Текст книги "Унесенные блогосферой"

Глава 15
Пигмалион

О, да вы настоящий дьявол! Вы умеете вывернуть душу, как другие выворачивают руку, чтобы поставить человека на колени.

Б. Шоу. Пигмалион

Когда минут через десять после ухода Виктории и Вадима снова раздался звонок в дверь, я обрадовался, решив, что это Вика одумалась, но на пороге стояли Юля и Надя. Обычно я разворачивал девиц в отсутствие тетки, но сегодня впустил. Никогда раньше я не спрашивал их о Миллер. Момент однозначно настал.

Рассудив, что они воспринимают свои отношения с Адой Львовной как-то иначе, нежели все те, кто называет их «девочки Миллер», я приступил к расспросам и не промазал.

– Кто такая Галатея для Пигмалиона? – с важностью рассуждала Юля, с которой мы остались на кухне вдвоем, потому что Надя кружила по комнате, рассматривая Викину косметику, книги и собирая разбросанные вещи, до которых у меня еще не дошли руки.

Я краем глаза наблюдал за ней. Странное создание. Впрочем, отсутствие Нади было мне на руку: разговор tet-a-tet всегда откровеннее.

– Эти отношения возможны только там, где сталкиваются специфические люди, – продолжала Юля. – Галатея знакомится с Пигмалионом еще в школе. И я, и Наденька познакомились с Адой Львовной в десятом классе. Она вела у нас в школе олимпиадную подготовку от университета. А дальше Галатея оказывается на филфаке не потому, что филолог до мозга костей, а… потому, что обожает Пигмалиона. Я собиралась поступать на истфак, а Надя – в архитектурный, но личные отношения стали дороже профессиональных… А дальше Пигмалион лепит Галатею, точнее, не так: Галатея растет сама по себе, но делает вид, что из нее кто-то что-то лепит, а в ответ на игру по таким правилам заставляет плясать и под свою дудочку: «Ой, а вы не поставите зачет? А можно я на летнюю практику ходить не буду – я на море уезжаю, распишитесь?..»

– То есть Миллер из тебя лепила, вернее, думала, что лепила, а ты в это время разводила ее на всякие приятные бонусы?

Юля не дала мне договорить, глаза ее зло сверкнули:

– Ада Львовна не кофе, чтоб ее разводить. Она сама кого хочешь разведет, выпьет, выплюнет и снова разведет, но уже для гостей.

– Я не сомневаюсь, – мягко проговорил я и в тот момент глубоко пожалел о том, что держал тогда в кафе руку Ады Львовны, но не догадался посчитать ее пульс.

Я видел такое в одном сериале, кстати, про Шерлока Холмса… Вдруг я подумал, что этого чувака стало многовато в моей жизни. Например, как перевести на английский язык улицу Пекарей? То-то, я сам опешил. А мы с Викой живем именно на улице Пекарей. Рядом с нами – даже из окна видно – хлебозавод. Хотя в отличие от знаменитой Бейкер-стрит, находившейся почти в центре старого Лондона, наше местоположение скорее относится к промышленной окраине, но тоже уже слегка облагороженной временем. В советское время здесь давали квартиры работникам хлебобулочного комбината, тем самым пекарям, в честь которых и назвали улицу. Сейчас уже, само собой, тут живет кто угодно. Окраина-то окраина, но до центра недалеко, и главное – никаких химических производств. Хороший, считается, район, но не Бейкер-стрит, конечно. Это совсем ничего не значащее совпадение. Но есть как есть.

Так вот, Миллер… Совершенно непонятно, что она за фрукт? Действительно ли она заботится о своих девочках или получает удовольствие от игры в куклы? Или ведет игру с холодным носом, имея какую-то одной ей известную цель? Холодный нос – у животных признак здоровья, у людей же – признак нечистой совести. А вот частый пульс – это из другой оперы. Частый пульс – это эмоции, страсть, волнение – все, что сопровождает удовольствия человеческой плоти. Если же удовольствия запретные, то сердце в предчувствии наслаждения должно биться часто-часто. Что она там говорила: дружба, любовь, психологический эксперимент? Комплекс Пигмалиона – это ведь, кажется, болезнь. Надо бы поднять по справочникам. Зачем я тогда в кафе отнял руку? Зря, зря я поскромничал. Надо было считать удары сердца. Но момент упущен, а Шерлок Холмс на сей раз помянут всуе.

