Текст книги "Птицеферма"

Но выйти не успеваю.

– Я тут от Момота прячусь, – догоняет меня тихий голос девушки.

Останавливаюсь.

– Думаешь, здесь он тебя не найдет?

– Он знает, что я на кухне. Я сказала ему, что Сова велела помочь тебе.

У нее обе руки синие. И скула, кажется, припухшая. Черт.

Не могу, не могу не замечать и делать вид, что все так, как и должно быть. Так – быть не должно.

Наверное, я меняюсь в лице, потому что Олуша вдруг спрыгивает с табурета и бросается мне в ноги, обнимает колени. Ошарашенно отступаю, беру девушку за плечи и пытаюсь поднять, но та вцепляется крепче и отчаянно мотает головой.

– Гагара, Гагара, пожалуйста, – шепчет, задыхаясь, – ты такая смелая. Ты даже Филину перечишь. Спаси меня, убей Момота. Я боюсь, что Кулик сам решится. А если Глава узнает, то он его повесит. А ты… А тебя все равно… Тебе уже все равно. Филин тебя не любит, он найдет повод… А так ты мне поможешь. Очень поможешь… – Все это быстро, почти скороговоркой.

Каменею. Стою и не двигаюсь, позволяя ей омывать слезами мои колени.

То, что я сказала вчера в бреду… Да, у меня зубы сводит от того, как устроена жизнь на Птицеферме, и из-за невозможности ничего изменить. Если бы Олуша решилась, я бы прикрыла ее, сделала то, что отказалась сделать она для меня (хотя в ее случае это не было бы ложью). Я солгала бы и обеспечила ей алиби, рискнула бы. Но сделать все моими руками, чтобы потом…

– А потом ты пойдешь к Филину и сдашь меня, – произношу холодно. Это даже не вопрос, теперь я точно знаю, что так и будет: сдаст не задумываясь, чтобы обезопасить себя.

– Не сдам, не сдам, – плачет Олуша. – Только если он спросит, я не смогу соврать. Но только если спросит…

Мне тошно. Мне дурно.

Мне предлагают отличный способ самоубийства. Прямо как в дешевом бульварном романе: пожертвовать собой, но изменить чью-то жизнь к лучшему. Не можешь переделать весь мир, начни с малого – так, кажется, говорят?

Но пожертвовать собой и позволить себя использовать, а затем выбросить на помойку – не одно и то же. Впрочем, не уверена, что мне в принципе свойственна жертвенность. Во всяком случае, сейчас я испытываю что угодно, кроме жалости.

– Отпусти меня.

– Гагара, пожалуйста…

– Отпусти, – повторяю тверже.

Наконец Олуша понимает, что я не шучу, и разжимает цепкие пальцы. Отступаю, а девушка откатывается на пятки, задирает голову и смотрит на меня ненавидящим взглядом.

О да, покажи свое истинное лицо, бедная мышка.

– Если ты этого не сделаешь, я скажу правду! – вдруг выпаливает, ее лицо краснеет до багрового оттенка. – Скажу, что видела тебя той ночью после убийства Чижа.

– Он был тогда жив, – возражаю.

– Кого это волнует! – Ударяет миниатюрным кулачком по своему колену. – Филин тебя терпеть не может, он мне поверит!

Отступаю еще, пячусь. В груди клокочет и требует выхода истерический смех. Как сильно я ошибалась насчет Олуши и как права была Сова…

Разворачиваюсь и почти бегом вылетаю из кухни. Благими намерениями выстлана дорога в ад, и я только что в этом убедилась.

* * *

На улице ветрено, а я все в том же тонком сарафане. Но не могу пойти к себе – все равно не усну. Эмоции требуют выхода.

Бегу в ночь привычной тропинкой, так быстро, как только могу. Спина завтра расплатится со мной сполна за дополнительную нагрузку, но это будет только завтра. Сейчас мне хочется бежать или плакать – плакать не стану.

