Текст книги "Унесенные блогосферой"

Глава 19
В чужой тарелке

Лев и теленок могут лежать вместе, но теленок не сможет заснуть.

Вуди Аллен, режиссер

Вика сама порекомендовала мне сделать записи в моей таблице в графу «Языковая личность».

– Всего лишь бедная, обозленная на весь мир девочка, – проговорила она, прочитав то, что я написал.

Я не поверил своим ушам. В молодежной среде таких, как Светлана Романихина, принято называть ТП. Если приличными словами: тело с женскими половыми признаками, предназначенное для ношения дорогой одежды и перевода элитной косметики.

– ТП – это не совсем о ней, – покачала головой Виктория.

– По-твоему, это светоч разума и образец хороших манер?

– Она не в своей тарелке, – веско заявила тетка. – Думаешь, Светлане самой пришло бы в голову вывешивать у себя на стене фото работ художников-авангардистов?

– Но ведь это вроде как культурное потребление?

– Зачем так усложнять, когда есть рестораны, бутики и красный кабриолет? Нет, она пытается соответствовать семье, в которую попала после замужества. Это там ведутся разговоры о современной живописи и литературе.

– Но суть от этого не меняется, ТП остается ТП! – возразил я.

– Меняется. Нельзя никого судить по чужой мерке. Овца среди волков – жалкое зрелище, но не менее жалкое и волк, в гордом одиночестве сидящий в овчарне.

– Она вышла замуж не за мужчину, а за возможности семьи. Это само по себе отвратительно.

– В ее случае я бы настаивала на слове «ужасно», – сказала Вика, выделив последнее слово могильным шепотом. – Это не стоит никаких денег, я тебя уверяю. Жить в семье, где тебя воспринимают как красивую куклу. В семье, где слова всегда имеют подтекст, а репутация важнее самой жизни… Если ты всего лишь милая хорошенькая Светочка, то такую семейку надо обходить за тридевять земель.

Это было немыслимо – разговаривать с Викой выше сил нормального человека. А я все еще считал себя нормальным. Как можно так извращать простые и очевидные вещи?

Итак, к характеристикам языковой личности Светланы я по настоянию Виктории добавил: «Из грязи в князи» и «Не в своей тарелке».

– Ты давай про Сандалетина расскажи, – напомнила тетка, устраиваясь наконец у себя под одеялом. – Я ж не усну. Он действительно взял ключ под ковриком?

Я кивнул, и она блаженно улыбнулась, распуская по подушке расчесанные на пробор волосы, которые она собрала во время прихода Вампира Романихина. Чем было вызвано это блаженное выражение лица, счастьем ли воссоединения с любимым диваном или рассказом о злоключениях Сандалетина, разобрать было трудно.

* * *

– Борис Анатольевич, проходите прямо в комнату, – прокричал я, как мне и было велено.

Мы с Борисом зашли в квартиру, открыв ее моим вторым ключом. Борис впереди, я, как и договорились, следом. Я еще был в коридоре, когда из комнаты донеслись нарочито удивленные восклицания Бориса:

– Та-а-ак, а это кто тут?! Сидеть! Руки за голову! За голову, я сказал!

Когда я вошел, то глазам моим предстала картина, которая сама по себе могла бы вознаградить большую часть моих страданий: Сандалетин сидел за Викиным заваленным бумагами столом, лоб его упирался в столешницу, руки заложены на шее.

– Саша, это кто? – в притворном недоумении, но от этого не менее грозно воскликнул Борис, слегка надавливая нашему мстителю на затылок, чтобы тот оставил попытки поднять голову. – Ты его знаешь?

Я изобразил полное недоумение:

– Вы не поверите, Борис Анатольевич, но это мой преподаватель.

– И что он здесь делает? – рявкнул Борис.

– Я не знаю.

– Он должен здесь быть? Его кто-то сюда приглашал?

– Я не приглашал, – пробормотал я, демонстрируя крайнюю степень удивления случившимся.

Из-под стола раздался сдавленный голос нежданного гостя, которому Борис все еще не давал распрямиться.

– Меня Вика… Виктория Александровна пригласила.

– А Вика разве не в Москве? – обратился Борис ко мне, немного смягчая голос, отчего Сандалетин тут же сделал попытку повернуть голову, но был снова пригвожден к месту злобным рыком Бориса.