Я постарался извиниться перед Юлей за то, что задел тонкие чувства грубым словом «разводить». Это подействовало: пупс приняла важный совиный вид и продолжал:

– А на парах все сводится к тому, что Пигмалион ориентируется только на Галатею. Думаю, у каждого препода за всю практику бывает только одна такая Галатея, равно как и у Галатеи – только один Пигмалион.

– Самые интересные игры – это игры в людей, – отозвалась вдруг Надежда. Оказалось, она прислушивалась.

– С Пигмалионом вы связаны общей работой и чувствами… – продолжала Юля. – Вы делаете друг друга, влияете друг на друга…

«Убей меня – не верю, как говорил Сократ, за что и был убит», – любила приговаривать моя тетушка. Сейчас я чувствовал себя тем самым Сократом: даже под страхом смерти я не смог бы расшифровать сказанное Юлей.

Я снова вспомнил о нашем Леопольде, о том счастье, которое доставляла мне наша молчаливая дистанция. За неимением мужских примеров в семье все свои движения с пятого по седьмой класс, и даже потом, много позже, я сопоставлял с тем, что делал и говорил Леопольд. Тогда я не мог этого сформулировать, но сейчас понимаю. Мы никогда не были друзьями и не могли бы стать ими никогда, зато мы были настоящими учеником и учителем.

Сейчас, глядя на мечтательное некрасивое лицо Юли, я чувствовал, что за всеми ее словами стоит совсем не то, во что эта девушка так отчаянно хочет верить. Пигмалион, пусть Пигмалион, назовем это так. Но Пигмалион гордится своей Галатеей, Миллер же своих девочек стыдливо скрывала.

В этой ситуации плохо было только одно. Завтра мы с Адой Львовной должны были привести в действие наш план, а я до сих пор не представлял, чем рисковал.

Узнав, что Виктории нет, девочки не задержались долго, и я, оставшись один, обошел комнату, меланхолично рассовывая вещи, которые не успела убрать Надя. Взглянув на стол, я остановился: тщетность моих попыток навести здесь порядок предстала в виде расхристанной бумажной волны, в непрочном равновесии застывшей над столом. Отдельными брызгами из этого монстра выпрыгивали чьи-то визитки, страницы ежедневников, исписанные быстрой нервной рукой, сами ежедневники с растерзанными боками валялись здесь же. На вершине этой живописной кучи красовалась та самая синяя папка, которую я должен был занести Борису.

Была ли это вторая попытка убедить Следственный комитет в том, что филолог не может дать заключение за социолога, или Вика сдалась и дала ответ, раз уж Толкин все равно писатель?

Отогнув резинки, я прочитал: «Ввиду того, что в российском и мировом культурном пространстве произведения Дж. Толкина исследуются не только как художественные произведения, но также широко используются историко-географический, эзотерический, теологический, психологический и другие подходы, сформировалась область научного знания под названием «толкиенистика» [ссылка, сноска]. Прошу подключить по этому делу эксперта из названной области научного знания».

Мда, Иисусу Навину было бы проще остановить вращение Земли, чем следователю переиграть филолога в слова. В общем, я не завидовал тому парню из Следственного комитета, которому в ближайшее время вернется дело о толкиенистах. Где ему теперь искать специалиста в толкиенистике? Я не представлял. С другой стороны, следователь сам виноват: если филолог отправил к социологу, значит, надо идти к социологу. Потому что в противном случае можно отправиться туда, где сам Фродо кольца не искал.

Глава 16
Зазеркалье

Театр сегодня – это единственное

место, которое должно напоминать,

что надо любить: вопреки цинизму,

лицедейству и поклонению доллару.

