Текст книги "Культурные трансформации ХХ столетия: кризис культуры в оценке западноевропейских и отечественных мыслителей"

Антропологические аспекты кризиса ХХ в. были одной из главных тем философии французского персонализма. Это направление возникло как непосредственная реакция на глобальный экономический кризис 1929–1932-х гг. и наступление фашизма и тоталитаризма в Европе. Его лидер Эмманюэль Мунье (1905–1950) отмечал: «Персоналистическое движение родилось в условиях кризиса, разразившегося в 1929 г. вслед за крахом Уолл-Стрита… Мы уверены, что кризис имеет одновременно экономический и духовный характер, это – кризис экономических структур и кризис человека»[182]182
  Мунье Э. Что такое персонализм? М., 1994. С. 14–15.


[Закрыть].

Основу проблематики персонализма составляет вопрос о «кризисе человека», который сторонники этого течения пытаются осмыслить не только как следствие трагических событий первой трети ХХ в., но в целом как следствие общего кризиса современной цивилизации. Причиной, вызвавшей к жизни концепцию персонализма, была «порочность самой истории»[183]183
  Цит. по: Вдовина И.С. Личность в современном мире // Мунье Э. Манифест персонализма / пер. с фр. М., 1999. С. 4.


[Закрыть].

«Кризис человека» Мунье понимал прежде всего как кризис деятельностных способностей человека и упадок духовности, в следствие буржуазного образа жизни и дехристианизации народных масс. Кризис человека, согласно Мунье, наглядно виден в разложении классического представления о человеке. Повсюду это представление о человеке вызывает критику и даже злобу. Театр, а вслед за ним и литература разрушают его, живопись и скульптура в свою очередь ожесточаются против человеческого существа, против того, что раньше принималось за совершенный образ человека: «Одни заняты разоблачением разума и находят удовлетворение в том, чтобы везде, где разум налагает порядок, видеть абсурд. Другие превращают чувство в отражение отражений, третьи не видят ничего вокруг, кроме враждующих рас, четвертые – ничего, кроме классовой борьбы»[184]184
  Мунье Э. Указ. соч. С. 50.


[Закрыть]. В результате, большинство стало склоняться к заключению: у человека нет сущности, как нет и природы. Человек – это лишь пребывающее в движении ничто, которое конструирует мир в соответствии с собственными иллюзиями.

В работе «Манифест персонализма» (1936) Мунье обращается к различным аспектам антропологического кризиса. Рассматривая его как следствие кризиса европейской цивилизации, философ исследует проблему социального кризиса, содержание и соотношение понятий культура и цивилизация: «Мы присутствуем при крушении целой эпохи в жизни цивилизации, возникшей в конце средних веков, укрепленной и одновременно подрываемой индустриальным развитием, эпохи капиталистической, если говорить о ее структурах, либеральной по своей идеологии, буржуазной по своей морали. Мы присутствуем при зарождении новой цивилизации, реальные черты и нравы которой остаются еще неясными, смешенными с распадающимися формами бьющейся в конвульсиях уходящей цивилизации»[185]185
  Там же. С. 272.


[Закрыть].

Философ в своих размышлениях уходит достаточно далеко от шпенглеровского понимания цивилизации. Для Мунье цивилизация – это не гибель культуры, а форма существования человечества, сплав технических реалий, структур и идей, приводимых в действие людьми, творческими и свободными. В ней все элементы внутренне связаны между собой: достаточно исключить или нарушить хотя бы один из них, чтобы такое действие пошатнуло все здание целиком.

Уточняя терминологию, Мунье называет цивилизацией (в узком смысле слова) путь последовательного приспособления человека как биологического и социального существа к собственному телу и окружающей среде. Культура же – это результат сознательной деятельности человека, его умений, добытых напряжением духа, участием последнего в делах и размышлениях человека, свойственных той или иной эпохе или группе, к которой он принадлежит, и в то же время тяготеющих к универсальности. Мунье выделяет духовность, под которой он понимает глубинную жизнь личности.

