Текст книги "Унесенные блогосферой"

Глава 10
Дамоклов сандалет

Человек человеку – все что угодно…

В зависимости от стечения обстоятельств.

Сергей Довлатов, писатель

Закончив этот странный разговор, моя тетка и вампир-социолог обменялись телефонами.

– Ну и семейка! – пробормотала она, когда мы оказались на улице. – Младший – подкаблучник, старший – женоненавистник. Описывал невестку как куклу! Как вещь. Ретро-стиль! – непонятно почему кипятилась она, хотя сама называла девушку дурой и недоучкой.

Однако мужской шовинизм брата убитого меня сейчас интересовал гораздо меньше, чем вопрос о том, кто такой Денис Камельков. В числе активных корреспондентов пары такой фамилии не значилось. Зная, как Вика не любит объяснять, когда ей самой все кажется очевидным, я раздумывал, как бы незаметнее ввернуть вопрос, но сегодня обстоятельства были на моей стороне. Виктория решила проехать через университетский городок, чтобы забросить меня на занятия, но на ближайшем подъезде мы завязли в огромной в пробке.

– Усеките мне суффикс, – театрально выругалась Вика. – Где были мои мозги? Сегодня же конгресс физиков разъезжается!

Всю парковку и проезжую часть перед главным корпусом университета занимали автобусы, украшенные ярко-синими эмблемами с изображением модели атома. Количество специально оформленного транспорта прямо-таки кричало о том, что конгресс проходил с невиданным размахом для нашего университетского, но все же нестоличного города. Орбиты вращения электронов на эмблеме, казалось, ехидно улыбались простым смертным, ставшим случайными свидетелями этого пиршества достижений технического разума. Судя по плавным неторопливым движениям представителей отечественной и зарубежной науки, только что завершился прощальный банкет, и ученые в последний раз перед погрузкой в автобусы и машины с чувством трясли друг друга за руки, говорили прощальные слова, обменивались визитками.

Осматриваясь в поисках возможности проехать, Вика вдруг замерла и прищурилась.

– Смотри, – хлопнула она меня по колену. – Профессор Герман Романихин.

Там, куда она показывала, я увидел группу мужчин, рядом с трибуной для речей. Все они были одинаково почтенного вида: одни были яйцеголовыми, лысыми и бородатыми, похожими на Чарлза Дарвина, другие – густобровыми и благородно седеющими, похожими на Дмитрия Ивановича Менделеева. Профессора Романихина среди Менделеевых я узнал сразу. Конечно, его фотографии мог видеть любой желающий на сайте университета, но сейчас я опознал седовласого, седобородого профессора Романихина среди ему подобных главным образом по ярким черным глазам, полным невысказанной тоски, которую еще сильнее подчеркивали темные круги, тянувшиеся от переносицы. Несмотря на мороз, профессор был без пальто, и легкий снежок вальяжно опускался на его черный костюм и черную рубашку. К профессору подходили другие седовласые и яйцеголовые, жали руки, он отвечал каждому, слегка улыбаясь одними губами. Видимо, он только что держал слово.

– Сегодня второй день с момента убийства, – заметил я.

– Да уж, бедолага, – ответила Вика, глядя в зеркало заднего вида и пытаясь сдать назад.

Однако сзади нас уже прочно подпер бегемот-«Мицубиси».

– Конечно, Камельков стоял в списке корреспондентов пары в самом конце. – Вика была вынуждена коротать время в пробке. – Это резонно, ведь они со Светланой не переписывались. Но тем не менее очень вероятно, что информация для Дениса Камелькова транслировалась по всем каналам, возможным в условиях социальной сети. У Камелькова, кроме погибшей Светланы, в друзьях значатся еще пять страниц. Среди них: «Дом обоев», «Подарки своими руками», «Наш город», «Рыболов-охотник» и какой-то «Вася Пупкин», который постоянно присылает приглашения в онлайн-игры, но ни одного положительного ответа Камельков не дал. То есть реальный человек среди шестерых друзей Дениса – это только Светлана. Несмотря на то что Денису общаться в этой социальной сети, в сущности, не с кем, он все же регулярно заходил в свой аккаунт. Несколько раз в неделю. Как подтвердили ребята-программисты, он не путешествовал по чужим страницам, а только просматривал свою ленту новостей, в которой не было ровным счетом ничего, кроме новостей из жизни его бывшей девушки. Вряд ли Камельков несколько раз в неделю проверял обновления на странице «Дом обоев».

