Текст книги "Птицеферма"

Глава 8

…Жилая комната. На диван небрежно наброшено пестрое покрывало с пушистой бахромой по краям. Чашка с недопитым чаем посреди невысокого столика.

Направляюсь к барной стойке, расположенной за диваном, который своей спинкой делит помещение на две зоны: гостиную и кухню, – когда меня сзади обнимают чьи-то руки.

– Эм, давай встречаться. Как пара. – Чужое дыхание щекочет ухо.

Смеюсь от этого ощущения, пытаюсь вывернуться, но меня не пускают. А при мысли, что сказанное не шутка, внутренности сводит холодом.

– Ник, ты с ума сошел? – уточняю беспечно и только надеюсь, что он не чувствует, как бешено колотится мое сердце.

Его руки под моей грудью, подбородок – на моем плече.

– Вроде бы нет, – отвечает с усмешкой. – Так что?

Дергаюсь, вновь пытаясь вырваться, но Ник держит крепко.

– Пусти. Что за бред? Ты встречаешься с Марго.

– Если отпущу, ты быстро найдешь срочное дело и уйдешь от темы.

Закатываю глаза к потолку – Ник слишком хорошо меня знает.

– Это не бред. И я помню, что ты встречаешься с Джошем. Но ты его не любишь. И я расстался с Марго.

Мое сердце падает куда-то к ногам. На мгновение зажмуриваюсь, чтобы взять себя в руки и голос прозвучал ровно.

– С чего ты взял, что я не люблю Джоша?

С Джошем мы расстались еще три месяца назад, но я благоразумно об этом не распространялась. Только Джилл в курсе. Она, правда, покрутила пальцем у виска, когда я попросила ее не говорить Нику, но обещала – и слово сдержала.

– Потому что я знаю тебя.

Непрошибаемая логика. И, что самое досадное, верная.

Злюсь на себя и кусаю губы от досады. Проще всего сейчас признаться, что нет никакого Джоша. Обернуться, поцеловать того, кого я действительно хочу поцеловать, и не останавливаться, отключить голову. Как тогда…

Но тогда это было ошибкой – я точно знаю.

– Прекрати, мы друзья. – Решительно выворачиваюсь из его рук, и на этот раз Ник меня не удерживает.

Почти бегу к барной стойке. Щеки пылают.

– Ладно, попробуем позже, – негромко произносит друг мне вслед.

Но я слышу. Не оборачиваюсь.

Открываю дверцу шкафа, начинаю в нем копаться, на ходу пытаясь придумать, что там могло мне понадобиться. Переставляю банку с кофе с места на место.

– Ага, мне тоже кофе свари!

Ник сам дает мне спасительную соломинку.

Ник всегда приходит мне на помощь.

Даже когда сам является причиной моих проблем…

Сквозь плотно сомкнутые веки проникает солнечный свет. Сознание возвращается сперва медленно, а затем меня, словно рыбу волной на сушу, выбрасывает в реальность.

Не хочу. До крика. Но только глубоко вдыхаю и выдыхаю влажный горячий воздух – кричать не поможет.

Пытаюсь подняться. Кожа на спине натягивается, и меня опаляет болью. Падаю обратно на подушку, кусая сухие губы. Тем не менее осознаю, что эта боль не сравнится с той, которая была тогда, когда я приходила в сознание в прошлый раз. Значит, Сова таки потратила на меня свой бесценный запас медикаментов.

Кое-как поворачиваю голову и осматриваюсь: я одна, в своей комнате, из распахнутого настежь окна льется яркий солнечный свет. Кто знает, сколько я проспала, но жар в воздухе дает основания предполагать, что сейчас вторая половина дня.

Убедившись, что в комнате никого, снова прикрываю глаза. Хочется есть и пить, сходить в туалет, в конце концов, но я даю себе поблажку – еще несколько минут в тишине и одиночестве.

Эти воспоминания… Все смешалось воедино: то, как обнимал меня в кругу Пересмешник и как Ник прижимал меня к себе в квартире с диваном и барной стойкой. Та же поза. Один в один: руки под грудью, подбородок на плече. Должно быть, именно это дало сигнал моей памяти.

Триггер – кажется, так это называется. Воспоминания так или иначе всегда связаны с происходящим наяву, будто выбираешь пункт в воображаемом меню, например «объятия» или «удар по лицу», и получаешь картинку.