– Вообще-то в Москве, – ответил я.

– И-и-и? – протянул следователь.

– У меня есть эсэмэс от нее, – пробубнил Сандалетин, делая попытку опустить под стол руку.

– Руки! Тебе кто разрешил?! – снова прикрикнул Борис и в следующую секунду обратился ко мне с издевкой в голосе: – И чему учит тебя этот преподаватель? Не филолог он, часом?

– Он самый, филолог, – честно признался я.

– Так, так, так. Господин, как там вас… – усердствовал Борис.

– Кирилл Михайлович Сандалетин, – сдавленным шепотом представился гость. – Доцент, кандидат наук.

– И на кого работаете, Кирилл Михайлович, доцент, кандидат наук? – издевался Борис.

– Что?.. – опешил Сандалетин.

– Через плечо и в ухо! На кого работаешь?

– Я в университете вообще-то работаю. Я доцент на кафедре современного русского языка и литературы двадцатого – двадцать первого веков, – с достоинством, насколько его можно себе представить в подобной ситуации, ответил грозный мститель.

– Не, нормально. – Борис яростно расхохотался. Он так преуспел в своем мнимом веселье, что даже отвел руку от затылка задержанного, но тут же скомандовал, демонстрируя, что все под контролем. – Живо на меня посмотрел, доцент!.. Ну и ну!.. Тут, значит, у Виктории Александровны в квартире материалы по нескольким уголовным делам лежат. Между прочим, одно из этих дел я расследую, да будет тебе известно. Дело у генерала на личном контроле. Под колпаком работаю, головой отвечаю. И значит, только хозяйка за порог, у нас тут еще один филолог нарисовался! Как интересно-то, да?!

– Я пришел, потому что меня пригласили… Виктория назначила мне тут встречу… – начал Сандалетин, но Борис не стал его слушать, огорошив вопросом:

– Встречу тебе назначила! Так ты на свидание, значит, пришел?

– Да, – выдавил Сандалетин, потому что на словах о свидании хватка Бориса явно усилилась.

Желчно усмехаясь, Борис обратился ко мне:

– Саш, ты посмотри, как у нас доценты на свидания ходят! Ни тебе цветов, ни конфет, про шампанское я уж вообще молчу!

Сандалетин тоже молчал. Борис дернул гостя за воротник так, что Кирилл Михайлович принял вертикальное положение. Зрелище это было жалкое. Глаза доцента увлажнились, лицо стало красным от натуги, так как требовалось немало сил, чтобы удерживать на своем загривке мужика комплекции нашего следователя. Обычно надменный взгляд стал растерянным и жалким, белая наглаженная рубашка парашютом топорщилась в вырез горчичного пиджака, плечи которого болтались теперь совершенно самостоятельно почти на уровне его ушей. Вялой посадкой и вселенской грустью на вытянувшемся и ставшем бугроватым лице, похожем на женский чулок с чесноком, Сандалетин напоминал тряпичную куклу без костей и собственной воли.

– Что ж, тебе в твоем университете совсем не платят, что ты девушке подарок принести не можешь? – продолжал злорадствовать Борис и вдруг сказал беззлобно и почти даже дружелюбно: —Кому ты рассказываешь, а, доцент?

Сандалетин встрепенулся, поднял глаза и даже потянул легонько вниз пиджак, так что плечи почти сели на место. После чего почти ничто не напоминало о недавнем падении доцента мордой об стол, кроме торчащей под подбородком рубашки.

– Это правда, у меня доказательства есть, – пробормотал Сандалетин, смелея.

– Доказательства. – Борис хмыкнул и продолжил в том же доброжелательном тоне: – Ты давай не мямли мне тут, а скажи сразу, какого хера ты тут делаешь и кто тебе за это платит? У меня тут материалы по двойному убийству… Ты понимаешь, что это такое?

– По какому еще убийству? Вы вообще о чем? – встрепенулся мой горе-преподаватель.

Борис покачал головой и показал пальцем на материалы дела, в беспорядке валявшиеся на столе. Голос его снова стал строгим, как у человека, обманутого в его лучших ожиданиях:

– Ты мне баки-то не забивай, доцент. Бумажечки-то, я смотрю, уже разложил. Ход расследования восстанавливаешь. Саша, ты, часом, не в курсе, этот филолог экспертом нигде не подрабатывает?