– То есть ты хочешь сказать, что за Светланой Романихиной следил ее бывший друг Денис?

– Очень похоже на то.

– Интересно, она сама об этом знала?

– Хороший вопрос. Судя по тому, что она не удаляла Камелькова из друзей, знала. Во всяком случае, не исключала возможности того, что он просматривает ее профиль.

Один момент в рассуждениях Вики явно провисал: зачем что-то доказывать человеку, которого сама бросила? Ведь по теткиным умозаключениям выходило, что девушка намеренно поддразнивала бывшего поклонника, только зачем? Когда я задал вопрос, Вика только удивилась моей наивности:

– А ты представь себе ситуацию: например, Светлана считает бывшего любовника виноватым в их разрыве. При этом все еще любит его. И, кстати, не забывай! Возможно, имеет от него ребенка. Но даже если и нет. Сердцу не прикажешь – бывает.

Это звучало немного нелогично, но никто и не обещал, что жизнь – это очень умная история. Сама бросила, при этом сама же считает его виноватым, но продолжает любить.

– Ты прикидываешься или дурачишься? – Вика взглянула на меня, как может посмотреть со шкафа сытая только что разбуженная кошка. – Светлана нашла лучшую жизнь с новым мужем, но продолжала любить бывшего любовника. Кто виноват в том, что они не вместе?

Я не отвечал. Виктория явно была немного раздосадована после разговора с Вадимом и теперь вымещала досаду на мне. Ее предположение о Светлане и ее бывшем возлюбленном основывалась скорее на законах женской, а не общечеловеческой логики, поэтому выдавливать на меня фунт презрения по этому поводу было вовсе не обязательно.

– Ну кто, по-твоему, виноват-то? – настаивала Вика.

– Не знаю, жизнь виновата. Среда заела, – ляпнул я, а она закатила глаза.

– С точки зрения девушки, виноват Денис Камельков, потому что он неудачник! А она – ну что она? Ей пришлось выйти замуж за нелюбимого маменькиного теленка, богатого ботана, которого она не любит и не уважает…

Это был фейспалм, не иначе. «Рукалицо». Зачем я это поясняю, боже? Кто сейчас не знает, что фейспалм – это выражение досады и иронии? Я такой же зануда, как ты, Берсеньева Виктория. Или просто филология – это связь времен? Я не знаю, думаю, это все же занудство. Фейспалм. Мне хотелось спросить тетку, согласна ли она со Светланой, но она опередила меня:

– Девушка такого типа, как Света, думает примерно так, как я описала. Всегда смотри не только ЧТО говорят, но и КТО говорит.

– Вика. – Я старался спросить как можно более осторожно, потому что она ненавидела быть неправой, а сейчас могла заблуждаться, ибо версия казалась совсем хлипкой. – Тогда почему этот Денис Камельков столько времени ждал, чтобы из наблюдателя превратиться в убийцу?

– Этим займутся следователи, – пожала плечами тетка. – По тексту здесь больше ничего не установить. Текст показывает, что Камельков – единственный, кто мог бы это сделать. Других предположений у меня нет. Я передаю дело назад.

Автобусы с веселым атомом на белых боках начали расползаться, скользя по грязному снегу, как большие белые гусеницы. Я намеренно долго вглядывался в ее лицо, пытаясь понять, зачем было встречаться с братом убитого, если она не собиралась продолжать работу? Однако Вика увлеченно двигала рулем, лавируя по раскисшим колеям, и лицо ее выражало лишь глубокую досаду на вторую по значимости и неистребимости российскую проблему. «Я передаю дело назад», – она сказала это только сейчас. Значит, утвердилась в своей версии про Дениса Камелькова после сегодняшнего разговора с Вадимом Романихиным.