Только я никак не возьму в толк, почему все, что я вижу из прошлого, рассказывает мне об одном человеке. Есть еще Джилл, моя маленькая рыжеволосая подруга, но и ей мое сознание отвело лишь крошечное место – все остальное связано с Ником. Человеком, лица которого я даже не вижу. Только чувства, чистые эмоции.

Кем бы ни был Ник, он был очень важной частью моей жизни.

Но я ведь как-то оказалась на Пандоре. За что-то!

Память молчит – она готова рассказывать мне только о Нике.

Кем мы были? Драки, тренировки, оружие, люди, прыгающие из окон… Военные? Шпионы? Преступная группировка? Группировка в любом случае – судя по количеству моих спасителей в одном из воспоминаний…

Скрипят дверные петли. Вздрагиваю.

– Ишь ты прыткая. – Сова сама скрипит не хуже петель. – Лежи. До завтра чтоб не дергалась.

– Мне в туалет надо, – бормочу, голос глухой, как из трубы. Перед глазами плывут полупрозрачные зигзаги, часто моргаю, пытаясь от них избавиться. Не помогает.

– Ясное дело. Я уже послала Рисовку за судном.

Еще лучше.

Сцепляю зубы, упрямлюсь.

– Я встану, – огрызаюсь и пытаюсь приподняться на руках, но снова падаю.

Боль вышибает воздух из легких. Или это удар о постель? На этот раз со всей дури прилетаю лицом в твердую подушку.

– Дурная, – комментирует Сова, и, вынуждена признать, в данном случае она права. Каким бы чудодейственным ни было лекарственное средство, которое она использовала, оно не способно настолько ускорить регенерацию, чтобы раны затянулись за несколько часов. – Лежи, кому сказано. – Слышу приближающиеся шаркающие шаги, постукивание клюки. – А сейчас все-таки приподнимись и выпей.

Перед моим лицом появляется кружка, и пахнет из нее так, что у меня все внутренности связываются в узел. Желудок пуст, но все равно норовит вывернуться наизнанку.

– Пей, кому сказала! – прикрикивает Сова. – Хочешь завтра нормально шевелиться? Тогда пей.

Шевелиться я хочу. Как угодно, через боль, лишь бы никто не выносил из-под меня горшок. Справлюсь.

Опираясь на один локоть, беру кружку во вторую руку. Пробую. Это какой-то травяной отвар. Гадость редкостная, но на вкус все равно терпимее, чем на запах.

– До дна пей! Ну же! Живо! – безжалостно велит Сова, когда я начинаю давиться и прекращаю пить. Надеюсь, она не решила применить уринотерапию – на вкус похоже.

Допиваю и с облегчением падаю обратно на подушку. Голова начинает «плыть».

– Что это… было? – выдыхаю, понимая, что очертания предметов перед глазами становятся все менее четкими. Вот и у Совы нос потек куда-то набок, глаза удлинились.

– Травка. Хорошая, – отрезает та с видом профессионала. Профессионала с носом набекрень и глазами до подбородка. В довершение весь ее облик начинает сначала мерцать, а затем подергивается дымкой.

Нет, точно не уринотерапия.

Видимо, по моему лицу становится заметно действие чудо-травки, потому что Сова шаркает к двери и кричит уже в коридор:

– Рисовка! Ты где?! Скорее неси судно, пока она опять не отключилась!

А меня уже качает, словно на волнах. И матрас кажется мягче, и воздух еще горячее.

Жарко.

Горю.

…Я вся горю. Сгораю, но пламя не снаружи – оно внутри меня.

Пуговицы рвутся и, словно горошины, падают и катятся по полу. Мне плевать, я смеюсь.

Горячо: горячие губы и руки. Мне кажется, они везде на моей не менее разгоряченной коже.

Прижимаюсь сильнее, обхватываю руками чью-то шею. Перехватываю губы, жадно целую. Мне отвечают. Пожар внутри меня усиливается.

Провожу ладонью по чужим волосам. Они мягкие, струятся между пальцев.

Я снова смеюсь. В моей крови алкоголь. Много алкоголя. Он дурманит и толкает делать то, на что я не решилась бы в трезвом уме. Не здесь, не с этим человеком. С ним – не решилась бы.

