Текст книги "Ключ Сары. Cосед (сборник)"

Перед глазами у девочки стояли ужасные события прошедшей ночи. Ранним утром беременная женщина родила недоношенного мертвого ребенка. Девочка слышала ее крики и видела текущие по лицу женщины слезы. Она видела, как головка ребенка, перепачканная кровью, показалась между ног женщины. Она знала, что должна отвернуться, но не могла отвести глаз и смотрела, зачарованная и испуганная. Она видела мертвое тельце, серое и восковое, похожее на сломанную куклу, неподвижно лежавшее под грязной простыней. Женщина все время стонала. Никто не мог успокоить ее.

На рассвете отец девочки сунул руки в ее кармашек и нашел ключ от потайного шкафа. Он взял его и подошел к одному из полицейских. Он показал ключ. Он объяснил ситуацию. Он пытался сохранить самообладание, но девочка видела, что он на грани срыва. Он говорил полицейскому, что должен пойти и спасти своего четырехлетнего сына. Он обещал, что обязательно вернется сюда. Он всего лишь освободит сына и сразу же вернется. Но полицейский рассмеялся ему в лицо. Он с издевкой поинтересовался: «И ты думаешь, что я тебе поверю, бедный старик?» Отец умолял полицейского пойти вместе с ним, ведь он хотел всего лишь освободить сына, а потом сразу же вернуться. Но полицейский приказал ему убираться. Нетвердой походкой, сгорбившись, отец вернулся на свое место. Он плакал.

Девочка забрала ключ из его дрожащей руки и положила обратно в карман. Сколько же еще сможет продержаться взаперти маленький братик, думала она. Должно быть, он все еще ждет ее. Он доверял ей, да что там доверял, он безоговорочно верил ей.

Мысль о том, что он сидит один в темноте и ждет, сводила ее с ума. Наверняка его уже мучают голод и жажда. И вода у него, скорее всего, уже закончилась. И батарейка в фонарике тоже, наверное, села. Но потом она решила, что лучше быть где угодно, только не здесь. Где угодно, только не здесь, в этом аду, посреди отвратительной вони, жары и пыли, плачущих и умирающих людей.

Она украдкой взглянула на мать, которая сидела, скорчившись, уйдя в себя. За последние несколько часов она не произнесла ни слова. Она взглянула на отца, на его осунувшееся лицо и ввалившиеся, пустые глаза. Девочка огляделась по сторонам, нашла глазами Еву и ее жалких, несчастных мальчишек, посмотрела на другие семьи, на всех этих незнакомых людей, у которых, как и у нее самой, на груди была пришита желтая звезда. Она смотрела на тысячи детей, страдающих от голода и жажды, которые не слушали увещеваний своих родителей и плакали, не находя себе места. Она смотрела на малышей, которые не понимали, что происходит, думая, что это какая-то странная затянувшаяся игра. Им хотелось вернуться домой, в свои постели, к своим любимым плюшевым игрушкам.

Она попыталась отдохнуть, положив остренький подбородок себе на колени. С восходом солнца вернулась жара. Она не представляла, как пережить еще один день здесь. Она чувствовала себя слабой и уставшей. В горле у нее пересохло. Живот от голода сводило болезненной судорогой.

Спустя какое-то время она забылась коротким сном. Девочке снилось, что она вернулась домой, что она опять в своей маленькой комнатке, выходящей окнами на улицу, снова сидит в гостиной, которую всегда заливало своими лучами яркое солнце, рисуя узоры на камине и на фотографии бабушки из Польши. И она слышит, как с другой стороны тенистого дворика до нее доносятся звуки скрипки, на которой играет учитель музыки. Sur le pond d’Avignon, on y danse, on y danse, sur le pont d’Avignon, on y danse tout en rond. Мать готовит ужин, негромко подпевая в такт доносящейся мелодии, les beaux messieurs font comme ca, et puis encore comme ca. В длинном коридоре маленький братик играет с красным поездом, с грохотом и лязгом толкая его по коричневым половицам. Les belles dames font comme ca, et puis encore comme ca. Она ощущала знакомый и родной запах дома, убаюкивающий аромат воска и специй, и прочей вкуснятины, которая готовилась на кухне. Она слышала голос отца, который читал что-то вслух матери. Они были в безопасности. И они были счастливы.

Вдруг она ощутила чью-то холодную руку у себя на лбу. Девочка подняла глаза и увидела молодую женщину в высокой голубой шапочке с вышитым на ней крестом.

Молодая женщина улыбнулась ей и протянула чашку свежей воды, которую девочка жадно выпила. Потом сестра милосердия дала ей тоненькое печенье и какие-то рыбные консервы.