Кризис существующей цивилизации предполагает возникновение новых социальных образований, будь то цивилизация или нечто иное. Мунье обращается к исследованию свершивших свой цикл цивилизаций и возможных путей построения нового общества. Он выделяет европейскую цивилизацию, различные варианты фашистской цивилизации, а также марксистский путь социального развития.

Свое отношение к буржуазно-индивидуалистической цивилизации (так Мунье называет западноевропейскую культуру) он обосновывает тем, что эта цивилизация, совсем недавно господствовавшая в западном мире, еще прочно укоренена в нем. Даже те общества, которые официально отказались от нее, остаются полностью пропитанными ею. Тесно связанная с основами христианства, разложению которого эта цивилизация способствовала, смешанная с пережитками военно-феодального времени, с первыми ростками социализма, образует специфическую смесь тех и других[186]186
  См.: Мунье Э. Манифест персонализма / пер. с фр. М., 1999. С. 274.


[Закрыть].

Буржуазная цивилизация, согласно Мунье, является завершающим этапом более обширной цивилизации, которая развивается со времени Возрождения до наших дней. Истоки этого этапа развития человечества, этой эпохи он связывает с бунтом индивида против социального механизма, ставшего в определенный момент времени слишком тяжеловесным, и против закостеневшего духа, также превратившегося в механизм.

Но этот бунт, направленный на утверждение законных требований личности с самого начала был обречен на поражение, причина которого на фоне усиления внмания к человеку коренилась в ослаблении личностного идеала: «Всякое разложение социальных обществ базируется на ослаблении личного идеала. Индивидуализм является в первую очередь упадком индивида и лишь во вторую очередь – его изоляцией; он изолировал людей не в той мере, как обесценил их»[187]187
  Там же. С. 274.


[Закрыть].

Немало страниц Мунье посвящает описанию этого образа, анализу причин его исчезновения и размышлениям о перспективах появления человека нового типа.

Уходящая цивилизация, по мнению Мунье, начиналась с героической фазы. Первым идеалом человека был герой, т. е. человек в одиночку сражающийся против чудовищных сил, готовый к испытаниям, мужественно преодолевающий преграды – физические и интеллектуальные. Образ человека-героя формировал систему добродетелей, свойственных ему: отвага, независимость, гордость, тяга к неизведанному. Со временем эти качества трансформируются (перестраиваются) с учетом тенденций социального развития, приобретая цивилизованные (современные) формы: инициатива, риск, соперничество, защита экономических свобод, предпринимательства.

Капитализм предоставил потомкам конкистадоров, тиранов, реформаторов все возможности экономического авантюризма. «Когда же, – пишет Мунье, – его деньги заработали как машины, финансовый капитализм открыл мир легкой жизни, из которой всякая напряженность готова была вот-вот улетучиться. Вещи с их особым ритмом, сопротивляемостью, длительностью растворяются в нем под воздействием бесконечно умножаемой мощи, которую естественным силам придает не размеренный труд, а спекулятивная игра, игра прибыли, добытой без соответствующих (реальных) усилий, то есть по типу, на который стремится равняться капиталистическая прибыль как таковая»[188]188
  Мунье Э. Манифест персонализма С. 275.


[Закрыть].

Тогда героизм, мужество, страсть к подвигам и приключениям, свойственные человеку-герою Нового времени уступили место страсти к комфорту, к обезличенно механически добываемому благу и чувству удовлетворенности, не знающему меры, не ощущающему опасности. Так начался путь к гибели этой цивилизации, ее кризису и крушению. Цивилизация перестала творить и побуждать людей к творчеству. Сами ее продукты сковывают людей, подчиняют инерции, пассивности. В современном мире на индустрии паразитируют акционеры, чиновники, рантье. И сколько еще вольется в это море бездельников? Ведь с каждым днем промышленности требуется все меньше и меньше рабочих рук и квалифицированной рабочей силы: «Именно таким образом замена индустриальной прибыли спекулятивным барышом, ценностей творчества – ценностями комфорта мало-помалу развенчала индивидуалистический идеал и открыла сначала для правящих классов, а затем для народных масс дорогу к тому, что мы называем буржуазным духом, который представляется нам наиболее ощутимым антиподом всякой духовности»[189]189
  Там же. С. 276.


