетеля.

– Всего хорошего, – вежливо попрощался Фейгель; он встал и изобразил рукой какой-то неопределенный жест, прощальный или благодарственный – непонятно. Легкая пепельница упала со стола и закрутилась как волчок, окурки разлетелись по полу веером; стакан же крепкого, хорошо услащенного кофе не упал, а мягко лег набок. Темная и липкая жижа мгновенно разошлась по столу, обогнула с двух сторон пишущую машинку и подмочила бумаги.

– Простите, – пробормотал Прохор Давидович, – я не нарочно, правда.

Бондаренко кинулся спасать протокол; кофейный поток достиг края стола и обрушился ему на колени.

Валентин Николаевич веселился от души, выводя свидетеля в коридор.

– До скорой встречи, Прохор Давидович, – прорычал им в спину пострадавший.

Утренняя слякоть подмерзла, и Фейгель чуть не упал, спускаясь с крыльца. Дул сильный ветер, небо очищалось, и славно было смотреть, как появляются на нем стайки неярких звезд. На душе у Фейгеля было легко и спокойно, в теле же еще не унялась некоторая тряска, как всегда бывает после сильного напряжения. Чтобы успокоиться, он решил ехать к Сашке на кольцевом троллейбусе; до остановки он бежал, подпрыгивая и оскальзываясь, размахивал руками и пел почти в голос.

Ждать троллейбуса пришлось долго, но ему все было нипочем; ветер выгибал и тряс провода, раздувал огромный, висевший поперек кольца плакат; Фейгель прыгал и приплясывал вокруг остановки и громко пел о том, как не спал из-за него ночей гражданин начальник[15]15
  Имеется в виду известная песня «Я был душой дурного общества»:
  …И гражданин начальник Токарев
  Из-за меня не спал ночей…


[Закрыть]; даже курить не хотелось. Давно уж не помнил он в себе такой легкости, разве что в детстве, когда отпускали на каникулы, да и то тогда было не так звонко. Или забылось.

В троллейбусе Фейгель выбрал себе теплое место у окна с печкой в ногах; народу почти не было. Уличные часы на Маяковке показывали половину восьмого.

Восторг постепенно утихал, и, понемногу приходя в себя, Прохор Давидович забеспокоился – не забыл ли он чего от радости; Сашка всегда расспрашивала о всех мелочах, о самых дурацких пустяках, касающихся допросов. Он вынул блокнот, чтоб по горячим следам записать все, о чем говорили.

«…Представился, – выводил он, мусоля страничку, – капитан Бондаренко, Сергей Федорович. Мои паспортные данные. Вопрос. Отвечать отказался. Причина отказа. Предупреждение, статьи. Отказался…»

В троллейбусе было тепло, окна запотели, и огни обгоняющих слева машин представлялись Фейгелю бесконечной гирляндой мигающих елочных фонариков. И был в том покой и вечерний отдых. «…Отказался. Подпись. Дальше без протокола…»

4

«И черт же меня дернул его из машинки выкрутить, психология, мля, – мучился Бондаренко, разглаживая залитый кофе и высушенный на батарее листок. – Теперь на это дерьмо только мух ловить».

Протокол был испорчен безнадежно: нижняя половина листа приобрела ровный светло-коричневый оттенок и пошла волнами.

Валентин Николаевич трудился молча, плотно прижимая щетку к ковру, чтоб вымести пепел.

Бондаренко потрясал протоколом, как обманутый муж любовным письмом. Казалось, вот-вот вступит оркестр и, дождавшись такта, Сергей Федорович притопнет ножкой и запоет об измене и коварстве.

Собирая мусор, Первушин заходился беззвучным хохотом и строил немыслимые рожи ковру.

…Не дождавшись оркестра, обманутый муж сетовал речитативом; он обругал уже Фейгеля и весь его род до четвертого колена, плоскорожего майора, психологию, мимоходом наделил кофе совершенно чудовищными и труднопредставимыми свойствами и добрался наконец до молодого коллеги.

