Текст книги "Община Святого Георгия"

Если не можешь вытащить из беды силой, зови того, кто сильнее. Только успей, пока беда не стала неминуемой!

У Кравченко с Белозерским сейчас была своя беда. Кровь ни одного из них не подходила Соне. Успех тайной операции зависел от пополнения штата. Но кому можно довериться? Кто не выдаст? Кто со всей самоотверженностью…

– Ася! – воскликнул Александр Николаевич и выскочил из сестринской. Владимир Сергеевич не успел и слова вставить.

Оставшись в одиночестве, фельдшер ещё больше нахмурился. Нет-нет, в преданности Анны Львовны не было ни единого сомнения. Если её кровь подойдёт, нельзя не перелить. Но она была ещё так молода, так чиста, и, в конце концов, брать кровь у совсем юной девушки, которая, пожалуй, не доедает количественно, не говоря уже о качестве пищи… Пользы здоровью сестры милосердия процедура не принесёт. Владимир Сергеевич менее всего на свете желал этого.

Но ретивый молодой ординатор уже тащил под локоток недоумевающую Асю с поста в сестринскую.

– Асенька! Правило Ландштейнера гласит: в организме человека антиген группы крови и антитела к нему никогда не сосуществуют! Мы с господином Кравченко не сосуществуем с Соней! Наша кровь её убьёт!

С этими словами он втолкнул ничего не понимающую Асю в помещение. Увидав Кравченко, она немного успокоилась. Присутствие Владимира Сергеевича обнадёживало. Ежели что совершалось при его участии и под его руководством, можно быть уверенной: совершается добро.

Соне было плохо и становилось хуже, несмотря на вводимый в вену физиологический раствор.

– Пульс ещё участился, наполнение совсем ослабло. Ввожу изотоничный хлорид натрия, но…

– Кровь людская – не водица! – возвестил Асе Белозерский.

Он уже закатал ей рукав, и она покорно доверилась. Потому что Александр Николаевич тоже был очень хороший, может быть даже лучше Владимира Сергеевича. Не в том смысле что добрее. Добрее Владимира Сергеевича никого нет. Просто лучше! Так же бывает, что человек лично для тебя может быть лучше доброго к тебе.

Пока у Аси путались соображения с чувствами, молодой ординатор набрал у неё кровь быстро и безболезненно, рука у него была на удивление легка. Это знали и пациенты, и персонал, и ворчливая Матрёна Ивановна, всегда крайне недовольная Белозерским, но отдававшая ему должное в мыслях своих. Для похвалы вслух при честном народе, считала, он ещё не дорос.

– Если повезёт, то четвёртый нам не понадобится! – сообщил Белозерский, сливая взятую у девушки кровь в пробирку. Закрыв горлышко большим пальцем, он с минуту встряхивал её с такой силой и страстью, что Асе казалось, сейчас стекло разлетится. Но нет, всего лишь кровь разделилась на две фракции. Каплю прозрачной субстанции, полученной из Асиной крови, Александр Николаевич смешал с каплей Сониной капиллярной крови. Мужчины уставились в полученную смесь с таким чудовищным напряжением, будто от смешения крови Аси и Сони зависела судьба мира.

От этого и зависела судьба мира. Мира Сони. Её персональное «быть или не быть» решалось сейчас на простой белой тарелочке. Ася почему-то моментально взмокла, как мышь, застигнутая ливнем.

– Не сворачивается! – радостно возвестил Белозерский.

– Сыворотка не склеивает эритроциты «родственника по крови», который вовсе не обязательно кровный родственник! – пояснил Кравченко Асе, заметив, как та волнуется, не разумея, что творят ординатор и фельдшер.

– Что это значит?

Она с тревогой переводила взгляд с одного на другого.

– Что ты спасёшь Соне жизнь! – торжественно произнёс ординатор. – Укладку на переливание!

Ася бросилась к инструментальному шкафу, безотчётно подчинившись распоряжению врача.

– Я готова всю отдать, пусть только она живёт!

– Хватит миллилитров трёхсот, – охладил пыл самопожертвования Владимир Сергеевич, мягко улыбнувшись Асе. – Позвольте, я сам. – Он забрал у неё укладку и стал налаживать систему.

– Но потом тебе придётся по древнему обычаю пить кровь умирающих гладиаторов!

На радостях к Белозерскому вернулось его залихватское мальчишество. Это было неуместно. Поймав взгляд Кравченко, Александр Николаевич тут же поправился:

– Шучу, конечно же! Я вас, Анна Львовна, непременно угощу непрожаренным бифштексом.

– Прошу вас! – Кравченко устроил Асю на стуле рядом с кушеткой. – Александр Николаевич!

Владимир Сергеевич и сам мог бы справиться с введением катетера в вену, но сейчас… Он не хотел делать сестре милосердия больно ни в каком виде – это раз. И два: у Белозерского действительно была та самая рука, у которой всё ладилось. Заслуги особой в этом не было, таким родился. Родился бы не в олигархическом наследственном состоянии, а в бедной мужицкой семье, стал бы знахарем, и шли бы о нём легенды, мол, может снять боль, проведя рукой по хворому месту. И легенды эти имели бы под собой платформу достоверности. Ибо много их, невидимых и пока необъяснённых энергий в мире. Энергия Александра Николаевича была хороша, добра и созидательна. Хотя он пока совершенно не понимал этого. В бедных мужицких семьях быстрее взрослеют и понимают раньше.

