Текст книги "Ключ Сары. Cосед (сборник)"

Эта ночь была самой тяжелой. Это была самая ужасная ночь для нее и для всех остальных детей, думала девочка. Бараки были разграблены подчистую. Не осталось ничего, ни одежды, ни одеял, вообще ничего. Стеганые одеяла были вспороты, пух и перья покрывали землю белой пеленой.

Дети плакали навзрыд, кричали, икали от страха и ужаса. Малыши ничего не могли понять и все время хныкали, они звали своих матерей. Они намочили свою одежду, катались по земле, визжали от отчаяния. Дети постарше, подобно ей самой, сидели на земле, обхватив голову руками.

На них никто не обращал внимания. Они никому не были нужны. Кормили их очень редко. Дети были настолько голодны, что щипали сухую траву, сено, солому. Никто не пришел, чтобы успокоить и утешить их. Девочка задумалась: те полицейские…Неужели у них не было своих семей? Неужели у них не было своих детей? Детей, к которым они возвращались домой? Как они могли так жестоко обращаться с чужими детьми? Может быть, им приказали так вести себя, или для них это было вполне естественным и самым обычным делом? Может быть, они были машинами, а не живыми людьми? Девочка пристально всматривалась в них. Нет, они казались настоящими, из плоти и крови. Они были мужчинами. Она ничего не могла понять.

На следующий день девочка заметила группу людей, которые наблюдали за ними через забор из колючей проволоки. Это были деревенские женщины, в руках они держали какие-то узелки и еду. Они пытались просунуть ее через заграждение. Но полицейские приказали им убираться. И больше к детям не приходил никто.

Девочка чувствовала себя так, словно превратилась в кого-то еще. Кого-то крепкого, закаленного, грубого и жестокого. Иногда она дралась с другими детьми, с теми, кто пытался выхватить у нее из рук кусок заплесневелого хлеба, который она нашла. Она обругала их. Она избила их. Она ощущала себя опасной и дикой.

Поначалу она старалась не обращать внимания на маленьких детей. Они были слишком похожи на ее братика. Но теперь она вдруг почувствовала, что должна помочь им. Они были маленькими, уязвимыми и беззащитными. Такими жалкими. Такими грязными. Многие из них страдали расстройством желудка. Их одежда пропиталась испражнениями. И не было никого, кто вымыл бы их и накормил.

Понемногу она стала различать их по именам и по возрасту, но некоторые дети были такими маленькими, что едва умели разговаривать. Они были благодарны ей за теплый голос, за улыбку, за поцелуй и ходили за ней по всему лагерю, как перепуганные и перепачканные воробышки.

Она рассказывала им истории и сказки, которые читала братику перед сном. По ночам, лежа на кишащей вшами соломе, в которой шуршали крысы, она шепотом пересказывала им разные истории, стараясь сделать их длиннее, чем они были на самом деле. Вокруг нее собирались и дети постарше. Кое-кто из них делал вид, что не слушает, но девочка знала, что они притворяются.

Здесь, в лагере, была одна девочка, высокое темноволосое создание по имени Рахиль, которая часто поглядывала на нее с легким презрением. Но ночь за ночью она слушала истории и понемножку подбиралась все ближе, чтобы не пропустить ни слова. И вот однажды, когда почти все малыши наконец заснули, она заговорила с девочкой. Глубоким, хрипловатым голосом она сказала:

– Мы должны уйти отсюда. Нам нужно бежать.

Девочка отрицательно покачала головой.

– Отсюда не сбежишь. У полицейских ружья. У нас ничего не получится.

Рахиль лишь пожала худенькими плечиками в ответ.

– А я все равно убегу.

– А как же твоя мать? Она будет ждать тебя в другом лагере, как и моя.

Рахиль улыбнулась.

– И ты в это поверила? Ты поверила в то, что они сказали?

Девочка готова была ударить Рахиль за эту многозначительную улыбку.

– Нет, – твердо ответила она. – Я не поверила им. Я больше ничему не верю.