Моя ладонь спускается вниз. По рельефной груди, но твердым мышцам живота – вниз…

И тут в мозгу что-то щелкает. Рука замирает.

– Янтарная, – горячий шепот в самое ухо, – если ты сейчас остановишься, я за себя не отвечаю.

А я не хочу останавливаться, и чтобы он останавливался – не хочу. Сейчас все условности кажутся лишь бутафорией, а настоящее – вот оно, в данный момент, между нами.

– Ник, мы друзья, – шепчу не потому, что хочу прекратить, а потому, что мне нужно услышать возражение, чтобы не сомневаться.

– К черту такую дружбу.

Горячие губы накрывают мою грудь, и я больше не думаю, выгибаюсь навстречу…

Сердце набатом грохочет в груди. Я мокрая от пота с головы до ног, волосы – хоть выжимай.

– Гагара, Гагара… – Кто-то трясет меня за плечо. – Гагара, очнись. Ты кричала.

Мне хочется завыть от досады. Может быть, я и кричала, но точно не от ужаса.

Поворачиваю голову: Олуша. Стоит рядом с кроватью и смотрит на меня огромными глазами. В руках – кружка с еще одной порцией дурно пахнущей гадости, которая отправила меня в небытие на… на сколько?

– Сколько прошло? – хриплю.

– С момента наказания? – растерянно переспрашивает девушка. Пожимает плечиком. – Оно было вчера утром. Сейчас вечер следующего дня.

Значит, меня вырубило на целые сутки. Хороша травка.

Отворачиваюсь от гостьи и сосредотачиваюсь на своих ощущениях. Повожу плечами, проверяя спину, – немного больно, но встать, думаю, смогу.

– Ты что? – пугается Олуша, когда я сажусь на кровати. – Сова до завтра не велела.

Вчера Сова не велела до сегодня. Так что подчиняюсь первому приказу.

– В туалет проводишь? – спрашиваю, игнорируя возмущение.

– А-а? – Та приподнимает кружку, которую все еще держит в руках, и смотрит на нее с каким-то беспомощным выражением на лице.

Боже, как эта девчонка попала на Пандору? Я могу представить убийцей себя, Кайру, Сову и других, но Олушу – не получается, как ни старайся. Сколько ей? Даже сейчас лет двадцать пять, не больше. А она здесь дольше меня. Что же она успела натворить в свои двадцать? Что-то настолько ужасное, что заслужила Птицеферму…

– На стол поставь, – отмахиваюсь и спускаю ноги на пол. Ищу глазами одежду. – Сарафан подай, пожалуйста, – прошу. Вижу его на стуле, там же, где и грязное после падения с крыши платье.

Сарафан тоже грязный, еще и в крови на спине, но выбирать не приходится. Как только оклемаюсь, река, чтобы постирать вещи, станет первым пунктом моего маршрута.

А еще жутко хочется помыться, все тело чешется.

– Держи. – Олуша слушается, протягивает одежду, и я вижу огромный черно-синий синяк на ее предплечье. Мне даже кажется, что могу различить в его форме отпечатки крупных мужских пальцев.

– Это Момот?

Успеваю заметить, как девушка бледнеет, прежде чем успевает закрыться длинными волосами и отвернуться.

– Не важно, – тоненько пищит, снова напоминая мне испуганную мышь.

Опускаю взгляд. У меня у самой такое же украшение на плече. Можно сказать, идентичное. В прямом смысле: те же пальцы, отпечаток которых остался на моей коже после дороги из камеры во двор.

Олуша всхлипывает, обнимает себя руками.

Поджимаю губы.

Мне хочется прямо сейчас встать и свернуть шею этому ублюдку, получающему наслаждение от чужой боли. Но я его не одолею, только не Момота. Я видела в воспоминаниях, что дралась с мужчиной, однако тот человек был втрое меньше. Момот размажет меня по стенке.

Должно быть, эти мысли красноречиво написаны на моем лице.

– Кулик сказал, что одолеет его на состязании. Вернет меня.

Еле подавляю в себе приступ истерического смеха – Олуша меня еще и успокаивает.

Кто одолеет Момота? Кулик, которому тот уже вывихнул руку? Он не победит Момота в поединке не то что с одной – с тремя руками. Это безнадежно.

– Он попытается, – шепчет девушка уже совсем тихо.