Что есть только одно чувство —

на разрыв аорты кричать о любви.

Роман Виктюк, режиссер

Ее пальцы в моих волосах причиняли мне ощутимые страдания.

– Сволочь! – орала Виктория, впиваясь мне ногтями в кожу, стараясь драть как можно больнее. – Может, ты еще и трусы мои нацепил?

Она мутузила меня с такой силой, будто вообразила, что наш диван – это стиральная доска, а я – грязная простыня, с которой можно смыть позор с помощью силы женских рук. На самом деле Вика заблуждалась – ее трусы я не надевал, ограничился юбкой и косметикой.

Это было вчера, и справедливости ради надо отметить: несмотря на такую бурную реакцию, план сработал. Ловушка, придуманная Миллер и сделанная с помощью кудрей и сотового телефона, захлопнулась с добычей.

Затея понравилась мне в первую очередь тем, что предполагала посещение парикмахерского салона. Странно звучит, но не в моей ситуации. Я бережно хранил визитную карточку Маргариты, однако так и не решился позвонить ей. Больше всего я опасался даже не начала разговора, которое всегда в таких случаях бессмысленно и беспощадно, а того, что карточку она вручила мне просто потому, что снабжать клиентов визитками прописано в корпоративных правилах салона. И что тогда? Вика бы сказала «забуксовал». Парни из группы «Философия эротики» сказали бы «слоупок», типа отстающий. В каком-то смысле я и вправду был отстающим и отчетливо это понимал: одногруппникам врал, что у меня есть школьная подруга, которая поступила учиться в Москву, а школьным друзьям из «Философии эротики» рассказывал, что встречаюсь с девушкой из параллельной группы, так что особо меня не стремали, но сам-то я был в курсе истинного положения дел.

В общем, повод для посещения «Мармелада», где трудилась Маргарита, моментально придал плану Миллер массу неоспоримых и необсуждаемых преимуществ. Кроме того, я больше не мог бездействовать, как агнец, приготовленный на заклание. Если Вика предпочла спастись бегством, то я не собирался прятать голову в песок. И без того я слишком сильно погряз в проблемах моей замечательной родственницы. Пора было как-то заканчивать со всем этим или к чертовой бабушке бросать университет.

Само собой, меня не могло не смущать содержание просьбы к девушке, которую я мечтал звать на «ты», и желательно не только про себя. Но почему-то я был уверен, что Маргарита все поймет правильно.

– Оттенок волос такой необычный. Светло-русый, но как будто немного графитовый, – говорила ты, проводя своей тонкой рукой с трепетным необыкновенно подвижным запястьем по моим волосам. – Люди красятся, мучаются, а у вас свой цвет. И совершенно одинаковый с сестрой. На свету цвет простого карандаша. Так красиво! Я никогда такого не видела, хотя училась на стилиста в Питере, там бывало всякое, и мальчики-девочки, и девочки-мальчики. А тут мальчик-мальчик и девочка-девочка, но загримируй – и не отличишь.

Голос твой журчал и переливался, а руки вели какой-то свой восхитительный завораживающий разговор. Почему ты не позируешь художникам и скульпторам? Почему не работаешь моделью в каком-нибудь ювелирном доме, а мучаешь свои алебастровые ручки ножницами и жарким феном?

– Вика сестра ваша? – уточнила ты.

– Нет, тетка. Младшая сестра моей мамы.

– А зачем вам это? – Ты все-таки поинтересовалась, зачем я заказал прическу, как у Виктории, хотя поначалу ни один мускул не дрогнул на твоем прекрасном лице, и я даже расстроился, решив, что ты отнесла меня к той категории мужчин, для которых завивка и покраска обычное дело.

– Это не для свидания, – ответил я и нарочно рассмеялся.

– На права за нее сдаете? – серьезно спросила ты.

– На права? – Я не сразу сообразил.