– А ты – тоже, вежливый; мог бы и пожиже ему налить. Сколько да чего, он бы еще десять ложек сахару попросил, так ты бы и бухнул, что ли? Тебе, может, лучше в официанты податься, а?

Чтобы не сорваться, Валентин Николаевич попробовал продолжить так: обманутый муж распекает слугу за то, что тот не сразу подал ему роковое письмо, но Бондаренко звучал все громче и гаже и все чаще перекладывал текст арии матом.

Валентин Николаевич чувствовал себя больным и измотанным; ему было совершенно непонятно, входит ли выслушивание бондаренковских истерик в его служебные обязанности.

В конце концов он вышел в коридор и вернулся обратно уже одетым, чтобы откланяться.

– Куда собрался, а? – зарычал на него Бондаренко; на коленях его цвели пышные кофейные пятна. – Домой, что ль, отваливаешь? Кто ж тебя, м….а, туда отпускал, а? Оперативку я за тебя составлять буду? И об этом – тоже?.. – Сергей Федорович топтался на месте, как рассерженный гусь, и потрясал все той же задрипанной страничкой.

Этого Валентин Николаевич уже не стерпел. И крик, и мат он снес бы, почти не заметив, но теперь начальник заехал не туда – он угрожал отхватить его, Первушина, личный рабочий вечер: в девятом часу составлять какой-то драный отчет с этим вот быдлом – слушать опять про его баб, писать казенную муть?..

– Братки, смены не будет, нам надо вывезти эти дрова, – попробовал отшутиться Первушин. Начальник ответил ему грязным матом.

У Валентина Николаевича слезились глаза, мерзко ныли кисти, щиколотки, колени; очень не хотелось воевать, но и спустить такое было невозможно.

– У меня температура, Сергей Федорович, – официально отрапортовал Первушин. – А оперативку я завтра составлю, если, конечно, вы мне объясните, что это такое. Всего хорошего.

Бондаренко перекосило. Он согнул левую руку в локте, подставил к сгибу ребро правой ладони и дополнил этот непристойнейший жест тихой речью:

– Хрен ты отсюда уйдешь, долбак.

Ночь

1

– Правда, Вить, оставайся, чего ты там забыл, – подпела мужу Волчиха. – Одному в четырех стенах делать нечего, и мне проще, а то буди тебя да второй раз завтрак готовь.

Здорово тянуло холодом от окна; в нижнем углу его уже наросла наледь, скукожились ближние к стеклу листья цветка. Хотя это окно не выходило на зону, все равно было слышно, что приступила ночная. Временами стройка стихала, и тогда Виктору Ивановичу становилось не по себе от ночной тишины.

Волк с удовольствием рассказывал, как, не дождавшись Виктора Ивановича, он отправился его искать и как застал его в штабе один на один с разъяренным окровавленным зэком, как вывел осужденного в умывальник и там долго отливал ему голову водой, чтоб остановить кровь. Лагерный фельдшер, понятно, к тому времени уже свалил, и пришлось вызывать врача из части. А Рылевский этот так матерился, когда его перевязывали, что он, Волк, хотел даже запомнить, да не смог: очень уж длинно было и сложно.

И лейтенант улыбнулся, припоминая.

Волчиха даже раскраснелась от удовольствия.

– А страшно было, Коль, – спросила она, восхищенно глядя на мужа, – ну, когда вот ты его в умывальник вел?

– Да ладно болтать, – отмахнулся Волк. – Я вот только не пойму, Вить, чего ты к нему при…ся? На хрен? Он ведь, сам знаешь…

– Мороз… – рассеянно молвил Виктор Иванович и допил пиво. – Прет как танк. Померзнем все в этом доме гребаном, как собаки.

Луна с бледно-голубым кругом стояла в верхней четверти окна.

– Прямо в душу глядит, сука голубая, – обругал ее Васин. – Зин, ты цветок-то с окна убери, померзнет, вон уж листья прибило.

