Текст книги "Уйти нельзя остаться. Кризисы, выгорание, смыслы и ресурсы в кинопрофессии"

На сегодняшний день больше всего демотивируют паузы и простои. Думаю, так у многих режиссеров. И у начинающих, и у продолжающих, и у мастеров. Потому что, если разобраться, по сути дела, кто такой режиссер? Он, с одной стороны, вроде бы и самый главный человек на съемках, а с другой – главный дилетант, потому что на самом деле не до конца понятно, чем он занимается.

У всех режиссеров – свой стиль. Нет универсальных схем, как режиссер должен вести себя, что делать на площадке, чем в принципе заниматься. В то время как все, кто его окружает, – носители вполне конкретных компетенций, умений, и, как правило, это востребованные люди. Им всегда есть куда деться, будь то оператор, художник, исполнительный продюсер, звукорежиссер, монтажер, колорист. Их профессиональная жизнь никогда не прерывается, по сути, они переходят с одного проекта на другой. А режиссер – это тот, кто рискует надолго остаться без дела. Он отснял фильм, дальше все его соратники разбежались, ушли куда-то. А режиссеру нужно дожидаться либо начала следующих съемок – и это идеальный вариант, поскольку это означает, что у него на примете есть следующий фильм. Либо писать другой сценарий и стараться заинтересовать продюсеров. Либо, если он не может писать, искать сценарий. В любом случае, мне кажется, в российской индустрии режиссер работает нон-стоп очень редко. Так, чтобы режиссер закончил один фильм и тут же приступил к следующему, – такого почти не бывает. А уж тем более чтобы человек снимал несколько фильмов параллельно… Совсем сказка.

Самое сложное время в жизни режиссера – вот эти остановки. Начинает казаться, что жизнь проходит мимо. Что все твои коллеги и друзья чем-то занимаются, у них кипит жизнь, а ты ждешь ответа от продюсеров или поступления денег на счет, чтобы начать следующий фильм или хотя бы чтобы готовиться к нему. А еще скорее всего ты пребываешь в творческом кризисе, пытаясь написать сценарий, или уже его написал, или даже несколько, но ни один продюсер не заинтересовался. И главное для режиссера в такой ситуации – уметь взять себя в руки, не поддаться унынию. А еще лучше – обеспечить себе такую профессиональную биографию, чтобы паузы не замечались, заниматься чем-то полезным, делать что-то, работающее на карьеру.

Работа на проектах, съемки, подготовка к фильму, постпродакшн фильма – это сложный, изнурительный процесс. Но я лично его обожаю. Даже когда во время съемок или монтажа жизнь кажется адом, и я чувствую себя белкой в колесе, я знаю, что это не так. Потому что потом, когда все заканчивается и наступает штиль на несколько месяцев или полгода, я скучаю по производственному сумасшествию. Скучаю и понимаю, что именно в момент производства я находился в центре событий, я был нужен, даже необходим людям, они за мной шли, слушали меня. Да, было сложно, мы все время сталкивались с так называемыми факапами, придумывали, как решать проблемы, которые из-за них возникли, мы ругались, мирились, но именно это была моя настоящая жизнь. И происходит это важнейшее осознание уже постфактум.

Ответ на этот вопрос плавно вытекает из предыдущей темы. Главная проблема – отсутствие деятельности и ожидание запуска следующего проекта. Что я делаю в промежутках между проектами? Сейчас я уже выработал определенный график и образ жизни. Писать – большое счастье для режиссера, да и вообще для человека. Если он пишет себе сценарии сам, если может придумать историю и записать ее, отредактировать текст, отправить его продюсерам. Это помогает отвлекаться. Когда ты физически не живешь в мире съемок, ты отправляешься в другие миры через свое воображение, представляешь себе чужие жизни, придумываешь героев, их проблемы начинают тебя волновать по-настоящему, и тебе самому уже становится интересно, что будет дальше в истории, которую ты пишешь, что случится с тем или иным героем. И так незаметно ты уходишь от действительности, от пустой действительности, в которой ничего не происходит. Ты уходишь в какой-то умозрительный мир, который сам же и создаешь.

