Текст книги "Птицеферма"

Однако Тетерев не был мне близок, чтобы задерживаться у его могилы. Поэтому двигаюсь в ту же сторону, что и остальные. Сова тоже, но оступается, оседает на больную ногу.

– Давай помогу, – вовремя подхватываю женщину под локоть и не даю ее лицу встретиться с глиняной поверхностью планеты.

Сова переставляет клюку, восстанавливает равновесие и тут же сбрасывает мою руку. Смотрит зло, будто это я подставила ей подножку.

– Иди отсюда, – произносит сухо и отворачивается. Не хочет, чтобы у ее слабости были свидетели.

Слабость на Птицеферме не поощряется. Лично слышала как-то разговор Кайры и Чайки о том, что Филин уже давно «пустил бы старуху в расход», если бы она не умела варить самогон и зашивать раны. Мол, как найдется замена, Сову тут же «спишут». Учитывая то, что пожилых людей среди нас нет, охотно верю.

Поэтому помощь не навязываю и отступаю.

Уверена, Сова, хромая, поплетется следом только тогда, когда скроюсь из вида.

Не оборачиваюсь.

* * *

Место обычной посадки катера Тюремщиков располагается на возвышенности. Это практично: сверху хороший обзор и удобно стрелять вниз, если кто-то на свой страх и риск решит попытать удачу и приблизиться.

Но здесь все научены горьким опытом – столпились у подножия холма и ждут. Филин – в первых рядах. За ним – Ибис и Ворон, его главные помощники. Остальные – за их широкими спинами.

Пингвин пробрался вперед, притопывает от нетерпения. Наверное, тоже хочет одеяло. Или новую рубашку. В отличие от меня у него не меньше пяти комплектов одежды на каждый сезон. Пингвин – хороший работник, и Глава его поощряет.

Останавливаюсь позади всех и не высовываюсь, любуюсь катером. Все это время катер Тюремщиков – главное, что привлекает меня во время их визитов. Сегодня это серебристый остроносый красавец. Не знаю, откуда у меня такая тяга к летательным аппаратам, но душу бы продала за то, чтобы посидеть в кабине пилота.

Возле катера суетятся люди в черной форме и в шлемах – так всегда, мы не видим их лиц. Работает «погрузчик». Ящики с рудой поднимаются силовым полем в воздух и исчезают в грузовом отсеке катера. Один за другим, один за другим.

А на спуске с холма стоит человек с игольником, дуло направлено на нас. Он один, но много стрелков тут и не требуется: Тюремщик достаточно далеко, чтобы успеть среагировать прежде, чем кто-то из обитателей Птицефермы успеет приблизиться; если кто кинет камень – не долетит. Игольник, правда, тоже недалеко бьет, но ведь Тюремщики не стреляют, если не нарываться. Кто же станет убивать рабочую силу без надобности?

Задерживаюсь взглядом на угольно-черном стволе. Я не знаю, как меня зовут, зато мне известно, что дальнобойность этого оружия составляет три метра, за один выстрел игольник выпускает три сотни игл, а если установить режим «очередь», делает четыре выстрела в секунду, перезаряд батареи требуется после пятисот выстрелов, блок питания – снизу и справа, открывается нажатием и давлением в сторону…

В этот момент в рядах заключенных происходит шевеление, все начинают шептаться и с любопытством вытягивают шеи, и я отрываюсь от мыслей об оружии.

А посмотреть и правда есть на что – у нас новенький.

* * *

В последние годы новенькие на Птицеферме появляются все реже. Вряд ли преступников в мире стало меньше, поэтому бытует мнение, что Птицеферма и так переполнена, а новичков отправляют в три других лагеря: к Цветам, Рыбам или Камням.

После меня на Птицеферму еще не привозили никого. И я вытягиваю шею, чтобы рассмотреть вновь прибывшего с не меньшим любопытством, чем другие. О своей высадке мало что помню – слишком волновалась.

Как и меня в свое время, новичка выводят из шлюза с мешком на голове и со скованными руками. Затем наручники снимают, а мешок сдергивают. По рядам проходит вздох разочарования: далеко, но и отсюда видно, что новичок – мужчина. Была бы женщина, местные «холостяки» уже бы довольно потирали руки и спорили, кому она достанется. Мужчина же вызывает гораздо меньше интереса – гомосексуальные отношения Филином строго воспрещаются.

Но я не ищу себе новый сексуальный объект, поэтому мне по-прежнему интересно.

«Новобранца» грубо толкают в спину, так что он пробегает первые ступени, чтобы не распластаться по трапу, и лишь потом начинает спускаться нормально.