[Закрыть].

Теперь обратимся к ценностям буржуазного духа, пришедшего на смену духу нововременного человека с его благородными ценностями. Согласно Мунье, буржуазный дух горделиво хранит вкус к силе, перед которой деньги устраняют все препятствия; к силе, которая гарантированна от всякого риска, которой обеспечена безопасность.

Еще одна примета времени – социальная и духовная разобщенность: «Деньги разделяют людей, коммерциализируя всякий обмен, извращая слова и поступки тех, кто способен, довольствуясь сознанием собственной обеспеченности, жить в своих кварталах, ходить в свои школы, носить свои костюмы, ездить в своих вагонах, селиться в своих отелях, иметь свои связи, свое окружение, тех, кто способен довольствоваться лишь привычным для себя зрелищем»[190]190
  Мунье Э. Манифест персонализма. С. 276.


[Закрыть].

Нарисованный философом образ очень далек от образа героя. Это образ буржуа. Мунье дает ему нелицеприятную характеристику, выделяя его основные черты и ценности. Буржуа – это человек, утративший смысл бытия, который живет лишь среди вещей, лишенных внутренней тайны и предназначенных только для использования. Человек, потерявший любовь; христианин, утративший чувство тревоги, бесстрастный атеист, он ниспровергает все добродетели, безумно и безостановочно устремляясь к социально-психологическим ценностям, обеспечивающим ему спокойствие – счастье, здоровье, благоразумие, стабильность, наслаждение жизнью и комфортом. В буржуазном мире, заключает Мунье, комфорт является тем же, чем в эпоху Возрождения был героизм, а в христианском Средневековье святость – наивысшей ценностью, движущей силой деятельности.

Черты этого социального типа – престиж и претенциозность. Мунье отмечает, что буржуа научился ставить их себе на службу: «Престижность – это то, что в социальном плане наиболее свойственно буржуазному духу: когда комфорт уже не доставляет радости буржуа, он, по меньшей мере, с гордостью хранит репутацию владельца комфорта. Претенциозность же для него – самое обычное чувство. Он превращает право, эту упорядоченную справедливость, в крепостное укрепление, под прикрытием которого он может чинить несправедливость. По этой причине он является ярым сторонником юридического формализма. Чем меньше он любит вещи, которые себе присваивает, тем более внимательно он относится к своим правам, которые являются для человека порядка высшей формой самосознания. Обладая чем-либо, буржуа чувствует себя прежде всего собственником, он одержим чувством собственности: собственность заняла место обладания»[191]191
  Там же. С. 277.


[Закрыть].

Сравнивая ценности буржуазного духа как типа и ценности мелкого буржуа, Мунье говорит, что отличаются они лишь по своим масштабам и используемым средствам. Ценности мелкого буржуа – это те же ценности богача, только более убогие и потускневшие от чувства зависти. Мелкий буржуа одолеваем идеей – пробиться во что бы то ни стало. И средство здесь только одно – экономия: алчная, осмотрительная, требующая полной зависимости и отдачи во имя столь страстно желаемого. Эта экономия шаг за шагом опустошает, обезличивает, отнимает у человека радость, фантазию, доброту.

Последствие кризиса европейской культуры – утрата духовности. Индустриальный капитализм ищет опоры в инертной, податливой, обесчеловеченной материи. Идеалы Нового времени остались позади, «ловкая индустрия сделала материю изощренной, что способствовало ее отделению от духовной жизни. По мере того, как человек, заботясь о своих удобствах, все более и более эксплуатировал материю, он забывал о жизни духовной, а затем и просто попрал ее, в итоге мир снова утратил свое единство»[192]192
  Мунье Э. Манифест персонализма. С. 278.


[Закрыть].