– Бывало у нас такое. Только так обычно делают сестры. А один раз дочка за маму сдавала, пришлось накладывать возрастной грим. И над походкой чуть-чуть поработали, как, помните, в «Служебном романе»: вся «скукожилась и вот чешет на работу». Вот тут, не сходя с этого места, дочке ставили походку советской женщины. Еще для ЕГЭ один раз гримировались. Но в основном для маскарадов, для праздников всяких, конечно. Я и на театрального гримера училась, иногда это оказывается полезно. У нас тут усы, бороды, даже лысый парик есть, если на какой-то случай надо, – рассказывала ты.

– А новые документы вы тут не выдаете?

– А это в переходе – квартал вперед пройдете. – Ты слегка улыбнулась, видимо сказав дежурную шутку в ответ на много раз слышанную банальность. Я заткнулся: иногда лучше жевать, чем говорить.

Слабенькое оправдание моей ненаходчивости у меня все-таки было – не каждый день просишь завить себе кудри девушку, которую мечтаешь пригласить на свидание. И не каждый день тебе предстоит выступать в роли собственной тетки. Вообще в этом мире театральных экспериментов, который ворвался в мою жизнь вместе с Миллер, я чувствовал себя крайне неуверенно. Больше всего удивляло то, что там, по ту сторону рампы, жили себе спокойно люди, которые, оказывается, сильно удивляются: «Зачем мучиться и сдавать на права, когда можно отправить вместо себя сестру или загримированную дочь?» Действительно, зачем? Ах, да, ты спросила меня, зачем все это.

– Вывести на чистую воду одного нехорошего человека, – ответил я, стараясь попасть в театральную терминологию зазеркалья. Сначала я хотел сказать «злодея», но остановился на «нехорошем человеке».

– Мудаков надо учить. Хорошее дело! – ответила ты, улыбнулась, и вдруг как будто гром рванул среди ясного неба.

Такого я не ожидал. Я вообще не знал, как это произойдет в первый раз, хотя смутно надеялся, что это произойдет именно сегодня. Но что это произойдет так… ошеломительно…

– Когда закончите с нехорошим человеком, звоните, – ты подмигнула мне в зеркало и добавила: – Ты ведь мальчик-мальчик? Можно на «ты»?

– Ма-а-аль-чик… можно, – пробормотал я, оглядывая в зеркале свои лохматые волосы, которые ты высвободила из-под резинки. Но здесь я все-таки собрался и выпалил, может быть, чуть поспешно: – Я позвоню. Обязательно позвоню!

– С тебя кофе!

Перед моими глазами промелькнула серия разрозненных кадров, которые возбужденный мозг никак не мог сложить в один эпизод. Прекрасный эпизод. Ключевой эпизод. Ты извлекаешь из кармана новую визитку. «На той визитке только телефон салона. Здесь мой сотовый», – прошептала на ухо. Легкое прикосновение, и карточка остается в нагрудном кармане моей рубашки. Первое в моей жизни приглашение на свидание, исходящее от девушки, хотя что уж там! Вообще первое в моей жизни нормальное свидание! Все произошло так стремительно, а главное, так легко, как будто в насмешку над всеми заготовленными напыщенными словами, сочинению которых я посвятил большую часть сегодняшней ночи.

Опешив, я даже не сразу понял, что ты делаешь. «Что ты делаешь?!» – сначала завопил я внутри себя, и только через несколько мгновений смог обрести голос:

– Что ты делаешь?! Маргарита!

Но было уже поздно. Несколькими взмахами ножниц ты обрезала мои волосы, оставив всего сантиметров пять на макушке.

– Мальчик-мальчик, – улыбнулась ты.

– Лучше б ты мне голову отрезала!

Я даже ругаться не мог, от неожиданности я просто оцепенел. План рухнул. Ты снова склонилась к самой моей шее и хитро прошептала:

– Мне так больше нравится, а парик мы тебе сейчас подберем.

Миллер ждала в машине. Слава богу, на права я сдал самостоятельно, как только достиг восемнадцати, и теперь пользовался Викиным «Матисом», который она доверяла мне, когда отсутствовала.