– И я тоже, – заявила Рахиль. – Я видела, что они сделали. Они даже не потрудились правильно записать, как зовут маленьких детей. Они раздали всем маленькие таблички с именами, которые перепутались, когда дети сняли их. Значит, им все равно. Они солгали всем. И нам, и нашим матерям.

А потом, к невероятному удивлению девочки, Рахиль потянулась к ней и дружески взяла за руку. Она крепко пожала ее, как делала когда-то Арнелла. Затем поднялась на ноги и исчезла.

На следующее утро их разбудили очень рано. Полицейские вошли в бараки и принялись расталкивать их дубинками и прикладами. Младшие дети, не успев толком проснуться, начали плакать. Девочка попыталась успокоить тех, кто находился рядом с ней, но они были слишком напуганы. Потом их всех повели в сарай. Девочка держала за руки двух малышей. Она увидела полицейского, который держал в руках какую-то непонятную штуковину. Девочка не поняла, что это такое. Эта штука издавала странный шипящий свист. Малыши, увидев ее, расплакались и попятились назад. Другие полицейские стали шлепать их и пинать ногами, а потом подтащили к мужчине, который держал в руках странный инструмент. Девочка с ужасом смотрела на происходящее. А потом она вдруг поняла. Им собирались остричь волосы. Их всех должны были побрить наголо.

Она видела, как густые волосы Рахили темной волной упали на пол. Ее голый череп был белым и заостренным, как яйцо. Рахиль с яростью и презрением взглянула на полицейских, а потом плюнула им на башмаки. Один из gendarmes с силой ударил ее в бок.

Малыши запаниковали. Каждого из них пришлось держать двоим или троим взрослым мужчинам. Когда подошла ее очередь, девочка не стала сопротивляться. Она молча наклонила голову. Она ощутила прикосновение вибрирующего лезвия и зажмурилась, не в силах вынести вида чудесных соломенных волос, падающих к ее ногам. Ее волосы. Ее красивые, роскошные волосы, вызывавшие всеобщее восхищение. Она почувствовала, как к горлу у нее подступают рыдания, но сумела не расплакаться. Она никогда больше не заплачет перед этими мужчинами. Никогда. Это всего лишь волосы. Они отрастут.

Унизительная процедура почти завершилась. Она снова открыла глаза. У полицейского, который держал ее, были мясистые розовые руки. Она не сводила с него глаз, пока второй мужчина сбривал остатки ее локонов…

Это оказался тот самый рыжеволосый полицейский с ее улицы. Тот самый, с которым часто болтала ее мать. Тот самый, который всегда подмигивал ей, когда она возвращалась из школы. Тот самый, которому она помахала в день облавы, тот самый, который отвернулся тогда. Но сейчас он стоял слишком близко и поэтому не мог отвернуться.

Она молча смотрела ему прямо в глаза, не опуская взгляда. Глаза у него были необычного, какого-то желтоватого цвета, похожие на расплавленное золото. Лицо его залила краска смущения, и девочке показалось, что он дрожит. Но она по-прежнему ничего не говорила, только смотрела на него с нескрываемым презрением.

Он, не шевелясь, тоже глядел на нее во все глаза. Девочка улыбнулась горькой улыбкой повзрослевшего человека, неожиданной в десятилетнем ребенке, и стряхнула его отяжелевшие руки.

Из дома престарелых я выходила сама не своя, все было как в тумане. Мне нужно было возвращаться в контору, где меня уже поджидал Бамбер, но я обнаружила, что вновь иду на рю де Сантонь. В голове у меня крутились бесчисленные вопросы, и я чувствовала, что тону в них. Неужели Mamé говорила правду или она все перепутала из-за болезни? В самом ли деле в ее бывшей квартире жила еврейская семья? Как могли Тезаки вселиться туда и ничего не знать о своих предшественниках, как утверждала Mamé?