Река шумит, разбрасывает холодные брызги, стоит приблизиться. Прыгаю в воду с разбега, не раздеваясь. Ледяная вода – то, что надо, повязку со спины я содрала еще утром.

Ныряю и поднимаюсь на поверхность вновь. Снова и снова, раз за разом, пока мне наконец не удается взять себя в руки.

«Я слишком многим желаю здесь смерти», – сказала вчера Олуша. И почему я не подумала, что в этом списке следую сразу за Момотом?

* * *

– Эмбер, можно с тобой поговорить?

Как раз отпиваю чай и чуть не захлебываюсь от неожиданности. Нет, не потому, что мать Ника обратилась ко мне, а оттого, каким серьезным тоном она это сделала.

– Конечно, – отвечаю, кое-как не расплескав чай и не уронив чашку.

У моего друга очень красивая мама – жгучая брюнетка с небесно-голубыми глазами. Сегодня она собрала волосы в высокую прическу, открыв длинную изящную шею, и надела платье под цвет глаз, подчеркивающее идеальную фигуру. Не знай я, кто она, ни за что бы не догадалась, сколько ей лет на самом деле.

Мы с ней сидим в креслах по обе стороны невысокого круглого столика из толстого стекла, на котором расставлены несколько плошек с джемом, вазочка с печеньем и три чашки на блюдцах. У Ника дома горячие напитки всегда подаются в чайной паре, что в первое время меня очень удивляло.

– Что у вас с моим сыном? – Взгляд женщины мечется от моего лица к выходу из комнаты и обратно. Верно, Ник сказал, что отлучится всего на минуту.

Мне становится неловко под этим взглядом.

Пожимаю плечом.

– Мы… друзья? – выходит с вопросительной интонацией.

Меня смущает сам вопрос, кажущийся совершенно нелепым. Мы с Ником дружим уже несколько лет, и его матери прекрасно известно о наших отношениях.

– Друзья? – Тонкие брови женщины чуть приподнимаются. Не удивленно – иронично. – И только?

Ясно. Расслабляюсь. Тоже решила, что у нас роман. Почему-то многие так считают: мужчина и женщина не могут быть не разлей вода, если между ними нет сексуальной связи. Бред.

– И только, – киваю на полном серьезе.

Мне становится даже весело. Не хочет ли она поинтересоваться, стоит ли у меня, как и положено в моем возрасте, противозачаточный имплантат?

Но мать Ника не интересуют методы контрацепции.

– Эмбер, пообещай мне, что так и останется.

Моргаю.

Мать Ника – женщина очень утонченная, воспитанная, при ней следовало бы вежливо сказать: «Простите, не совсем поняла, что вы имеете в виду». Однако теряюсь от неожиданности и брякаю первое, что приходит в голову:

– В смысле?

Собеседница едва заметно морщится.

– В прямом, – отрезает. Вроде бы мягко, но в то же время с нажимом. – Ник все больше увлекается тобой. Эмбер то, Эмбер то-то…

– Мы много времени проводим вместе. – Все еще не понимаю, хмурюсь.

– Вот именно! – с жаром выпаливает хозяйка дома, затем подается вперед, протягивает руки и берет мои ладони в свои. Мои ногти коротко острижены и не накрашены, как у мужчины, у нее – длинные, идеальной формы, с цветным покрытием. – Эмбер, девочка моя, я очень тебя люблю. Ты замечательная. Но я очень боюсь, что мой сын ошибется. Я хочу, чтобы он связал свою жизнь с девушкой из приличной семьи, чтобы…

Она не договаривает, потому что я вырываю свои руки и резко встаю. Ножки кресла со скрипом проезжают по паркету.

Приличная семья, вот оно что…

– А может, он сам решит, чего он хочет? – шиплю сквозь зубы.

Женщина тоже поднимается на ноги, не забыв одернуть задравшийся подол платья – утонченная леди в каждом жесте.