Сценарий полного метра я лично пишу примерно два месяца – это чистая запись. Если брать вместе с задумкой и накоплением материала – это три-четыре месяца. Что приблизительно и равно паузе между проектами. Этим и можно занять свою жизнь.

У каждого, наверное, свои циклы написания. Кто-то садится писать рано утром, кто-то поздно вечером и пишет всю ночь. В любом случае написание сценария заставляет человека встроиться в определенный график, поскольку, чтобы работать над произведением, требуется дисциплина. А любой график является иллюзией деятельности. Это всё события твоей жизни: вот ты проснулся, позавтракал, погулял, сел работать. Когда человек работает, он не загнивает, не впадает в уныние.

Еще, пока не снимаешь, необходимо пополнять свою базу просмотренных фильмов. Для режиссера профессиональная необходимость – быть в контексте, знать, что происходит, быть в курсе, как другие режиссеры работали с темой, которая сегодня тебя интересует. Не в целях копирования, конечно, и не для инспирирования чьим-то стилем, а просто для того, чтобы оставаться в профессиональном тонусе. Не быть человеком, свалившимся с луны, а оставаться в кинопроцессе – не в локальном, не в российском, а в мировом. Поэтому, когда я пишу, я стараюсь еще и смотреть. Затыкать какие-то дыры, смотреть, что все видели, а я не видел, например. Или, наоборот, углубляться в какое-то редкое непопулярное кино.

Есть всевозможные списки и от киношкол, и от профильных изданий, есть ссылки, которые присылают друзья-кинокритики. На худой конец, есть сериалы. Я, правда, подсаживаюсь на сериалы в редких случаях. Я считаю, что это трата времени и некоторое «пробуксовывание» для профессионала, для того, кто хочет быть в индустрии. Получить представление о сериале можно по пилотной серии: понять, как он устроен, и забыть. Если это действительно очень хорошая вещь, не просто коммерческий продукт, а нечто на стыке коммерции и творчества, я, конечно, смотрю до конца. У меня так было с первым сезоном «Настоящего детектива» и с некоторыми другими сериалами.

Хотя я готов допустить, что побег от депрессии – это как раз просмотр качественных сериалов. Садишься, включаешь какой-нибудь «Мир Дикого Запада», смотришь все сезоны подряд, и все. Месяц депрессии от простоя можно так пережить, но это, безусловно, не самый эффективный способ времяпрепровождения.

Это вопрос широкий, философский. Он близок к вопросам, которые лучше оставлять без ответа, вроде «О чем твое кино?», «Зачем ты снимаешь?» или «Почему ты – это ты?». Поэтому я не претендую на точный ответ, но постараюсь быть честным.

Меня так не укрепляла никакая другая сфера деятельности. Когда я занимаюсь кино, я понимаю, что это потом останется, что это не преходящая вещь. Мы живем в мире преходящих вещей. Все вокруг нас очень однообразно, кратковременно. Все время что-то важное происходит – и тут же кончается. В лучшем случае события твоей жизни фиксируются в фотографии или сториз инстаграма. Но ведь чаще всего это пена дней. И мне кажется, например, что проблема театрального искусства в том, что театр хоть и прекрасная, но тоже очень преходящая вещь. Даже самый хороший и долгоиграющий спектакль, как бабочка, когда-нибудь пропадет. И даже если снять его на камеру, он не будет оказывать того воздействия, какое оказывал в зрительном зале.

А мне важно чем-то заниматься и точно знать, что результат моей деятельности не исчезнет, что в том или ином виде он будет всегда. В наше время даже необязательно, чтобы фильм хранился на материальном носителе. Он остается виртуально. Загружается в сеть, распространяется там сам по себе, ссылки на его скачивание лежат в почте у разных людей, в их чатах, он выложен на какие-то видеохостинги, на торрент-сайты. Я уж не говорю о том, что фильмы периодически показывают и после проката.

