Текст книги "Подземный Голландец. Странники и пришельцы (сборник)"

41

«Уеду в Баку! Если выйдем отсюда – заберу детей, заберу жену… и брата заберу… и уеду в Баку. Проживу и там!

Нет, не потому, что я боюсь, и не потому, что я не хочу денег. Я не боюсь. И денег – хочу. Но вот сейчас я умру – и где будут эти деньги?

Нет, не потому, что деньги мне не нужны. А просто потому, что я не захватчик, нет. И мне не нужна чужая страна. Остальные пусть как хотят.

Баку, мой Баку…

Только бы остаться в живых…»

«Не могу я больше целовать её. Как услышал, что она врёт про беременность. Хоть бы легла на другую лавку, что ли!

Ладно, потерплю пока. Что это там мужик этот говорил… про шашки? Глупость!

А вообще… Я и не думал никогда об этом. В смысле – как я живу… зачем…

Живу просто как живу. Как все живут, так и я. Тусуюсь с кем хочу. Нет, иногда и с теми, с кем не хочу. Точно! С кем придётся и как придётся. Это правда.

Я не думаю. Я не думаю вообще.

Неужели… неужели я…

В Чапаева! Точно! Даже не в простые шашки, а в Чапаева! А как же мне быть? Как думать? Как мне начать думать, а?»

«Вот он, страх Божий. Вот он, страх-то… Причаститься не успела, на исповедь не успела. Надо хоть так исповедоваться… про себя… Господи, прости меня, грешную. Я же словом, и делом, и ведением, и неведением… и зрением, и слухом, и осязанием… всем, всем перед Тобой грешна. Всем…

А основной мой грех какой? Тщеславие. Конечно, тщеславие. Всё мне хочется лучше быть, чем я на самом деле есть. Всё жду уважения да похвалы. Благодарности жду. Даже сына, собственного сына, в неблагодарности упрекаю. И мужа упрекаю. Ещё в том упрекаю, что они в церковь не хотят ходить.

Не хотят, Господи! И не только не хотят, но и слова мне сказать не дают ни о чём церковном. А что мне делать? Как мне смотреть на собственного сына и видеть, как он идёт к погибели? И курит, и ругается. Что ему ни скажу – как горох об стену, Господи… И с девчонками крутит, как вот эти… те, что в вагоне…

В вагоне… А может быть, и не выйду я уже отсюда? Что же тогда будет с моим сыном, Господи? Или… или Ты мне показываешь, что всё будет по Твоей воле, сколько бы я ни билась? Хоть головой об стену! Ты меня привёл в церковь и их тоже приведёшь? И без меня?

Ты это хотел мне сказать, Господи?

Вся суета моя – от маловерия? Так? Не ругаться надо с ними, а Тебе молиться, перед Тобой смиряться и Тебя просить…

Господи! Помилуй меня! Не отдавай меня духу сопротивления… чего достойна я за грехи мои… Будь милостив ко мне, Господи! И к мужу моему, и к сыну моему… И к этому мальчику, Антону… Помилуй его, Господи, ибо не ведает он, что творит…

Ко всем нам, кто оказался здесь, в этом вагоне. Отпусти нас из-под земли и дай нам время… на покаяние…

Дай же нам понять, Господи, в чём она… В чём она, Святая Воля Твоя…»

42

Прошло часа два. Может, чуть больше, а может, и меньше. Заворочался Николай Васильевич. Встал, включил мобильник.

– Ты куда, Василич? – тихонько окликнул его Сергей.

– Да… пойду проверю, как там вода течёт… и вообще…

Сейчас бутылочку из-под сока захвачу.

– Ну, если вообще, тогда и я с тобой.

– Пошли.

Один за другим они выпрыгнули из вагона, стараясь не шуметь. Воздух практически не пошевелился.

Потом они прошли вдоль вагона, в дальний конец тоннеля. Фонарик освещал им путь, но еле-еле.

– Хреновые батарейки, – сказал Василич.

– Угу.

Сергей остановился, достал сигарету из пачки. Свет зажигалки на мгновение выхватил из тьмы его лицо.

Они постояли немного. Сергей курил, а Василич просто стоял, облокотившись на вагон плечом.