– Эмбер, не обижайся, пожалуйста. Это генетика, с этим ничего не поделаешь. Твои родители…

Она снова недоговаривает, но на этот раз не моими усилиями. Видимо, доходит, что зашла слишком далеко.

Кусаю губы, на глазах выступают злые слезы, пытаюсь незаметно сморгнуть их, но не получается. Ни черта у меня не получается.

Лучший курсант потока… Этим ты гордилась, дура?

– Эмбер, ты же умная девочка, сама все понимаешь, – продолжает увещевать мать моего лучшего друга. – Пообещай мне, и я успокоюсь. Если между вами ничего нет, это обещание ничего тебе не будет стоить.

В глазах женщины мольба и бесконечная любовь к сыну.

– Пообещай, пожалуйста. – Снова пытается взять меня за руку.

Тошно.

– Обещаю. – Резким движением вырываю кисть и бросаюсь к выходу.

Будучи уже у самой двери, слышу быстрые шаги по лестнице со второго этажа.

– Эм, ты куда?

Не оборачиваюсь.

– Янтарная!

Распахиваю дверь.

– Мам, вы что, поссорились?..

Дальше не слушаю – дверь захлопывается за моей спиной…

Холодная, кажущаяся в темноте черной вода в очередной раз смыкается над моей головой, а затем выпускает обратно.

Триггер. Снова.

Ощущение невыплаканных слез в горле.

Горечь во рту.

Глава 10

Стоит выбраться на берег, как сразу же начинают стучать зубы. Ветер бьет по мокрой коже как плеть.

После жаркого дня – холодная ветреная ночь. Вчера же духота стояла круглые сутки. В этом вся Пандора: загадка – никто не знает, как поведет себя планета через несколько часов.

Река сегодня шумит особенно громко, с ревом несется по руслу, разбрасывая в разные стороны ледяные брызги, словно иглы, впивающиеся в кожу. Отхожу подальше, выжимаю волосы.

Спина почти не болит, холод – неплохая анестезия. Зато тело бьет крупная дрожь, и зуб на зуб не попадает.

– Если бы я знал, что тебе вздумается поплавать, прихватил бы с собой полотенце!

Едва не приседаю от неожиданности. Ветер и шум воды полностью заглушили другие звуки, и я не услышала ни шагов, ни треска потревоженных веток.

– Что ты здесь… делаешь? – задаю вопрос, кое-как справляясь со стуком зубов; холод парализует. Крепко обнимаю себя руками, но руки тоже ледяные, и теплее от такой защиты не становится.

– Ты же хотела поговорить. – Фигура Пересмешника отделяется от кустов, растущих на берегу плотной стеной. Пожалуй, если бы он сам сперва не подал голос, я не узнала бы его в темноте.

Поговорить… Хмыкаю себе под нос. Поговорить я хотела после ужина. В бараке, полном других людей, или хотя бы поблизости. В помещении либо на освещенной территории, а не среди ночи и в темноте.

Не думаю, что кто-то из жителей Птицефермы бросился бы мне на помощь в случае беды, но, по крайней мере, заметили бы, если бы что-то произошло. А здесь и сейчас… У меня нет никакого оружия. Поблизости ни одной крупной палки или ветви, под ногами мелкие камушки – ни единого булыжника. Что я сделаю с ним голыми руками, если он решит напасть?

Я и сама почти что голая.

Все эти мысли вереницей проносятся в голове, пока я стою и смотрю прямо перед собой – на темную высокую фигуру человека, тоже остановившегося и пока не предпринимающего попыток приблизиться.

Пересмешник не выглядит опасным, ведет себя не вызывающе – напротив, дружелюбно, – но нельзя забывать о месте, где мы находимся. Больше нельзя. Олуша тоже казалась мне безобидной.

Неловко переступаю с ноги на ногу, поскальзываюсь и чуть не падаю, но меня ловят теплые руки. Я так замерзла, что они кажутся раскаленными.

