Текст книги "Уйти нельзя остаться. Кризисы, выгорание, смыслы и ресурсы в кинопрофессии"

Это знание помогает и в быту. Когда вдруг наблюдаешь, что цепочка событий твоей собственной жизни, возможно, долгая и непонятная, ведет к чему-то важному и разумному.

Я чувствую себя счастливым, когда мне кажется, что у меня получится быть счастливым. Когда у меня есть ощущение, что я не разрушаю себя, а двигаюсь к хорошему.

Наверное, пора уже оттолкнуться от этих мыслей о вечном, о своем месте в искусстве. Все равно уже не получится на том уровне, на котором хотелось бы. Хочется жить безмятежно. Когда встаешь с утра и у тебя есть набор действий, который выполняешь с удовольствием, с радостью. Когда понимаешь перспективу дня. Счастье – это когда утром хочется на работу, а вечером домой. У меня нечасто такое бывало.

Когда ты делаешь что-то бескомпромиссное, честное и важное с точки зрения пространства, в котором находишься, – это и есть счастье в работе. В работе художника честность – основополагающее условие. Кино, особенно индустриальное, – такая вещь, где компромиссы часто съедают замысел и вообще то, ради чего все задумывается. Не хочется снимать «контенты» или «проекты». Хочется долго, выверенно и с удовольствием работать над тем, что принесет пользу. Под пользой я понимаю развитие пространства вокруг себя самого. Ты привносишь в него какую-то правду, люди ее слышат, понимают, им становится легче жить. Или, по крайней мере, им становится понятнее. Они ощущают тот самый смысл. Вот когда так работаешь, на душе легко.

А дома должны быть тепло и забота.

Человека на земле в тяжелые моменты держит, во-первых, инстинкт самосохранения, а во-вторых, надежда. Надежда на то, что еще не все упущено, что все еще возможно. Возможно еще создать семью, любить своих домашних, своих детей, свою жену. Возможно сделать хороший фильм, честный, настоящий, который будет лучше того, что я сделал до этого.

Юлия Лукшина, сценарист, писатель, преподаватель

1. Иногда мне кажется, что я – шпион и занимаюсь тем, что понимают исключительно другие шпионы, а для остальных мы мимикрируем под так называемых обычных людей. «Ты вечно занята, что ты все время делаешь?» – это повторяющийся, слегка недоуменный вопрос со стороны друзей и знакомых. Но кто же будет слушать увлекательный рассказ про седьмую итерацию пилота, кроме тех, кто в теме?

Я пришла в кинодраматургию из журналистики, закончив в 2006 году мастерскую драматургии Олега Дормана и Людмилы Голубкиной на ВКСР. Мотивом было скорее уйти «от», чем прийти «к»: то есть выпилиться из журналистики, а не осознанно стать сценаристом. Для меня, дочери советского кинокритика, кино всегда было чем-то близким. И тем не менее освоение новой профессии растянулось на несколько лет. Это был по-своему счастливый период, когда я радовалась контактам и заказам, не слишком критично относясь к их уровню. Но, если честно, еще больше я рада, что период входа в профессию позади.

На время и силы сценариста многие претендуют довольно безответственно. В других областях нормативность не удивляет: есть базовое понимание, что с юристами, строителями, адвокатами, айтишниками, поварами, нянями и, в общем, с кем угодно общаются исходя из четких деловых договоренностей. Но наша область страдает необязательностью. Кроме того, сценаристы разобщены, лишены голоса и социальных гарантий. У нас есть дыры в законодательстве и нет крепкого профсоюза, о создании которого разговоры ведутся столько, сколько я себя помню. Дискуссии о том, почему его нет, пора выделять в особый литературный жанр.

Соответственно, нередко заказчики пытаются урезать издержки по организации проекта за счет сценариста. Стратегия довольно недальновидная, если учитывать, какую роль играет литературная основа для любого проекта, хоть сколько-нибудь претендующего на осмысленность. Но мне как умеренному оптимисту кажется, что ситуация постепенно выравнивается, да и производство, как мы видим, расширяется за счет онлайн-платформ и нишевых каналов, которые мы все так долго ждали.

Ну и есть такая, может быть, чуть мазохистская гордость в том, что, даже несмотря на то, что у нас тут не Голливуд с его профсоюзами, авторскими отчислениями и прочими пряниками, можно и в хаосе выстроить идентичность и репутацию и делать то, что нравится.