Высокий, худощавый, молодой. Волосы светлые, чуть в рыжину, всклокоченные после мешка, длинные, не до плеч, но длиннее, чем у всех присутствующих здесь мужчин, – можно спокойно заправлять за уши и при большом желании даже собрать в хвост.

На незнакомце – серая футболка и брюки из той же ткани, точь-в-точь как та тюремная роба, в которой я когда-то пришла в себя в комнате для допросов. Босиком, ботинки в руках.

Тюремщик что-то ему говорит. Тот спокойно кивает, затем садится на нижнюю ступень трапа, обувается и только после этого направляется вниз с холма – к нам. Не бежит, не топчется на месте – просто идет. Вообще ведет себя совершенно спокойно.

Помню, я, как дура, оборачивалась на катер, на котором меня привезли, едва ли не после каждого шага. А этот молодец – крепкие нервы.

Погрузка же тем временем окончена. Из катера спускают два квадратных пластиковых контейнера, вываливают их содержимое прямо на землю. После чего все Тюремщики, спускавшиеся вниз, поднимаются по трапу. Последним уходит тот, что держал нас на мушке. Трап втягивается, ревут двигатели.

Катер взмывает в небо так стремительно, что я отвлекаюсь от разглядывания новичка и провожаю летательный аппарат восхищенным взглядом, пока он не пропадает из виду в серых облаках.

Зато остальным не до катера и не до «новобранца», они как по команде срываются с места и мчатся на холм, чтобы поскорее рассмотреть «дары» Тюремщиков.

– Одеяло! Одеяло! – кричит Чайка Ворону, вырвавшемуся вперед.

Это у нас вместо соревнований: кто прибегает первым, имеет право взять себе то, что хочет (кроме медикаментов, разумеется).

Не трогаюсь с места. Стою, обняв себя руками, и все еще смотрю в хмурое небо. Ветер развевает подол моего сарафана и волосы, то и дело бросая их мне в лицо. Но я не шевелюсь, не опускаю глаз. Хочу продлить мгновение – ощущение восторга, полета, мощи, силы, скорости. Кем бы я ни была, я любила летать.

А новенький тем временем направляется прямо ко мне. Верно: к кому еще ему идти, если все убежали?

Он правда высокий, выше меня на ладонь. Правильные черты лица, глаза голубые, а ресницы и брови, несмотря на светлые волосы, темные. Кожа ровная, не обветренная, как у местных, без шрамов.

Я засматриваюсь. У меня возникает странное желание дотронуться до его лица: оно настолько не отсюда, что его хочется потрогать, чтобы убедиться, что это не мираж. Даже рука приподнимается.

И лишь в этот момент понимаю, что все так и есть: передо мной человек с другой планеты. Пару недель на Пандоре – и он перестанет отличаться от остальных.

Новичок останавливается буквально в шаге от меня. Тоже смотрит внимательно. Будто чего-то ждет. Чего? Приветственную речь позже прочтет ему Филин.

Прихожу в себя, сжимаю глупую руку в кулак и отшатываюсь – подошел слишком близко. Новенький не двигается, лишь поджимает губы. Видимо, решил, что я испугалась. Но это не страх, это привычка.

– Меня зовут Гагара, – представляюсь только потому, что молчание затягивается, а пристальный взгляд незнакомца начинает нервировать.

– Пересмешник, – отвечает и протягивает в ответ ладонь – поздороваться. У него приятный голос, не противно звонкий, как у Филина, и не грубый бас, как у Пингвина. – С некоторых пор, – добавляет, будто это и так не ясно.

Рука Пересмешника все еще в воздухе.

Качаю головой.

– Здесь так не принято, – говорю.

После чего разворачиваюсь и направляюсь к Птицеферме.

Скоро начнется дождь, а у меня дыра в потолке.

Глава 3

Кайра без стука врывается в мою комнату, когда я переодеваюсь.

– Эй, убогая… – начинает и обрывается.

Стою спиной к двери и как раз натягиваю на себя платье с длинными рукавами и глухим горлом – ветер на улице штормовой, и если я продрогла в низине, то на крыше в сарафане окончательно замерзну.

Торопливо одергиваю подол и оборачиваюсь. Не сразу понимаю, что так удивило Кайру и почему теперь она смотрит на меня широко распахнутыми глазами. Потом доходит: шрамы. Моя спина весьма живописно исполосована вдоль и поперек.

– Чего тебе? – спрашиваю грубо.

Девушка встряхивается, будто только сейчас вспоминает, зачем пришла.