Ему до смерти почему-то стало жаль этого долбаного хилого цветка; от пива, от Зинкиных забот, от тепла Волчьего дома он совершенно размяк, ослабел; напряжение бесконечного дня выходило наружу; у капитана дергались губы, и очень хотелось положить голову на стол и разреветься. Волчиха подлила ему пива, и он быстро хлебнул, спихивая вниз слезный комок.

– Ведь он жаловаться будет, это ясно, а то и похуже что устроит, как с письмами, – приставал Волк. – Зачем ты его портретом-то гребнул?

– Да так, случайно, – печально отвечал Виктор Иванович. – Так получилось, – и он покосился на Волчиху.

– Постели, Зин, и сама ложись, – приказал Волк.

– Зин, ты уж прости, но тут дело такое, – стал извиняться Васин. – А за ужин тебе спасибо, и за пиво, и за все – прям как мамка ты за мной ходишь. Повезло твоему Волку, чего говорить. А стелить мне не надо – к себе пойду.

Волк слушал долго, не перебивая. Виктор Иванович говорил теперь связно, толково, резко.

– И вот, если б не портрет этот сучий, я б ему пару плюх навесил и расколол. А тут испугался: во-первых, насмерть мог его уделать, а во-вторых, что ж получается: РОР портретом Дзержинского, как дрыном, дерется. Так и вышло – ни то ни се, и что теперь делать – хрен знает.

– Зря это ты, Вить, – мягко вымолвил лейтенант. – Что тебе, больше всех надо, судьбы Родины гребут, что ль? Сказано – политик, значит, политик; ерунду ты придумал. Кто ж теперь меняется, это когда было? А фото? Херня это все, и мозги у тебя сейчас от запоя вкось. Ты б хоть обождал, оклемался малость, Шерлок Холмс долбаный.

– Да, – соглашался Виктор Иванович, – обождать надо было, в силу войти.

– А я тебе скажу, Вить, – политик он, это точно; блатной так материться не может, куда ему. Я сам-то такого еще не слыхал и запомнить даже не смог: кучеряво. Ты вот послушай только, как начинается: в рот, в нос, в глаз, в пах… – медленно проговаривал лейтенант, наслаждаясь музыкой слова.

– Пойду я, Коль, – попрощался Виктор Иванович, – пойду, не держи.

Луна еще оставалась на Волчьей стороне; привычная же картина – прожекторы и огоньки на верхотуре крана – не беспокоила и не смущала капитанской души.

Виктор Иванович надел шерстяные кальсоны и свитер и с размаху кинулся в неприбранную ледяную постель.

2

Около десяти часов вечера Фейгель проснулся от холода и долго соображал, откуда и куда он едет. Печка под ногами остыла; на коленях у него лежал раскрытый блокнот; повозив под сиденьем башмаками, он вскоре обнаружил и подобрал упавшую ручку.

Затем, прижавшись носом к холодному стеклу и отгораживаясь ладонями от света внутри, он попытался определить место своего нахождения. Справа, далеко внизу, отблескивала в лунном свете вода; Фейгель сообразил, что троллейбус подбирается к Парку.

В метро Прохор Давидович с грустью убедился, что давешние радость и легкость покинули его, как и не было; их сменили волнение, досада да еще озноб после бессмысленной трехчасовой езды по кольцу. В самом деле, повел он себя нехорошо: не позвонил никому, что жив, прыгал как козел и про все забыл; не забыл только окуджавской романтикой себя потешить. Усенко же – человек непредсказуемый: может, пол-Москвы уже на ноги поднял, а может, и пьет где-нибудь в одиночестве, отдыхает. Фейгель наскоро прогнал в голове допрос и убедился, что ничего не заспано.

Сашкину улицу Прохор очень любил – она была славная, с горбинкой в самом начале и двухэтажными домиками лет по полтораста.

Нет ничего краше теплого ночного окна. Только не надо уговаривать себя, что это все видимость, что жизнь везде одинакова; надо идти неторопливо и балдеть от канареечных абажуров, от необыкновенного чувства покоя и прочности. Этого уж, слава богу, никакая гэбушка не отнимет.