Когда Миллер увидела мою новую короткую стрижку, глаза ее налились свинцом. Она молчала, а капризные губы сложились в презрительную гузку. Это было и без слов выразительно, но она все-таки выразилась:

– Если вы находите это смешным, то у нас с вами разное чувство юмора. К вашему несчастью!

Она молниеносно подобралась, как тигрица перед прыжком и уже готова была выскочить из машины, когда я со смехом вытащил из-за спины парик:

– Та-да! Это и вас развеселит, по-моему!

– Блестяще! – восхищенно ахнула Ада Львовна, когда мы наконец справились с искусственными волосами, которые действительно оказались точь-в-точь какие надо. Маргарита побрызгала париковые кудри каким-то специальным подкрашивающим лаком, и они приобрели искомый оттенок «графит». Такое ощущение, что я поменялся с Викой головами.

Миллер все еще держала меня за плечи, разворачивая то в одну, то в другую сторону, а у меня снова возникло желание пощупать ее пульс. Что же касается зрачков, то они совершенно точно расширились. Она глубоко дышала и явно получала кайф.

Ада Львовна выбрала длинную зауженную книзу Викину юбку, заявив, что «неудачные, а равно мужские, ноги надо прятать под макси». Особого значения верху Миллер не придала – ему было суждено прятаться под Викиным полупальто. А вот для ног она припасла сущее испытание, на фоне которого забылись даже капроновые колготки. Это были сапожки на каблуках сорокового размера.

Несмотря на все мои протесты, на сапожки пришлось согласиться, потому что мои берцы, выглядывавшие из-под длинной юбки, придавали мне вид неформалки, где-то укравшей чужой парик. Образ дополняла помада, самая яркая из обнаруженных на полке «старость не радость».

Тому, кто увидел бы меня во всей этой экипировке, сложно было бы поверить, что режиссером сегодняшнего действа выступает уважаемый профессор университета Ада Львовна Миллер, а не экстравагантный режиссер-провокатор. Вообще-то это все было забавно и напоминало веселый дружеский розыгрыш, иногда я даже забывал, что на кону стоит Викина карьера и моя судьба.

Нашу задачу Миллер сформулировала строго научно. Поначалу я даже засомневался, осуществимо ли это. По ее плану нужно было от имени Вики вызвать Сандалетина на разговор. Поскольку мы не обладали голосом моей тетки и лишь частично могли воспользоваться ее визуальным образом (все-таки я был похож на Вику лишь издали или хотя бы при плохом освещении), то необходимо было оставить в общении Сандалетина и Вики только два компонента из трех возможных. То есть:

1) полностью сохранить вербальный компонент (слова),

2) частично сохранить визуальный компонент (образ Вики, ее позы, жесты, взгляды),

3) полностью исключить просодический компонент (интонацию и какие-либо другие звуки).

Лично я был не в состоянии придумать ситуацию, в которой эти условия могли бы быть соблюдены. Однако Миллер представила ее довольно живо.

– Аудитория семьсот три – это седьмой этаж, – рассуждала она после того, как Лилечка любезно сообщила нам по телефону расписание Сандалетина. – Окна выходят на автомобильную стоянку, значит, ему достаточно подойти к окну. Расстояние самое подходящее.

Я припарковал машину напротив окон аудитории 703, открыл дверцу машины и выставил ноги в сапожках на улицу, оставив свой обтянутый юбкой зад восседать на сиденье. Такая поза помогала компенсировать небольшую разницу с Викой в росте, которая могла бы быть заметна даже с высоты седьмого этажа. Я боялся только одного: сказать, точнее написать, что-то лишнее, насторожить его. Мы обсудили с Миллер, что приблизительно я должен писать, но остаться в машине и помочь она не могла – Сандалетин заметил бы пассажира, и тогда откровенности не жди.