Твои картины продолжают свою жизнь, и получается, что они продлевают тебя самого. Это не погоня за бессмертием, как может показаться. Люди просто склонны к этому, они стремятся продлевать себя в ком-то или в чем-то. Большая часть человечества делает это через детей. Но существует и другая возможность – продлевать себя в творчестве. Я не буду говорить «в искусстве», это громкие слова, но кинотворчество позволяет человеку оставаться навсегда в сердцах и умах людей, в памяти поколения, и это факт.

Если вдуматься, то это звучит смешно и довольно легковесно. Выходит, главная цель человека – запомниться другому такому же человеку. И здесь мы уже приходим к вопросам мироздания. И, честно говоря, да. Если не этого, то я правда не знаю, чего еще нам хотеть.

Елена Жукова, художник-постановщик

Кризисы… В первую очередь вспоминается кризис 1990-х годов, когда надо было браться за любую работу и соглашаться на минимальную зарплату, чтобы выжить. Во время перестройки я делала все, чтобы прокормить семью и как-то жить самой. Я помню, как это было в какой-то момент на «Ленфильме»: двери распахнуты, свет не горит – все лампочки вывернули, унесли домой, темнотища, ветер гуляет. В коридорах первого этажа лежал снег и висели сосульки. Как в блокаду. Мы встретились с коллегой Натальей Николаевной Кочергиной, и она мне сказала: «Ты знаешь, как нам повезло? Работаем только ты и я». Это был глубокий кризис в кино, обусловленный общей экономической ситуацией в стране. И мы через него прошли. Остальные художники вообще сидели без работы. Руки у меня не опускались даже тогда. Было очень холодно на съемочной площадке. Группу на съемку вывозили в холодных автобусах (не хватало денег на бензин), во время смены не кормили. И я приносила из дома термос с чаем, покупала пару батонов для декораторов. Терпели все. Надо было выживать. Но работать было интересно. И фильмы, снятые тогда, имели удачную фестивальную судьбу. Даже тогда я получала удовлетворение от работы.

Кризис случается и когда понимаешь, что вложенные тобой усилия скорее всего не оправдаются. Иногда к концу работы становится ясно, что результат будет, к сожалению, не такой интересный, как ты ожидал. Если проекты не идут внахлест и наступает перерыв, появляется возможность подумать. И тогда возникает неудовлетворенность. Бывают режиссеры, с которыми вы не сходитесь во взглядах, и потом ты сожалеешь, думая, зачем вообще ввязался в эту историю. Их, к счастью, было немного. Но всегда интересно работать с режиссером-автором. Работать вообще желательно с авторами. К сожалению, выбор не всегда за нами, поскольку надо зарабатывать. Но мне везло с самого начала. Еще будучи ассистентом, я работала на картинах режиссеров Виктора Аристова, Вячеслава Сорокина, Виктора Титова. Режиссером моей первой картины, где я стала художником-постановщиком, был Дмитрий Светозаров. Я работала с ним в дальнейшем еще на пяти проектах. Работа с этими людьми дала мне огромное удовлетворение и бесценный опыт правильного отношения к профессии.

Дальше жизнь подарила творческое общение с Алексеем Юрьевичем Германом на картине «Трудно быть богом».

Встреча с Александром Николаевичем Сокуровым наполнила мою жизнь смыслом и содержанием. Я была художником-постановщиком, работая на трех его картинах: «Русский ковчег», «Солнце», «Фауст». Это было интересно. Это было трудно. Для меня это был внутренний рост. Это же просто везение!

Сюрпризы на этом не закончились. В моей жизни была работа с Отаром Иоселиани! Это была картина «Разбойники. Глава VII». Я даже и не надеялась, что такое в жизни возможно. До сих пор приятно вспоминать каждый день работы с этими режиссерами.