А я понимаю, что мне нечего ей сказать. Следовало бы кивнуть и согласиться, мол, верю в ее парня. Но не верю. Единственный способ избавиться от Момота – это подкараулить его, как кто-то Чижа, и напасть со спины, чтобы тот не успел среагировать.

А еще Олуша сама могла бы. Ночью, пока он спит. Но она этого не сделает…

– Проводи меня на улицу, пожалуйста, – повторяю свою просьбу. Встаю сама, но меня пошатывает, и еле успеваю схватиться за край стола, чтобы не упасть.

Олуша подхватывает меня под локоть. Только морщусь, когда ее тонкие холодные пальцы касаются синяка на плече.

– Гагара, ты должна знать, что я… – тихо тараторит девушка, пока мы идем к двери. – Я должна была сказать, что мы… что я…

– Не надо, – прошу.

Не хочу слышать извинений. Мне повезло, и нет смысла ворошить прошлое.

Почему вмешался Пересмешник – другой вопрос. Вот его оставлять без ответа не хочу.

* * *

По возвращении Олуша меняет перевязку на моей спине и таки впихивает в руки кружку с уже окончательно остывшим отваром. Надо признать, холодный он чуть менее отвратительный.

– Что… она… туда… кладет? – спрашиваю, закашлявшись.

Но Олуша только пожимает плечами – Сова не из тех, кто делится своими секретами. Благодаря чему и жива до сих пор.

Допиваю содержимое тары до дна и снова укладываюсь на живот, подмяв под себя подушку. Из чего бы Сова ни варила лекарство, в нем явно что-то психотропное – у меня мгновенно начинает плыть перед глазами. Хорошо, что не стала пить перед выходом из комнаты – не дошла бы.

На самом деле отвар и правда чудодейственный, потому что после него пропадает и жажда, и голод.

– Я пойду, – шепчет Олуша, кажется уже не рассчитывая на мою реакцию, и тихонько крадется к двери.

– Погоди, – прошу, и она послушно возвращается. – Олуша, ты когда-нибудь думала, кем была раньше? – Не стоило бы спрашивать, но отвар развязывает мне язык, несмотря на то что глаза начинают слипаться. – За что попала сюда.

Девушка смотрит на меня как на умалишенную. Верно, тема воспоминаний на Пандоре не приветствуется.

– Слайтекс стирает все следы, – отвечает осторожно. Должно быть, так разговаривают с душевнобольными, которых не хотят расстраивать.

Слайтекс – препарат, которым нас лишают памяти. Говорят, все зависит от дозировки: можно стереть последнюю пару дней, а можно всю жизнь. Чудесное средство, не имеющее побочных эффектов. Им лечат жертв насилия, используют в психотерапии, избавляя людей от детских травм и фобий, появившихся вследствие несчастных случаев. Доживи создатель слайтекса до наших дней, он бы здорово удивился, какое применение его изобретению нашли Тюремщики Пандоры. Ирония судьбы: создавая лекарство, изобрел орудие пытки.

– А ты что, что-то помнишь? – пугается Олуша моего затянувшегося молчания.

О да, я помню Ника.

– Нет, – отвечаю, чувствуя, что сознание стремительно уплывает, – конечно нет. – Не хочу отключаться, пытаюсь удержаться. Ощущение – будто держусь на поверхности воды: чуть зазеваюсь – пойду ко дну. – Но я не о слайтексе.

– Думаю, я вряд ли была хорошим человеком.

– Почему?

– Я слишком многим желаю здесь смерти, – практически скороговоркой произносит Олуша и бежит к двери, будто боится, что я брошусь за ней.

– Подожди! – приподнимаюсь на руках, но перед глазами плывет еще сильнее, и я снова падаю в подушку лицом. Чертов отвар.

Уже на границе сна и реальности слышу быстрые возвращающиеся шаги. Что-то бормочу, но уже не различаю собственных слов.

А потом проваливаюсь в темноту.

Мне кажется, еще слышу чей-то скрипучий голос, бормочущий ругательства, но уже не могу понять, кому он принадлежит.

* * *

Покидаю комнату с первыми лучами рассвета. Все тело зудит, и я больше не могу находиться в постели.

Сгребаю в узел грязное белье с кровати, туда же засовываю перепачканное платье, а на себя напяливаю сарафан и бреду к реке – никто за меня не постирает.

Голова кружится, и немного поташнивает. Но желудок пуст, и это к лучшему.