Ну и быстрая же у него реакция. Но об этом думаю уже после. Потому как, едва восстановив равновесие, отшатываюсь. Одно дело – обниматься на глазах у всей Птицефермы, чтобы избежать казни, и совсем другое – здесь, наедине, в темноте.

Вопреки моим ожиданиям, Пересмешник не настаивает на дальнейшем физическом контакте, наоборот, поднимает руки, то ли сдаваясь, то ли пытаясь продемонстрировать, что не опасен.

– Ты вся дрожишь, – комментирует.

Знаю. А еще я на ощупь как ледышка.

– Я в курсе, – буркаю сквозь стучащие зубы. Скорей бы в тепло, но до лагеря еще идти и идти. – Зачем ты сказал, что был со мной в ночь убийства Чижа? – спрашиваю в лоб. Хочу поскорее разойтись, но и упустить возможность задать свой вопрос не могу.

Пауза. Молчание. Хотела бы я видеть в этот момент его лицо. Однако слишком темно: различаю лишь силуэт и блеск глаз.

– Тебя бы повесили, – отвечает наконец. – По-моему, все очевидно.

– Может, это было заслуженно, – огрызаюсь. То, что на сто процентов знать о моей невиновности может только один человек – настоящий убийца, – не дает мне покоя.

Пересмешник усмехается. Не весело, а скорее издевательски.

– В прыжке била? – интересуется. Ясно, или сам приложил руку к убийству, или тоже заметил угол, под которым был нанесен жертве удар.

Дергаю плечом и только потом понимаю, что, возможно, собеседник не рассмотрит в темноте моего жеста.

– Это ты его? – Не рассчитываю на чистосердечное признание, но, может, мне удастся прочесть между строк? Не каждый день человека обвиняют в убийстве.

– Не я. – По тону и короткому ответу можно прочесть… ничего.

А Пересмешник зачем-то делает шаг назад и стаскивает через голову футболку.

Не шевелюсь, хотя и напряжена как натянутая струна. Если я поторопилась с выводами, раньше времени решив, что новичок не станет нападать, что ж, я готова сопротивляться.

Но тот не делает попыток приблизиться. Протягивает мне свою вещь на вытянутой руке.

– Переоденься, – говорит, – пока не подхватила воспаление легких.

С моего мокрого платья срываются ледяные капли, стекают по икрам к босым ступням; ветер продувает насквозь. Пересмешник прав: мне не помешала бы сухая одежда. Но не его же!

Новенький по-своему понимает заминку.

– Она чистая. – Так и стоит с вытянутой рукой. – Я надел ее перед выходом из барака.

Усмехаюсь про себя: вряд ли после Пингвина меня можно напугать грязной одеждой или немытым мужским телом.

Разумом понимаю, что снова принимать помощь от одного и того же человека, чьи мотивы мне по-прежнему непонятны, неправильно. С другой стороны – да пошло оно все.

– Верю, – бормочу и забираю футболку.

Сначала хочу сказать, чтобы отвернулся, но потом решаю, что больше того, что уже видел, Пересмешник не разглядит. Поэтому просто сбрасываю с плеч лямки сарафана и спускаю его вниз. Снимаю через ноги, а не через верх – не хочу выпускать из поля зрения стоящего неподалеку мужчину ни на секунду.

Футболка и правда чистая, до хруста хлопковой ткани. Видимо, она досталась ему из партии новых вещей от Тюремщиков, потому что не пахнет ни мылом, ни сыростью, как пахнет почти все на Пандоре. Вообще ничем не пахнет, только свежей тканью.

С удовольствием опускаю по телу сухую вещь. Пересмешник крупнее и выше меня, так что короткие рукава доходят мне почти до локтя, а длина выходит до середины бедра (Кайра и платья-то носит короче). Сразу становится теплее.