– Ну, в юрислингвистике он понимает не меньше Вики, было время, они даже вместе работали… – сказал я, со всей ясностью понимая, что значит выражение «правду говорить легко и приятно».

– Вместе работали?! Вот как! И теперь работают?

– Нет, нет, что вы, Борис Анатольевич. Они с Викой не только теперь не работают, но даже не разговаривают. Разногласия на научной почве. Я потому и удивляюсь, что он вообще здесь оказался.

Борис присвистнул:

– А что ж ты раньше мне об этом не сказал? Мы бы уже в отдел ехали по этому поводу беседовать.

Следователь склонился над самым ухом Сандалетина:

– Сдается мне, что тот, кто тебя нанял эти материалы подсмотреть, так нехиленько причастен к этим двум жмурам. Так ведь, Кирилл Михайлович? – нарочито ласково промурлыкал Борис.

– П-п-подождите, тут какое-то недоразумение. – Сандалетин даже начал заикаться и уже ничего не объяснял, а только повторял «эсэмэс, эсэмэс» и протягивал свой телефон, который потихоньку вытащил из кармана после того, как Борис разрешил ему сидеть прямо.

– Ты здесь – «недоразумение», – пробормотал Борис, взяв телефон. – Ну и что? – проворчал он, изучив послания.

– Вы же видите, она сама меня пригласила!

– Ты кого лечишь?! Это не ее номер! – молниеносно среагировал Борис, который, как выяснилось, мастерски умел использовать сленговое богатство русского языка для психологического воздействия на задержанного. Я не слышал, чтобы он выражался подобным образом в другое время.

– Я же вам говорю, Вика вчера улетела в Москву по семейным делам, – встрял я. – У меня электронные билеты в почте и чек оплаты, если надо, есть. Говорю же, улетела она!

– Зачем вы врете, Александр, – с видом оскорбленной добродетели вскинулся Сандалетин, тряхнув длинной косой челкой романтического героя. – Я ее своими глазами вчера видел.

– Эту байку адвокату расскажешь. Ему за доверчивость деньги платят, – не оценил оскорбленной добродетели Борис.

– Какому адвокату?! Вы что рехнулись?! – взвизгнул Кирилл Михайлович.

За время нашей крайне содержательной и эмоционально насыщенной беседы доцент сменил уже несколько окрасок на физиономии: из красного превратился в бледно-серого, а теперь стал бледно-сизоватым, чем доставил мне неописуемое эстетическое удовольствие. Теперь это посеревшее от ужаса лицо пучило на нас глаза и пыталось доказать, что они с Викой давние друзья, что она сама оставила ключ от квартиры под ковриком, что так у них уговорено, в общем, рассказывал ровно то, что и рассчитывал услышать Борис, когда начинал разыгрывать этот спектакль вместо того, что запланировали мы с Миллер.

– Думаете, откуда я это знаю? Мозги-то включите, – верещал доцент.

– Я те щас включу мозги! – усердствовал Борис, делая вид, что замахивается над ухом Кирилла Михайловича.

Рука следователя просвистела мимо старательно зажмурившегося доцента, а сам Борис обернулся в мою сторону, демонстрируя силу и даже некоторое изящество:

– У вас действительно ключ обычно под ковриком лежит?

Борис посмотрел на меня с деланым недоумением и осуждением.

– Нет, конечно, – снова не обманул я, ибо с этой аспирантской привычкой Вика давным-давно распрощалась.

Борис снова взял в руки телефон Сандалетина и делал вид, что внимательно изучает эсэмэски. По тому, как он хмурил брови и изображал интерес, проглядывая переписку, которую я несколько минут назад сам демонстрировал ему, я понял, что такого рода театральные эксперименты далеко не редкость в ежедневной следовательской практике Бориса. Вот где театр! Никаких тебе зомби-апокалипсисов. В жизни встречаются упыри и пострашнее зомби. Наш Сандалетин яркий тому пример. Внезапно Борис выкатил глаза и посмотрел на Сандалетина строго.

– Друзья, говоришь, большие? – спросил он с четко дозированной долей металла в голосе.

– Да, мы дружим с Викой еще со времен аспирантуры, – не моргнув глазом соврал Сандалетин.