Я в курсе, что на аргумент «тут не Голливуд» обычно отвечают: «Знаете, какая там конкуренция?» Так вот, я догадываюсь и думаю, что ситуация входа в профессию везде очень сложна. Но одного, мне кажется, не отнять: в развитых странах после того, как ты прорвался внутрь (другой вопрос, сколько времени и усилий это потребовало), система тебя прикрывает, как бы воздает должное набором социальных бонусов. Я не исключаю, что и у нас она в перспективе наладится: например, вернется сломанная в перестройку система авторских отчислений или интеграция наших сценаристов в международный контекст приведет к росту гонораров – размышлять об этом приятно, это согревает.

Но в целом пока имеет место ситуация эдакого мягкого истерна. Меня лично она уже не смущает – наверное, просто привычка. Кроме того, в роли нанятого специалиста мне все равно комфортнее, чем в роли человека структуры: можно самостоятельно выстроить систему своих приоритетов и задач. Искать и делать то, что интересно мне самой, организуя круг качественных контактов, увлекательных проектов, симпатичных коллег.

Может быть, это снобизм, но мой опыт работы в корпоративном секторе и журналистике говорит о том, что фрилансерство по сравнению с ними – игра более высокого порядка. Наша индустрия – как море, в котором приходится учиться плавать, причем в разных стилях: то брассом, то кролем, то дельфином. Это энергозатратно, но зато нескучно, а в журналистике мне почему-то часто было скучно.

Мне нравится высказывание Саши Гоноровского, у которого я училась спустя много лет после окончания ВКСР: «Не соглашаться на работу, которая не продвинет в профессии и к себе, уметь говорить “нет”, искать своих, писать то, что понимаете и принимаете». По этим маркерам и стараюсь двигаться.

2. Несколько лет назад, во время беременности, я работала над первым сезоном сериала «Оптимисты», в роддом уезжала из-за письменного стола и вернулась из роддома туда же.

Но месяцев через десять недосып, гормоны и стресс, сложная траектория проекта, а за ним следующий без перерыва новый проект, который спикировал прямиком в кризис, – все это в совокупности привело к ощущению тупика, помноженного на растерянность от материнства. Ровная, серая усталость была похожа на чистую, безразмерную простыню.

Материнство вообще, как выяснилось, имеет ряд свойств, о которых я умудрялась не догадываться. Ребенок – даже самый опасно, безмерно любимый – так резко обваливает твою взрослую жизнь, что не остается ничего, кроме удивления.

Полбеды, что социальная активность остается за бортом, но там же оказываются и такие казавшиеся самоочевидными понятия, как экспромт, гибкость и мобильность. Мало того что я не управляю собой в творческих процессах, у меня нет контроля над моими контрагентами, так и тут, на базовом, рутинном уровне я вдруг осознала себя связанной по рукам и ногам. Ощущение потери контроля было настолько полным, что аж дух захватывало. Вау, я не контролирую даже свой сон! А я ведь всю трудовую биографию, можно сказать, выстроила под то, чтобы спать столько и тогда, когда хочу. При этом существо, которое поставило тебя на колени и не дает принять душ, – вон она, разбрасывает носки по коридору, на ходу теряя подгузник, веселая до умопомрачения.

И кстати, разговоры о том, что мегаполис с его разветвленной транспортной системой, а также стиральная машина и баночные пюре позволяют порхать, не теряя роли активного профи, несколько преувеличены. Я стала остро зависеть от внешней помощи. Цену деньгам, на которые можно купить себе поддержку и чистоту, я по-настоящему поняла именно тогда. И это при том, что на отсутствие помощи мне жаловаться не приходится.

Дети проламывают границы, вскрывая тебя, как консервную банку. Это нормальный процесс, с которым, правда, непросто справиться. Но если я писатель и работаю в условиях дедлайна, если природа моей работы такова, что заполняет весь объем черепной коробки безотносительно времени суток, а мои границы по умолчанию подточены природой этого труда, я должна овладеть дополнительным суперскиллом: выстроить мощный внутренний переключатель, изобрести хитрый механизм, который позволит совмещать «два мира, два детства». Даже не буду заводить шарманку про недосып; тут как в поговорке: «Не послужишь – не узнаешь».