Кризис для меня – это стрессовые ситуации, связанные с производством картины. Бывали трудные моменты, когда казалось – ну все, сейчас сорвется объект, сегодня не достроили, а утром съемка. Подвели строители или подрядчики-негодяи. Приходилось выбираться из ситуаций, находить странные решения. Отойду от площадки за автобус, поплачу и что-то придумаю. Декорации не готовы по причинам, от тебя не зависящим, понятно, что тебе за ночь все не исправить, не переделать – поэтому надо было искать выход.

Потом спокойно иду к администрации и говорю: «Ребята, у нас такая ситуация, я принимаю такое решение». И начинаю действовать. Например, я работала на картине «Бункер» – немецком фильме про последние дни Гитлера в Берлине. Я была арт-директором при художнике, который отдал мне концепцию и уехал в Берлин. А дальше я разбиралась с этим одна. И весь разрушенный Берлин, и подземные укрытия, разрушенный Рейхстаг были сняты здесь, в Санкт-Петербурге и Ленинградской области. И только комнаты Гитлера и Геббельса снимались в Мюнхене, в павильоне киностудии.

Мне было очень трудно. Подрядчики не достроили декорации, несмотря на то что я контролировала процесс, а они обещали успеть. Под заводом в Колпино были построены бомбоубежища и немецкий подземный госпиталь, как в Берлине. И буквально за 20 часов до съемки стало ясно, что декорации не будут готовы. У меня случилась истерика. Я поняла, что ничего не исправить, что подрядчик обманул. Огромный объем работы. Они не справлялись! Значит, съемка могла сорваться, а это колоссальные деньги! И вдруг я подумала, что… у меня стоит 30 машин, которые обслуживают группу. И в каждой машине – водитель. И все водители с руками. И у каждого в багажнике – шуруповерт и другие инструменты. Это же целая бригада! Я вышла и сказала: «Заплатим всем, чтобы вы не стояли здесь сутки просто так. Вы все получите деньги. Начинаем делать бункер!» И как они все рванули! Мы только и успевали, что подвозить краску и разносить материалы. Наши водители тогда фактически спасли съемку. Естественно, деньги были сняты с бригады, которая нас подвела, и розданы водителям.

Не так давно в нашей профессии появился менеджмент, который диктует условия творцам – авторам. Новые «менеджеры-продюсеры», насмотревшиеся безумного количества зарубежных сериалов и фильмов, не всегда обладают вкусом, достаточным художественным кругозором, историческими познаниями, пониманием и подходом к работе. Они подходят к созданию кино как к «продукту», и это расстраивает. Я не хочу говорить и думать, что я делаю «продукт». Я всегда полагала, что мы делаем искусство. Мы пытаемся делать хорошее кино, находить киноязык, если удается, – в общем, настроены на нечто совершенно другое. А выдавать «продукт» – не очень интересно. К тому же обычно при создании «продукта» – особенно в последнее время – сценарий переписывается вплоть до самого конца съемок. Это болезнь индустрии, подчиненной неким «креативным» продюсерам, которые диктуют художнику-постановщику свое далеко не всегда компетентное мнение, чем уничтожают авторов.

Угнетает и потребительское отношение в кино. Иногда мне звонят и говорят: «У нас набрана группа, осталось закрыть позицию художника-постановщика. Вы пойдете?» Но мне кажется, кино – не завод, чтобы в нем «закрывать позиции».

Еще одна грандиозная проблема – это переработки. Так уж сложилось, что художники должны прийти на час-полтора раньше всех, раньше осветителей и операторов. А уходить приходится позже, потому что нужно ликвидировать объект. Средняя продолжительность рабочего дня у художника, к примеру, на сериале – 18 часов. Сложно даже сказать, сколько остается на сон и все остальное. И в такой мясорубке, в очень интенсивном графике, люди работают неделями, месяцами. И в какой-то момент на площадке уже ни режиссер, какой бы хороший он ни был, ни оператор, никто ничего не видит. Приходит равнодушие, потому что люди находятся в состоянии физического измождения. Потому что все упирается в финансирование, и поделать ничего нельзя. Когда одна серия снимается за пять дней, такая выработка размалывает людей в труху. И если работать так постоянно, людям становится наплевать на то, что они делают. Подумаешь, Екатерина II пьет из граненого стакана художника Веры Мухиной! Ничего, попьет!