«Хотя как раз таки именно это они и могут отнять, – подумал вдруг Фейгель, вспоминая морду орущего Бондаренки. – Могут, да не могут. Надо просто повнимательнее быть, не с гэбэ, конечно, а с жизнью. Представь себе, что ты здесь в последний раз, а потом будешь лет десять в других местах ходить, под автоматом».

Фейгель зажмурился, чтоб яснее увидеть свое печальное будущее, но ничего не разглядел.

«Ладно, – упражнялся он, идя с закрытыми глазами, – какой абажур был на третьем этаже углового дома, во втором окне слева, что с балконом? А какой решеткой обведен садик с фонтаном? Ни хрена ты не помнишь. А там все решетки будут одинаковые».

Он споткнулся и открыл глаза.

Про ночное окно Сашка говорила так: это смола, янтарь, в котором, как пузырек воздуха, застыло время. Или чья-то жизнь. Здорово. И кстати, никто не сказал, что она дома. Задохнувшись от ужаса, Фейгель притормозил. Никто не сказал также, что Александра Юрьевна не арестована.

Он отбросил беломорину и огромными скачками помчался вперед. На хрен янтарь: в Сашкином окне горел свет. Не снижая скорости, Фейгель завернул во дворик, поскользнулся, упал и ударился так, что во рту стало кисло. До Сашкиной двери оставалось шагов тридцать.

Появление грязного, хромого, с ободранными в кровь ладонями Прохора произвело впечатление. Опираясь на плечо Александры Юрьевны, он пропрыгал на одной ноге от двери до кухни и, не раздеваясь, рухнул на стул. Вот он, спасительный приют[16]16
  Отсыл к стихотворению И. Бродского «Ничто не стоит сожалений…».


[Закрыть]. Некоторое время Прохор Давидович сидел молча, глядя, как натекает на пол грязная лужица из-под ботинок. А напротив него, спокойно попивая чай, сидел Борис Аркадьевич Усенко.

– Что, били тебя, Проша? – спросил Усенко, деликатно выдержав паузу.

– Раздеться помоги, – хрипло и мужественно попросил Прохор.

Александра Юрьевна резала картошку с такой скоростью, будто крошила шашкой красный эскадрон.

– Неужели били? – спросила она, не оборачиваясь, и еще яростней обрушилась на врага.

Смущенный Фейгель честно признался, что на полпути от метро ему в голову пришла ужасная мысль.

– Понимаешь, как стометровку бежал, здорово подморозило, и вот, прямо рядом, во дворе, приложился…

Картошка шипела на сковороде; Александра Юрьевна заставила Прохора снять куртку и смыть грязь с ободранных рук.

– Здорово подморозило, кислородная, и штаны снимать придется.

Фейгель, поколебавшись, уступил: узкие джинсы невозможно было закатать выше щиколотки. Колено распухало на глазах. Александра Юрьевна вручила Усенке огромный нож и велела наковырять из морозилки льда.

Звездный час Прохора Давидовича набирал силу. Он сидел за столом, правой рукой прижимая к колену пузырь со льдом; левая рука его занята была то вилкой, то хлебом, по обстоятельствам. За день он выпил только четверть стакана вражьего кофе, правда очень крепкого и сладкого, и теперь быстро справился со сковородкой, отодвинул тарелку и сказал:

– Фу, легче.

Усенко, оставшийся таким образом без ужина, видимо, загрустил, но хозяйке было не до него, она налила джентльменам по чашке коричнево-красного чаю и попросила:

– Прош, рассказал бы ты что-нибудь, а?

– Блокнот мой в куртке остался, в правом кармане, – важно сказал Прохор, обращаясь к Усенке; скрывать ему было нечего. Протокол, о котором так печалился Бондаренко, содержал лишь фамилию свидетеля, отказ его от участия в следствии да подпись. Потом следовали, в устной форме, угрозы, задушевные советы и кофе.