Я медленно шла по двору. Небольшая комнатка concierge должна была находиться примерно здесь, думала я. Много лет назад ее перестроили в отдельную, но крошечную квартирку. В коридоре вдоль стен тянулись ряды металлических ящиков. Concierge, которая раньше покупала почту и разносила ее по квартирам, больше не было. Мадам Руайер, так ее звали, как говорила Mamé. Я много читала о concierges и о той роли, которую они сыграли во время арестов. Одни, и таких было большинство, добросовестно выполняли приказы, отданные полицейскими, а некоторые пошли еще дальше, показывая и выдавая полиции убежища, в которых прятались отдельные еврейские семьи. Другие же разграбили опустевшие квартиры, поживившись брошенным имуществом, сразу же после начала облавы. И лишь очень немногие, как мне стало известно из прочитанного, постарались в меру своих сил и возможностей защитить еврейские семьи. Интересно, на чью сторону встала мадам Руайер, подумала я. Мимоходом я вспомнила и свою concierge на бульваре дю Монпарнас: она была моей ровесницей, родом из Португалии, и не познала ужасов войны.

Я не стала вызывать лифт и поднялась на четвертый этаж по лестнице. Рабочие ушли перекусить, у них наступило время обеденного перерыва. В здании царила тишина. Открыв входную дверь, я вдруг почувствовала, как меня охватило какое-то странное чувство, ощущение безысходного отчаяния и опустошенности. Я прошла в старую часть квартиры, ту, которую Бертран показывал нам накануне. Итак, именно здесь все и произошло. Вот в эту самую дверь жарким июльским утром, перед самым рассветом, постучали полицейские.

Кажется, все, что я прочла об облаве за прошедшие несколько недель, все, что узнала о событиях на «Вель д’Ив», обрушилось на меня здесь, в этой квартире, в которой я собиралась жить. Все изученные мной свидетельские показания, все выжившие жертвы облавы и посторонние наблюдатели, с которыми я разговаривала, все это позволило мне с небывалой ясностью понять и представить драму, разыгравшуюся здесь, в этих стенах, которых я сейчас касалась.

Статья, которую я начала писать несколько дней назад, была почти готова. Приближался срок сдачи. Хотя мне еще предстояло посетить лагеря на Луаре и Дранси, находившиеся за городской чертой Парижа и у меня была назначена встреча с Франком Леви, ассоциация которого, главным образом, и занималась организацией торжественной церемонии памяти жертв облавы, состоявшейся шестьдесят лет назад. Совсем скоро мое расследование закончится, и я буду писать о чем-нибудь другом.

Но теперь, когда я знала о том, что произошло здесь, совсем рядом со мной, и что так тесно, почти интимно, было связано со мной и моей жизнью, я чувствовала, что должна узнать больше. Мои поиски еще не закончились. Я чувствовала, что должна узнать все, до конца. Что случилось с еврейской семьей, которая жила здесь до нас? Как их звали? Были ли у них дети? И вернулся ли кто-нибудь из них из лагерей смерти? Или они погибли, все до единого?

Я бродила по пустой квартире. В одной из комнат рабочие разбирали стену. Среди обломков я заметила длинную глубокую выемку, искусно спрятанную за стенной панелью. Сейчас она частично обнажилась. Наверное, когда-то она служила надежным тайником, убежищем. Если бы эти стены могли говорить… Но мне не нужно было, чтобы они заговорили. Я и так знала, что здесь произошло. Я буквально видела это. Уцелевшие свидетели тех событий рассказывали о душной, безветренной ночи, о бесцеремонном стуке в двери, о коротких и резких словах команды, о поездке на автобусах через весь Париж. Они рассказывали о зловонном аде, который воцарился в здании велодрома «Вель д’Ив». Те, кто рассказывал мне об этом, выжили. Те, кто вырвался из ада. Те, кто сорвал желтую звезду с одежды и сбежал.

Мне вдруг пришла в голову мысль, а смогу ли я смириться с таким знанием, смогу ли жить в этой квартире, зная о том, что здесь была арестована другая семья, арестована и отправлена на верную смерть. Интересно, а как жили с сознанием этого Тезаки?

Я достала сотовый телефон и позвонила Бертрану. Когда он увидел на дисплее мой номер, то пробормотал в трубку:

– Совещание.

На нашем тайном языке это означало, что он занят.

– Это срочно, – сказала я.