– А ты не рассматриваешь вариант, что сам Вадим Романихин может быть причастен? Убитые могли впустить его в любое время, мотив у него был, выглядит он весьма подозрительно. Говорит, что обычный социолог, а сам похож на вампира… К тому же кофр с его квитанцией…

Вика засмеялась, точнее хмыкнула, три раза подряд, скосив на меня глаза, в которых, вернее, в котором, ибо она сидела боком, читалось одобрение, что случалось с нею нечасто:

– Он не вампир. Но, правда, и не все про себя рассказывает – это ты правильно заметил. Светобоязнь у Вадима Романихина оттого, что он много времени проводил на опаляющем солнце в южных широтах. Обратил внимание на загар?

– С чего бы я стал разглядывать загар незнакомого мужика? – проворчал я, хотя сейчас вспомнил, что тоже обратил внимание на разницу цвета кожи на его кистях и совершенно белого запястья, которое выглядывало из-под манжета рубашки, когда он протягивал руку за салфетницей. Но я не придал этому большого значения.

– Ну-ну, – отреагировала Виктория своей фирменной усмешкой. – Руки белые по манжеты рубашки с длинным рукавом, а лицо с шеей загорелые ровно по горловину этой рубашки. Это значит, что товарищ носил официальную одежду где-то в жарком климате. Кроме того, в этом кафе, если ты обратил внимание, не только бариста, но и официанты этнические арабы. И сорта кофе этот человек называл официанту по-арабски, что выдает не только хорошее владение языком, но и культурой. Социологией-то он, может, и занимается, но это выездная социология – специализируется в основном по жарким странам… И живет он там подолгу. Родители действительно сделали ставку на младшенького, поняв, что старший слишком увлечен работой, да и слишком далеко, чтобы на него было легко повлиять с женитьбой и внуками. У младшего характер посговорчивее. Но, если бы старшему брату действительно не давало покоя уплывающее наследство, он бы невестку не душил и уж тем более не выбрасывал брата в окно. Этот социолог сам неплохой юрист, думаю, он нашел бы другие средства воздействия на младшего брата и его семью. К тому же, несмотря на постоянные разъезды, он держит с родителями постоянную связь, в курсе всех дел семьи, вон даже про Светлану все выяснил, значит, сильно привязан к семье. Нет, он бы такой удар не нанес. Он бы по-другому сделал…

Пока Вика говорила, я еще раз просматривал протоколы допроса родственников, которые прислал Борис. В графе «Род занятий» у Вадима Романихина стоял прочерк, зато в графе «Алиби» было написано: «Пребывал за рубежом».

– У Вадима алиби на момент убийства, но его въезд в страну очень странный. Через Саратов. Почему через Саратов?

– Само собой, – кивнула тетка. – Странный. Если честно, я не могу даже предположить, как он это провернул и зачем, но даже Борис не возлагает на него надежд как на подозреваемого. И самая главная причина – как раз тот самый кофр. Человек такой подготовки, как Вадим, не оставил бы кофр с квитанцией на месте преступления. Это значит, что фотоаппарат он отдал добровольно перед своей очередной поездкой за рубеж. И значит, в ночь убийства его в квартире не было.

– Но там были его фотографии. Все сделаны в этой квартире.

– Ну и что? Праздновали люди новоселье, сделали фотографии, потом один брат отдал фотоаппарат другому брату и уехал. Фотографии перекинули с фотоаппарата на компьютер, а в самом фотоаппарате стерли, чтобы память не занимать. Тут как раз все очень понятно. Надо было, конечно, ради любопытства спросить, как он таким лихим манером в страну обратно зафикстулил. Но он вряд ли скажет правду.

Вдруг меня осенило:

– Слушай, а родителей Валерия подозревают?

Виктория посмотрела на меня удивленно:

– Конечно. Ближайших родственников всегда подозревают больше остальных.