– Думаю, отказаться – значит, я их вовсе за людей не считаю. А чаи все ж таки распивать – западло, да? Вот я и выбрал кофе – во-первых, я его терпеть не могу, во-вторых, это как-то официальнее, понимаешь? Я очень сладкий попросил, чтоб пить было не так противно.

Историю гибели протокола Фейгель показывал в лицах. Он наплевал на коленку и прыгал у стола, изображая пострадавшего следователя и позабыв, что отличается от него отсутствием штанов; Сашка смеялась, как дурочка, Усенко молчал, глядя в чашку.

Дым поднимался к высоким потолкам и синими пластами плавал по кухне, чай был вкусный и настоящий. Прохор Давидович пристроил гитару на здоровое колено и спел на ура про гражданина начальника.

– Оставался бы ты, Прохор, ночевать, – попросила вдруг Александра Юрьевна. – До дому на одной ноге не доскачешь.

– Я провожу, – встрял Усенко.

– Сомнительная услуга, – холодно заметила Полежаева, – тебе что, завидно, что ли?

Фейгель совершенно растерялся; Усенко поглядел на него и сказал развязно:

– Так. Понятно, поздравляю, Прохор Давидович: лавры – героям. Успеха.

Он пожал Фейгелю руку и отправился надевать башмаки; вышла сцена.

Борис Аркадьевич долго возился в прихожей, разыскивая свое имущество, потом еще раз скверным голосом пожелал Фейгелю успеха и наконец удалился.

– Ты уж прости, что друга твоего выставить пришлось, – сказала Александра Юрьевна, возвращаясь к столу; она показалась Прохору усталой и постаревшей. – Мне с тобой поговорить надо, понимаешь?

Фейгель ничего не понимал, но кивнул серьезно, выражая готовность. Александра Юрьевна заварила свежака и начала допрос.

На вопросы Прохор Давидович отвечал рассеянно, не понимая, к чему она клонит; он готов был объясниться в самой возвышенной любви, ввязаться в самое тайное и опасное дело или попросту – прервать допрос поцелуем. Ясно было только, что та жизнь, которой он так боялся еще утром, теперь подхватила его и понесла, куда – бог весть, но теперь от этого было не страшно и не тревожно, а – в самый раз.

Чтоб сбить протокольный тон, Александра Юрьевна взялась отгадать, чего наобещал Фейгелю гражданин следователь.

– Советскую армию, тюрьму и психушку – одновременно, для тебя лично, это раз; ваш отец, Прохор Давидович, не перенесет известия о вашем аресте – это два; да и у вашего брата при прохождении службы могут быть большие неприятности, – так?

– Всё так, – сказал Фейгель, с восторгом глядя на Александру. – Но боялся я дома, утром, а там уж скорее развлекался.

Прохор Давидович коротко описал свои утренние страдания и поддержку кстати зашедшего Усенки.

– Зря ты с ним так, Саш, – мягко попенял он. – Он ведь правда здорово помог, в кучу меня, можно сказать, собрал.

– Может, и зря, – отвечала Александра Юрьевна, никаких определенных подозрений насчет Усенки до последнего момента у нее не было. – А может, и не зря: меньше знаешь – лучше спишь. И что же, он весь день у тебя проторчал, от повестки до выхода? А что у вас там с телефоном приключилось? Усенко, что ль, трепался?

– Нет, – сказал Фейгель, – никто не разговаривал, и нам не звонили. Ты прости, я не спросил сразу: у тебя-то как обошлось?

– Ничего интересного, кагэбычно; у Игоря, наверно, что-то случилось, вот и трясут. А что – не просчитать. И писем от него с ноября нет. Да, я тебя поздравить забыла: политическую благонадежность, как девственность, только один раз теряют. Так Игорева жена говорит.

– А ты ему кто?

– Знала бы – сказала. Ну, второй состав, например, дублер, запасной игрок, а? Нравится? А тебе правда домой надо или останешься? Если домой – не хуже Усенки могу доставить.

Помолчав, Фейгель выбрал – остаться.

– Саш, а ведь Усенко уверен, что мы – того… – сказал он, чтоб прояснить обстановку.