– Ты должна быть храброй, – пробормотала молоденькая сестра милосердия.

Но девочка увидела и еще кое-что: глаза ее, как и у отца, были полны слез.

– Я хочу уйти отсюда, – прошептала девочка. Она хотела вернуться в свой дом, к миру и покою, который там ощущала.

Сестра милосердия кивнула головой. Она снова улыбнулась невеселой и робкой улыбкой.

– Я понимаю. Очень жаль, но я ничего не могу сделать.

Она выпрямилась и направилась к другому семейству. Девочка задержала ее, схватив за рукав.

– Пожалуйста, скажите, когда мы уйдем отсюда? – взмолилась она.

Сестра милосердия покачала головой. Она нежно погладила девочку по щеке. А потом направилась дальше, к другой семье.

Девочка подумала, что сходит с ума. Ей хотелось кричать, хотелось убежать из этого страшного, отвратительного места. Ей хотелось вернуться домой, обратно в ту жизнь, которая была у нее до появления желтой звезды, до того как незнакомые мужчины постучали в их дверь.

Почему подобное происходит с ней? Что сделала она или ее родители, чтобы заслужить такое? Почему так страшно быть еврейкой? Почему вообще с евреями обращаются так ужасно и отвратительно?

Она вспомнила самый первый день, когда пришла в школу с желтой звездой. Тот момент, когда она вошла в класс и увидела, что глаза всех учеников прикованы к ней. К большой желтой звезде, размером с ладонь отца, на ее маленькой груди. И только потом она заметила, что в классе были и другие девочки, носившие желтую звезду. У Арнеллы она тоже была. И от этого ей стало чуточку легче.

На перемене девочки со звездами держались вместе. На них показывали пальцами остальные ученицы, те, кого они раньше считали своими подругами. Мадемуазель Диксо сделала попытку объяснить, что звезда ничего не меняет. Что ко всем ученикам будут относиться так же, как и раньше, есть у них звезда или нет.

Но речь мадемуазель Диксо не помогла. С этого дня большинство девочек перестали разговаривать с детьми, носившими на одежде желтые звезды. Или, хуже того, смотрели на них с нескрываемым презрением. Этого она не могла вынести. И еще этот мальчишка, Даниэль, который шептал на улице ей и Арнелле: «Ваши родители – грязные евреи, и вы тоже грязные еврейки». Почему грязные? Почему евреи обязательно должны быть грязными? Девочке было грустно и стыдно. Ей хотелось заплакать. Арнелла ничего не сказала, только закусила губу до крови. И тогда впервые она увидела Арнеллу испуганной.

Девочка хотела отодрать звезду, она заявила родителям, что больше не пойдет с ней в школу. Но мать сказала, что этого нельзя делать, что она должна гордиться этим, гордиться своей звездой. Ее братик закатил истерику, потому что тоже хотел носить такую же звезду. Но ведь ему еще не исполнилось шесть лет, терпеливо объясняла мать. Ему придется подождать еще пару лет. Он безутешно рыдал весь день, до самого вечера.

Она подумала о братике, который сидел сейчас в большом темном шкафу. Ей хотелось обнять его горячее маленькое тельце, поцеловать вьющиеся светлые волосики, пухленькую мягкую шейку. Девочка изо всех сил стиснула в кармане ключ.

– Мне все равно, что говорят другие, – прошептала она. – Я придумаю, как вернуться домой и спасти его. Я обязательно придумаю.

После ужина Эрве предложил нам лимонный ликер, ледяной итальянский ликер с лимоном. У него был такой чудесный желтый цвет. Гийом медленно потягивал свой напиток. Во время ужина он говорил совсем мало. Похоже, он был подавлен. И я не решалась вновь поднять тему событий на «Вель д’Ив». Но именно он повернулся ко мне и заговорил, тогда как остальные напряженно слушали.

– Моя бабушка уже совсем старенькая, – сказал он. – Она больше не будет говорить об этом. Но бабуля успела рассказать мне все, что я должен знать; о том дне она рассказала мне все. Я думаю, что самым трудным для нее было жить дальше, зная, что остальные погибли. Продолжать жить без них. Потеряв всю свою семью.

Я не знала, что сказать. Мальчики тоже хранили молчание.