Хочется создавать блестящий материал, а с ним в кино сейчас большие трудности. И сегодня в мире создают прекрасные вещи, та же «Игра престолов» – это ведь очень близко к искусству и прекрасно с точки зрения костюмов, декораций, графики и в целом фантазии художников. А в России мы пока, к сожалению, занимаемся копированием, причем в крайне плохом исполнении.

Мои главные ресурсы – это, конечно, мои собственные нервы. На них и держусь. Зато, когда после все получается, испытываешь релакс, который ни с чем не сравним. Удовольствие от хорошей работы всегда поддерживает, и очень помогает собственный опыт. Иногда вспоминаешь свои работы: «А как я там? Да, вот так вывернулась!» Я не могу похвастаться особенной смекалкой или сообразительностью. Просто иногда кризисная ситуация подсказывала, как быть, и, если дверь оказывалась закрыта, приходилось лезть в форточку. Иногда выходило удачно. Это и радует.

И конечно, главный ресурс – это сама жизнь. Я всегда коллекционировала свои чувства и впечатления. Мне было с детства интересно разбирать, что и какие ощущения у меня вызывает. Почему человек сначала произвел на меня одно впечатление, а потом оказался другим? Где я ошиблась? Какими были его внешние проявления, а какими – внутренние? Разве тот, кто носит такой портфель, мог оказаться душевно тонким? Вещи очень часто говорят о людях больше, чем они сами о себе. И почти никогда не бывают случайными.

Окружающий мир и то, что ты к нему испытываешь, обязательно тебя поддерживает. Когда я сегодня шла по набережной, был закат. Какие у меня были ощущения, с чем это можно связать? Я думаю, надо коллекционировать свои ощущения от жизни, от людей и природы, от всего. Все это откладывается в памяти надолго.

Я стараюсь больше путешествовать. Например, Италия дарит мне возможность сидеть на улице, смотреть, наслаждаться красотой архитектуры, ловить правильные пропорции, наблюдать гармонию цвета и форм. Это все остается со мной. Это мой капитал.

Часто приходится работать с равнодушными и непрофессиональными людьми. Они меня возмущают, и тогда я бросаю корону и кричу, что уйду из профессии. Но на самом деле я так не думаю. Я люблю свою профессию. Я с пяти лет знала, что буду работать в кино. Я не знала, кем, но после того, как родители отвели меня в кинотеатр и показали мне фильм «Человек-амфибия», я поняла это точно. Почему-то картина произвела на меня сильнейшее впечатление. Я поняла, что все, что на экране, сделали люди и что я обязательно буду заниматься этим тоже. Если я и хочу быть где-то, то только там. В школе я пыталась заниматься режиссурой на уровне школьных театров, но большого успеха мне это не принесло. А однажды я случайно познакомилась с тетей моей одноклассницы, которая работала на «Ленфильме». И она мне рассказала про нашу профессию. И я подумала, что это ничем не хуже, чем режиссура, – точно так же занимаешься творчеством, придумываешь пространство, только тебе не надо работать с актерами. Это, возможно, даже более интересно и увлекательно.

Так что у художника-постановщика очень насыщенная жизнь, особенно если повезет встретиться с близкими по духу режиссерами и операторами.

И есть еще одна трудность. Я говорю об этом своим ассистентам. Всю жизнь один и тот же монолог. Взять личную жизнь… что составляет нашу жизнь? Это когда тебе хочется утром идти на работу, а вечером домой, и там, и там тебе одинаково рады. Так вот, личная жизнь может не сложиться, может не повезти встретить своего человека. А кино останется навсегда. Художник-постановщик – это профессия, которая заставляет тебя расти над собой. Она подразумевает постоянное развитие и движение вверх. Всегда. И если этого нет, если ты этого не чувствуешь, то просто не надо этим заниматься.