– Что делать будем? – спросил Сергей.

– Да что тут поделаешь…

– Воздух…

– Да. Не курил бы ты…

– Один хрен!

– Не скажи. Это пока один хрен. А когда задыхаться начнём…

– Слышь, Василич… а может, лучше… того, и всё?

– Что – «того»?

– А то. – И Сергей показал… по горлу ладонью.

– Ну да, – сказал Василич. – Если вырубить всех, то мы с тобой протянем гораздо дольше. А если ты вырубишь меня или я тебя, то последний продержится ещё… чуть-чуть.

– Да нет, это я так! Не для себя! А всех… чтоб не мучились, понимаешь? Ведь если начнём задыхаться… страх что будет.

– Понимаю. Всё я, Серёга, понимаю. Ответ будет один: нет. Ни в каком разрезе. До конца будем терпеть. Но если кто будет сильно вопить… кто в истерику впадать будет… то разрешаю тебе дать им в челюсть, до лёгкого нокаута.

Когда начнётся у них стадия возбуждения… ну при кислородном голодании.

– И тебе тоже можно въехать, Василич?

– А то! Я же не знаю, как меня проберёт. И я тебе въеду, уж будь уверен.

– Василич!

– Да.

– А никому больше такая идея в голову не придёт? – И Сергей снова провёл пальцами по горлу.

– Кто знает… Не должна, вроде. А ты посматривай.

– Угу. И ты. Короче, Василич, спим по очереди.

– Договорились. Гаси уже сигарету свою.

– Пошли теперь воду посмотрим. И воздух. Там в одном месте было что-то вроде сквознячка. Я там бросил карточку метровскую… что в кармане была.

Они добрались до чашки с водой. Чашка была наполнена больше чем наполовину. Вода казалась довольно чистой, но набиралась по каплям. Воды примерно и набралось около полулитра, как раз на маленькую бутылочку из-под сока.

С трудом они перелили воду в узкое горлышко бутылки. Потом стали искать карточку, обозначавшую движение воздуха. Карточку они нашли, но движения воздуха не просматривалось. Пламя зажигалки не поколебалось.

– Да… – протянул Василич. Он ещё сидел на корточках, то включая зажигалку, то гася её пламя.

Сергей молчал.

И вдруг Василич почувствовал… он почувствовал, как Сергей смотрит ему в спину. Василич почувствовал нож в своей спине! Он резко встал, обернулся и столкнулся с Сергеем глаза в глаза.

Как ни тускл был свет…

– Ты что, Василич? Ты что подумал?

– Я…

– Не надо, Василич… уж если мы с тобой не будем доверять друг другу… – Серёга ещё что-то лопотал, лопотал…

Василич выпрямился.

– Доверять… да, доверять – это хорошо, – хрипло сказал он.

– Ты подумал, что я…

– Я не думал. Это ты думал. Думал? Честно говори!

– Думал…

– Не думай, Серёга, не думай. Не бери ты грех на душу, Серёга. Я ведь прошёл не меньше твоего, Серёга. И стольких я друзей похоронил, и два раза был ранен… Я такие мысли затылком слышу, Серёга… Не думай, Серёга… не думай…

– Прости, Василич… Я и не хочу думать, а оно само. Всякое случалось со мной. На войне, понимаешь… Прости.

– Ну да. Прощать-то за что? Не думай об этом! Всё, приказ тебе! Приказываю – не сметь думать!

– Есть! Разрешите исполнять?

– Можно бегом, – устало сказал Василич. – И ещё…

– Что?

– Ты пойми, Серёга… Я не святой. Сам ношу такой же камень на душе. Дай Бог… сбросить…

– Как его сбросишь?

– Говорят, покаяться надо… перед Богом. И мне надо, и тебе… А иначе…

– Что?

– Не знаю я, может ли что-нибудь ещё помочь. Пить – не помогает. И жить по злобе – тоже. Хуже становится… с каждым днём. Это я тебе говорю. А теперь камень бери. Стучать будем.

– А толку-то, Василич?

– Ты стучи, стучи. А про толк мы потом с тобой поговорим.