Барак спит, и я беспрепятственно выхожу на улицу. Только здесь вдыхаю полной грудью. Прохладно, и кожа тут же покрывается мурашками, но все равно снаружи дышится гораздо легче.

Возвращаюсь не раньше чем через час. Развешиваю мокрое постельное белье и одежду во дворе на веревке. Сама остаюсь в мокром сарафане – высохнет на мне, других летних вещей у меня все равно нет.

С удовлетворением отмечаю, что движения даются почти безболезненно – даже руки могу поднять к веревкам. Надо будет поблагодарить Сову, не знаю, правда, станет ли та слушать мои благодарности – она это не любит.

В бараке тихо: все еще спят, только на кухне слышится шевеление. Пройти мимо?

Лучше бы я так и сделала, но отчего-то все равно заглядываю внутрь. В моей голове все перепуталось, и не могу вспомнить, чья сегодня смена готовить.

Оказывается, моя. Потому как на кухне обнаруживается Сова – обычно мы работаем с ней в паре.

– Явилась красавица, – зло бросает женщина через плечо, заметив, кто заглянул в помещение. Замираю как вкопанная, не понимая причины агрессии. – Чего встала?

Сова подхватывает клюку, до этого прислоненную к стулу, и делает ко мне два широких шага, замахивается тряпкой, которую все еще держит в руке. Думаю, ударит, но женщина швыряет старое полотенце на стол и только мечет глазами молнии.

– Идиотка, – припечатывает и отходит.

– Что я сделала? – не понимаю.

– Еще и не помнит, – произносит та с отвращением, как сплевывает. Но я правда не понимаю. Сова упирает руку в бок и впивается в меня тяжелым взглядом. – Кто тебе Олуша? – спрашивает требовательно, при этом посматривая по сторонам, будто боится, что нас услышат. – Близкая подруга? Родственница?

Качаю головой:

– Нет.

Мы все здесь никто друг другу. Но Олушу мне действительно жаль больше других. Она совершенно не может за себя постоять. Чем-то девушка напоминает мне Джилл – такая же маленькая, кроткая. Должно быть, это подсознательное, ведь подругу я вспомнила совсем недавно, а к Олуше испытываю симпатию давно.

– А нет, так и молчи, – отчеканивает Сова. – О своей шкуре подумай.

– Да что я сделала? – все еще не понимаю. Спросила вчера о том, кем она была? Это Олуша ей рассказала? Да, на Птицеферме тема воспоминаний не поощряется, но за нее не казнят и даже не порют. Не понимаю.

Сова снова посматривает по сторонам и мне за плечо, чтобы убедиться, что нас не подслушивают. Настороженная, напряженная.

А я вспоминаю скрипучий недовольный голос в моей комнате, как раз перед тем, как я отключилась. Кажется, ругающийся на Олушу…

– Вспомнила? – ехидно интересуется женщина. – Вижу по глазам, что вспомнила. «Убийцу Чижа так и не нашли. Если вы с Куликом убьете Момота и спрячете его тело, все подумают, что это тот же неизвестный убийца. Я вас прикрою», – цитирует мои вчерашние слова и замолкает, в ожидании реакции глядя мне в лицо.

Бледнею. Я сказала это вслух? Серьезно? Чертов отвар.

– То-то же. – Брезгливо кривится, будто ей и смотреть на меня противно. – А ты знаешь, что твоя невинная овечка уже собиралась бежать к Филину, чтобы рассказать ему о твоем плане?

У меня холодеет внутри.

– Это и не план вовсе, – бормочу.

– Это «блестящая» идея, – передразнивает женщина. – Только Олуша боится Филина до дрожи в своих тощих коленках. И она сдаст меня, тебя – любого, из-за кого Глава может на нее рассердиться.

Поджимаю губы и несколько минут просто стою, глядя в пол.

– Как ты ее остановила? – спрашиваю. Остановила же. Иначе сегодня я не купалась бы в реке, а уже висела бы на том же дереве, что и два дня назад. Только не за руки, а за шею – подстрекательство к убийству не шутки.

– Сказала, что сама сверну ее тощую шею. – И в этот момент у Совы такое лицо, что даже я ей верю, не то что трусливая Олуша. – Не суйся. – Морщинистый скрюченный палец упирается мне в грудь. – Смирись уже и не суйся, иначе здесь не выжить.