Оставшись один, я дрожащей рукой отправил первое СМС с купленной заранее сим-карты:

«Привет! Выгляни, пожалуйста, в окно. Это Вика»

Время тянулось чрезвычайно долго. Я поднимал глаза вверх через каждые две секунды, но он не появлялся. Возможно, не читает СМС во время занятий? Однако это точно было не так. Сандалетин никогда не отключал телефон, нередко даже выходил из аудитории ради какого-нибудь важного звонка. Нет, он не мог пропустить это СМС, он мог лишь проигнорировать его. Прошло три, четыре минуты, и стало ясно, что рыбка не клюнула. Внезапно кто-то окликнул меня, вернее, не меня, конечно.

– Виктория Александровна! – Я лишь со второго раза среагировал на чужое имя. Это были молодые преподавательницы, кажется, с истфака. Никогда еще Штирлиц не был так близок к провалу, – нас разделяли каких-то 50 метров, я помахал в ответ, и тут же сделал вид, что что-то ищу за сиденьем, наклонившись и максимально прикрыв волосами лицо. Сквозь взбитые кудри, послушно заслонившие глаза, я видел, как они приветливо махнули в ответ и, слава богу, отправились дальше. Когда я в очередной раз поднял глаза, я увидел в окне 703-й аудитории длинный силуэт Сандалетина. Очевидно, он видел, как мы раскланялись с коллегами: спектакль начался удачно.

Несмотря на то что своеобразной вуалью мне служила пышно взбитая челка моего парика, я все же не решился смотреть на него в упор, чуть опустил голову и, как наказывала Миллер, положил одно колено поверх другого – чертовки неудобная и глупая поза, в результате которой в разрезе длинной Викиной юбки, не менее, кстати, длинном и, ко всему прочему, расположенном на боку, появилась нога, обтянутая телесного цвета колготками.

Миллер явно знала что советует, на секунду я снова поднял глаза, и даже с расстояния семи этажей, сквозь грязные стекла учебного корпуса увидел, как полыхнули глаза нашего неуловимого мстителя. Только загорелись они далеко не яростью и не праведным гневом: он отшатнулся и снова прильнул к окну, практически уперев в стекло свой бледный ученый лоб. В руке он держал свой сотовый.

«У меня пара», – коротко брякнул мой телефон. Но тут же пришло второе сообщение: «Что?»

Это означало, что все три условия соблюдены и работают. Он был уверен, что перед ним Вика, и был заинтересован. Миллер рассчитала все точно. Теперь главное – не ошибиться в словах.

«Надо поговорить», – написал я.

«Поговорили уже однажды», – сурово ответил Сандалетин, но суровость эта была явно напускной, потому что следом пришло СМС: «Минуту».

Я не на шутку встревожился: что, если он оставит студентов и спустится? Или выйдет, чтобы позвонить? Однако ровно через минуту он снова появился в окне, видимо, дал группе самостоятельное задание, но спускаться не решился. И в этот раз Миллер рассчитала все правильно: электронный турникет на выходе записывал время прихода и ухода преподавателей, и хотя строго его не проверяли, Сандалетин не хотел проблем. Кроме того, разговаривать с высоты седьмого этажа психологически означало сильную позицию сверху. А дедушку Фрейда в таких историях ни в коем случае не стоит сбрасывать со счетов.

Теперь нужно было действовать строго по разработанной нами с Миллер системе.

– Что такое месть? – спросила Ада Львовна и сама же ответила: – Месть – это энергия нереализованного желания. Сандалетин мстит Вике, потому что она мешает осуществлению двух его желаний: обладания женщиной и обладания чужой собственностью. Однако в русскоговорящем культурном сообществе слово «месть» имеет резко негативный оттенок. В отличие, например, от английского «revenge», которое не несет такого явного оценочного значения. Реванш – это скорее повторный шанс. Но в русском обществе слово «месть» осуждается как церковным, так и моральным законом. Многие из нас одержимы местью, но мы никогда не говорим «я буду мстить» или «я отомстил». Мы заменяем это слово, переводим понятие в разряд других категорий. Мы говорим о мести либо как о денежных отношениях: «отдавать долг», «отплатить», «свести счеты», «поквитаться», либо как о воспитании: «наказывать», «учить», «воспитывать». Сандалетин, как человек, считающий себя преподавателем и ученым, скорее всего думает, что своими действиями он докажет Вике, как сильно она была не права, так сказать, преподаст ей урок. Он ждет от нее раскаяния. Поэтому и говорить с ним надо в этой терминологии.