В это время дверь вагона распахнулась, и в тоннель начали прыгать мужчины.

– Что, тихий час окончен? – спросил Василич снизу.

– Да! – крикнул Павел. – Помогите Толика спустить. Я сверху, а вы снизу. Под руки его… под плечи…

Пришлось держать Толика. Внизу оказались только Алик и его брат Саид. Да ещё Антон спустился, пошатываясь. Но Антон едва удерживал сам себя.

Серёга отодвинул Саида и сказал, обращаясь в пространство:

– Давайте, что ли.

Так они и держали Толика вместе – Алик и Серёга, пока Толик делал всё, что ему было надо. На Толике был памперс. Пришлось его вытаскивать и выбрасывать. Толик долго терпел, ему было стыдно…

– Давай-давай! – подбодрил его Серёга. – Чего уж там…

43
Не совсем лирическое отступление № 8

Да, действительно. Чего уж там…

Чего уж там, когда вот так, все рядом, все на просвет и конец близок…

И врать… Нет, конечно, можно ещё врать. И на самом смертном одре можно ещё врать. Притворяться на смертном одре… Брр…

Бедные мы, бедные мы люди…

Разве написано на нас, кто есть кто?

Разве известно окружающим, как мы поведём себя, когда надо будет выживать? Когда можно, например, продлить свою жизнь путём уничтожения чужой. Ни в чём, кстати, не виноватой.

Мы и сами не всегда знаем, как мы поведём себя, если нам, например, придётся поделиться последним куском хлеба или последним глотком воздуха. Последним, последним!

Господи! Прости нас! Ещё раз нас прости… может, это последний наш раз. Позволь нам хотя бы уйти достойно. Без вранья, без жестокости… и без страха.

«Христианской кончины, безболезненной, непостыдной, мирной…»

Не получается, Господи. И этого не получается у нас…

А уж «доброго ответа на страшном судилище Христовом» – об этом и вспоминать-то страшно!

И неведомо – когда уходить будем и как. Ни дня, ни часа никто не знает. Только Бог.

44

Мужчины снова поднялись в вагон. Подняли Толика, усадили в кресло. Духота нарастала.

Василич прошёлся по вагону, посмотрел на женщину в берете, которая продолжала лежать на лавке, не меняя положения.

Постоял, покачал головой. Потом присел на ту лавку, где сидела Наталья Сергеевна рядом с наркоманом Антоном.

Наталья Сергеевна немного подвинулась.

– Садитесь поудобнее, – сказала она.

– Да ладно… Всё молитесь?

– Можно на «ты», – ответила Наталья Сергеевна. – Молюсь, да.

– И давно?

– Что – «давно»?

– Верующая – давно?

– Лет десять.

– А в партии была? Состояла?

– Нет.

– Почему?

– Если я скажу, что была идейной противницей, вы всё равно не поверите.

– Не поверю. Но можно на «ты».

– Ну, раз на «ты»… не вступила, и всё. Я простая учительница, на «верха» не лезла.

– А я состоял. Партбилет ещё дома лежит, в ящике.

– Все мы… оттуда родом…

– Как же вы… как же ты можешь Богу молиться, если ты оттуда родом? Не предательство ли это? Не предательство ли это – того, чем мы жили?

– Это было бы предательством, если бы я по-прежнему думала так, как тогда. Или если бы я притворялась верующей из-за какой-то выгоды. Мы с тобой что строили?

– Как что? Коммунизм.

– Вот-вот. Бесклассовое общество. Великая утопия двадцатого века. За семьдесят лет образовались новые классы, и снова люди стали неравны. Так или не так?

– Так.

– Не могут люди быть равными на земле. Устроены мы так… что неравны. Надо согласиться с этим.

Наталья Сергеевна вздохнула и вдруг спросила:

– А когда мы все можем быть равны, Василич? Здесь, на земле, когда мы можем быть равны? Догадайся… с трёх раз.

– Я тебе… я с одного раза тебе скажу. Когда мы все стоим в шеренгу, а на нас наведён автомат. Так?

– Вроде того.

– А что, та власть, что сейчас… она лучше, что ли? Воровство, грабёж. Наркота и бандиты. И олигархи.