– Хреновый же из тебя друг, – посетовал следователь и зачитал:

«У меня нет причин тебя обманывать».

«Разве?»

«Есть?»

«Например, повестка из военкомата для твоего племянника».

– Да он гнобит нас второй год! – сказал я, решив, что сейчас самое время подлить масла в огонь. – Армия – это ерунда по сравнению с тем, что он Вике работать не дает.

– Это не так! – Сандалетин даже присвистнул носом, видимо иллюстрируя, как сильно мы все в нем ошиблись.

– Ну, года три теперь точно гнобить не будет, – невозмутимо констатировал Борис. – А если еще подтвердится связь с убитыми, то, глядишь, и все лет десять.

– Театр абсурда! – Сандалетин схватился за голову с видом «как вы все не правы».

Только сейчас я осознал, насколько мой вчерашний травести-спектакль удался. Сандалетин даже мысли не допускал, что Вики вчера не было в городе, он был уверен, что переписывался с ней. Доцент то и дело оглядывался на дверь и проверял, не загорится ли экран телефона. Он ждал ее с минуты на минуту, и тогда Борис решил взять быка за рога:

– Ладно, давай оформляться, актер. В общем, так, вот бланк объяснения, пиши: «Такого-то числа я, такой-то, находился в квартире по адресу такому-то с целью…» Цель сам выдумаешь, говорят, ты филолог, словом владеешь. Дальше – дата, подпись.

– Ничего я писать не буду! – решительно выпрямился Сандалетин.

– Ладно, тогда мы напишем, – спокойно произнес Борис, вынимая из своего портфеля бланк протокола. – Саша, сбегай по соседям, притащи двух понятых.

Крик Сандалетина я услышал, когда был уже в прихожей:

– Я понял! Это она все подстроила, да? Да уж, чего ж еще от такой можно ожидать!

– Эй, ты полегче с «такими» и «не такими», – раздался голос Бориса, и мне показалось, что я услышал звук затрещины. – В СИЗО будешь рассказывать, кто тебе что подстроил. Мне тут утечки материалов на сторону не нужны.

– Да какие утечки?! Каких материалов?! – повизгивал Сандалетин.

Я сделал вид, что хлопнул входной дверью, а сам остался в квартире и с наслаждением затих.

– Вот этих материалов, – продолжал напирать следователь. – Которые ты тут разложил по порядочку! Я ж тебя в камере сгною, пока ты, сволочь, не признаешься.

– Да в чем признаюсь-то? – жалобно причитал наш мучитель.

– А я не знаю, что ты тут делал! Ты говоришь, пригласили, а племянник хозяйки квартиры говорит – не приглашал. Сама хозяйка в Москве. Объяснение ты писать отказываешься. Так что сейчас составим протокол, и до возвращения хозяйки по-любому имею право тебя задержать.

– Как до возвращения?

– По закону! – рубил Борис. – Два дня Виктория еще в Москве будет, два дня ты в СИЗО проведешь.

– Если я напишу, как все было, вы отпустите? – после минутного молчания тихо спросил Сандалетин.

– Отпустим, когда опустим.

– Что?

– Я говорю «отпустим, отпустим», – без тени улыбки в голосе отвечал Борис. Вот уж кто действительно был прирожденным актером.

Я вошел в комнату, когда Сандалетин вслух зачитывал свое объяснение:

– Я, Сандалетин Кирилл Михайлович, тысяча девятьсот восемьдесят третьего года рождения, проживающий по адресу Проспект мира, дом пятнадцать, квартира тридцать, двадцатого февраля этого года находился в квартире гражданки Виктории Александровны Берсеньевой, по адресу: улица Пекарей, дом двадцать два, квартира десять, предполагая, что был приглашен хозяйкой квартиры. Ключ от квартиры обнаружил под ковриком, потому что Берсеньева указала мне на его местонахождение в эсэмэс-сообщении. Написано собственноручно. Дата сегодняшняя.