Так были забыты и оставлены благородные основания и ценности уходящей цивилизации. На задворках человечества оказался класс людей, связавших свою судьбу с трудом; было утрачено и само величие труда, которое заключается в мастерстве, творчестве, осуществлении человеческого промысла. Люди растеряли средства к существованию, ценности культуры, радости жизни, радости труда; но главное: было растоптано достоинство человека, что стоит всего прочего, утраченного и приобретенного (но кто об этом теперь говорит) – «многие люди оказались выброшенными из жизни и отчужденными от самих себя»[193]193
  Там же.


[Закрыть].

Личность, человек-герой, человек-творец Нового времени уходят в прошлое, оставляя социальное пространство массе с ее одномерным человеком. Мунье называет массу обезличенным обществом. «Когда сообщество полностью разлагается (массы – это скорее продукты его распада, чем его истоки), – пишет лидер персонализма, – когда люди оказываются всего лишь единицами некоторой суммы, игрушками в руках конформизма, в результате мы имеем нечто вроде огромного животного, то ласкового, то разъяренного, как и все огромные животные. Инертность любого человеческого сообщества в каждое мгновение грозит ему превращением в массу. Массе, обезличенной как в каждом из своих членов, так и в качестве целого, соответствует строй, которому свойственны и анархия и тирания одновременно, где господствует анонимность, самая оскорбительная из всех возможных и наименее поддающаяся исправлению тирания. Естественно, что этой анонимностью пользуются вполне определенные конкретные силы, чтобы поставить ее на службу своим грандиозным замыслам. Анархия – это колыбель тирании. Анонимный человек индивидуализма, человек без прошлого, без привязанностей, без семьи, без окружения, без призвания – это математический символ, материал, предназначенный для античеловеческих игрищ. Стоит задаться вопросом, не является ли точной его реализацией пролетарий ХХ века, затерявшийся в безликом порабощенном человеческом стаде, в больших городах, в жилищах-казармах, в непонятно каких партиях, безжалостно раздавленный административно-экономической машиной капитализма и, сверх того, позволивший себе превратиться в мелкобуржуазную посредственность, вместо того чтобы осознать свое бедственное положение и восстать»[194]194
  Мунье Э. Персоналистская и общностная революция // Мунье Э. Манифест персонализма. М.: Республика, 1999. С. 76–77.


[Закрыть].

Мы не случайно привели этот фрагмент из программной работы Э. Мунье «Персоналистская и общностная революция» (1935). Эта зарисовка органически вплетается в контекст антропологического кризиса. Рассуждения французского мыслителя продолжают и дополняют концепции Х. Ортеги-и-Гассета, Р. Гвардини, К. Ясперса и других. Большинство европейских философов единодушны в оценке послевоенного общества как общества «человека массы». Но каково будущее этого общества, этого человека?

В 1932 г. вышла в свет работа, предлагающая на всеобщее рассмотрение и обсуждение облик человека, пришедшего сменить человека массы; облик человека, возникшего как бы наперекор трагическим десятилетиям упадка и депрессии; новое лицо будущей Европы. Мы говорим о книге Эрнста Юнгера «Рабочий. Господство и гештальт». Оскорбленное в своем личностном индивидуализме европейское человечество вновь обрело себя, но теперь уже в «типе рабочего». И пусть это свершилось на относительно небольшом пространстве Германии, человечество получило очевидную демонстрацию того, чем кончается пассивное отношение к социальным вопросам, невмешательство в их решение, концентрация на внутренних переживаниях индивида, группы.

«Общество – культура – цивилизация» ждут своего героя и творца… и после «Заката Европы».