– После войны моя бабушка каждый день приходила в гостиницу «Лютеция», что на бульваре Распай, – продолжал Гийом. – Пожалуй, я бы посоветовал вам самой съездить туда и попытаться найти кого-нибудь, кто вернулся домой из концентрационных лагерей. Там были списки людей и организаций. Она ходила туда каждый день и ждала. Но спустя какое-то время она перестала наведываться в гостиницу. До нее стали доходить слухи о лагерях. Она начала понимать, что все ее родственники погибли. Что никто не вернется назад. В общем-то, тогда об этом никто ничего не знал. Но теперь, после того как вернулись те, кому повезло уцелеть, и рассказали о пережитом, все знают, что там творилось.

За столом снова воцарилась тишина.

– А знаете, что потрясло меня больше всего в событиях на «Вель д’Ив»? – спросил Гийом. – Кодовое название операции.

Благодаря упорным поискам ответ на этот вопрос был мне известен.

– Операция «Весенний ветер», – пробормотала я.

– Не правда ли, очень милое название для таких кошмарных событий? – сказал Гийом. – Гестапо попросило французскую полицию «предоставить» им определенное количество евреев в возрасте от шестнадцати до пятидесяти лет. Но полиция вознамерилась депортировать их как можно больше, и власти решили подкорректировать полученный приказ, так что они арестовали и маленьких детей, которые родились уже во Франции. Французских детей и французских граждан.

– Гестапо не просило арестовывать их? – переспросила я.

– Нет, – ответил он. – Во всяком случае, поначалу. Депортация детей открыла бы правду: всему миру стало бы ясно, что евреев отправляют не в трудовые лагеря, а посылают на смерть.

– Так почему же детей арестовали? – задала я очередной вопрос.

Гийом сделал глоток лимонного ликера.

– Вероятно, в полиции считали, что дети евреев, пусть даже они родились во Франции, все равно остаются евреями. Так что в итоге Франция отправила в лагеря смерти почти восемьдесят тысяч евреев. И назад вернулась хорошо если пара тысяч. А из детей не вернулся никто.

На обратном пути домой я все не могла забыть темные и грустные глаза Гийома. Он предложил показать мне фотографии своей бабушки и ее семьи, так что я оставила ему номер телефона. Он пообещал, что вскоре позвонит.

Когда я вошла, Бертран смотрел телевизор. Он лежал на диване, подложив под голову руку.

– Ну, – поинтересовался он, не соизволив даже оторваться от экрана, – как поживают твои мальчики? Все такие же изысканно утонченные?

Я сбросила с ног сандалии и присела на диван, глядя на его чеканный, элегантный профиль.

– Замечательное угощение. И еще к ним в гости пришел интересный человек. Гийом.

– Ага, – воскликнул Бертран, глядя на меня с некоторым интересом. – Гей?

– Нет, по-моему. Впрочем, я не разбираюсь в таких вещах.

– И что же такого интересного ты нашла в этом Гийоме?

– Он рассказывал нам о своей бабушке, которая сумела избежать облавы на «Вель д’Ив» в сорок втором году.

– М-м, – пробормотал он, с помощью пульта дистанционного управления переключая каналы.

– Бертран, – обратилась я к нему, – когда ты учился в школе, вам рассказывали о трагедии на «Вель д’Ив»?

– Нет, насколько я помню.

– Я как раз работаю над этой темой для журнала. Приближается шестидесятая годовщина.

Бертран обхватил мою босую ступню и начал массировать ее сильными, теплыми пальцами.

– Ты полагаешь, читателям будет интересна эта история с «Вель д’Ив»? – небрежно поинтересовался он. – Это ведь было так давно и осталось в прошлом. По-моему, это не совсем то, о чем хотело бы прочесть большинство людей.

– Ты имеешь в виду, что французы стыдятся этих событий? – сказала я. – Поэтому мы просто должны забыть об этом и жить дальше, так что ли?

Он убрал мою ногу с коленей, и в глазах у него появился знакомый блеск. Я подобралась.

– Ну-ну, – с дьявольской усмешкой протянул он, – тебе представилась еще одна возможность продемонстрировать своим дорогим соотечественникам, какими непорядочными оказались мы, лягушатники, сотрудничая с нацистами и отправляя эти бедные несчастные семейства на смерть. Маленькая мисс Нахант обнаруживает зловещую правду! И что ты собираешься делать дальше, amour[17]17
  Любовь моя.


[Закрыть], ткнуть нас в это носом? Да всем уже давно наплевать на эту историю! Ее уже никто не помнит. Напиши о чем-нибудь другом. О чем-нибудь смешном, занятном, пикантном. Ты ведь знаешь, как это делается. Скажи Джошуа, что с «Вель д’Ив» он промахнулся. Никто не станет читать об этом. Люди зевнут и перевернут страницу, переходя к следующей колонке.