– Это ясно, – подхватил я. – Я сейчас сообразил, что родители наверняка винили Светлану в том, что она заземлила все потенциалы сына. У любой матери, да и у отца, возникнет вопрос: а если избавиться от этой женщины? Сам сын не слушает никаких уговоров, у него любовь, родители Валерия могли желать Светлане смерти… Что думаешь?

Виктория кивала, стуча по рулю, в ожидании, когда нам можно будет проехать, соглашалась, но не выдвигала версий.

– Их нет в переписке. Кто ж их знает? С другой стороны, убивать дома. Да еще своими руками. Да еще и вместе с сыном. Бррр. Довольно затруднительно. Профессор Романихин, конечно, крепкий старик, но чтобы выбросить в окно молодого парня… Вряд ли.

– А если Валерий пришел домой раньше, чем его ожидали, увидел происходящее и начал угрожать выброситься в окно, но случайно не удержался и действительно выпал? – предположил я.

Вика посмотрела на меня хмуро и криво улыбнулась:

– Тебе точно надо писать детективные романы. Сюжеты из тебя так и прут. Неправдоподобные, конечно, но это вроде бы как раз и надо для литературы. Чтоб поэффектнее…

– Тогда почему они на допросы не приходят? – ввернул я.

– Странная семейка, факт…

Однако договорить нам не дали: затрезвонил Викин мобильный.

– Ну, тут он, со мной, – ответила она какому-то женскому голосу, который казался ужасно знакомым. – Как не аттестован? Как ни на одном семинаре и ни на одной лекции? Лилечка, этого не может быть!

Да, безусловно, это была наша Лилечка – лаборант кафедры с именем, функционирующим только в ласкательной форме. Англичане и американцы стараются не называть дочерей именем Дорис, если не желают девочке карьеры вечной секретарши. Мы же, русские, можем любое имя превратить в имя маленького человека. Недаром суффикс – ечк-/ – очк– не только ласкательный, но и уменьшительный: Лилечка, Танечка, Людочка, будьте добры, помните о своей фланельке и не привередничайте.

Не знаю, нравилось ли нашей лаборантке быть вечной Лилечкой, не хотелось ли ей стать, наконец, в свои далеко за тридцать хотя бы просто Лилией или даже Лилией Владимировной. Не знаю, считала ли Лилечка свою фланельку хуже, чем у других представителей кафедры, но сообщить Вике о содержании ведомости до того, как та попала в деканат и ей будет дан официальный ход, было высшим благородством с ее стороны и настоящим большим поступком маленькой кафедральной мышки. Особенно если учесть, что ей на кафедре еще работать, а наша с Викой университетская судьба в последнее время становилась все более туманной.

– Мы как раз рядом, – гневно прошептала Вика. – А кто? Как фамилия преподавателя?

Собственно, этот вопрос можно было не задавать. Фамилия преподавателя, решившего не допускать меня к сдаче экзамена, могла быть только производной от слова «сандал», который в некоторых случаях мог раскрываться запахом ароматного мужского сандалета.

Конечно, можно утешаться тем, что и Льва Толстого мстительный преподаватель истории вынудил бросить университет. Однако Толстой все-таки был графом, и помимо тонкой организации собственной души имел еще Ясную Поляну с приписанными к ней работящими православными душами. Так что происки преподавателя причинили великому писателю в основном моральные страдания, что, как известно, для великих писателей нередко ценный дар. Возможно, что именно после фиаско в университетском курсе истории Лев Николаевич решил создать свою концепцию исторических событий и написал знаменитую эпопею. В моем же случае отчисление могло повлечь не только моральные, но и вполне ощутимые физические страдания. Видимо, Кирилл Михайлович Сандалетин активно добивался права стать говорящей фамилией моей жизни, материализовавшись в тот самый сандалет, который выпихнет меня из университета.

Глава 11
Заповедник

О, низкие характеры! Они и любят, точно ненавидят.

Федор Достоевский, Преступление и наказание

– На самом деле важно не то, что мы говорим, а то, что мы НЕ говорим, то, что НЕ можем открыть, даже если хотим. Это и есть настоящее.