Асина кровь пошла в Сонино русло. Оставалось надеяться, что для живительного ручейка ещё не поздно.

Георгий подбирался к Неве, надеясь именно через неё проникнуть в тёмные воды Стикса. Самоубийство – смертный грех, поскольку никто не может противиться божьему расписанию и назначать конец страданий по собственной воле. А ведь свобода оной дадена. Другое дело – старое доброе язычество, где все равны как минимум после смерти, безо всяких «но» и «если».

Он уже подкатил к гранитным ступеням схода, отстегнул тележку, спустился, помогая себе мощными руками. Вздохнул. Хотел было по привычке помолиться и осенить себя крестным знамением, да подумал, что пустое. И, сплюнув, кинулся в воду. Погрёб лихими саженками, надеясь вскоре устать, да и холод – не тётка, а там уж отдаться на волю волн.

Георгий плыл, плыл, и ноги перестали болеть, и он ощущал, как сливается с мглой. Это лишало чувствования, мыслей, и, чёрт, это было нехорошо. Но и плохо не было. Наконец-то становилось никак, и это уже было невообразимым блаженством.

Сильная ручища схватила Георгия за шиворот и поволокла назад в постылую жизнь. К этой-то сильной ручище и бросился мальчишка-газетчик, поняв, что намерения Георгия окончательны. Только Василий Петрович, при случае могущий и затрещин отвесить, способен вытащить Георгия. Больше никому до калеки дела не было, мало ли Нева таких принимала. Редкие замешкавшиеся гуляки едва ли могли вообразить, что столь неурочное ночное омовение носит вовсе не ритуальный характер, а равно не последователи фейхтмейстера Огюстена Гризье вышли на воду в бурную погоду продемонстрировать искусство управляться со стихией.

Городовой не мешкая понёсся спасать бедолагу, скидывая на бегу фуражку и стаскивая сапоги. Вытащив Георгия на плиты, он, отфыркиваясь и выжимая одежду, для начала разразился отборной бранью во всю ивановскую за всё про всё. Чуть успокоившись, заорал с гневным, но сострадательным русским весельем уже более адресно:

– До чёртиков допился! До греховного исхода! Врёшь! Вот тебе!

Он сунул Георгию в нос громадный кукиш.

– Вот на хрена ты, Василий Петрович? – с надрывом прошептал Георгий, вырванный из раскрывающихся объятий блаженного небытия.

– Это уж как мамаша с папашей назвали! – ответил городовой неожиданно спокойно, продемонстрировав, что и в такой ситуации не утратил чувства юмора. Как любой славный человек.

Против воли Георгий ухмыльнулся.

– Нашёл клоуна! Я тебя сейчас вот в часть запру!

– На что я тебе там?!

– Мокрый весь из-за тебя, дурака! – Василий Петрович беззлобно пихнул Георгия в плечо. Конечно, он не собирался запирать несчастного инвалида, которого, признаться, жалел, а это чувство у русских чаще всего сильнее любви. Все знакомцы Георгия жалели его. Он опускался всё ниже и ниже, а его всё жалели и жалели. Вот и сейчас городовой, натянув на мокрые волосы фуражку, пошарил в кармане и протянул калеке мелочь.

– На согреться хватит. Брось мне это! Господь не даёт больше положенного. В своё время должным чином концы отдашь. Не в моё дежурство, чтоб не мне бумаги писать! Мне на сегодня бумаг – во! – он резанул себя ребром ладони по горлу.

Это был тот самый городовой, из-под носа которого двое молодых мужчин утащили раненую девчонку. Так что бумаг ему на сегодня было действительно «во!».

В клинике дел тоже было по горло, и Владимир Сергеевич вынужден был оставить Соню и Асю на попечение Александра Николаевича. Неловко было давать ему указания, это было бы прямым нарушением формальной субординации, а морской офицер Кравченко считал неприемлемым нарушение оной ни при каких условиях, кроме исключительных. Вроде тех, когда старший по званию демонстрирует неадекватность до степени невозможности принятия им решений, или, как говорится в Малороссии, «с глузду зъихав». Александр Николаевич не выглядел сумасшедшим, он был сосредоточен и внимателен, и фельдшер Кравченко отправился помогать ординатору Концевичу, как и было предписано табелью о клинических рангах.

Доктор Белозерский коршуном контролировал клиническую ситуацию. Но поскольку пациенткой являлась Соня, сестра милосердия Ася совершенно выпала из-под его контроля. Он сидел к ней спиной и сосредоточенно выслушивал Сонины сердечные тоны, тестировал пульсацию крови на периферических и центральных сосудах, в шутку грозно выговаривая подопечной:

– Софья, отличный пульс! Приходите в себя! Вторая порция пошла. Больше из нашей прелестной сестры выкачивать непозволительно! Не будьте такой жадиной, маленькая шалунья! Помилосердствуйте!