Я услышала, как он произнес несколько слов в сторону, обращаясь к кому-то, а потом его голос четко зазвучал в трубке.

– Что стряслось, любовь моя? – спросил он. – Пожалуйста, выкладывай побыстрее, меня ждут люди.

Я сделала глубокий вздох.

– Бертран, – спросила я, – ты знаешь, как твои дедушка и бабушка получили квартиру на рю де Сантонь?

– Нет, – ответил он, – не знаю. А что?

– Я только что навещала Mamé. Она рассказала мне, что они переехали сюда в июле сорок второго года. По ее словам, квартира освободилась после того, как еврейскую семью, которая жила здесь до них, арестовали во время облавы «Вель д’Ив».

Молчание.

– Ну и что? – поинтересовался наконец Бертран.

Я почувствовала, что у меня горят щеки. Мой голос эхом прокатился по пустой квартире.

– Но тебя разве не беспокоит тот факт, что ваша семья вселилась в эту квартиру, зная, что проживавшая здесь еврейская семья была арестована? Они тебе рассказывали об этом?

Я буквально видела, как он типично французским жестом пожимает плечами, как у него опускаются уголки губ, а брови, наоборот, взлетают вверх.

– Нет, меня это ничуть не беспокоит. Я ничего не знал, они ничего мне не говорили, но это меня совершенно не волнует. Я уверен, что многие парижане в июле сорок второго года переехали в квартиры, освободившиеся после облавы. Ведь от этого члены моей семьи не становятся коллаборационистами, а?

Его смех резал мне слух.

– Я никогда такого не говорила, Бертран.

– Ты принимаешь эту историю слишком близко к сердцу, Джулия, – уже спокойнее произнес он. – В конце концов, это случилось шестьдесят лет назад. Не забывай, шла война. Всем приходилось нелегко.

Я вздохнула.

– Я всего лишь хочу знать, как это случилось. Я просто ничего не понимаю.

– Все очень просто, mon ange[27]27
  Ангел мой.


[Закрыть]. Во время войны моим дедушке и бабушке пришлось нелегко. Магазин по продаже антиквариата не приносил прибыли. Поэтому они наверняка с радостью ухватились за возможность переехать в более комфортабельную и просторную квартиру. В конце концов, у них был ребенок. Они были молоды. И обрадовались тому, что у них появилась крыша над головой. Скорее всего, они попросту и думать забыли об этом еврейском семействе.

– Ох, Бертран, – прошептала я. – Как они могли не думать об этой несчастной семье? Как они могли?

Кажется, он послал мне воздушный поцелуй в трубку.

– Полагаю, они просто ничего не знали. Но я должен идти, amour. Увидимся вечером.

И он повесил трубку.

Я же побыла еще какое-то время в квартире. Я прошлась по длинному коридору, постояла в пустой гостиной, провела рукой по гладкой мраморной каминной полке, пытаясь понять, что же произошло, и стараясь не позволить эмоциям захлестнуть меня с головой.

Поговорив еще несколько раз с Рахилью, девочка решилась. Они убегут отсюда. Они обязательно должны убежать из этого страшного места. Особого выбора у них не было: им оставалось или умереть, или убежать. Она знала, что если останется здесь с другими детьми, то это будет конец. Многие дети были больны. Несколько человек уже умерли. Однажды она видела сестру милосердия, такую же, как и на стадионе, женщину в голубой высокой шапочке. Одна сестра милосердия на такую массу больных, умирающих от голода детей.

Свое решение убежать они держали в тайне. Они не сказали о том, что собираются сбежать отсюда, никому из детей. Никто и ни о чем не должен был догадаться. Они намеревались удрать из лагеря среди бела дня. Девочки подметили, что днем полицейские почти не обращали на детей внимания. Все должно было пройти легко и быстро. Вниз мимо бараков, по направлению к водонапорной башне, к тому месту, где деревенские женщины пытались просунуть им еду через колючую проволоку. Они обнаружили в том месте маленькое окошко в спиралях проволоки. Оно было небольшим, но вполне достаточным, чтобы в него пролез ребенок.