Я привык, что Надежда Колобкова не здоровается и выражается как городская сумасшедшая. Однако деваться мне сейчас было некуда. Пока Вика вела переговоры на факультете, я был вынужден унизительно ждать на улице. Как выяснилось, вход в учебные здания был с некоторых пор для меня заказан, так как мой электронный студенческий пропуск неожиданно оказался заблокирован, как будто меня уже и в самом деле отчислили. Дурацкая ситуация. И страшно обидная. Если бы сейчас за какой-то надобностью Сандалетин проходил мимо, я бы с удовольствием съездил ему по морде пару-тройку раз. Однако надобностей прогуливаться вблизи моего места дислокации у Сандалетина в это время не было, и вместо того, чтобы зарабатывать статью за хулиганство, я проводил время с одной из девиц, которую неожиданно встретил возле университета.

На шее у Надежды висел фотоаппарат, видимо, она шла с редакционного задания. Сегодня девушка выглядела вполне по-человечески и даже могла бы показаться симпатичной, если бы не полное отсутствие мимики на лице. «А ведь она часто околачивается вокруг универа», – припомнил я.

– И что ты НЕ говоришь? – Я попытался перейти на ее язык.

– Не я, – ответило это непонятное существо. – Это иллюзия, что мы понимаем друг друга. Мы говорим одни и те же слова. Но понимаем их по-разному. Нужен словарь, который переводит с языка одного человека на язык другого человека. Например, с языка моего на твой язык. Ты хочешь знать, почему ты тут сидишь? Надо перевести с языка Виктории на язык Сандалетина. Нужен словарь.

Что за чертовщина?! Откуда она может знать, что я сижу тут из-за Сандалетина? Хотя она и пользовалась иносказаниями, но направление мысли я уловил.

– Ты хочешь сказать, что у меня проблемы и у Вики проблемы, потому что Виктория и Сандалетин не поняли друг друга?

– В жизни все взаимосвязано, сегодня обидел человека, а потом обидели тебя. Даже если ты не знаешь, что ты обидел, потом придет расплата.

– За что расплата? Что случилось? – Не секрет, что «девочки Миллер» знали все, что происходит на факультете, выступая в роли домовых этого места. Они относились к той категории студентов, которые, даже получив диплом, еще долго не могут порвать связь с альма-матер, названивая бывшим преподавателям и добавляя на каждый праздник лишнюю коробку конфет к подаренным новыми учениками. Поэтому я возлагал определенные надежды на ответы девицы.

Надежда вспорхнула и вдруг закружилась вокруг меня – тонкая, с длинными изящными руками. Будто волшебная фея со странным лицом, говорящая загадками. Вдруг она снова оказалась рядом и зашептала, приблизив ко мне бледную щеку и обдавая теплым паром, который тут же застывал белой крупой на моей щеке, бровях и ресницах:

– Начнем словарик с буквы «П». Листаем, листаем и… вот он – «подарок». Что такое подарок? Это закономерный результат жизненной стратегии. Мы чем-то заслуживаем наши подарки.

Оставалось только держаться за эту проблескивающую тонкой ниточкой мысль. Я решил идти методом, принятым в толковых словарях: попытаться описать предмет или явление со всех сторон, то есть растолковать его. Осторожно отодвинувшись, я спросил:

– Надежда, а кто кому подарил подарок?

– Он. Подарки всегда дарит он. Она делает одолжения.

Так, отлично с этим разобрались, надо было выяснить, что за подарок сделал Сандалетин Вике.

– Не это важно, – поправила меня Надежда. – Надо открыть словарь Вики и посмотреть, что значит ее «подарок».

– Хорошо, открываем, смотрим, – медленно проговорил я и даже изобразил, что открываю воображаемую книгу.

Надежда склонила голову и усмехнулась. В этот момент мне показалось, будто она издевается и разыгрывает меня.

– Вике скучно, если она заслужила подарок. Ей нужен мистический, неожиданный подарок ни за что. Ее подарок – это чудо, – сказала Надежда.