– Спасибо, – бормочу, чувствуя, как кровь приливает к лицу, и радуясь, что собеседник не может этого заметить.

– Я не убивал этого парня, – вновь заговаривает Пересмешник так неожиданно, что вздрагиваю. – Я и имя узнал только после его смерти.

– Но ты улизнул с праздника, иначе не смог бы стать моим алиби.

– Вышел прогуляться.

Ясно. Не скажет. А у меня нет ни единого рычага давления. Да и моральных прав что-то требовать тоже нет. Пусть разбирается Филин. Или Кайра. Впрочем, той нужно от Пересмешника теперь кое-что другое, а не ответы.

– Пошли. – Ныряю ступнями в оставленные на берегу ботинки и поднимаю с земли свой сарафан. Выжимаю, не переставая боковым зрением следить за темной фигурой слева от себя. Не могу, не верю в бескорыстность. – Замерзнешь, – нахожу причину своей спешки в лагерь, хотя ветер стихает так же резко, как и поднялся – тут так всегда, – и становится теплее. А может, мне просто тепло и уютно в чужой футболке?

– Звучит заботливо, – комментирует Пересмешник.

Звучит по-идиотски, но не скажу же я в лоб, что мне неловко находиться здесь с ним наедине. У меня уже все мышцы сводит от напряжения, потому как не знаю, чего от этого человека ждать – нападения или очередной помощи. Я и за оказанную ранее теперь по гроб жизни не расплачусь.

– Пойдем, – повторяю, игнорируя неудачную шутку. Если это была шутка.

Делаю шаг в сторону тропинки, Пересмешник – два широких (все еще слежу за каждым его движением).

– Подожди.

– Чего? – Тем не менее останавливаюсь. Ветра уже почти совсем нет, только река все шумит, гонит воду.

Мужчина подходит еще ближе, но остается на расстоянии. Хорошо.

– Эти испытания через четыре дня…

А вот мы и подошли к вопросу о стоимости его услуг.

– …Мне объяснили правила.

Зачем заходить так издалека? Все ведь теперь очевидно. А я-то думала…

У меня вырывается грустная усмешка.

– Простые правила, – говорю. – На Птицеферме десять женщин, одна из них в преклонном возрасте. Мужчин теперь двадцать шесть. Поединки один на один. Победитель дерется со следующим. И так до конца, пока не остается один. Он выбирает себе женщину первым. Затем остальные – поочередно, по числу побед. В итоге девять победителей обзаводятся парами. Женщин не спрашивают. Все просто.

– Я так и понял.

Мне показалось или собеседник поморщился?

– Поэтому говорю заранее: я намерен победить и выбрать тебя.

Я была готова к этому заявлению с начала темы, но все равно надеялась, что ошиблась. Чем ему не угодила Кайра? Или, может, она уже провела проверку после ужина, как с Зябликом, и дала ему от ворот поворот? А это предложение мне – жест отчаяния?

– Ты не победишь, – возражаю уверенно. – Момот всегда побеждает.

В прошлый раз у него была сломана рука и он не участвовал, но обычно у Момота нет конкурентов. А бьет он так, что его соперники выбывают из борьбы насовсем. А еще Ворон, Ибис, Сапсан, Дрозд, Дергач, Канюк, Клёст, Чекан и Осоед – отличные бойцы. Не решаясь бросить вызов Момоту и не претендуя на первенство, они будут биться между собой.

К моему удивлению, Пересмешник не спорит, не пытается убеждать, что уложит великана Момота одним мизинцем.

– Пусть побеждает, – отвечает спокойно. – Сама же сказала: девять призовых мест.

– Пингвин намерен меня вернуть.

– Это вряд ли. Он бьет как девчонка.

А я-то думала, пустой бравады не будет.

– Тебе-то откуда знать? – интересуюсь с издевкой.

Пересмешник прав, Пингвин – так себе боец. Он тяжелый и крупный, если повалит противника – победит, но сам неповоротлив, и удар у него плохо поставлен, нижняя часть тела как деревянная.