Некоторые дети уже покинули лагерь в сопровождении полицейских. Девочка смотрела, как они уходят, слабые, больные создания с бритыми головами в рваной, потрепанной одежде. Куда их уводят? Далеко? К отцам и матерям? В такую возможность она не верила. Рахиль тоже. Если все они должны были попасть в одно место, для чего полиции понадобилось отрывать детей от родителей? К чему было причинять такую боль, такие страдания, думала девочка. «Это все потому, что они нас ненавидят, – заявила ей глубоким, хрипловатым голосом Рахиль. – Они ненавидят евреев». И, должно быть, ненавидят очень сильно, решила девочка. Но откуда взялась такая ненависть? Она еще никого не ненавидела в своей жизни, не считая разве что одной учительницы. Учительницы, которая сурово наказала ее за то, что она не выучила урок. Интересно, она действительно желала этой женщине смерти, принялась вспоминать девочка. Оказывается, да, желала. Так вот как, наверное, и происходят такие вещи. Вот откуда берется такая ненависть. Ты так ненавидишь кого-нибудь, что хочешь убить его. Ненавидишь кого-нибудь только за то, что он носит на груди желтую звезду. Она содрогнулась от ужаса. Она чувствовала себя так, словно все зло на земле, вся ненависть мира сосредоточились здесь, в этом лагере, вокруг нее, в жестоком выражении лиц полицейских, в их равнодушии, в их презрении. Неужели и за пределами этого лагеря евреев тоже ненавидят? Неужели теперь вся ее жизнь станет таким кошмаром?

Она вспомнила, как в прошлом июне, возвращаясь из школы, подслушала разговор соседей. Женские голоса, пониженные до шепота. Она замерла на ступеньках, навострив уши, как гончая собака. «Представляете, куртка у него распахнулась, а там, на груди, вот она, желтая звезда. Никогда бы не подумала, что он еврей». Она услышала, как другая женщина поперхнулась от неожиданности: «Он еврей! Такой приличный человек. Вот так сюрприз. Какой кошмар!»

Тогда она поинтересовалась у своей матери, почему некоторые их соседи не любят евреев. Мать в ответ пожала плечами, потом вздохнула и еще ниже склонилась над утюгом, которым гладила белье. Но она не ответила на вопрос. Поэтому девочка отправилась к отцу. Что плохого в том, что они евреи? Почему некоторые люди ненавидят евреев? Отец почесал в затылке, а потом взглянул на нее сверху вниз с неуверенной улыбкой. Запинаясь, он сказал: «Потому что они думают, что мы – другие. Поэтому они боятся нас». Но в чем заключается эта разница, подумала девочка. Чем они отличаются от других?

Ее мать. Ее отец. Ее братик. Тоска по ним причиняла ей физическую боль. Ей казалось, что она падает в бездонную пропасть. И бегство представлялось ей единственным способом обрести хотя бы некоторый контроль над своей жизнью, над этой новой жизнью, которой она не понимала. Может быть, и ее родителям тоже удалось убежать? Может быть, им удалось вернуться домой? Может быть… может быть…

Она подумала о пустой квартире, о неубранных постелях, о еде, медленно гниющей на кухне. И о братике, оставшемся в одиночестве в тишине шкафа. В мертвом молчании квартиры.

Рахиль коснулась ее руки, и девочка испуганно вздрогнула.

– Пора, – прошептала она. – Сейчас самое время.

В лагере было тихо, он казался пустым и заброшенным. Они заметили, что после того как увели взрослых, полицейских здесь стало намного меньше. И полицейские почти не разговаривали с детьми. Они оставили их в покое.

На бараки обрушилась невыносимая жара. Внутри, на сырой соломе, неподвижно лежали слабые и больные дети. Откуда-то издалека до девочки доносились мужские голоса и смех. Мужчины, наверное, спрятались от солнца под навесом.

Единственный полицейский, которого они видели, сидел в тени, положив винтовку на колени. Он откинул голову, прислонившись к стене барака и, кажется, спал, приоткрыв рот. Они поползли к проволочному заграждению, похожие на маленьких юрких ящериц. За ним они уже видели зеленые луга и поля, простирающиеся перед ними.