Я вконец запутался. Кто что заслуживает? Кто чего не заслуживает? Надежда говорила быстро, захлебываясь, как будто разгоряченное воображение волнами сбрасывало на нее потоки самых разных образов: и зрительных, и слуховых и, наверное, каких-то еще, даже неведомых людям, называющим себя нормальными. Эти образы она едва успевала претворять в слова и потому заходилась, словно от восторга, задыхалась своими видениями.

Мне всегда очень нравилась Женевьева или, как иногда она звала себя, Изабелла, из романа Эриха Марии Ремарка, который не женщина, и потому фамилию его можно смело склонять. Женевьева-Изабелла – девушка, больная шизофренией, с которой главный герой вел такие же полубезумные беседы, как я сейчас с Надей. Единственная настоящая любовь главного героя «Черного обелиска». «Она стоит передо мной, как дух воздуха, обретший тело, но готовый тут же улететь». Прекрасная история, и Надежда, как я сегодня смог впервые разглядеть, тоже по-своему прекрасна, со своей бледностью, тусклым взглядом, безжизненной копной неприбранных волос, тонкими гибкими руками. Мне вдруг стало пронзительно жаль ее – с детства ли она такая или стала такой по каким-то причинам? Смог бы я сам полюбить такую, как Надежда? Последняя мысль показалась мне настолько ужасной, что я очнулся от своего странного мечтания, в которое провалился благодаря смутным речам девушки. Все-таки литература литературой, а жизнь есть жизнь, и таких сумасшедших всегда достаточно вокруг крупных университетов. Наука и безумие всегда рядом.

Я собирался еще поспрашивать мою неожиданную во всех смыслах собеседницу, но вдруг лицо ее преобразилось: гипсовая маска расцвела нежнейшим румянцем, и она вздохнула глубоко, облегченно, как будто кто-то распустил сковывавший ее корсет-невидимку.

Взглянув туда, куда устремился оживший взгляд девушки, я понял, что Надежда оказалась возле университета не случайно. По площадке мимо колонн главного здания уверенной пружинистой походкой шла Миллер. Великая и ужасная Ада Львовна Миллер – прекрасный педагог, восхитительный оратор, умнейшая женщина. Специалист по современному русскому языку. Блестящая карьера, блестящая семейная жизнь, известность в научных кругах. Миллер, безусловно, по праву звалась светской львицей факультета.

Ходили слухи, что друзья Ады Львовны внезапно возвышались, ее враги – гибли в бедности и болезнях. Злые языки поговаривали даже о колдовских способностях женщины. Будто бы, разбирая местные краеведческие архивы, Миллер обнаружила древние заговоры давно утраченной народной магии и теперь активно наколдовывала себе жизненные блага. Это, конечно, были мифы вроде тех, что сочиняла Надежда для своей газеты, но как бы то ни было… Первым советом Вики после моего поступления в университет был совет держаться от этой женщины подальше.

Я лишь со стороны наблюдал «девочек Миллер», над которыми сама Виктория только посмеивалась. Правда за глаза. Сами же девочки – Юля Волобуева и Надя Колобкова ¬– звали Аду Львовну Примадонной. Конечно, они были излишне экзальтированны в этой своей любви к прославленному педагогу, но в чем-то их можно было понять.

У нас в школе был учитель математики. Леопольд. Конечно, Леопольд – это кличка. Мы звали его Котом Леопольдом или просто Леопольдом за незлобливый нрав и призывы все решать миром. Настоящее же его имя – Сафрон Иванович. Старинное такое имя, как будто деревенское. И сам он весь какой-то старосельский. Глаза у Сафрона Ивановича смеющиеся, брови слишком густые, и правда, есть что-то от кота. Леопольд – прекрасный человек. Прекрасный без всяких лишних объяснений. Он умел все, что должен уметь настоящий учитель. Учить – не мучая. Помогать – не унижая. Всего в меру. Строгости и ласки. Тепла и дистанции. Такта в обращении, умения понимать с полуслова…

У меня не было отца. Я не особенно жалел об этом, ведь нельзя жалеть о том, чего никогда не знал. Но однажды в жизни я отчаянно хотел иметь отца, но не просто отца, любого, лишь бы был, а именно такого, точно такого же отца, как наш Леопольд. Это был очень короткий период. Стремительно быстрое время с пятого по седьмой класс.