История знает немало случаев, когда воззрения, идеи мыслителей давали толчок к развитию того или иного политического движения, реформам, обусловливали переломные моменты истории. Так, на протяжении десятилетий высказывались критические замечания в адрес Фридриха Ницше. Не менее серьезные обвинения высказывались в адрес Эрнста Юнгера (1895–1998). Для этого безусловно есть основания. Имя Юнгера после Первой мировой войны становится в Германии легендой, прежде всего благодаря его военным дневникам, которые выходят в 1920 г. под заглавием «В стальных грозах. Из дневника Эрнста Юнгера, командира ударного отряда». Последующие военные романы также имели большой успех. В 1926 г. Юнгер обращается к политической публицистике, заняв крайне правую позицию и пытаясь определить свое место в массе разнородных правонационалистских уклонов (которые именовались и как «консервативный национализм», и как «новый национализм»), из недр которых вышел и национал-социализм.

Согласно исследователям жизни и творчества Юнгера, он претендовал на определенное идейное лидерство в данной среде, полагая, что может внести свой вклад в формирование доктрины консервативного национализма, прояснить его цели и средства достижения[195]195
  См.: Солонин Ю.Н. Эрнст Юнгер: образ жизни и духа // Юнгер Э. Рабочий. Господство и гештальт. СПб., 2000. С. 40.


[Закрыть].

Творчество Юнгера разнообразно и в сюжетном, и в идейном отношениях – от политической публицистики до научной фантастики. Основная проблематика Юнгера – народ, государство, сущность власти и ее универсальные основания.

Отметим, что с приходом к власти в Германии национал-социалистов Юнгер демонстративно поддерживал семьи пострадавших соратников из среды консервативных революционеров[196]196
  Например, бывшего главного теоретика движения национал-большевизма Эрнста Никиша (1889–1967). С 1936 по 1945 г. Никиш находился в фашистском заточении.


[Закрыть], чем заслужил резко отрицательное отношение Гитлера. Раздражение вызвал также и отказ Юнгера занять место депутата рейхстага, предложенное ему от имени Гитлера, и отказ войти в состав фашистской академии искусств.

Безусловно, возможны различные трактовки и интерпретации идей Юнгера. Ему удалось воспринять духовную атмосферу современной и близкой ему Германии конца 1910-х – первой половины 1920-х гг. Великая империя потерпела сокрушительное поражение. Трагические последствия известны: культурное разложение и распад общества, революция и затяжной хозяйственный развал.

Характеризуя это время и ситуацию в Германии, российский философ и культуролог Ю.Н. Солонин пишет, что «пессимизм и бесперспективность жизни стали важнейшими основаниями общественной психологии. С горизонта духовных ориентиров общества исчезли нравственные ценности; прежде четкие представления об устойчивости и гарантированном расцвете как исторической перспективе Германии сменились чувством безысходности, разочарования и отчаяния. Разбереженное сознание становилось легкой добычей всевозможных прорицателей, пророков, визионеров, политических и духовных шарлатанов. Массы жаждали быстрого и решительного изменения положения, с презрением относились к парламентским болтунам и бесцветным фигурам политиков, толкавшихся в министерских коридорах, когда одно правительство суетливо сменяло предшествовавшее и столь же незаметно стушевывалось перед последующим. Политические убийства, сепаратизм, путчи, митинги на фоне застылых доменных печей и остановленных заводов…»[197]197
  См.: Солонин Ю.Н. Эрнст Юнгер: образ жизни и духа // Юнгер Э. Указ. соч. С. 33.


[Закрыть].

Переживая все происходящее в Германии, Юнгер пытается оценить и понять природу, истоки и механизм событий. В уходящей и зарождавшейся Германии Юнгер видит возможные точки роста новой социальности, которые, по его мнению, во многом были изначально присущи немецкому национальному характеру. Уже на полях сражений особенности нового национального характера стали проявлять себя: выявилось не столько противоборство стран, сколько противоборство характеров. Новый характер – «тип» начинает разворачиваться, обретать более четкие очертания, оформляться в трагические послевоенные годы, полные душевного разлада и унижения. Юнгер, и не только он, почувствовали актуальность, своевременность обращения к национальной тематике, идее национального самосознания. Народ должен был поверить в себя, должен был преодолеть растерянность, ощущение несостоятельности.