Юрий Быков, режиссер, сценарист, актер

После «Начальника» я пошел не по той дороге. Я стал пытаться осмысленно делать, как я это называл, жанрово-зрительское кино, и на самом деле это была абсолютная эклектика. Уже с дебютной картины стало понятно, что я иду не туда. Первая работа была, наверное, самой честной при всем своем жесткаче. И надо было продолжать этот путь – бескомпромиссный, некоммерческий, жесткий. А я стал заигрывать с жанром, со зрителем. В итоге ни одна картина не получила ни того ни другого.

Сейчас у меня самое дно и есть. Сейчас я окончательно понял, что все, что у меня было в карьере, по большому счету не сработало. Зато сработало в чужой картине, которая вышла сейчас в прокат. И оказывается, я не умею делать так же.

Моей карьере десять лет. Если бы я знал, как это делается, я бы давно это сделал. Но я не знал, потому что не развивал это в себе. А не развивал потому, что не додумался. Эта картина переплюнула меня во всем.

Некоторые критики назвали меня за фильм «Сторож» «фикцией», «человеком, который притворяется, что он авторский режиссер, а на самом деле хочет понравиться и встать на пьедестал». Они отчасти правы, ведь это все детские комплексы. Когда тебя не замечают, ты очень хочешь, чтобы тебя заметили. Иногда у художника это получается выразительно, а иногда так, как у меня. Я не то чтобы хочу, чтобы меня все любили, но уж слишком много кто меня не любит. Из числа тех, кто является авторитетом. Если говорить прямо, в индустрии мало кто относится ко мне серьезно.

Умные люди часто злые. Не потому, что они не любят других людей, а потому что они любят красивое, выверенное, филигранное, изящное. Они перфекционисты. А народ прощает. «Он же наш. Он же такой народный режиссер». Я почувствовал, что пришел в тупик, потому что те, кто мог бы меня развивать (и пусть меня проклянут в этом смысле, ради бога), меня сторонятся. А те, кто хочет меня любить, наверное, тоже хорошие люди, но мне с ними часто неинтересно. Говоря «умные люди», я имею в виду, конечно, публику Бульварного кольца. Понятно, что моя жизнь от них никак не зависит, но я в изоляции.

Я нахожусь не в своей тарелке, не в своей среде. Я живу на Бронной. А зачем я здесь живу, в центре Москвы? И моя неуместность здесь чувствуется.

Это не секрет, что интеллектуальная публика мизантропична. Она не просто не любит людей, она такова именно с точки зрения отсева. У нее жесткий отбор. Это нормально, это естественный процесс для любой среды. Среды жестко делятся. И иногда дело не в либеральных или консервативных убеждениях, а просто в эстетизме. Как сказал Миша Сегал: «Человек сначала выбирает эстетическую позицию, а потом всячески оправдывает ее этически». Нравится тебе балалайка – ты будешь топить, что у России особый путь. Нравится красное вино или хамон – что везде должны быть демократические ценности. Поэтому, если ты из тусовки, условно говоря, высокоэстетских либералов, ты будешь топить за них. И неважно, кто тебе нравится. Это про уровень вкуса.

Есть уровни изящности. Трактор – это тоже изящно, по сути. И стог сена – изящно. Изящно то, что органично. А есть Версаль. И вот трактор со стогом сена в Версале – это неорганично. И в каком-то смысле я и есть трактор в Версале.

Дело не в моих убеждениях и не в народности. За годы жизни здесь я понял, что неважно, чем заниматься, я просто не умею носить пиджаки.

Я приезжаю на периферию и понимаю, что там я давно не свой. Я возвращаюсь, и меня спрашивают: «Ну, что, трактор, шины поменял?» И я не там и не тут. Я повис в воздухе.