Несколько лет я молилась на те два часа, пока дочка спит днем, – это были дневные, а не ночные часы моей работы. Я неслась к письменному столу, как только она засыпала, каждую секунду осознавая, что все что угодно может прервать эти хрупкие, вырванные у суеты минуты. Главный совет, который дают молодым матерям, – спи, когда ребенок спит. Но я знала: глаза закрывать нельзя.

Мне кажется, образ женщины-писателя в материнстве – это образ солдата-срочника в неспокойной приграничной зоне. Там мина, здесь растяжка, а до штаба надо добраться живым.

Помню, как явилась на ковер к заказчику на федеральном канале через две недели после родов. Мне посоветовали сделать все побыстрее, «пока она маленькая и все время спит». Теперь я точно знаю, что такое «работать под давлением».

Как-то мне попалось интервью одной из моих любимых писательниц – Дженнифер Иган, лауреата Пулитцеровской премии. Ей задали вопрос, как совмещается писательство с материнством. Стиль ее комментариев всегда сдержанный и лишен драматизма, и ответ на этот вопрос тоже был сдержанным, но мне кажется, он отражает суть процесса: «В целом – хорошо, – ответила Иган, – но на каждодневном уровне – битва». Недавно я наткнулась на другое ее интервью, и в нем ответ на тот же вопрос звучал более развернуто: «Если приходится отрывать сознание от творческого процесса и переключать его обратно на обыденность – например, нужно забрать сыновей из школы, – я чувствую краткий, но очень острый приступ депрессии, будто меня что-то сковывает. Естественно, как только я вижу своих мальчиков, приступ проходит, и я снова счастлива. Однако порой я забываю, что у меня есть дети. Так странно. Из-за этого я ощущаю постоянную вину, будто из-за моего невнимания с ними может что-то случиться – даже в будущем, когда уже не смогу за них отвечать, – и Создатель накажет меня»[7]7
  Maran, Meredith. Why We Write: 20 Acclaimed Authors on How and Why They Do What They Do. Plume, 2013.


[Закрыть].

Зато именно тогда я задумалась, что лично мне интересно в профессии, чего я не умею и что хотела бы освоить. Без оглядки на конъюнктуру, форматы, моду, желание зарабатывать. Без попадания в архетип вечной невесты, ждущей принца, в котором так часто обретается сценарист. От тактического мышления было непросто отключиться. Но совершенно необходимо. Тем более что стадия вхождения в профессию оказалась позади и надо было определять задачи следующего периода. Перефразируя поэта, «кубатура этой комнаты нами уже измерена».

Стало, наконец, совершенно ясно, что при отсутствии личной задачи и глубоко личного смысла бегать сценарные марафоны и преодолевать препятствия невозможно.

Время и внимание – слишком ценные ресурсы. Сейчас это понимание очень четкое. Среди бесконечных стимулов и раздражителей времени и внимания не хватает даже на то, что нравится и хочется. Голова сценариста – вечное поле битвы за оперативную память. Главный вопрос: какой сюжет она обрабатывает? Постоянно приходится решать, о чем сейчас думать. Собственно, заказчик покупает не только мое время, но и оперативную память, причем вне зависимости от того, что он просит – компактное описание идеи, которое на самом деле требует полного понимания того, как история устроена целиком, или подробную разработку концепта.

Вообще большая часть задач писательского дела настолько специфична, настолько к тому же увязана с остальными аспектами личности – с самооценкой, устойчивостью, отношением к неудачам, что очень важно, мне кажется, чтобы у всякого пишущего был ментор, который знает и умеет справляться с невидимыми силками на этом пути.

Тогда на то, чтобы выбраться из энергетической ямы, у меня ушло около года. Помогла учеба в «Мастерской Александра Гоноровского» – это дало мне точку опоры и свежий интерес к письму. Потом все как-то подтянулось: подоспел первый материнский дембель, когда с Зоей уже можно было общаться не только при помощи интуиции и междометий. Одновременно я перестала быть для нее – о счастье! – единственным источником еды, эдаким вечно открытым рестораном «У маман», и поняла, что вырулила, когда снова начала писать прозу, а на заказчиков стала посматривать со здоровым интересом.