Мужчина усмехается, пожимает плечом.

– Нарывался сегодня…

Вижу, как потирает челюсть. Он что, серьезно?

– …Так себе удар.

А я недооценила новичка. Пока другие бьют себя кулаком в грудь и обещают своим женщинам, что выиграют право находиться с ними рядом и дальше, он прощупывает почву, изучает противников.

Что ж, вынуждена признать, если он сам неплохой боец, у него есть все шансы получить меня в качестве приза – никто, кроме Пингвина, на меня не позарится. Все знают, что я «проблемная», а благодаря Пингвину известно еще и то, что в постели навязанный мне мужчина может получить от меня разве что покорность.

– Я «бревно», помнишь? – предупреждаю. Не злюсь, не угрожаю, просто констатирую факт.

Но мужчина только отмахивается:

– Разберемся.

Настолько уверен в своей неотразимости?

Он и правда привлекателен, даже для меня, обычно не обращающей на окружающих мужчин внимания. Однако отсутствие выбора убивает… все.

На самом деле раньше я даже подозревала себя во врожденной фригидности. Но то видение о ночи с Ником… Меня даже сейчас бросает в жар от одного воспоминания.

– Делай как знаешь, – огрызаюсь и разворачиваюсь, чтобы уйти.

Пустой разговор. Победит – значит, получит. Испытания в круге – только для мужчин, и там у них есть хотя бы шанс одержать победу. Испытания для женщин начнутся позже, когда их раздадут, как наградные кубки, победителям и им придется молча с этим жить. Выбора нет. Выхода, если хочешь жить, тоже нет.

Меня переполняет злость и отчаяние, как и всегда, когда начинаю думать о своей беспомощности и невозможности что-то изменить. Не хочу. Ненавижу это чувство. Поэтому силой воли пытаюсь вернуться к мыслям о Нике. Кем бы он ни был для меня в той прошлой жизни, сейчас – он ниточка, способная удержать меня от безумия.

Делаю два стремительных шага к тропинке. Третий – и я на ней… Но не успеваю.

Меня обхватывают длинными крепкими руками сзади, прижимают к себе. Спина на мгновение вспыхивает болью, но та быстро отступает. А вот в моем сознании полный диссонанс: прошлое и настоящее снова накладываются друг на друга, и на какой-то миг мне кажется, что это Ник – соответствие полное: примерно тот же рост, то же телосложение, та же дурацкая манера подходить сзади…

А когда я осознаю, кто я, где и с кем, меня, приподняв, тащат к стене кустов, туда, где непроглядная тьма. Ни за что!

Уже заношу руку, чтобы ударить острым локтем напавшего в живот, как слышу на выдохе в самое ухо:

– Тихо, услышат.

Кто?

Первая реакция: таки ударить и не поддаваться на отвлекающий маневр. Вторая, более верная: переждать – если никто не появится в ближайшую пару секунд, можно бить.

Не расслабляюсь ни на мгновение, но и не сопротивляюсь. Мы уже у кустов, сливаемся с ними во тьме и действительно становимся невидимыми для тех, кто решит пройти мимо. Однако уже глубокая ночь, кому взбредет в голову идти к реке в это время?

Хруст ветки. Громкий, настолько близко, что его не заглушает шум реки. Потом еще.

Напрягаюсь сильнее. Хотя, казалось бы, куда больше? Во все еще держащих меня руках Пересмешника тоже чувствуется напряжение, я крепко прижата спиной к его голой груди.

А потом тьму разрезает свет фонаря. Фонаря! Настоящего, а не местного на солнечной батарее. Дыхание перехватывает.

Двое мужчин в темной одежде. Тюремщики? Нет, свет от фонарика идущего вторым позволяет разглядеть первого – другая униформа, тоже черная, но не имеющая ничего общего с форменной одеждой Тюремщиков.