Обычно Леопольд приезжал в школу к первому уроку. Уроки математики у нас почему-то всегда ставили первыми. Он приходил загодя, минут на двадцать-тридцать до звонка. Готовил доску, развешивал таблицы. Я старался приезжать первым. Самым первым. Стоял под дверью и ждал. Ждал тех нескольких минут, когда он придет, откроет класс, пригласит меня войти – и… может, что-то спросит. Может, что-то скажет. Может, просто улыбнется. У меня и в мыслях не было заговаривать первым. Просто бывает так, что и несколько минут с каким-то человеком рядом в тишине – счастье.

Многое мы в детстве и юности не можем выражать словами. Многое надо годами вымалчивать внутри себя, чтобы уметь это говорить потом. Леопольд все это очень точно понимал. Его не обманули мои объяснения про то, что мать рано уходит на работу и я выхожу вместе с ней. Он все понимал, но не подавал виду. К сожалению, я не мог изобразить ни интереса, ни способностей к математике, так как не имел ни того, ни другого. Он и это понимал прекрасно. Иногда, очень редко, я оставался помогать ему после уроков, и мы говорили: о жизни, о работе, о пути, о смысле, о любви, о семье, о машинах, о стране, о политике… о литературе. Мы обсуждали братьев Стругацких, Айзека Азимова и Гарри Гаррисона. Я даже прочитал несколько романов об альтернативной истории, которую не люблю и не понимаю, но мой учитель увлекался Звягинцевым, и на какое-то время я полюбил и эти книги, через которые постигал ход его мыслей. Что это было за счастье слушать уверенный, спокойный голос Леопольда на занятиях. Он умел говорить интересно обо всем, даже о математике. Мы слушали его открыв рот, потому что это был не просто учитель. Сафрон Иванович был Учителем. Моим главным Учителем жизни.

После седьмого класса Сафрон Иванович поменял квартиру и переехал в другой район, перешел в другую школу. Это было трагедией. Мой восьмой класс начался с осознания огромной потери.

Тогда я не мог этого сказать, но теперь благодаря тому двухлетнему периоду молчания, наконец могу просто подойти к человеку и сообщить ему, как мне с ним хорошо или какой он засранец и редкостный мудак. Я могу теперь все это говорить: ко времени и чтобы не обидно, но с пользой. Знаю, когда сказать, а когда смолчать. Спасибо за это Сафрону Ивановичу, нашему Леопольду с добрыми смеющимися глазами.

Как мне казалось, девочки Миллер, Надя и Юля, проходили сейчас этот самый период безмолвия. Время, смеяться над которым не просто глупо, но даже… как бы без лишнего пафоса… – преступно.

Я не спорил с Викторией, в конце концов, не мне ее учить. Тетка не слишком жаловала Аду Львовну, возможно, у нее даже были на то какие-то причины. Меня Виктория в хитросплетения своих очередных высоких отношений не посвящала. И только рассматривая однажды подпись на автореферате ее диссертации, я обнаружил, что Ада Львовна была в свое время не просто Викиным преподавателем на факультете, а непосредственно научным руководителем. Сказать, что я удивился, – это ничего не сказать.

Непосредственно о Миллер Вика высказалась лишь однажды. После очередного посещения Нади и Юли, когда имя Миллер произносилось у нас дома так часто, что последняя должна была бы икать до полной потери самообладания, Вика сказала с печальным вздохом Гамлета, только что откопавшего череп бедного Йорика:

– Миллер – не иначе Элизабет Батори наших дней. Чтобы выглядеть прекрасно, ей необходимо принимать ванну из крови юных девственниц.