Кудрявая подпись доцента, потерявшая добрую половину своих завитушек, поникшая и облезлая, по-моему, смотрелась на объяснительной куда эффектнее, чем в моей зачетке или в ведомости напротив моей фамилии и оценки «неудовлетворительно». Борис спрятал бумагу в портфель и проговорил, склонившись к самому лицу задержанного:

– А теперь слушай сюда, господин ученый. До сегодняшнего дня по этому делу даже подозреваемых не было. Там в деле по убийству записочка одна фигурирует, теперь у меня твой образец почерка есть. Так что ты теперь в очереди будешь первый. Одно неверное движение – и ты в СИЗО. По материалам ты пошарился конкретно. Твоя версия о приглашении с непонятного номера от женщины, которая тебя бортанула, да еще и находится в Москве, развеселит не только судью, но даже твоего адвоката.

– Бортанула? – прошептал Сандалетин. – Это она так говорит?

Преподаватель распрямился, судя по всему, забыв даже о своем страхе.

– А что, не так? – нахмурился Борис.

– Нет, не так, но это не важно, – приосанился Сандалетин. – Я не имею привычки обсуждать своих бывших женщин.

Я удивлялся сдержанности Бориса. Будь на его месте я, непременно съездил бы мерзавцу по уху, но следователь отомстил ему иначе:

– А женщин с тобой никто обсуждать и не собирается. Тут незаконное проникновение и подозрение в причастности к убийству. Все понял? Ну, пошел!

На этих словах Сандалетин стремительно подорвался со стула, но тяжелая рука вновь усадила его на место.

– Да, кстати, что ты там про армию-то ребятенку по-дружески обещал? – сощурившись, спросил Борис, но нарушитель в ответ лишь таращился в пол.

– Саша, дай преподавателю зачетку, – попросил Борис. – Я правильно понимаю, что с ведомостью тоже проблем не будет?

– Не будет, – процедил Сандалетин, расписался и, метнув в меня ядерный взгляд, выскочил из квартиры.

Глава 20
Не все йогурты одинаково полезны

Учитель, укрой меня своей шинелью

М.А. Булгаков – Н.В. Гоголю

Рассказ подействовал на Вику не так, как я ожидал: сначала она слушала молча, подавшись вперед, и только время от времени переводила взгляд от моего лица, как будто примеряя меня и все мною сказанное к окружающему пространству. Однако под конец рассказа она уже вовсе на меня не смотрела, откинулась на подушку и закрыла глаза.

– Ну вы даете! – без тени улыбки проговорила тетка, когда я закончил.

– Что опять не так?

– Да вообще-то все не так! – мрачно усмехнулась Вика. – Где запись с камеры, которую вы с Миллер установили за перегородкой? Это ведь камера Миллер, я правильно понимаю?

– Камера Ады Львовны, – подтвердил я. – Но запись не сохранилась.

– Почему?

– Ее Борис уничтожил, сказал, что такой блокбастер уэсбэшники могут неправильно понять.

– О-о-о, ну, хоть у кого-то голова еще немного работает, – невесело улыбнулась тетка. – Как, кстати, Миллер отреагировала на пустую камеру?

– Ну, вообще-то она расстроилась. Мы договаривались, что делаем все без третьих лиц…

– Еще бы! – хохотнула Вика. – Значит, Миллер все-таки осталась с носом.

– Она переживает, что теперь Сандалетин совсем разъярится.

– И то-то, братец, будешь с носом, когда без носа будешь ты, – пропела Вика на какой-то опереточный мотив. – Мозги включите, мистер Спилберг! Сандалетин, конечно, разъярится, но как попрешь против собственной объяснительной о незаконном проникновении? А вот Миллер от этой истории оттеснили.

– Она хотела тебе помочь, – покачал головой я.

– Это шантаж! – веско заявила Вика.

– При чем тут шантаж? – почти кричал я, потому что эмоции остались тем единственным пулеметом, который я, мирный человек, мог выставить против этой непонятной для меня мишени: Викиной логики. – Тебе не приходило в голову, что Сандалетин ей тоже мешает?

– Нет, не приходило. – Тетка покачала головой и посмотрела так, будто я забыл, сколько будет дважды два.

– А вот она говорит…

– Она много чего говорит. Но Сандалетин тут ни при чем.

– А кто при чем? Ты?

– Ну я.

– Зачем ты ей? Вы ведь давно не работаете вместе.

– Сложно… ответить… на твой вопрос, – делая паузы между словами, проговорила Вика.

– А ты постарайся.

Она задумалась. Посмотрела в окно, дернула головой, поправила волосы и наконец сказала:

– Миллер развлекается.