– Филин объявил сегодняшний день выходным. Вечером будет пир. Сова велела позвать тебя на кухню для подмоги, – объявляет скороговоркой.

Ясно. Крыша подождет. Ослушаюсь Главу – получу еще парочку «узоров» на своей шкуре.

– Поняла, – отзываюсь. Значит, придется лезть на крышу в темноте. Дождь все еще не пошел, так что, может, пронесет – успею.

А Кайра все еще топчется в дверях, кусает свекольные губы.

– Убогая… – начинает привычно. – Гагара, – вдруг исправляется, и я удивленно приподнимаю брови, – это с того раза? Ну, спина. – А на лице откровенный испуг.

Кажется, до нее только сейчас доходит, что в тот раз она могла оказаться на моем месте. Просто ей повезло и Филин признал виновной меня.

– Передай Сове, что буду через несколько минут, – говорю, игнорируя вопрос и давая понять, что отвечать на него не намерена.

– Убогая, – комментирует мое поведение Кайра. – Так тебе и надо! – И хлопает дверью.

В коридоре слышатся ее быстрые удаляющиеся шаги.

* * *

Возимся на кухне до вечера. Если Филин велел организовать пиршество, то стол должен ломиться.

На кухню согнали половину женского состава Птицефермы – не протолкнуться. Но и уйти нельзя – Сова бдит. Именно ей Глава поручил руководить процессом, и теперь она восседает на высоком табурете в углу и внимательно наблюдает за деятельностью каждой.

Кайре повезло снова: ее Сова отправила из кухни вон, несмотря на то что та сама порывалась участвовать. А меня, Олушу, Чайку, Рисовку и Майну оставила. И отнюдь не на добровольной основе.

Ненавижу готовить. Хотя опытным путем и выяснилось, что умею. Чего не скажешь о Кайре – дни ее дежурства, как правило, заканчиваются несварением желудка для большинства местных жителей. В моем случае – голоданием. Мне хватило одного раза, чтобы больше никогда не есть того, что приготовила Кайра.

Так что Сова поступила мудро, выдворив девушку из кухни прежде, чем она успела что-нибудь пересолить или поджечь.

На улице завывает ветер, засохшее дерево под стеной барака настойчиво бьет в стекло кривыми ветвями – начинается буря. То и дело оборачиваюсь, наблюдая за тем, как за окнами бушует стихия. С крышей нужно что-то думать, но никто не выпустит меня из кухни, пока не закончим. Да и потом – не присутствовать на «пиру» нельзя, Филин воспримет это как неуважение.

– Сова, а в честь чего застолье, Глава сказал? – спрашивает вдруг Чайка. Чайка – болтунья. Пять минут молчания – для нее уже страшная пытка. – Отмечаем новоселье Пересмешника или поминаем Тетерева?

Или празднуем то, что Филин и его подручные пополнили свои шкафы.

Сегодня и правда привезли постельные принадлежности. Пингвин гордо принес в нашу комнату новое одеяло и подушку и в порыве щедрости даже разрешил мне забрать его старые – раньше у меня было лишь шитое заплатками покрывало.

– Праздники нужны для поднятия духа. – Сова пожимает костлявыми плечами. – Так что не все ли равно? Работай, не болтай.

Чайка недовольно закатывает глаза, толкает Олушу локтем в бок.

– Слыхала? Все-то ей до лампочки. – И понизив голос: – Старая ведьма.

Олуша осторожно кивает, не понять, согласна или побаивается спорить. Олуша всегда очень осторожна и предпочитает держаться в тени. Маленькая, тоненькая, издалека ее можно спутать с ребенком. Вот и ведет себя соответствующе – понимает, что такие розги, как те, которые оставили росчерк на моей спине, ее бы убили. Первое время я даже думала, что Олуша немая.

Сова покашливает в кулак. Намекает, что слышала оскорбление? Но Сова тоже осторожна – сурова, а конфликтов старается избегать. Хотя, может, в данном случае понимает, что у Чайки язык как помело, и не воспринимает ее слова всерьез.

На самом деле зря. Я давно заметила, что Чайка не любит Сову и при каждом удобном случае пытается обсудить ее за спиной, пока та не слышит. А Чайка – пара Ворона, правой руки Главы, так что…

– А ты чего встала?! – прикрикивает на меня Сова. – Лишь бы лентяйничать!

Нет, не думаю, что пожилая женщина не осознает, какую опасность может представлять Чайка, поющая по ночам в уши Ворону. Вот и срывает злость на мне. Кричать на меня не опасно – мое мнение последнее, чье станет слушать Глава.

Не отвечаю и принимаюсь за работу.