– А человек не меняется давно уже. Со времён падения Адама и Евы. Так или иначе, нет на земле такого места, где нет греха. Грех – он в нас, внутри. Не коммунизм строить, не олигархов отстреливать, а душу спасать… А это труднее всего. Она же своя, душа-то… родненькая…

– А как же ты сейчас живёшь, Сергеевна? Сказала бы ты мне как на духу.

– Вот-вот, как на духу… Вот представь себе, Василич… представь, что строишь ты себе дом. Уже половину стен возвёл и вдруг видишь, что дом-то твой кривой весь. Набок заваливается. Не то что детям и внукам – самому не пожить в нём. А если достроить стены кривые, то, извини меня, крыша набок съедет. Ну и что ты будешь делать?

– Ломать. Строить заново.

– Вот-вот, этим я и занимаюсь. Ломаю и строю… свой дом. Заново. И тебе советую.

– А куда же я раньше смотрел, когда строил кривой дом? Почему я его так строил – криво? Я что, совсем тупой? Или слепой?

– Не думаю, что тупой. Но слепые мы были, это точно. Почти все мы жили так. На кривое говорили, что оно ровное.

– А не поздно ли? На старости лет… стены разбирать? Силёнки-то уже не те!

– Не те, это точно. Но не поздно. Пока мы живы – не поздно. И даже перед самой смертью не поздно сказать: «Прости, Господи! Я всю жизнь ошибался. Я строил кривой дом, Господи!»

– М-да…

– Конечно, трудно это признать. Тоже сила нужна, чтобы признать, что ошибался. Покаяться.

– Покаяться…

Николай Васильевич откинулся на сиденье. Слова давались ему нелегко.

– Да… кривой дом мы построили… кривее некуда. И дети… убегают наши дети… из кривого дома… – сказал он, чуть-чуть погодя.

– Или начинают строить новый дом. Свой дом, только кривой на другую сторону. Вот он, лежит… – Наталья Сергеевна показала на Антона. – Что он строит?

– Жаль их… пропадают.

– Вот я и молюсь за них. И ты молись. Ты же сильный человек…

– Раньше думал, что сильный. Пить бросил, курить бросил. А теперь не знаю – сильный или нет. Это ж тебе даже не бросить курить. Это вся жизнь! Всю жизнь изменить…

– Да. Всю жизнь… только так. А иначе – предательство. Вот тогда и будет – предательство.

Они снова немного помолчали, и Николай Васильевич спросил:

– За Антона молишься, Сергеевна?

– Да.

– А за меня – можешь?

– Да.

– Помолись за меня. За грешного Николая, раба Божьего.

– Хорошо.

– Ладно, пойду я. Спасибо тебе.

– За что же спасибо?

– Просто так, Сергеевна. Просто так.

Николай Васильевич тяжело поднялся с лавки и пошёл на своё командирское место, рядом со сложенными продуктами.

В тоннель стали спускаться женщины. Жизнь продолжалась.

45

– Слышь, Василич! – подошёл к лавке с продуктами Саша, когда женщины спустились в тоннель. – Слышь, Василич… Воздуха-то нет? Не нашли сквозняка? Точно?

– Нет, Саня. Не нашли.

– И что?

– Сам догадайся.

– Сколько нам времени осталось?

– Не знаю. Думаю, часов десять. Может, и больше. А может, меньше.

Саша помолчал. Молчали и остальные мужчины. Разговор слышали все.

– Да! Негусто нам осталось, – сказал Дмитрий Ильич после небольшой паузы. – Понёс же меня чёрт в это метро!

– Не только тебя, – хмуро ответил адвокату Сергей.

– Хватит вам! От горьких сожалений нарушается пищеварение, – вставил доктор.

– Вот и я об этом. – Саня потёр свой тощий живот. – Слышь, Василич! Мужики! Я чего… язва у меня. Живот болит, аж кишки сводит. Дайте мне поесть… Дай мне курицу, Василич! Половину курицы… дай мне. И этот, как его… бутерброд, с икрой. Пять лет я такого не ел, Василич… Я бы не просил, но так больно… Живот болит, хоть на стену лезь!