Луч света выхватывает мой сарафан – выронила его от неожиданности. Мокрый, скомканный, он лежит прямо по ходу движения незнакомцев, выделяется бледно-желтым пятном на темной земле.

Сейчас они заметят его и начнут светить вокруг, высматривая хозяина вещи. Сейчас…

Кровь стучит в ушах. У них оружие в кобуре на поясе (что-то короткоствольное), а у нас – даже футболка одна на двоих.

Грубый ботинок на толстой подошве наступает прямо на желтую ткань. Второй – следом идущего. Тряпка, вынесенная рекой на берег, – так они воспринимают брошенный сарафан и не обращают на него внимания. Оба.

Выдыхаю с облегчением. Чувствую, как рука Пересмешника на моем плече тоже расслабляется.

Несколько минут стоим не шевелясь и дыша через раз. Вокруг темно, свет фонарей давно исчез.

– Ушли, – тем не менее шепотом объявляет Пересмешник и разжимает «оковы». Резко отстраняюсь от него, отступаю и поворачиваюсь лицом. – Я поздно их услышал и не успел бы тебя предупредить по-другому… – озвучивает тот нечто вроде извинения.

Но сейчас мне наплевать на то, как он поступил.

– Кто это? – перебиваю.

– Не знаю.

Нет, так не пойдет. Не верю, ни капельки не верю.

– Ты не удивился, – припечатываю.

Здесь, у кустов, совсем темно, я даже местонахождение собеседника могу угадать только по звуку его голоса. Часто моргаю, вглядываясь во тьму, но толку от этого мало.

– Скажи мне, – шиплю.

Сердце все еще с грохотом бьется о грудную клетку. Люди. Здесь, на Пандоре. Не заключенные. На поверхности планеты, на которой якобы не бывает никого, кроме осужденных. И, черт их всех раздери, это не Тюремщики.

Пересмешник молчит.

Темнота.

Протягиваю вперед руку, чтобы убедиться, что он никуда не ушел. Черт, Пересмешник оказывается слишком близко – моя ладонь касается его обнаженной груди. Торопливо отдергиваю руку, словно обжегшись.

– Не скажешь. – Это больше не вопрос.

Кусаю губы, снова чувствуя себя беспомощной. Ему что-то известно, но я никак не смогу добиться от него правды.

– Я в самом деле не знаю, кто они, – отвечает Пересмешник. – Но подозреваю, это те, кто убил Чижа.

Резко вскидываю голову. Хочу увидеть его лицо, убедиться, что не врет. Но перед глазами – темнота.

– Ты их видел? – выдыхаю.

– Только издалека. А Чиж, вероятно, столкнулся нос к носу.

И они убили свидетеля. Молотком. Чтобы никто не догадался о присутствии третьей силы на Пандоре. Все сходится.

Отступаю, запускаю руку во все еще мокрые волосы и пытаюсь осмыслить произошедшее.

Все ложь, вокруг – ложь. Планета все еще используется. Бог знает кем и зачем, но мы здесь не одни – это главное.

– Мы должны выяснить, кто эти люди!.. – с жаром выпаливаю в ту сторону, где стоит собеседник, и осекаюсь, понимая, как нелепо звучит это «мы».

Но Пересмешник не спорит.

– Выясним, – отвечает серьезно. – Пойдем в лагерь. Мне утром, между прочим, на рудник, – заканчивает почти весело.

Еле сдерживаю поднимающуюся во мне волну истерического смеха.

– А мне – в огород, – отвечаю ему в тон и, чтобы не рассмеяться, зажимаю себе рот ладонью.

– Платье не забудь.

Верно. Только по моему сарафану потоптались на славу.

– Сейчас сполосну, – отзываюсь через плечо, уже направляясь туда, где на земле выделяется нечто скомканное и светлое.

– Стирай, я подожду, – раздается в ответ.

Не оборачиваюсь.