Жаль, что до возвращения остальных с добычей удалось только найти молоток и гвозди. Была бы порасторопнее, успела бы и на крышу слазить…

* * *

Так много еды у нас бывает нечасто. Никто не знает, когда и что привезут Тюремщики, поэтому запасы провизии расходуются бережно. Только время от времени Филин вдруг объявляет, что пришло время праздника, и все радуются и благодарят Главу за послабление. А Сова достает свой самогон, который варит каким-то мистическим способом из сахарной свеклы для таких особых случаев и держит рецепт в строжайшем секрете.

Застолье, выпивка, танцы и непременный атрибут подобных посиделок – мордобой.

Не думаю, что сегодня все пойдет по другому сценарию, поэтому единственное, чего хочу, это сбежать, слазить на крышу, а потом где-нибудь пересидеть, пока Пингвин не уснет. Всегда стараюсь улизнуть, когда Пингвин пьян. Обычно тот напивается настолько, что наутро и не помнит, была ли я в комнате, когда он засыпал.

Столовая нам досталась от первых поселенцев. Тех самых, которые были или контрабандистами, или наркоторговцами (от кого-то даже слышала версию про рабовладельцев). Огромное помещение с длинными столами, прикрученными к полу и, видимо, не показавшимися никому достаточно ценными, чтобы откручивать их и пытаться перевозить, стойка вроде барной, отгораживающая общий зал от кухни, в которой также остались несколько столов и шкафы. Жаль, что канализация давно прогнила и не функционирует, краны на месте, но водопровод не работает – носим воду из реки. Благо зимы здесь не слишком суровы и она не замерзает настолько, чтобы не хватило сил пробить лед камнем.

Говорят, после открытия на Пандоре тюрьмы в одну из первых поставок сюда завезли посуду. Люди брали подносы и выстраивались в очередь, получали свою порцию и сами несли ее к месту за столом. Но дешевые пластиковые подносы быстро пришли в негодность, а новых в следующих поставках не было. Поэтому теперь все садятся на свои места и ждут, а дежурные по кухне сами разносят пищу.

Олушу и Рисовку, наших тихонь, Сова пожалела и отпустила, сама тоже ушла, чтобы сесть за стол – как обычно, в самом конце, поближе к выходу, – а меня с Майной и Чайкой поставила на раздачу: каждой по столу. Как назло, мне достался стол Филина.

С трудом дотаскиваю тяжелую горячую кастрюлю из кухни и водружаю ее на подставку на краю стола. Наполняю тарелки, прошу передавать. В помещении стоит гул, кто-то уже неторопливо постукивает ложками.

Действую привычно, мои движения отточены месяцами практики: взять, налить, подать, взять, налить, подать… Я давно не делаю ничего лишнего, не проливаю ни капли, не обжигаюсь и ничего не роняю. В такие моменты кажусь себе роботом.

Взять, налить, подать. Следующий… Но сегодня что-то идет не так – чувствую на себе взгляд. Вскидываю глаза – новенький. Он сидит совсем близко, через два человека, неподалеку от Филина, который красочно расписывает ему все прелести Птицефермы, уверяя, что с прилетом на Пандору жизнь не кончается, да, будет сложно, но вместе мы справимся, и так далее и тому подобное. Пересмешник вроде бы слушает, но при этом смотрит только на меня. Пристально, но не так, как любит посматривать в мою сторону Чиж – раздевая глазами. Этот глядит в лицо или, вернее, разглядывает.

Резко отбиваю его взгляд своим. Не могу же я велеть ему не пялиться – вслух, у всех на глазах? Мне не нравится это повышенное внимание.

Пересмешник отводит взгляд. Так-то лучше.

Заканчиваю, остается последняя тарелка – моя. Ищу свободное место и нахожу единственное – рядом с новеньким, напротив Филина. Как некстати.

К этому времени застолье уже в разгаре, из-за бури на улице окна закрыты, и по помещению плывет удушающий запах алкоголя.

Беру свою тарелку и прохожу к столу, переступаю через лавку, сажусь. Справа от меня – Олуша. Это хорошо, она не станет болтать, а вот то, что Филин напротив, плохо – не получится улизнуть незамеченной.

Пересмешник вежливо подвигается на скамье, освобождая мне больше места. Я благодарна ему за этот жест, но мужчина все равно слишком близко – чувствую запах шампуня от его волос. Забытый аромат цивилизации. Новенький еще не был на руднике, не пропитался пылью, не смывал пот и грязь дешевым, неприятно пахнущим мылом.