– Ещё один беременный, – усмехнулся Дмитрий Ильич.

– Да ладно, мужики! Давайте дадим, пусть ест. Если не будет хватать кислорода, то нам будет не до еды.

– Прекрасный аргумент! – не унимался Дмитрий Ильич.

– Что есть, то есть. Не обессудь, куманёк.

– Ладно, пусть ест, – как бы разрешил Павел. – Я не против.

– Кто против?

Никто не откликнулся.

– Ешь, Саня. – Василич протянул Сане половину тёщиной курицы, завёрнутую в фольгу, и два бутерброда, завёрнутые в целлофан.

– Я туда… на лавку пойду…

Саня растворился во тьме.

Уже вернулись наверх женщины, а он всё ел. Ел медленно, со вкусом пережёвывая каждый кусочек… Когда курица была доедена, он приступил к бутербродам, так же медленно смакуя их…

Потом посидел немного с закрытыми глазами.

«Надо бы “Отче наш” прочесть», – подумал он.

Ещё немного посидел, усмехнулся про себя: «Ну я даю! Молитву собираюсь читать! Кому сказать – не поверил бы никто…»

И он начал вспоминать «Отче наш». Вспоминал долго, по словечку… Так и рассказал себе всю молитву, как вспомнил. Своими словами.

В голове его носились обрывки мыслей: «Вышка… вышка… кислород для беременных баб… жаль… жаль… жизни моей жаль… вышка… мама… Вадик… жаль… кислород… и остави нам долги наши… жаль…»

– Слышь, Василич! – Саша поднялся со своей лавки и подошёл к Николаю Васильевичу. – Того… спасибо за курицу. Что-то живот прихватило… Пойду я сяду… Пусть никто не выходит, ладно? Да, и спички… Дай мне спички… или нет, лучше зажигалку.

– Иди, коли приспичило. Зажигалка вот. Много не жги, чтоб кислород не тратить. В сторонку там садись.

– Ну это…

– Чего не идёшь-то? Бумаги нет туалетной? Вот салфетку бери.

– Я… того… Простите, мужики, если что не так… если кого обидел.

– Да иди уже, иди! – фыркнул Макс. – А то не добежишь.

– Ну ладно.

Саша отодвинул половинку двери и спрыгнул во тьму.

Он неловко перекрестился, отошёл в сторонку и начал в свете зажигалки делать петлю, а потом привязывать верёвку к какой-то трубе, торчащей из стены на подходящем уровне.

46

Прошло около получаса, когда Серёга, прокричав пару раз во тьму тоннеля и не услышав ответа, решил спрыгнуть вниз и посмотреть, куда же запропастился Саша.

Он взял с собой фонарик, светивший на последнем издыхании. Сергей почти сразу увидел висящего и понял всё.

Хотя чего тут было не понять… Серёга вернулся к дверям вагона и позвал Василича, Павла и доктора. Алика он не звал, Дмитрия Ильича тоже. Эти двое спрыгнули в тоннель сами.

– О-хо-хо! – воскликнул Василич.

– Зачем он это сделал? – Дмитрий Ильич обхватил голову руками.

– Возможно, он не так уж и не прав, – вздохнул Павел.

Доктор промолчал и покачал головой.

– Давайте снимем его и положим на землю.

– То-то он всё спрашивал про кислород…

– А есть зачем просил?

– Спроси у него сам! Осторожно!

Мужчины сняли с трубы тело Саши. Оно оказалось хрупким и лёгким. Тело положили в углу, лицо и грудь прикрыли пиджаком.

– Посмотрите там, есть у него документы какие-нибудь! – Сейчас… Вот.

– Что это?

– Справка об освобождении.

– Понятно, – сказал Серёга.

– Что тебе понятно?

– Да то понятно, где он служил. И кому.

– По крайней мере…

– Что? Договаривай!

– А то, что все подумали. Мы теперь будем дышать его кислородом. Он продлил наше время. И мы можем подумать о том…

Но Василич перебил Павла:

– А вот этого не надо! По крайней мере, пока этого не надо. Ни тебе, ради Надюши твоей, ни тебе, Серёга, ради Галины. Не надо.