Вокруг по-прежнему царила тишина. Тишина и жара. Не заметил ли их кто-нибудь? Они распластались в высокой траве. Сердце готово было выпрыгнуть из груди. Девочки осторожно оглянулись назад. Никакого движения. Ни звука. Неужели все так просто? Нет, такого не может быть. Больше никогда и ничего не будет легко и просто. Никогда.

Рахиль комкала в руках рваную одежду. Она убедила девочку надеть ее, говоря, что лишний слой ткани защитит кожу от колючей проволоки. Девочка с содроганием натянула на себя грязный, рваный свитер и тесные, засаленные брюки. Интересно, кому принадлежала эта одежда раньше? Наверное, какому-нибудь бедному ребенку, у которого отняли мать и который остался совсем один, чтобы умереть.

По-прежнему не поднимая головы, они приблизились к дыре в колючей проволоке. Чуть в стороне от нее стоял полицейский. Девочки не могли различить его лица, им была видна лишь его круглая фуражка. Рахиль показала на дыру в проволочном ограждении. Нужно было спешить. Нельзя было терять времени. Они легли на живот и по-пластунски поползли к дыре. Она кажется такой маленькой, подумала девочка. Разве смогут они протиснуться в нее и не пораниться, несмотря на надетую поверх своей чужую одежду? О чем они думали, когда разрабатывали свой план? Как они могли надеяться, что их никто не увидит? Что они смогут сбежать? Они просто сошли с ума, подумала девочка. Просто сошли с ума.

Травинки щекотали ей нос. Они пахли чудесно. Ей захотелось зарыться в траву лицом и вдыхать ее зеленый, свежий аромат. Она увидела, что Рахиль уже добралась до дыры и теперь осторожно просовывает в нее голову.

Внезапно девочка услышала чьи-то тяжелые шаги по траве. Сердце у нее замерло. Она подняла голову и увидела нависшую над ней гигантскую тень. Полицейский. Он поднял ее, держа за воротник старенькой блузки, и встряхнул. От страха у нее отнялись руки и ноги.

– Какого черта ты здесь делаешь? – прошипел он ей в ухо.

Рахиль уже наполовину пролезла в отверстие. Мужчина, по-прежнему держа девочку за шиворот, нагнулся и схватил Рахиль за лодыжку. Та вырывалась и сопротивлялась, но он был намного сильнее и в конце концов вытащил ее из дыры в колючей проволоке. Лицо и руки у нее кровоточили.

Они стояли перед ним, Рахиль всхлипывала, а девочка выпрямилась во весь рост и гордо задрала подбородок. Внутри у нее вся дрожало, но она твердо решила, что не покажет своего страха. По крайней мере, попытается.

А потом она посмотрела на него, и у нее перехватило дыхание.

Это был тот самый рыжеволосый полицейский. Он тоже сразу же узнал ее. Она увидела, как дернулся кадык у него на шее, и почувствовала, как ослабла его хватка.

– Вы не можете убежать, – хрипло выдохнул он. – Вы должны оставаться здесь, понятно?

Он был совсем еще молод, немногим старше двадцати, крупный, с нежной розовой кожей. Девочка заметила, что он вспотел в своей темной форме. На лбу у него выступили капли пота, и на верхней губе тоже. Он растерянно моргал, переступая с ноги на ногу.

И тут девочка поняла, что не боится его. Она вдруг ощутила нечто вроде жалости, это удивило и позабавило ее. Она коснулась его руки. Он с удивлением и замешательством опустил глаза. Она сказала:

– Вы меня помните.

Это был не вопрос, а утверждение.

Он кивнул головой, вытирая влагу у себя под носом. Она вынула из кармана ключ и показала ему. Рука у нее не дрожала.

– Вы помните моего маленького братика, – продолжала она. – Маленького светловолосого мальчугана, с вьющимися волосами?

Он снова кивнул.