Сплю я сейчас плоховато, с этим трудно. Ведь, когда плохо спишь, совсем ничего не получается. И это меня бесит. Бывает, водка спасает, но это уже нечасто. У меня не работают ни родители, ни сестра – все болеют. Если я вымотаюсь, я не смогу им помогать. И это пугает.

Бывает, что радуюсь. Сестру недавно поставили на ноги, и я радовался. Радуюсь, когда мать улыбается. Когда знаю, что у них все хорошо. Когда высыпаюсь, радуюсь.

Так складывается, что мне постоянно кто-то доказывает, что у меня все хорошо. Хотя нет никаких объективных причин. Нет кассовых сборов, например.

Если говорить честно, у всего есть закономерность. Если бы я хорошо делал свою работу и был бы так уж интересен людям, меня, наверное, вовлекли бы в социальный процесс, где получают эту самую радость. Я живу один на Бронной. Хожу в магазин за водой, за продуктами, в бассейн, езжу к матери, иногда в Тарусу. Если человек интересен миру, его вовлекают, а меня – нет.

Сложность в работе лично для меня сейчас в отсутствии масштаба высказывания, и так уже несколько лет подряд. Нет какой-то темы или вещи, которые волнуют меня с определенного момента, я говорю неправильно – нужно, чтобы от этого взрывалось сознание у зрителя. Я этого не чувствую. Мне и за «Дурака» прилетело достаточно поздно. Я ничего не отслеживал, кино набирало обороты уже без моего участия.

Объективно я не очень понимаю, в каком сегменте я работаю. Если кино фестивальное, оно должно приносить успех на фестивалях. Если коммерческое, должно приносить кассовый успех. А я делаю что-то, что потом посмотрят где-нибудь в сети, и это наберет, возможно, критическую массу. Но такой путь не имеет психологической отдачи. Ты ее получаешь намного позже. По каким-то косвенным признакам ты понимаешь, что у тебя получилось. Это называется «необъективный успех». У тебя не срабатывает важная психологическая вещь – ты сделал, и ты получил. У меня никогда такого не было. Только с фильмом «Начальник», наверное, когда мне вручили приз за короткометражку на «Кинотавре».

Я страдаю из-за того, что нет внятного сегмента. Если делать коммерческое, надо собирать кассу. Если нет, надо работать на имидж и получать дивиденды.

Я многое придумал, но потом спасовал. Несмело делал то, что должен был делать. Проблема в том, что я до сих пор не могу либо найти, либо сказать в полный голос то, чего бы я хотел. Я вообще много чего испугался. И за это мне вернулось.

У меня нет своей команды. Я достаточно деспотичен. И я не умею держаться за людей. Почему-то мне всегда казалось, что люди, которые со мной работают, – временные. Вероятно, я просто не умею дружить. Поэтому не сложилось крепких связей. Команда почти всегда новая, и, хотя на последних двух картинах я окружил себя людьми, мне кажется, я недостаточно уделял им внимания.

Еще мне все время кажется, что все хитрые. Все, кроме меня. А выходит, наверное, в итоге, что я самый хитрый из всех.

И если я планирую дальше снимать, мне надо уже сформулировать какой-то язык, а он у меня плавает. Надо определиться с тем, что именно – мой язык. «Сторож» – не мой язык, для меня это слишком эстетично. А «Завод» – слишком жанрово. «Дурак» – слишком рыхло, документально, небрежно. Никак не могу сформулировать до конца.

Еще не могу перестать говорить лозунгами. Это субъективные вещи, которые относятся лично ко мне.

Я почти перестал пытаться делать все сам, я научился доверять людям. Но все равно не упускаю их из-под контроля.

Когда пишешь сценарий, либо соблюдаешь каноны, и у тебя получается шаблонное кино. Либо спекулируешь, провоцируешь и ломаешь шаблон. Я, честно говоря, всегда отталкиваюсь от очень простой вещи. Мне всегда хотелось показать, что все говно и все умрут. При этом все мои герои – приличные люди, которых жалко. Основной задачей моих картин было доказать, что реальность ужасающа. Люди иногда в ней встречаются неплохие, но все же. Реальность такова, что нас сюда привели и нас заставляют здесь мучиться. Не уверен, что получается это сказать.