Выходит, Олуша умеет выживать, а я нет.

– Помогай давай, раз оклемалась. – Сова кивает на стол, где уже лежат помытые овощи. – Нарезай.

Не говоря ни слова, принимаюсь за работу.

В горле стоит ком. Да, в здравом уме я не сказала бы вслух ничего подобного, но Олуша… Она же знала, что я «под кайфом», и все равно хотела сдать Главе, так, на всякий случай.

– Почему ты вступилась за меня? – спрашиваю не раньше чем через четверть часа, когда ком в горле наконец исчезает и я уже не сомневаюсь, что не заплачу.

Сова стоит ко мне боком, помешивает варево в кастрюле. Поворачивается.

– Готовишь ты недурно, – бросает и снова отворачивается.

Глава 9

К завтраку мой сарафан не успевает высохнуть и чересчур обтягивает фигуру, липнет к коже.

Стою на раздаче. Получаю пристальный взгляд и кивок от Главы – отметил, что я встала с постели, одобряет, что не стала дольше бездельничать. Кайра, открыто милующаяся с Зябликом, тоже удостаивает меня персональным взглядом – полным ненависти.

А еще Пингвин… В его глазах читается сомнение, и смотрит он не в лицо, а пониже шеи – все ясно: мокрый сарафан, а нижнее белье на Пандоре не предусмотрено. Выходит, засомневался в принятом второпях решении, раздумывает, стоит ли биться за меня на предстоящих состязаниях.

Перехватывает мой взгляд и многообещающе кивает – решил, будет возвращать меня обратно. Впрочем, Кайра даже не смотрит в его сторону. Полагаю, причина в этом.

Отворачиваюсь.

Мои мысли занимает другой человек. И не как мужчина. Меня волнует, почему он вступился за меня и где сам пропадал во время праздника.

Пересмешник тоже поглядывает в мою сторону, но не так пристально, как Пингвин. Хотя я стою у стола, когда остальные сидят. Может, мне только кажется?

Не кажется, понимаю, когда тарелки наполнены – мне снова осталось место рядом с новичком. Случайно ли? Не верю. Здесь так не принято: никто не пытается застолбить за собой какое-то определенное место, все садятся как попало.

Значит, Пересмешник позаботился о том, чтобы рядом с ним никто не сел. Что ему от меня нужно?

Пытаюсь сохранять равнодушное выражение на лице и подхожу к оставленному мне месту. К счастью, сегодня Филин сидит за соседним столом.

Замечаю Олушу. Она за моим же столом, но с противоположной стороны – напротив. Обращает внимание, что я смотрю на нее, и торопливо отводит взгляд, будто ее обожгло. Кулик, с подвешенной к груди рукой, сидит за столом Филина, через два человека от Момота, поглядывает на того со злобой, но конфликт не затевает – терпит, ждет состязаний.

– Как ты? – Пересмешник поворачивается ко мне.

– Жить буду, – отвечаю коротко. Спина ноет и чешется, но болью то, что я сейчас ощущаю, точно не назовешь. В прошлый раз без медикаментов все заживало гораздо дольше. В любом случае обсуждать свои увечья не хочу. – Нам надо поговорить, – говорю шепотом, чтобы нас не услышали. После купания мои волосы еще влажные и потому распущены, опускаю голову, позволяя им упасть на лицо, – прячусь от любопытных взглядов.

– Мы уходим на рудник сразу после завтрака, – отвечает Пересмешник так же тихо. Удивления не выказывает, вопросов не задает.

То, что утром у него не будет времени, знаю и так. Праздники и похороны закончились, и жители Птицефермы вернулись к своему обычному режиму дня: мужчины сразу после завтрака идут на рудник, а женщины занимаются огородом, стиркой и приготовлением пищи.

– Вечером?

– Это свидание?

Вскидываю на него глаза. Открыто смотрит в ответ. И да, он действительно это сказал.

– Вечером, – шепчу утвердительно, оставив странную шутку без ответа.

Мне не по себе. Не понимаю его мотивов.

– Как скажешь, – соглашается без единого возражения Пересмешник и больше не пытается со мной заговаривать, продолжает трапезу.

Тоже берусь за ложку. В моем желудке за последние три дня не было ничего, кроме того мерзкого дурманящего отвара, но аппетита нет.