– Вы должны отпустить меня, месье. Это мой маленький братик, месье. Он остался в Париже. Один. Я заперла его в шкафу, потому что думала… – Голос у нее сорвался. – Потому что я думала, что там он будет в безопасности! Я должна вернуться! Отпустите меня, дайте мне выбраться через эту дыру. Вы же можете притвориться, что не видели меня, месье!

Мужчина оглянулся через плечо на бараки и навесы, как будто опасаясь, что кто-нибудь может подойти сюда, услышать или увидеть их.

Он приложил палец к губам. Потом снова посмотрел на девочку. Поморщился, покачал головой.

– Я не могу так поступить, – негромко произнес он. – У меня приказ.

Она положила руку ему на грудь.

– Пожалуйста, месье, – тихонько взмолилась она.

Рядом с ней чихнула Рахиль, лицо которой покрывали кровь и слезы. Мужчина опять оглянулся через плечо. Такое впечатление, что в душе у него боролись противоречивые чувства. Девочка снова подметила странное выражение у него на лице, то самое, которое она видела и в день облавы. Смесь жалости, стыда и гнева.

Она чувствовала, как медленно уходят минуты, растянувшиеся в часы, налитые свинцовой тяжестью. Бесконечные минуты падали в вечность. Она чувствовала, как слезы подступают к горлу, готовые смениться безудержной паникой. Что она будет делать, если он отправит ее и Рахиль обратно в бараки? Как она сможет жить здесь дальше? Как? Она гневно подумала, что снова попытается сбежать, и будет пытаться снова и снова. Снова и снова.

Внезапно полицейский обратился к ней по имени. Он взял ее за руку. Его ладонь была горячей и влажной.

– Иди, – прошептал он сквозь стиснутые зубы, и по вискам у него потекли струйки пота, обрамляя бледное, одутловатое лицо. – Беги, ну же! Быстрее!

Озадаченная и растерянная, она взглянула в глаза цвета расплавленного золота. Он подтолкнул ее к дыре, рукой пригибая к земле. Приподняв проволоку, он сильным толчком отправил ее на ту сторону. Колючки впились ей в лицо. А потом все кончилось. Она с трудом поднялась на ноги. Она была свободна и стояла по другую сторону ограждения.

Рахиль смотрела на них во все глаза, не в силах пошевелиться.

– Я тоже хочу уйти отсюда, – прошептала она.

Мужчина крепко взял ее за плечо.

– Нет, ты останешься, – возразил он.

Рахиль заплакала в голос.

– Это нечестно! Почему она, а не я? Почему?

Полицейский сделал ей знак замолчать, приподняв другую руку. Девочка за ограждением замерла, она не могла уйти просто так. Почему Рахиль не может убежать с ней? Почему она должна остаться?

– Пожалуйста, отпустите ее, – взмолилась девочка. – Пожалуйста, месье.

Она вдруг заговорила спокойным, тихим голосом. Голосом взрослой женщины.

Полицейский явно не находил себе места, не зная, что делать. Но колебался он недолго.

– Ладно, беги, – сказал он, подталкивая Рахиль. – Быстро!

Он опять приподнял проволоку, пока Рахиль проползала под ней на ту сторону. И вот она, запыхавшись, уже стояла рядом с девочкой.

Мужчина порылся в карманах, вытащил что-то и протянул девочке через забор.

– Возьми это, – приказал он.

Девочка опустила глаза на толстую пачку денег, которая оказалась у нее в руке. Она положила ее в кармашек, рядом с ключом.

Полицейский оглянулся на бараки, и на лбу у него собрались морщинки.

– Ради всего святого, бегите! Бегите быстрее, обе! Если они вас увидят… Оторвите звезды. Попытайтесь найти кого-нибудь, кто вам поможет. Будьте осторожны! Удачи!

Девочка хотела поблагодарить его, поблагодарить за помощь, за деньги, которые он дал. Она хотела протянуть ему руку, но Рахиль схватила ее за плечо, развернула спиной к проволоке, и они побежали. Изо всех сил они бежали по полю, топча высокие колосья спелой пшеницы, размахивая руками, как ветряные мельницы, им не хватало воздуха, легкие разрывались, но они старались убежать как можно дальше от лагеря, как можно дальше от этого проклятого места.