«Национальное сознание немцев, – пишет Ю. Солонин, – было поставлено перед роковым испытанием, и мы теперь знаем, что оно его не выдержало. Свою мыслительную работу оно замкнуло на самосознании, самоопределении немцев и двигалось, теряя конкретную историческую почву, в направлении конструирования космического мифа Германии и немца как самодовлеющих сущностей, через судьбы которых преображается мир и человечество. Национализм и мистический провиденциализм оказались важными показателями наступающего культурного маразма Германии, ведшего к фашизму. Но о будущем позоре никто не мог и помыслить. Реальность казалась пределом всякого возможного падения, и любой решительный шаг представлялся выходом в лучшее»[198]198
  Там же. С. 33–34.


[Закрыть].

Тип человека нового склада (как называет его Юнгер) появляется в результате исторической эволюции ключевых социальных персонажей в условиях сложнейших социальных трансформаций, выпавших на долю европейского человечества на рубеже столетий, в первой трети ХХ в.

Юнгер выстраивает триаду: «личность – индивид – тип». Индивид приходит на смену уходящему в прошлое человеку-творцу, герою Нового времени – личности. Общество индивидов – это массовое общество. Но Юнгера интересует человек нового склада (тип или рабочий), который сменяет бюргерского индивида, в свою очередь «масса» как общественная форма заменяется «органической конструкцией».

Юнгер начинает с краткого описания социальной атмосферы 1930-х гг. Прежде всего картины движения, охватившего все и вся. Движение подчинило себе и средства сообщения, и науку, и производство, и торговлю – любую деятельность. В этом движении, всеохватном, всепоглощающем «заявляет о себе язык работы, первобытный и в то же время емкий язык, стремящийся распространиться на все, что можно мыслить, чувствовать и желать»[199]199
  Юнгер Э. Рабочий. Господство и гештальт. СПб., 2000. С. 163–164.


[Закрыть].

Какова же судьба и роль человека в этом ускоряющемся и покоряющем все движении? Чтобы найти человека в обществе, настолько захваченном движением, требуется особое усилие. Можно целыми днями бродить по улицам города, и в памяти не запечатлеется ни одно чем-либо выделяющееся человеческое лицо. Движение затронуло все сферы человеческой деятельности. Все объединяется, уравнивается, будучи вовлечено в этот бесконечный поток движения: исчезли почти все следы сословного членения: разделение индивидов по классам, кастам или даже по профессиям также стало, по меньшей мере, затруднительным. «Существует большая разница, – пишет Юнгер, – между тем, как деятельность распределялась, скажем, между старыми гильдиями и как работа специализируется сегодня. Там работа – это постоянная и допускающая деление величина, здесь – она функция, тотально включенная в систему отношений… С этим связано начало решительных изменений, происходящих с понятием личного вклада в деятельность. Собственно основу этого явления следует искать в том, что центр тяжести деятельности смещается от индивидуального характера работы к тотальному. В равной мере становится менее существенным, с каким персональным явлением, с чьим именем связывается работа. Это относится не только собственно к делу, но и к любому виду деятельности вообще… важно видеть, что тотальный характер работы нарушает как коллективные, так и индивидуальные границы и что он является тем истоком, с которым связано всякое продуктивное содержание нашего времени»[200]200
  Там же. С. 168, 169–170, 171.


[Закрыть].

Таков общий фон, на котором появляется человек нового склада, пришедший на смену бюргерскому индивиду – человеку массы. Юнгер пишет, что зарождение этого типа можно было видеть еще на полях сражений Первой мировой войны. Эта война – война также нового типа – создала новый образ «механической смерти». Как бы ни была сильна человеческая воля, какими бы моральными и духовными ценностями ни руководствовались люди, идущие в бой, навстречу этой «механической смерти» – они бессильны – свободной воли, образования, вдохновения, опьяняющего презрения к смерти не достаточно для того, чтобы преодолеть и опровергнуть такую вещь, как «пулемет».