– Тогда я вне зоны риска, – ответил я в той же предельно метафорической манере. – Ни одного «мальчика Миллер» история пока не знала. Видимо, мужская кровь ко времени студенчества уже недостаточно девственна для омолаживающих процедур.

Виктория ничего не ответила, даже не улыбнулась, хотя шутка, согласитесь, прекрасная. Что говорить, личность Ады Львовны Миллер интриговала меня. До сегодняшнего дня случай еще ни разу не сводил меня с этой женщиной. И вот наконец это произошло.

Ада Львовна остановилась. Размахивая тонкими руками, ей навстречу бежала Надежда, которая напоминала сейчас преданного пса, заметающего пыль трепетным хвостом. Однако Миллер было не до нее, она явно спешила и не намеревалась задерживаться. Миллер профессионально улыбнулась, что-то ответила, одобрительно потрепала девушку по плечу и начала плавно отступать, как бы скользя по границе поля обзора нежданной собеседницы – так вот что значит «ускользать»! Еще секунда, женщина повернется спиной, и тогда Надежде придется забегать с другой стороны или смириться и лишь глядеть вослед своей убегающей любви. Но ускользнуть Аде Львовне помешали самым неожиданным и грубым образом. С силой толкнув массивную дубовую дверь и вместе с нею нескольких студентов, пытавшихся войти внутрь, из здания университета вылетела моя тетка и, сама того не ведая, перерезала Миллер путь к отступлению.

Следом за Викой на крыльцо выбежала Лилечка, она была в одном костюме и летних туфлях, видимо, гналась за теткой от самой кафедры. Оказавшись на обледеневшем крыльце, Лилечка потеряла управление и покатилась по направлению к Вике, Миллер и Надежде, безуспешно тормозя каблуками и держа в вытянутой руке какую-то бумаженцию на манер боевого знамени. Наконец они встретились. Произошла какая-то неразличимая с моего места возня, в результате которой Лилечка оказалась лежащей, словно средневековое бревно-таран, на руках Миллер, Надежды и моей тетки, которые поймали ее, кому за что удалось. Ловко вывернувшись и снова приняв вертикальное положение с удивительным проворством, Лилечка мгновенно развернулась и всучила Виктории бумаги, ради которых, видимо, и был проделан этот рисковый лаборантский подвиг. Виктория с обреченным видом приложила бумаженцию к костлявой спине Лилечки, поставила свою подпись, после чего лаборантка, отчаянно цепляясь каблуками за наледь, при поддержке заходящих в здание студентов укатилась обратно.

Миллер, Виктория и Надежда, остались на крыльце втроем. Я был уверен, что тетка не задержится, но они все говорили и говорили, и вдруг все трое направились в мою сторону. Я ждал затаив дыхание. Наконец они приблизились, и я впервые услышал голос загадочной Примадонны.

– Странный это Человек-Амфибия. Или кто там сейчас? Шрек? Вот они странные. – Ада Львовна произносила Шрек как Фрек. Богиня утрировала шипящие, попросту говоря шепелявила! Я едва сдержал улыбку. Этого я точно не ожидал.

– Сандалетин же не странный, как вы говорите, он просто свинья, – продолжала Миллер, обращаясь в Виктории. – Есть такое понятие, милая моя, закон необходимой обороны. Уж вам-то должно быть это известно как никому другому. Каждый человек имеет право отомстить, если его обидели. Но нельзя переливать через край. Вы понимаете меня? «Граф Монте-Кристо» – лутфий роман о мести. Монте-Кристо сделал со своими обидчиками ровно столько, сколько они сделали с ним. Мстите, Виктория! Только не преступайте закон допустимой обороны. В остальном вы в своем праве, Сандалетин пофел в науку, потому что боится жизни. Степень ученого – хорофая возможность отгородиться от реальных проблем. Я давно смирилась с тем, что вузы все активнее превращаются в заповедники дуфевных отклонений и своеобразные дворы чудес. Но мстить из-за того, что отказала девуфка! Это даже для таких богоугодных заведений, как нафе, – слифком. Пьеро нафолся, тоже мне…