– И не только Усенко, – спокойно отвечала Александра Юрьевна. – Товарищи в этом тоже уверены: вошел, да не вышел. И, кстати, это неплохо: какая-никакая, а тебе подпорка. Да, еще вот: а у тебя на допросе второй сидел, студентик такой с виду?

Легкость, с которой Сашка прикрыла скользкую тему, еще больше смутила Фейгеля. Что же неплохо: стать ее любовником или делать вид такой для товарищей? И как об этом спросить? И зачем она так нехорошо говорила про дублеров?

Фейгель вздохнул и начал рассказывать о том, как веселился студентик после кофейной диверсии.

– Непонятно все это, – солидно рассуждал Прохор Давидович, – на чекиста он, правда, совершенно непохож.

– Да, – соглашалась Александра Юрьевна, – и с виду почти свой, и сачок приличный: Шекспира втихаря читал по-английски.

Лед на коленке почти растаял, боль ушла, но опухоль не спадала, и надеть штаны было невозможно.

– Да, Шекспира, и супер был с портретом. Приятный такой парень, – подтвердил Фейгель и вдруг, решившись и глядя прямо в глаза Александре Юрьевне, быстро заговорил:

– Саш, я давно хотел тебе сказать…

3

На этом месте он и завяз вчера; казалось бы, рано или поздно любой рыцарь обязан начать объяснение, а отговорив, почтительно склониться к ногам своей дамы в ожидании ответа.

Валентин Николаевич всегда старался увидеть происходящее и только после этого разрешал себе начинать перевод. Еще вчера у него возникло ощущение, что в этом месте часть текста утеряна: рыцарь не совершил еще ничего такого, что позволяло бы ему надеяться на благосклонность хозяйки: заблудиться в лесу – заслуга небольшая.

Следователь Первушин лежал в постели, курил, прихлебывал чай и пытался работать. Перевод, однако, встал безнадежно; вечер погиб.

Валентин Николаевич крайне редко позволял себе вечернюю праздность, но так уж получилось: и болезнь, и дурацкая суета днем, и наплывающая поверх озноба тревога не давали сосредоточиться, чтобы одолеть трудное место.

Вечерний скандал с Бондаренкой утих на удивление быстро. Получив приказание остаться, Первушин, не снимая пальто, уселся на стул посреди комнаты. Некоторое время он сидел молча, глядя в пол, и хрипло кашлял. Вскоре Бондаренко довольно вежливо поинтересовался, не желает ли молодой коллега раздеться и заняться делом.

– Совсем не желаю, Сергей Федорович, – спокойно отвечал Первушин. – Во-первых, я болен, а во-вторых, очень тороплюсь.

– К бабе? – спросил Бондаренко потеплевшим голосом.

Первушин промолчал.

– Ладно уж, иди, – разрешил начальник. – Так бы и сказал – к бабе, а то – насморк, кашель. Иди уж, все равно от тебя, такого, толку нет.

Валентин Николаевич коротко попрощался и ушел.

Теперь, когда он разрешил себе расслабиться и подремать, голова, как назло, прояснела, от Бондаренки мысль потянулась к плоскорожему; там было все жутко и нехорошо, и Валентин Николаевич усилием воли выставил Рваную Губу из головы вон. А Бондаренке надо бы завтра сагу какую-нибудь придумать, про баб. А он в ответ что-нибудь нарасскажет. Тошнотка. Да, кстати, – имеет ведь следователь, лейтенант КГБ, право на грипп? Первушин приободрился и пошел искать градусник.

А Фейгель с Полежаевой – славные ребята, живые и без позы, особенно Фейгель. Валентин Николаевич с удовольствием вспомнил про кофе и оперетку. Александра – та, конечно, некоторый понт держит – ни шагу в сторону, но все ж довольно мило у нее выходит; а Фейгель – совсем настоящий, смешной, нараспашку: хотите – ешьте, хотите – нет, весь я тут.

Наверно, теперь за чаем допросы свои обсуждают, стажера хотят вычислить. Смешно. Валентин Николаевич нашел градусник и лег.