– Ради младшего брата, – сказал Алик.

– Не надо, ребята! И ради брата – тоже не надо. Пока – не надо. Всё, выходим в тоннель по двое. Или по трое. От греха подальше. Ну а тебе, Саня… – И Василич посмотрел в сторону лежащего. – Не знаю я, почему ты так решил… но всё-таки… спасибо тебе. Лежи пока… с миром. Может, и мы скоро… рядом с тобой ляжем. Как это там говорят? Царство тебе небесное. Да.

– Женщинам… будем говорить?

– Придётся.

– Скажи ты, Василич. Скажи вслух.

– Ладно.

– Что там? – спросила Наталья Сергеевна, когда мужчины начали подниматься из тоннеля.

– Сейчас.

Василич тяжело опустился на лавку.

– Сейчас… батарейки в фонарике поменяю. И как это я две упаковки взял? Хоть и паршивые батарейки, а как нас выручили!

– Что там, Николай Васильевич? – спросила Лида. – Почему вы все молчите?

– Сейчас… Так, милые мои… Стало нас меньше, на одного человека.

– Как?

– Да так. Повесился Саня. Покончил с собой.

– Ох, Господи! Почему? Как?

– Не вопите. Не вернёшь… Положили мы его. Вот в той стороне.

Все, кто был в вагоне, выглядывали во тьму из окон и приоткрытых дверей, стараясь разглядеть лежащее на земле тело.

– Да не высовывались бы вы… так сильно. Вот, вот… посвечу сейчас.

– Как же так, Господи?!

– Бедняга…

– Лежит там один…

– Вот так и лежит… Помолиться бы за него надо. Помолись, Сергеевна.

– Самоубийца же! Смертный грех! Как он мог?

– Смертный… как сказать, Сергеевна, как сказать… Он про воздух спрашивал. А может, он ради нас?

– Что-то не верится, что ради нас, – заметила Лида.

– По себе не суди!

– Да я не сужу. Просто понять хочется, что человека толкнуло… на такое. Мы же все тут сидим… под землёй… а всё равно надеемся ещё…

– Да просто человек решил не мучиться и не ждать конца, как мы все, – пожал плечами Макс. – И не стоит ему приписывать никаких благородных… этих… побуждений.

– А ты знаешь?

– Я догадываюсь. Пока мы не начали убивать друг друга, он решил сам уйти! И молодец!

– Это кто там решил убивать друг друга? – спросил Сергей.

– Я посмотрю на тебя, когда ты задыхаться начнёшь!

– Да ты… – Сергей поднялся и схватил Макса за грудки.

– Тихо, тихо! Серёга, прекрати сейчас же! Я хотел сказать… – Василич подождал, пока восстановится тишина. – Я хотел сказать, чтобы вы перестали ругаться. Потому что при резких движениях расходуется больше кислорода.

– Это точно, – подтвердил доктор.

– Во-вторых, я хотел сказать, чтобы никто не вздумал… пока… умирать. Ни мужчины – за своих женщин, ни женщины – за своих мужчин. Подождите… мы же не задыхаемся ещё. Просто душно. Потерпите. Терпите, ребята, до последнего… А Саня… Бог ему судья, а не мы. И зачем, и почему он это сделал – теперь уже нам не узнать. Охаивать его не стоит, Макс… не стоит… Может так случиться, что и ради нас… он… того…

– Да я ничего. Я просто так, для примера.

– И для примера тоже не надо.

– Я помолюсь за него, – сказала Наталья Сергеевна.

– Помолись. Я бы тоже помолился, да не умею.

– А тут разве умение нужно? Вера нужна.

– Вот-вот. А насчёт того, что мы начнём убивать друг друга… Я думаю… останемся людьми… не будем мы друг друга убивать. А?

Яркий луч фонарика, заправленного новыми батарейками, скользнул по лицам. Тут раздался кашель и сиплый голос бомжа:

– Меня можно… меня можно убить… Я всё равно никому не нужен… Белый свет поганю…

– Да молчи уж! – Как ни странно, слова бомжа вызвали смех.

Все смеялись. Смеялись, смеялись…

Но душно было. Душно…