Эту смерть не мог преодолеть индивид как представитель слабеющих и обреченных на гибель порядков, но ее преодолел человек нового склада. Эти люди продемонстрировали достойные наилучших традиций образцы высочайшей дисциплины сердца и нервов – образцы предельного, трезвого, словно выкованного из металла хладнокровия, которое позволяет героическому сознанию обращаться с телом как с чистым инструментом и, преступая границы инстинкта самосохранения, принуждать его к выполнению ряда сложных операций[201]201
  Юнгер Э. Указ. соч. С. 178–179.


[Закрыть].

Носители новой боевой мощи становятся заметны только на поздних стадиях войны, их отличие от прежних сил проявляется в той мере, в какой разлагается армейская масса, сформированная по принципам XIX в.: «Изменилось и лицо, которое смотрит на наблюдателя из-под стальной каски или защитного шлема. В гамме его выражений, наблюдать которые можно, к примеру, во время сбора или на групповых портретах, стало меньше многообразия, а с ним и индивидуальности, но больше четкости и определенности единичного облика. В нем проявилось больше металла, оно словно покрыто гальванической пленкой, строение костей проступает четко, черты просты и напряжены. Взгляд спокоен и неподвижен, приучен смотреть на предметы в ситуациях, требующих высокой скорости схватывания. Таково лицо расы, которая начинает развиваться при особых требованиях со стороны нового ландшафта и которая представлена единичным человеком не как личностью или индивидом, а как типом»[202]202
  Там же. С. 179–180.


[Закрыть].

Согласно Юнгеру, в послевоенное время, уже в условиях городской жизни, процесс («процесс обеднения», как называет его автор) формирования нового человека наблюдается не менее отчетливо. Первое впечатление о человеке нового типа – это пустота и однообразие.

«Что прежде всего бросается в глаза чисто физиогномически, – Юнгер продолжает описывать представителя нового человеческого типа, – это застывшее, напоминающее маску выражение лица, раз и навсегда приобретенное и в то же время подчеркнутое и усиленное внешними средствами, скажем, отсутствием бороды… О том, что в этом сходстве с маской, наводящем в случае мужчин на мысль о металле, а в случае женщин – о косметике, проявляется некий весьма важный процесс, можно заключить уже из того, что оно способно стереть даже те очертания, благодаря которым можно физиогномически распознать половую принадлежность. Не случайна, кстати сказать, та роль, которую маска с недавнего времени начинает играть в повседневной жизни. Она в разном виде появляется в тех местах, где проступает специальный характер работы, – в виде противогазной маски, которой стремятся обеспечить все население, в виде маски, предохраняющей лицо во время спортивных состязаний или при высоких скоростях, какой обладает каждый водитель, в виде защитной маски для работы в помещениях, где существует опасность излучения, взрыва или наркотического отравления. Стоит предположить, что на долю маски выпадут еще совершенно иные задачи, чем можно сегодня догадаться, – скажем, в связи с развитием фотографии, которое может возвести ее в ранг оружия для политических атак.

Изучат эту маскоподобную внешность можно не только по физиономии единичного человека, но и по все его фигуре. Так, можно наблюдать, что большое внимание уделяется формированию тела, и притом совершенно определенному, планомерному формированию – тренировке»[203]203
  Юнгер Э. Указ. соч. С. 191–192.


[Закрыть].

Желая обозначить особенности выделенного им типа, Юнгер сопоставляет его с индивидом – бюргером и предлагает начать с отношения человека к числу: «В XIX веке единичный человек изменчив, а масса постоянна, тогда как в ХХ веке, напротив, единичный человек постоянен, а формы, в которых он является, обнаруживают большую изменчивость. Это связано с тем, что потенциальная энергия жизни требуется во все возрастающей мере, – а это предполагает минимальную степень сопротивления со стороны единичного человека. Масса по сути своей лишена гештальта[204]204
  Гештальт у Э. Юнгера – сложное многозначное понятие. В заключении к этой работе (ее обзоре) Юнгер писал: «Гештальтом мы называем высшую, смыслопридающую действительность. Явления получают значение символов, представителей, оттисков этой действительности. Гештальт – это целое, которое охватывает больше, чем сумму своих частей. Это большее мы называем тотальностью» (Юнгер Э. Указ. соч. С. 423).