– Это не ответ. Что у вас за отношения? Ты ее ругаешь, она тебе вроде как помогает. Потом выясняется, что – нет. В конце концов, Миллер твой научный руководитель. Нельзя как-то попроще?

Виктория снова помолчала и вдруг проговорила резко, я даже удивился такой серьезности:

– Учитель – ученик – одна из тончайших скреп этого мира. Эта настройка так индивидуальна и так сложна, что я даже не могу подобрать правильных слов. Но Миллер не учитель. Она – игрок. Девочки в ней видят творца, Пигмалиона, великого гуру, а по-моему, она кукольник, который дергает за нитки. Как девочка из обычной ненаучной семьи может попасть в тот же университет? Только с протекцией влиятельной персоны вроде Ады Львовны. Все нитки на поверхности, как в китайском пуховике: «научная карьера», «успешная защита», «престижное место», «стажировка», «известность». А это ли не настоящая власть? Можно сколько угодно сталкивать, ссорить, мирить, приближать, отдалять, окутывать словами, влюблять, ненавидеть, перемещать, менять местами, смотреть, как дергаются. Миллер играет в людей. Это ее страсть. Ей никто не доплачивает, между прочим, за все эти литературные суаре, театральные кружки и внеаудиторную работу со студентами. Она сама готова за это платить. Это ее наркотик.

– Она ученый. Всероссийского уровня…

– Тем больше стоит на кону у девочек.

Тетка посмотрела на меня совершенно потусторонним взглядом и замолчала. Вообще это был странный разговор. Не в ее стиле было долго думать над ответами: обычно она резала словом, стремительно и точно, как самоуверенный, но косорукий брадобрей. Однако сейчас Вика подбирала слова, как будто была не совсем уверена или боялась сказать лишнее.

– Если тебе так хочется, то, конечно, сыграй с ней, – сказала она вдруг, странно поморщившись.

– Что значит сыграй?

– То и значит. Пигмалион, говоришь? Да черта с два! Ганнибал Лектор – вот правильное слово.

– Чего?!

Вика улыбнулась, а я чувствовал, что еще немного, и совершенно ошалею.

– Нет, конечно, не в том смысле, что Миллер любит сырое мясо, содранное с живых людей, а в том смысле, что, как и Ганнибал Лектор, она ищет свою Клариссу. Настоящего соперника, собеседника. И похоже, теперь Кларисса – это ты.

– То есть ты с ролью Клариссы не справилась?

Мне было забавно. Так перемудрить всех на свете и даже саму себя могла только Вика.

– Иногда в войне главное не победить, а не участвовать, – уклончиво ответила тетка после некоторой паузы и вдруг неожиданно расхохоталась, как будто нарочно.

В польском языке есть такое выражение – «выбухнуть смехом», на самом деле оно переводится просто как «рассмеяться», но мне представляется другое действие. По звуку это сродни разрыву детского бумажного фонарика, если надуть его и хлопнуть об колено. Именно так сейчас выбухнула Вика.

– А что, к женскому тебе не привыкать, будешь Клариссой, – задорно хохотала она, но неожиданно так же внезапно захлебнулась смехом, затихла, отвернулась к стене и сделала вид, что самым активным образом заворачивается в кокон из одеяла. Колючий шиповник-одиночка.

Пожелав Вике спокойной ночи, я отправился к себе, но она неожиданно повернулась.

– Даже представлять не берусь, что Миллер могла бы сделать с этой записью из моей квартиры, попади она ей в руки, – усмехнулась тетка.

– Что, например?

– Не знаю, но мужчина в женском платье – это всегда пикантно. Зачем-то же она взялась записать это видео. А ты, конечно, полный идиот.

На этой радостной ноте мы на сегодня расстались. Я верил ей и не верил. С одной стороны, слово «кукловод» подходило Миллер больше, чем Пигмалион. Кукловод держится в тени, с другой – все-таки Вика казалась слишком пристрастной к Аде Львовне и ко мне тоже. Как ни выкручивай эту ситуацию, а совместными с Борисом и Миллер усилиями мы в итоге вывели Сандалетина на чистую воду, сняли позорное пятно вора с репутации эксперта Берсеньевой, а также избавили меня от необходимости осваивать жанр армейских рассказов. По-моему, не так уж плохо.