Отодвигаюсь от него как можно дальше. Не могу, не хочу думать о том далеком мире, в котором никому из нас больше нет места, – так только хуже. Иногда меня все еще морально ломает, но я искренне стараюсь – пытаюсь жить здесь и сейчас и не думать, не мечтать о большем.

При слове «мечтать» перед мысленным взором почему-то снова предстает блестящий катер Тюремщиков, красивый, свободный… Не про нашу честь, как любит говорить Чайка.

Хмурюсь и принимаюсь за еду. Пытаюсь оторваться мыслями от несбыточного и вернуться к насущному – мне нужно сбежать и забраться на крышу, иначе к утру в нашей комнате будет озеро.

Снова чувствую на себе взгляд.

– У тебя все нормально? – спрашивают над ухом.

Вздрагиваю и поднимаю глаза. Пересмешник. Смотрит открыто, даже участливо. Вот что значит первый день на Пандоре.

– У меня все хорошо, – отвечаю сухо.

В его стакане самогон, но запаха алкоголя почему-то не чувствую. Только аромат шампуня.

* * *

Ужин перерастает в веселье.

Рисовка садится поближе к центру помещения и затягивает песню – у девушки красивый голос. Чиж и Кайра пускаются в пляс, вскоре к ним присоединяются другие.

Все чаще поглядываю на дверь. Сейчас? Филин сидит вполоборота, в одной руке – стакан с самогоном, любуется танцами. Не заметит ли моего отсутствия?

– Иди, я его займу.

– Что? – Мне кажется, я ослышалась. Поворачиваю голову.

Пересмешник смотрит на меня прямо и по-прежнему трезвыми глазами.

– Ну, ты так часто смотришь на выход, – поясняет. На губах легкая улыбка.

Это странно и непривычно. Мне хочется спросить, зачем ему это нужно и что он за это попросит – на Птицеферме редко кто-то что-то делает для другого просто так. Но потом решаю: что бы ни двигало Пересмешником, моментом нужно пользоваться: если управлюсь быстро, скажу, что разболелся живот и провела время в туалете.

Поэтому просто киваю и встаю.

* * *

Быстро в свою комнату. Взять молоток, засыпать в карманы платья гвозди, кусок пластика для «заплатки» – под мышку, в свободную руку – фонарь.

На крышу есть люк, в потолке, прямо из коридора. Лестница из металлических скоб. Когда-то на люке был электронный замок, теперь – шпингалет.

Зажимаю фонарик в зубах, сбрасываю неудобные ботинки – в них только убиться, – и босиком взбираюсь по лестнице. Дергаю шпингалет. Не поддается. Видимо, Чиж, который недавно чинил крышу над своей комнатой, задвинул его слишком сильно.

Матерюсь минут десять и уже почти выбиваюсь из сил, когда наконец справляюсь с задачей. Что ж, вернуться быстро не получится.

Люк открывается и тут же вырывается из моих пальцев, с грохотом врезаясь в поверхность крыши – ветер страшный. Несколько минут стою на верхней ступени, прислушиваясь, но никто не бежит, чтобы проверить, откуда шум. Все заняты песнями, танцами и выпивкой – хорошо.

Выглядываю. Дождя еще нет, так, легкая морось. Но на крыше уже скользко и мокро. Она покатая, неудобная и опасная.

Выдыхаю, как перед прыжком в холодную воду, и выбираюсь наружу.

Так, главное не смотреть вниз. От выхода на крышу до нашей спальни всего ничего, должно получиться.

Передвигаюсь по водостоку на краю крыши приставными шагами, животом прижимаюсь к мокрой холодной черепице. Платье мгновенно впитывает влагу. Ноги дрожат. Волосы я благоразумно стянула в тугой пучок на затылке, а вот подол платья развевается на ветру, бьет по икрам, путается между ног. Завязать бы его на поясе… Но для этого нужно положить молоток, а если уроню его, вся эта вылазка окажется напрасной. Поэтому не рискую.

Почти ползком добираюсь до нужного места. Вот она, дыра насквозь. Приложить кусок и прибить – задача, с которой справится и ребенок. Ровно и красиво мне не надо, главное – крепко.

Однако изначальный прогноз всегда излишне оптимистичен, и моя возня затягивается не меньше чем на полчаса. Или это субъективно и на самом деле прошло не так много времени? Ветер воет, дождь усиливается. Я уже мокрая насквозь.

В какой-то момент молоток таки вырывается из скользких от воды пальцев и летит вниз. Пытаюсь поймать, даже, кажется, успеваю коснуться его рукояти, но тут поскальзываюсь сама.

Короткий полет и удар.

Темнота.