Помня об этом, я составил следующее СМС:

«Жизнь показала, что ты во многом был прав».

Он прочел, начал набирать ответ, но остановился. Неужели слишком в лоб? Однако, как говорят психологи, в делах лести «слишком» не бывает. После минуты колебаний пришел ответ:

«И чего ты хочешь?»

«Просто поговорить»

«Да что ты?»

«У меня нет причин тебя обманывать», – написал я.

«Разве?»

«Дела давние. А сейчас разве есть причины лукавить?»

«Например, повестка из военкомата для твоего племянника?»

Рука, в которой был телефон, непроизвольно сжалась. Неужели я ждал благородства от человека, который пытается воздействовать на женщину, прессуя ее семью? И тем не менее ощущение от личного общения с Сандалетиным оказалось намного острее, чем я мог себе вообразить. Сердце мое колотилось как бешеное. Что ж, по крайней мере, мы получили письменное подтверждение того, что мое отчисление – результат войны, а не моих слабых способностей. Видимо, наверху тоже сообразили, что несколько увлеклись демонстрацией своей власти и что пишет он непосредственно специалисту по юридической лингвистике. В следующую секунду Сандалетин отбил:

«Так какой у тебя вопрос?»

«Все тот же».

«А конкретнее?»

«Мы не договорили тогда».

«По-моему, «скользкий червяк» – это предельно ясно».

Несмотря на то что более точного сравнения для Сандалетина не придумал бы и сам Пушкин, я понимал, что разговор зашел в тупик. С другой стороны, эти слова открыли мне кое-что важное. Вика, заслуженный мастер спорта по непроизвольным видам бестактностей, никогда не позволяла себе быть грубой намеренно. Ирония, сарказм, ядовитые эпитеты – это пожалуйста, но откровенных обзывательств удостаивались разве что мы, домашние, и то случалось это чрезвычайно редко, только в знак особого расположения. Например, однажды мама расположила в банной печке стопку газет девятнадцатого века, которые Вика выпросила на недельку у знакомого архивариуса, после чего мама была немедленно именована «тупой курицей». Судя по всему, отношения у Вики и Сандалетина были достаточно близкие, если он умудрился заслужить такое отборное оскорбление. Что ж, в свете того, что сейчас Сандалетина нужно было чем-то спровоцировать, это была важная информация.

Он все еще стоял у окна, но уже показывал мне на часы. Он улыбался.

«Минимум – заставить написать. Максимум – назначить встречу», – вспомнилась установка Миллер.

И тогда я сделал то, чего постановил себе не делать ни при каких условиях, несмотря на то что именно это Ада Львовна рекомендовала особенно и даже несколько раз показала сама. Взбив руками волосы, я немного отогнул шею и медленно перекрестил ноги на другую сторону. Во время этого действия обе ноги вылезали в бесстыжий разрез, благо что с седьмого этажа не было видно подробностей этих псевдоженских ножек.

«Перемирие. Ужин?» – набрал я.

Беглый взгляд наверх, и самое отвратительное зрелище в мире к вашим услугам: улыбка сползла с лица товарища доцента, оставив лишь след на искривившейся линии рта, он рванул телефон, но ничего не написал, только несколько раз нервно погладил корпус одной рукой. Не зря ходят слухи, что кроссдрессинг мужчины в женщину сам по себе может использоваться как эффективнейший метод психологического давления. Захотелось блевануть, будто меня придавило сверху всем университетским корпусом.

«Завтра. В шесть, у меня. Саша дома у матери». – Я зажмурился под этой пыткой и нажал «отправить».