Есть такое понятие, как «репутация». Я еще какое-то время после «Спящих» оставался в сети. Пытался писать какие-то вещи, может, даже вызывающие. А мне постоянно говорили: «Заткнись! Ты уже продал все, что сделал». Так они же правы… Или сказать им: «Идите к черту. Я как хочу, так и ворочу. Сегодня так, завтра по-другому. Хочу – и голым на улицу выхожу»! Сколько раз я это слышал? «Пошли всех к черту, никого не слушай!» Но если ты ничего не должен обществу, общество ничего не должно тебе! Зачем тогда мы вместе все живем? Давайте жить все по отдельности. Алтай большой. Можем жить на таком расстоянии, что никогда друг друга и не увидим. Когда я это слышу, я думаю, может, и правда я – малыш и не дожил до какой-то зрелости?

Я тут недавно увидел сценариста фильма, за который мне прилетало. В обнимку с кинокритиками, от которых мне прилетало. И подумал: для чего я вообще всю жизнь посыпал голову пеплом? Чтобы эти люди сидели вместе и рассказывали о том, что надо мыслить прогрессивно? Кто за кого? Кто с кем? Я так и не понял. И если каждый за себя, то это не имеет смысла.

Мои фильмы не приносят денег. Мои фильмы финансируются деньгами от Министерства культуры или частными деньгами в ограниченном количестве. Поэтому у меня большая выработка, практически как на сериале, а то и больше. Нет филигранного качества. Поэтому, когда меня спрашивают: «Вы перфекционист?», я отвечаю: «Да вы **ели, что ли?» Как можно быть перфекционистом при пятиминутной выработке в день?

Самый перфекционистский фильм, наверное, «Майор». Там мы снимали на фотоаппарат без света, были предоставлены сами себе. И репетировали долго, и делали все, как хотели. Неделями жили на сосисках и никому ничего не были должны. Но производство так не делается.

Еще люди почему-то говорят, что я деспотичен на площадке. Кто не деспотичен? Про меня так говорят, потому что у людей нет привычки подчиняться. Я знаю одного режиссера, который поносит на площадке всех, просто уничтожает. Но про него никто не говорит, что он деспотичен. На PPM[6]6
  PPM (pre-production meeting) – собрание перед началом съемок.


[Закрыть] одного из последних проектов со мной не пререкались, наверное, только ассистенты реквизитора. А когда у нас были PPM с продюсером по скайпу, все сидели тихо, как мыши, и грызли стол.

Про кого-то можно, видимо, сказать «он деспотичен», а про кого-то просто – «большой талант». Когда на площадке Михалков, все ходят по струнке, и ты вылетишь из индустрии, если хоть слово скажешь ему поперек. В этом смысле режиссура должна быть деспотична.

При этом я не ухожу из профессии, потому что ничего больше не умею. Надо же зарабатывать на кусок хлеба.

В кино мне нравится то, что из пустоты возникает целый мир. Ты придумываешь реальность – это самое интересное. Это же детское желание – создавать миры, в которых все действует по твоим законам. Что нравится ребенку, когда он рисует картинку, то нравится и режиссеру.

При создании кино я отключаюсь от плохих мыслей. Я мало говорю, я сажусь и начинаю придумывать мир, в котором происходит какое-то событие. И если увидеть его со стороны, можно ощутить смысл проживаемой жизни. И это классно. Когда ты живешь свою жизнь, часто задаешься вопросом: «Зачем все это происходит?» А когда пишешь или придумываешь сюжет, вдруг понимаешь, что в жизни может произойти что-то такое, что наполнит твои поступки и слова смыслом. Это важное ощущение. Создание кино, да и просмотр, в общем-то, напоминают тебе о том, что в жизни существует какая-то осмысленная последовательность.