Ковыряюсь ложкой в тарелке и тайком рассматриваю сидящего слева от меня. Сегодня он снова собрал свои светлые волосы в хвост. Странно, но ему идет.

А вот запах шампуня выветрился, и мне безумно жаль этого потерянного аромата. Он будто был весточкой из того забытого мира.

А теперь его нет.

* * *

– Я все равно знаю, что это ты, – бросает мне Кайра сквозь зубы, проходя к выходу из столовой и якобы случайно толкая в плечо своим плечом.

Как бы она ни обласкивала своим вниманием других мужчин и как бы быстро ни нашла утешение в объятиях Зяблика, Чиж был для нее особенным, а его смерть стала ударом. Тем не менее мне не до сочувствия. Сова права: надо подумать о своей шкуре. А я чуть было не лишилась головы именно из-за обвинений Кайры в мой адрес. С этим нужно кончать.

Не позволяю ей сделать выпад в мой адрес и прошествовать мимо, прихватываю за локоть, вынуждая остановиться.

– А раз так, то не тронь меня, если не хочешь стать следующей, – предупреждаю шепотом.

Глаза девушки изумленно распахиваются, но я уже выпускаю ее и иду своей дорогой.

У меня еще гора немытой посуды.

Люди вереницей тянутся из столовой, образуют пробку в дверях.

Обращаю внимание, что Олуша обзавелась синяком на второй руке. Не сомневаюсь, Филин тоже заметил, но его все устраивает.

* * *

На ужине с одной стороны от Пересмешника устраивается Кайра, с другой – Ворон. И я только еще раз убеждаюсь, что в прошлый раз место для меня он оставил специально.

Пока раздаю тарелки, отмечаю, что к вечеру Кайра повеселела, а заодно пуще прежнего разукрасила себе лицо: на губах свекольный сок, глаза подведены сажей. Волосы распущены, тщательно расчесаны и свободно лежат на плечах. Грудь – боже, ей не больно ее так задирать?

Не знаю, чем провинился Зяблик, но этим вечером Кайра однозначно выбрала себе нового ухажера. Ее грудь разве что не лежит на столе перед Пересмешником. Девушка не скрываясь ластится к очередному предмету своего сексуального интереса. Прогибается в спине, зазывно поводит плечами и норовит наклониться вперед, чтобы продемонстрировать свои прелести во всей красе.

Похоже, задать Пересмешнику вопрос по поводу его неожиданного желания помочь мне сегодня не удастся. Кайра считается самой красивой женщиной Птицефермы. Вряд ли тот откажется, если она предложит ему уединиться сразу после ужина.

Что ж, придется подождать.

Сажусь рядом с Чайкой. Если бы было другое место, выбрала бы его, но альтернатива – рядом с Главой. Поэтому потерплю болтливую компанию Чайки. А молчать эта женщина не умеет.

– Что, ревнуешь? – ожидаемо заговаривает та, едва я сажусь.

– К кому? – не сразу понимаю. – А-а-а, – прослеживаю ее взгляд. Кайра уже откровенно поглаживает Пересмешника по плечу. Они о чем-то разговаривают, но далеко, не слышно. Мужчина улыбается, Кайра млеет. – Нет, не ревную.

– А зря. Кайре он правда понравился.

– С чего вдруг? – Мне бы промолчать, но кто-то тянет меня за язык.

Скорее уж поверю, что Кайра решила таким образом отомстить мне – все ведь думают, что мы любовники.

– А с того, – Чайка понижает голос и даже заговорщически склоняется ко мне поближе, – что с Зябликом она раньше ни-ни. Он же был лучшим другом Чижа. А вчера… вот. И говорит, у него размер. – Для наглядности сводит большой и указательный пальцы, оставив между ними сантиметров пять. – Вот и посмотрела, кого еще можно взять себе в пару. Не Пингвина же, – гаденькая усмешка, – все знают, что он скорострел. А новенький ничего, симпатичный. Может, и в штанах все хорошо.

Язык без костей – так говорят о людях вроде Чайки.

– Зачем ты мне все это говоришь? Вы же с Кайрой вроде как подруги.

Чайка смотрит на меня как на умалишенную.

– Подруги, конечно, – выпрямляется на скамье, чтобы гордо посмотреть на меня сверху вниз. – Потому и говорю – предупреждаю: не стой на пути у моей подруги.