Разозлившись, я встала с дивана.

– Мне кажется, ты ошибаешься, – кипя от возмущения, заявила ему я. – Я думаю, что людям слишком мало известно о тех событиях. Даже Кристоф почти ничего не знает о них, а ведь он француз.

Бертран лишь презрительно фыркнул в ответ.

– А-а, неужели Кристоф умеет читать? По-моему, единственные слова, которые он в состоянии разобрать, это «Гуччи» и «Прада».

Не говоря больше ни слова, я вышла из комнаты, отправилась в ванную и включила воду. Ну почему, почему я не послала его ко всем чертям? Почему я по-прежнему мирюсь с ним, снова и снова? Потому что ты все еще любишь его, правильно? Любишь с той самой минуты, когда познакомилась с ним, несмотря на его властность, грубость и эгоизм? Он умен, он красив, он может быть забавен, он очень хорош в постели, не так ли? Ты помнишь о бесчисленных чувственных ночах, о поцелуях и ласках, о смятых простынях, о его красивом теле, теплых губах, шаловливой улыбке. Бертран. Очаровательный. Неотразимый. Энергичный и трудолюбивый. Вот почему ты терпишь его, не так ли? Но сколько еще это будет продолжаться? Я вспомнила недавний разговор с Изабеллой. Джулия, ты терпишь выходки Бертрана, потому что боишься потерять его? Мы сидели в маленьком кафе неподалеку от школы Салль Плейель, в которой наши дочери занимались балетом, и Изабелла закурила очередную сигарету, которым я потеряла счет, и взглянула мне прямо в глаза. Нет, ответила я. Я люблю его. Я действительно люблю его. Я люблю его таким, какой он есть. Она присвистнула, мои слова явно произвели на нее впечатление, но она мне не поверила. Не до конца, во всяком случае. Ну что же, тогда ему повезло. Но, ради всего святого, если он зайдет слишком уж далеко, скажи ему. Просто скажи ему об этом.

Лежа в ванне, я вспомнила тот первый раз, когда увидела Бертрана. Это случилось на какой-то эксцентричной дискотеке, в Куршавеле. Он пришел с компанией шумных, подвыпивших приятелей. А я была со своим парнем Генри, с которым познакомилась за пару месяцев до этого, на кабельном телевидении, где тогда работала. У нас был легкий, ни к чему не обязывающий роман. Никто из нас не был так уж сильно влюблен. Мы просто были двумя американцами-соотечественниками, живущими во Франции.

Бертран пригласил меня на танец. Кажется, его ничуть не смутил тот факт, что я сидела за столиком в обществе другого мужчины. Смущенная его беспардонностью, я отказалась. Но он был очень настойчив. «Всего один танец, мисс. Всего один танец. Но это будет замечательный танец, я обещаю». Я посмотрела на Генри. Генри пожал плечами. «Валяй», – сказал он и подмигнул мне. И я встала и отправилась танцевать с нахальным и бесстрашным французом.

В двадцать семь лет я была еще очень красива. И да, меня действительно выбрали «мисс Нахант», когда мне исполнилось семнадцать. У меня до сих пор где-то хранится корона из горного хрусталя, которую мне тогда вручили. Зоя частенько играла с нею, когда была маленькой. Но я никогда не гордилась своей красотой. Впрочем, я заметила, что, переехав в Париж, я стала привлекать к себе больше внимания, чем по ту сторону Атлантики. Я также обнаружила, что французы более смелы и открыты, когда дело доходит до флирта. И я поняла еще одну вещь: несмотря на то что во мне не было ничего от искушенной парижанки – я была слишком высокой, слишком светловолосой, слишком зубастой, – моя внешность уроженки Новой Англии оказалась именно тем, чем надо, своеобразным последним писком моды. Помню, что в первые месяцы своего пребывания в Париже я была изумлена тем, как французы – и мужчины, и женщины – откровенно рассматривают друг друга. Постоянно оценивают себя и окружающих. Изучают фигуру, одежду, аксессуары. Я вдруг вспомнила свою первую весну в Париже, когда шла по бульвару Сен-Мишель вместе с подругами, Сюзанной из Орегона, и Джейн из Вирджинии. Мы даже не одевались специально для выхода в город, на нас были джинсы, футболки и вьетнамки на босу ногу. Но мы, все трое, были высокими, атлетически сложенными, светловолосыми, то есть выглядели явными американками. Мужчины постоянно заговаривали с нами. Bonjour Mesdemoiselles, vous etes Americaines, Mesdemoiselles? [18]18
  Добрый день, мадемуазель, вы ведь американки, не так ли?