Понятно, жизнь регулярно проверяет на прочность. Так, в прошлом году по финансовым причинам был остановлен проект, на который было потрачено порядка полутора лет. Казалось, пороги успешно преодолеваются. Тема и перспективы будоражили. Обычно на старте любого проекта я напоминаю себе, что все может развалиться в любой момент, но в этот раз настолько очаровалась материалом, что потеряла спасительную отстраненность. Партнеры были прекрасные, гонорары – выплачены. Но все равно накрыло ощущением бессмысленности, впустую потраченного времени, недолета: «Думала, будет счастье, а оказалось – снова опыт».

В такие моменты все прошлые переживания восстают из могил, как мертвые с косами, и начинают кружить перед носом: надежды и иллюзии, сказки о потерянном времени, полные метры, ушедшие в заморозку, как куриные бедра, и истекшие опционы. Как бы и ничего необычного – стандартное рабочее кладбище сценариста. В качестве утешения мне попалась на глаза статья про Гильермо дель Торо[8]8
  “Guillermo del Toro Reveals 17 Completed Scripts Never Turned Into Films”. Zack Sharf for Indiwire, November 26, 2018. https://www.indiewire.com/2018/11/guillermo-del-toro-completed-scripts-unproduced-1202023246/?fbclid=IwAR3-aZKg6FYUTE0GCndO4-LOfVSkl7oJMDl7tTeh7pI1kUFCKnpmClLvbb4.


[Закрыть], который сложил время, потраченное на написанные, подготовленные и незапущенные проекты, и оказалось, что в сумме вышло больше десяти лет жизни. В статье нереализованные проекты назывались «маленьким грязным секретом индустрии», а еще я вспомнила слова Ренаты Литвиновой о том, что сценарист проживает «загробную жизнь». Шутки шутками, но мало кто вне профессии понимает, что титры – лишь надводная часть айсберга.

3. Самая большая радость сценарного дела – отсутствие скуки. Больше всего я боюсь ощущения внутреннего повтора и внутренней статики. Так было, когда я работала в журналах. Знаешь свои рубрики, формат и количество знаков. В работе много бонусов – пресс-туры, зарплата, подарки, светская жизнь. В своей прошлой рабочей версии я могла двигаться по вертикали – идти в главные редакторы и ублажать рекламодателей, а могла скользить по горизонтали – из издания в издание, что я какое-то время и делала. Когда я этим занималась, журналов было много, цифровая революция еще не смыла этот рынок. И кстати, чего было не отнять, так это удобной социальной идентичности. В посольствах, на пограничных пунктах и на вечеринках я говорила «журналист», в ответ мне уважительно кивали, и никто, как правило, не начинал допытываться, читал ли он мои тексты и смотрел ли мои фильмы, а также не спрашивал: «Что посоветуешь посмотреть в отпуске?», «В какую киношколу мне отправить ребенка-подростка?», «Мой зять написал отличный фантастический рассказ, интересно, что скажешь».

Но драматургия – лестница, уходящая в небо. По выражению астрофизика Нила Деграсса Тайсона, «чем более расширяется область нашего знания, тем шире периметр нашего неведения».

В драматургии, как ни крути, очень много тебя. И всегда есть с чем разобраться. Больше всего я люблю, когда у меня имеется предмет исследования, а сочинительство – это и есть тотальное исследование. Я бы сравнила сценарную работу с бесконечной возней с кубиком Рубика, то есть с чем-то, что требует решения задач разного уровня. Складывание, перекладывание, исправления, озарения, тупики – заодно и образование новых нейронных связей. Чаще это похоже на постройку замка из песка у воды, но и тогда – радость.

Когда я добавила к авторству преподавание, получился идеальный баланс. Честно говоря, преподавание – вещь корыстная. Еще вопрос, кому оно приносит больше пользы: профессиональные навыки точно прокачиваются в обе стороны. Объясняя и формулируя, отвечая на вопросы, всякий раз открываешь для себя что-то еще, четче структурируешь и собственное понимание. Наконец, преподавание – самая щедрая роль. Когда я сценарист – я первопроходец. Это нервно. Все ждут, критикуют, комментируют, ждут правок. Ты становишься боксерской грушей. Сроки, деньги, переживания. Когда я в роли редактора, я оказываюсь на стороне заказчика. То же самое, только по другую сторону баррикад. Я вспоминаю, почему пешеходы и автомобилисты не любят друг друга, даже если утром ты пешеход, а вечером – автомобилист. Одна роль полностью вытесняет другую. Но когда я преподаю, это значит, что мы в лабораторной оранжерее. Радостная ситуация безответственного полета.