Теперь рыцарь стоял перед глазами как живой; в одной руке он держал свой шлем, другая лежала на рукоятке меча; рыцарь расхаживал подле стола, погруженный в думы, и хозяйке трижды пришлось повторить приглашение к ужину. Неловкий, переполненный восторгом, он потянулся к ее руке и опрокинул на скатерть кубок с вином; темный тягучий напиток пополз по столу.

– С градусником никак нельзя засыпать, – приказал себе Валентин Николаевич и разлепил глаза.

Засыпал он счастливым и свободным: градусник показывал тридцать восемь с половиною.

4

– Тридцать восемь – это в Перми, а по области – до пятидесяти, сам слышал, – говорил Пехов, подавая кружку. Игорь Львович лежал на шконке; стоило ему закрыть глаза, и секция начинала крутиться и переворачиваться так, будто он находился внутри огромного колеса.

– Сотрясение, факт, – расстраивался Пехов. – Пейте, не бойтесь, это я купчика[17]17
  Купец, купчик – крепкий свежезаваренный чай, но не чифир.


[Закрыть] заварил. Купец, он не вредный, и жар хорошо с головы гонит.

Пехов стал неторопливо рассказывать о целебных свойствах купца.

Под головой у Рылевского лежал большой пакет, плотно набитый снегом. Анатолий Иванович долго и тщательно запаивал целлофан спичкой, но все ж под тяжестью головы шов местами расходился, и по подушке расплывались пятна от тающего снега.

– Да пусть хоть насквозь, сука, промокнет, – один хрен, – бодро говорил Анатолий Иванович, втайне страдая от несовершенства своей затеи.

У секционной печки дремал шнырь; время от времени Пехов негромким словом прерывал его сны, и тогда зэк, вскинувшись, до отказа набивал печь дровами.

– Сейчас Африку вам, Игорь Львович, заделаем, голова-то у вас, считай, в Воркуте теперь отбывает, – развлекал больного Анатолий Иванович.

– Дрова-то откуда, Толик? – спросил Рылевский, нарушая субординацию.

– Да вы лежите себе, Игорь Львович, отдыхайте, всё путем, – почти ласково ответил блатной и приказал шнырю: – Эй, земляк, проветрить бы надо, жара хорошо, а душняк ни к чему сейчас, понял?..

Африка удалась. Рылевский замечал, как менялись в тепле позы спящих: зэки распластывались и раскидывались во сне.

В секцию вошел прапор и бросил к печке здоровую охапку дров.

– Магомет, чаю, – предложил Анатолий Иванович.

Прапор присел на край шконки.

– Как чувствует? – спросил он Пехова. – Еще снэга нада? – У прапора было узкое хищное лицо с близко посаженными глазами. – Ему пить многа нэльзя, знаешь?

– Сами попьем, – сказал Пехов. – Знакомьтесь, Игорь Львович: это мой брат[18]18
  Называя Магомета своим братом, Пехов лишь выражает уважение к обычаям чеченского народа.


[Закрыть] Магомет, вчера с отпуска вернулся; без него – никуда.

Брат Магомет расстегнул тулуп и улыбнулся, обозначая удовольствие от состоявшегося знакомства.

– Харашо топит, маладэц, – одобрительно сказал он, кивнув на печь. – Патом этого атпусти, другого буди.

– Всю ночь, что ль, мне с ними возиться, – заворчал Пехов. – Буди-му… И этот не сдохнет, не хворый.

В правом глазу Рылевского, как заноза, сидела ослепительная, белая с голубым молния; она вспыхнула после удара и держалась неотступно, ярко разгораясь во тьме под веками, когда он прикрывал глаза.

– А письма-то отдал или за так башку проломил? – поинтересовался Магомет.