[Закрыть] Молодые мужчины, зрелые мужчины, студенты, бизнесмены, бесконечная череда мужчин. Они требовали дать им номера телефонов, приглашали на ужин, просто на рюмочку, умоляли, смеялись, отпускали шуточки. Одни были очаровательными, другие – не очень. Дома такого просто не могло случиться. Американцы не волочатся за девушками на улицах, повествуя о том, какой огонь пылает в их сердцах. Джейн, Сюзанна и я, мы лишь беспомощно хихикали, чувствуя себя одновременно польщенными и смущенными.

Бертран говорит, что он влюбился в меня во время нашего первого танца, в ночном клубе Куршавеля. Прямо там и именно тогда. Я ему не верю. Мне кажется, любовь пришла к нему позже. Может быть, на следующее утро, когда он пригласил меня покататься на лыжах. Merde alors[19]19
  Будь я проклят.


[Закрыть], француженки совсем не умеют ходить на лыжах, выдохнул он, глядя на меня с нескрываемым обожанием. Что вы имеете в виду, поинтересовалась я. Они и вполовину не так быстры, рассмеялся он и пылко поцеловал меня. А вот я влюбилась в него с первого взгляда. Влюбилась сразу и безоговорочно, так что даже не оглянулась на бедного Генри, чтобы попрощаться, уходя с дискотеки под руку с Бертраном.

Бертран очень быстро заговорил о женитьбе. В общем-то, я не стремилась к этому, тогда меня вполне устраивало положение его девушки и я рассчитывала побыть ею еще какое-то время. Но он оказался весьма настойчив, очарователен и любвеобилен, так что в конце концов я сдалась и согласилась выйти за него замуж. Полагаю, он не сомневался в том, что я окажусь хорошей женой и хорошей матерью. Я была умна, развита и начитанна, образованна (красный диплом Бостонского университета) и воспитанна – «для американки», я буквально читала его мысли. Я была здоровой, красивой и сильной. Я не курила, не употребляла наркотики, почти не пила и верила в Бога. Поэтому, вернувшись в Париж, я была представлена семейству Тезаков. Как же я нервничала в тот самый первый день. У них была элегантная, классическая квартира на rue de l’Universite[20]20
  Университетская улица.


[Закрыть]. Меня встретили холодные глаза Эдуарда, его сухая улыбка. А потом я увидела Колетту, ее безупречный макияж и стильную одежду. Она пыталась изобразить дружелюбие, угощала меня кофе с сахаром, протягивая мне чашечку холеными, наманикюренными пальчиками. И еще там были две сестры. Одна угловатая, светловолосая и бледная: Лаура. Другая загорелая до черноты, розовощекая и круглолицая: Сесиль. Там же присутствовал и жених Лауры, Тьерри. Он не снизошел до разговора со мной. Зато обе сестрицы рассматривали меня с несомненным и живым интересом, явно озадаченные тем фактом, что их дорогой братец Казанова выбрал себе в спутницы жизни простушку американку, когда le tout-Paris[21]21
  Весь Париж.


[Закрыть] был у его ног.

Я знала, что Бертран – как и вся его семья – ожидал, что я быстренько, одного за другим, рожу ему четырех или пятерых ребятишек. Но осложнения начались сразу же после нашей свадьбы. Нескончаемые осложнения, которых мы никак не могли ожидать. Череда ранних выкидышей повергла меня в пучину отчаяния.

Спустя шесть нелегких лет я все-таки сумела выносить Зою. Бертран еще долго надеялся, что за ней последует и номер второй. Как и я, впрочем. Но больше мы на эту тему не разговаривали.

А потом была еще и Амели…

Но сегодня вечером я абсолютно не расположена думать об Амели. Я предостаточно занималась этим в прошлом.

Вода в ванне стала едва теплой, и я вылезла из нее, дрожа от холода. Бертран все еще смотрел телевизор. В любой другой день я бы, по обыкновению, подошла к нему, он протянул бы ко мне руки, обнял, приласкал и поцеловал, а я бы пожаловалась, что он был слишком груб, но я бы произнесла это голоском обиженной маленькой девочки, надув губы. А потом мы бы поцеловались, и он повел бы меня в нашу спальню. И мы занялись бы любовью.

Но сегодня я не подошла к нему. Я потихоньку забралась в постель и почитала еще кое-какие материалы о детях на «Вель д’Ив».

Последнее, что я вспомнила, перед тем как выключить свет в спальне, было лицо Гийома в тот момент, когда он рассказывал о своей бабушке.