Другой род личного кайфа – «хождение» между сценариями, прозой и театральной драматургией. Так я возвращаю себе чувство контроля. Проза – зона моей свободы, здесь только я. Сама себе заказчик, сама исполнитель. Я иду за импульсом, лечу, падаю, что-то для себя открываю, копаюсь, как на грядке.

А еще это почти биологическое удовольствие – подключаться к текстам, сотканным из разных ниток и по разным законам. Осмыслять их, осваивать, препарировать, подкручивать, соединять, разглядывать и обсуждать. Это немножко, конечно, мания.

Наконец, опытным путем я вычислила, что оптимальная загрузка – два или три проекта, один из которых должен быть не сценарным. В этом случае, даже если работа по договору замирает, у меня остается собственный «несгораемый» результат. Да, свои проекты тоже заводят в тупик, и так уже было не раз – но зато я не лишаюсь ощущения смысла. Смысл не был делегирован мной в зону вне моего контроля при одновременно очень активных моих инвестициях, и, кстати, права на текст тоже не отчуждены.

Плюс используется метод переключения. И еще, мне кажется, в каждом проекте очень полезно ставить перед собой смысловую суперзадачу, метазадачу, царь-задачу – как угодно. Вокруг нее фокусируется внимание, на нее можно опереться в моменты, когда становится трудно или скучно. Задачи могут меняться и трансформироваться, но четкая гиперцель мне лично очень помогает. Например, там я выясняю свои отношения с жанровыми схемами и допустимыми отклонениями, а здесь ставлю во главу угла интонацию и поиск детали и т. д.

Наконец, есть еще один кайф тихушника. Он называется: «Ничто не пропадает». Ничто из услышанного, ничто из увиденного. Нет скучного, низкого, неважного. Время, проведенное в очереди, – супер. Болтовня продавщиц – отлично. Абсолютно всё – строительный материл, который ты запасаешь, как белка шишки. Подслушанные слова, кусочки диалогов, странные детали – все это бережно тащится в блокноты. Всякий опыт рано или поздно отливается во что-то, так сюрреалистические грани материнства отчасти отлились в мою пьесу «Жалейки» и парочку пилотов.

Высота, которую мне предстоит взять, – не решать проблемы информационного перегруза и производительности за счет сна.

Жизнь все время берет на слабо: новый проект – и хочется по-пионерски доказать, что умеешь и можешь. Новый проект – всегда начало с чистого листа в прямом и переносном смысле. Прошлые достижения моментально остаются в прошлом. По этому поводу замечательно сказал голливудский сценарист Терри Россио: «Сценарист должен создать убедительный текст, а затем попытаться его продать. Если продать удалось, сценаристу приходится повторить всю процедуру заново»[9]9
  Марлоу, Джон Р. Терри Россио: «Экстремальное интервью» с самым высокооплачиваемым сценаристом Голливуда. https://medium.com/@ayursandanov/-4c3adcc661cc.


[Закрыть]. А еще в товарных количествах хочется смотреть кино, читать работы коллег, прозу, пьесы, учиться – и когда же это делать, как не ночью?

Быть потребителем контента – легко и приятно. Только руку протяни – и утонешь: лекции, семинары, фестивали, премьеры. Быть производителем – совсем другая история: жизнь устроена так, чтобы мешать писать. Остается отсекать и выбирать. Часто с грустью отсекать то, что нравится. Писательство – немножко аскеза.

Я знаю, что если «сбросить себя до заводских настроек», то буду сутками сидеть за монитором в пижаме и забывать есть. А поскольку пакет социальной поддержки сценариста, как известно, – сам сценарист, то приходится покупать правильные рабочие кресла, делать массаж, ходить в бассейн, натягивать спортивный костюм и выходить на улицу.

Много лет назад на лекции Арифа Алиева в Доме кино мне запомнилась фраза: «Сценарист должен жить долго». Поэтому – да, спасение утопающего есть дело рук утопающего. А сценарист как раз такой – вечный утопающий и вечно верящий в чудо.