[Закрыть], поэтому достаточно чисто теоретического равенства индивидов, подобных кирпичам, из которых она слагается. Напротив, органическая конструкция ХХ века представляет собой кристаллическое образование, поэтому от выступающего в ее рамках типа она в совершенно иной степени требует структурной оформленности. Жизнь единичного человека становится из-за этого более однозначной, более математической. Поэтому не стоит уже удивляться, что число, а именно точная цифра, начинает играть в жизни все большую роль; это связано с характером типа, который подобен маске и о котором уже заходила речь»[205]205
  Юнгер Э. Указ. соч. С. 218.


[Закрыть].

О возрастании роли числа (или цифры) свидетельствует появление бесконечного количества алфавитных указателей, реестров, регистрационных списков и прочего, которые позволяют получить сведения о каждом человеке. Так число пытается заменить собой фамилии людей.

Интересное сопоставление типа, индивида и личности Юнгер проводит по отношению к оружию и военным действиям. Вид и способ применения оружия изменяются в зависимости от того, направлены ли они против личности, против индивида или против типа. «Там, где в бой вступает личность, – считает философ, – столкновение разворачивается по правилам поединка, все равно, сходятся ли в нем единичные люди или целые армейские корпуса. Индивид выступает en masse; поразить его могут средства, которым свойственно массовое воздействие. ‹…› Для типа, напротив, поле сражения есть частный случай тотального пространства; поэтому в борьбе он представлен средствами, которым свойствен тотальный характер. Так возникает понятие зоны уничтожения, которая создается сталью, газом, огнем или иными средствами, а также политическим или экономическим воздействием»[206]206
  Юнгер Э. Указ. соч. С. 225.


[Закрыть].

Юнгер обнаруживает определенную ступенчатость в становлении новой человеческой генерации. При этом всеобщая нивелировка, которой подвержены люди и вещи, есть реализация лишь низшей ступени – обоснование мира работы. Однако чем дальше идут разрушение и преобразование, тем с большей определенностью распознается возможность нового построения – органической конструкции как сферы общественного оформления типа: «В то время как на низшей ступени иерархии гештальт рабочего подобно будто бы слепой воле, подобно планетарному воздействию захватывает и подчиняет себе единичного человека, на второй ступени он включает его в многообразие планомерно развертывающихся конструкций как носителя специального характера работы. На последней же и высшей ступени единичный человек выступает в непосредственной связи с тотальным характером работы»[207]207
  Там же. С. 231.


[Закрыть].

* * *

Итак, перед нами человек нового склада – представитель грядущего нового общества. Напомним, что Р. Гвардини при всем критическом отношении к человеку массы предполагал, что будущее еще создаст своего героя, и то, что сейчас представляется «массой» (в силу своего несоответствия канонам Ренессансной культуры), оформится в соответствии с канонами новой культуры. Но это всего лишь надежды или, если угодно, гипотезы в духе столь характерной для западноевропейских философов веры в возможности человеческого духа и разума. Подобными надеждами, изощренными философскими рассуждениями не успокоишь потерявшие веру массы людей.

Отчаявшаяся Германия бросилась в омут национализма, предполагая обрести в нем спасительную соломинку. Юнгер, как и многие философы – его современники, критически воспринял «восшествие на престол» пресловутой «массы» и даже был склонен объявить «массой» узаконенное германское бюргерство, подхватив тему Ф. Ницше, хотя последний не мог знать о грядущей силе этого феномена. Юнгер даже пытался приписывать бюргеру – «человеку массы» – тяготение к ценностям Нового времени. Обозначение бюргера как индивида не вполне согласуется с общими тенденциями анализа антропологической стадии эволюции кризисного сознания. Во всяком случае, появление «массы» для Юнгера – следствие упадка и разложения буржуазного либерализма.