– Совет да любовь, – бормочу и отворачиваюсь.

Успеваю заметить, как Пересмешник аккуратно снимает ладонь Кайры со своего плеча.

Чайка же, поняв, что я не собираюсь спорить и отстаивать свои права на не принадлежащего мне мужчину, тут же теряет ко мне интерес.

– Видела у Олуши синячищи? – громким шепотом обращается к сидящей с другой стороны от нее Майне. – Видать, Момот поколачивает ее вовсю. Интересно, он такой здоровый, а она…

Майна что-то негромко ей отвечает. Не вслушиваюсь.

* * *

Гору посуды перемываю в одиночестве.

Сова ссылается на боль в ноге и ретируется с кухни почти сразу. Готовит она с удовольствием, а вот моет через силу и всегда норовит улизнуть. Сегодня оно и к лучшему – не хочу ни с кем разговаривать.

Вернее, я бы поговорила с одним-единственным человеком, действий которого по-прежнему не понимаю. Но Пересмешник ожидаемо исчез из столовой в компании Кайры, с радостной физиономией повиснувшей на его руке. В мою сторону даже не взглянул.

Может, теперь Кайра от меня отстанет? Решит, что победила, и уймется?

Хотя на Чижа я тоже никогда не претендовала, но та все равно находила повод для ссоры: не туда посмотрела, не так сказала. Ревность – второе имя Кайры, и для того, чтобы ее распылить, не нужно ничего делать, достаточно просто пройти мимо мужчины, которого девушка считает своим.

Руки работают с привычной скоростью, независимо от мыслей, которые гоняю в голове. Сперва о Сове, затем о Пересмешнике, после – о Кайре. Но в итоге все равно о Нике.

Кто же ты такой?

Только я уверилась, что мы были друзьями. А потом эта постельная сцена. Какая интересная у нас была дружба…

Мои мысли упрямо возвращаются к Нику, снова и снова. Но мне сейчас нужно не это. Кем бы мой друг-любовник ни был, он где-то там, а я здесь. Я хочу вспомнить себя, понять, за что оказалась на Пандоре. Мне нужны факты, а меня накрывает чувствами, совершенно ненужными сейчас и неуместными.

Прижимаю мокрую, в мыльной воде руку тыльной стороной ладони ко лбу. Голова разболелась. Никогда не страдала мигренью, а сейчас виски моментально сдавливает, стоит лишь попытаться вспомнить. Проклятый слайтекс.

Вздрагиваю от скрипа двери. Оборачиваюсь: Олуша. Стоит, опустив голову и снова завесившись своими длинными иссиня-черными волосами, как шторой. Смотрит в пол.

– Можно? – пищит скромной мышкой.

Внутри снова просыпается волна жалости, но нет, я не забыла, что еще вчера эта девчонка была готова отправить меня на виселицу только потому, что испугалась за себя.

Дергаю плечом.

– Заходи. Можешь помочь, если хочешь, – киваю на уже невысокую стопку немытой посуды.

Но Олуша пришла за чем угодно, только не помогать.

– Посижу тут, – вскарабкивается на высокий табурет, сидя на котором даже не достает ступнями до пола. Держится пальцами за края сиденья, болтает ногами в воздухе – точно подросток на заборе. Смотрит по-прежнему в пол.

– Сиди, – разрешаю.

Не скажу, что после вчерашнего общество девушки мне приятно, но не гнать же ее? Кухня – место общего пользования. Приди она в мою комнату – пожалуй, я выставила бы ее вон.

Тем не менее в помещении чувствуется напряжение. Стопка посуды убывает, а Олуша не собирается ни уходить, ни говорить, зачем пришла.

Ладно, ее дело.

Заканчиваю с посудой, вытираю руки жестким полотенцем. Спину ломит – сегодня я слишком много времени провела в вертикальном положении. Но я уже встала и показалась на глаза – больше поблажек мне не будет. А завтра ждет огород – пора вливаться в привычный ритм.

Так как Олуша по-прежнему молчит, развешиваю полотенце на веревке, протянутой над печью, самодельная труба которой уходит в вырезанный в крыше проем, отряхиваю ладонь о ладонь и поворачиваюсь, чтобы уйти. Хочется Олуше посидеть – пусть сидит. А мне, с моей спиной, пожалуй, лучше прилечь.