Рылевский ощупал письма в карманах, сил не хватало сесть и проверить, все ли на месте. Прапор протянул Пехову пачку таблеток и расплывшуюся в кармане шоколадку. Игорь Львович хотел поблагодарить расстаравшегося брата, но, чуть только приподнял голову, сразу навалилась черная дурнота, шконка поехала под рукой в одну сторону, снежный пакет – в другую, молния в глазу заполыхала фиолетово-красным и превратилась в огненный шар. Шар вертелся со страшной скоростью, и от него во все стороны летели длинные и широкие искры, похожие на птичьи перья.

– Лэжи, лэжи, вставать ему нэльзя, – издалека откуда-то прокричал Магомет.

Когда Игорь Львович пришел в себя, прапорщика в бараке уже не было. Шнырь спал на полу перед печью, подложив полено под голову. Все прочее он, видно, уже спалил, но отойти от печки побоялся, хотя бояться ему было нечего: Анатолий Иванович крепко спал, сморенный непривычным теплом, всхлипывал и бормотал во сне.

Рылевский обнаружил у себя под головой настоящую грелку со льдом и незнакомую сухую подушку. Рассматривая новое имущество, он перекатился на бок и приподнялся на локте. Секция качнулась, но тут же встала на место. Молния в глазу здорово побледнела; Рылевский ощупал затылок, но ничего не разобрал под толстым слоем бинтов. Во всяком случае, снаружи крови не было. Он спустил ноги со шконки и некоторое время посидел неподвижно, пережидая качку, потом подался немного вперед, чтоб верхняя шконка не заслоняла свет, и достал письма.

Так он это себе и представлял: дождаться, пока заснут все взыскующие его души, и прочесть все разом, а потом уж перечитывать медленно, по одному-два письма в ночь, и отвечать.

Начать было страшно: Рылевский предчувствовал, как поплывут и закачаются строчки, как они затянут в свою мельтешащую рябь шконку, пол, стены, его самого и как над этой падающей вниз каруселью станет полыхать и искриться фиолетовый шар.

Края конвертов были аккуратно обстрижены цензурой; Игорь Львович вытряхнул на ладонь Сашкино письмо. Читать его было просто: ровные разборчивые строчки на клетчатых листах.

Нудно болел затылок, но голова почти не кружилась.

Александра Юрьевна недоумевала, упрекала, печалилась; полписьма ее занимали стихи:

 
…И я качну издалека
Твоей степи покой… –
 

прочел Рылевский и рассмеялся вслух. Его покой оставалось только качнуть издалека, вблизи уже покачали. Он передохнул немного, огорчаясь, что не сможет пересказать Сашке то, что происходило нынче вечером в штабе, и как пришлись в связи с этим ее стихи про качку.

Второе письмо Александры Юрьевны мало чем отличалось от первого: любовь, разлука и печаль; ничего по сути. Можно было что-нибудь и поинтереснее придумать. Чтобы прервать Сашкино нытье, делавшее его виноватым и мягким, Игорь Львович, развернувшись на шконке, начал просматривать письма от жены. Искал он дела, важного и срочного, чтоб не тратить впустую последние силы, – и вскоре нашел.

Дата на одном из писем была проставлена, по уговору, задом наперед, от года к числу. Рылевский подогрел листок над пламенем спички, и поверх строк проступили большие черно-коричневые буквы: левый не заряжен сто дошлю позже целую.

Игорь Львович отшвырнул письмо и сказал так, что Пехов дернулся и привстал на шконке, не открывая глаз.

– Спите, спите, Анатолий Иванович, – успокоил его Рылевский.

Такая новость долежит до утра. Стараясь не делать резких движений, Игорь Львович собрал письма и сунул их под подушку. По-хорошему это письмо следовало бы уничтожить немедленно, но будить Пехова было жалко и стыдно. Игорь Львович осторожно лег и пристроил грелку под затылок. Голову разламывало, разносило в клочки.

…Черная кровь медленно ползла по лицу битого зазря зэка; у Ирины на кухне было сильно накурено, поминутно звонил телефон, на столе вперемешку с пеплом, крошками и грязной посудой валялись бумаги; посреди этого развала разевали пасти две тапки с отодранными подошвами, а над ними, плавно и редко махая крыльями, парила одинокая сотня…