Во время его взволнованной тирады у Сони дёрнулись веки. Девочка открыла глазки и, совсем не понимая, где она, жалобно и очень слабо прошептала:

– Пить! Хочу пить! Больно…

– Больно! Великолепно! Это просто прекрасно! Ася, пить!

Сестра милосердия, начавшая клевать носом от чудовищной слабости, вскочила с табурета по команде доктора, забывшего, что в вене у неё пункционная игла, и тут же упала в обморок. Александр Николаевич не успел окрикнуть:

– Я сам! Вы же… Сейчас отключу!

И надо было, чтобы именно в этот момент в сестринскую вернулся Владимир Сергеевич. Не сказав ни слова, он моментально бросился к Асе, хотя Белозерский уже ловко извлёк иглу. Они столкнулись лбами. Взгляд Кравченко был исполнен грозной укоризны, а Александр Николаевич выглядел как нашкодивший щенок, искренне не понимающий, как так вышло.

– Стакан красного – и будет как новенькая!

– Люди – не расходный материал, Александр Николаевич.

– Пить!

– Соня же в себя пришла! – вскочил Белозерский.

Тут как тут объявилась Матрёна Ивановна, прошипевшая что-то вроде:

– Мужики дубовые, бояре липовые, девку увидали, про дела позабывали!

Но уточнять, то ли она сказала, никто бы не рискнул. Матрёна уже поила очнувшуюся Соню.

– Всё, милая! Хватит, родная! По чуть-чуть, как лекарство.

Поняв, что девочка в надёжных руках, Кравченко занялся Асей. Привёл в чувство, усадил на стул, проверил пульс и реакцию зрачков. Только после этого позволил себе высказать молодому ординатору по возможности нейтральным тоном, что давалось нелегко, да не особо и вышло:

– Врач – это многозадачность!

Маленькая Соня негромко позвала:

– Дядя Володя!

Он немедленно подошёл к ней, прежде сердито указав Белозерскому взглядом на Асю. Александр Николаевич тут же принялся хлопотать о сестре милосердия, так бессовестно им позабытой в сражении за маленькую жизнь.

– Она знает нашего фельдшера? – тихо уточнил он у Аси.

– Конечно! Профессор Хохлов очень дружен с господином Кравченко. Бывает у него в доме запросто, и в доме его сестры, это все знают.

Ася смотрела на Александра Николаевича с удивлением. Казалось бы, с его наблюдательностью и пытливостью, он не мог не знать общеизвестного. Но он не знал. Он не слышал даже слишком громкого, потому что у него был весьма избирательный слух, и самый главный объект интереса – он сам.

– Барчонок горя не вкусит, пока своя вошь не укусит! – прошипела старшая сестра милосердия, и маленькая Сонечка отчего-то улыбнулась. Возможно, уютной Матрёне. Вероятно, дяде Володе, близкому, родному, с которым всегда безмятежно, пусть и редко она с ним виделась, но очень любила. Или же безотчётно улыбнулась жизни, не осознавая, что побывала на свидании со смертью. Соня пошевелилась, её тут же пронзила боль и страшное беспокойство. Она захныкала:

– Где мама? Где папочка? Где дядя Алёша? И где Пуня?

Сонечка чрезвычайно разволновалась. В особенности из-за неведомой Пуни, а рыдать ей позволить было никак нельзя, равно и переживать, потому ей в водичку капнули опия, и девочка уснула, не выпуская из цепких пальчиков ладонь дяди Володи.

– Я помогу Концевичу! Ой! Асе вина и чаю!

– Идите уже, Александр Николаевич! Я со всем разберусь! – скомандовала Матрёна Ивановна.

Это не было нарушением субординации. Не родилась ещё на свет та старшая сестра милосердия, которой бы не было дано право командовать молодыми ординаторами.

– Сообщите Хохлову! – напутствовал его Владимир Сергеевич.

Не то ещё и это забудет, разбираясь со своими чувствами.

С этого станется, хотя он и неплох как врач. И как человек. Может, и права народная мудрость: вшей ему не хватает. Откуда в особняке вшам взяться?!

Глава X

Вкурительной комнате особняка Белозерских царила та прекрасная атмосфера, которая случается не от внешней роскоши, но от внутреннего сродства. Вера Игнатьевна забралась на диванчик с ногами, напротив неё, в кресле, сидел Николай Александрович. В руках у них было по бокалу прекрасного коньяка. Они курили. И даже молчать вместе было комфортно, что случается настолько редко между людьми, что и сравнить не с чем.

Догорали дрова в камине, дворецкий поворошил золу кочергой.

– Василий Андреевич! Ты иди, брат! Я ещё способен кофе налить и очаг обслужить, ежели будет надо!

Хозяин говорил как можно мягче, но скрытое раздражение, подавляемое последние полчаса, всё равно прорывалось. Батлер распрямился, бросил выразительный взгляд на барина, подчёркнуто поклонился и вышел, чеканя шаг. Его прямая широкая спина была самоё воплощение незаслуженной обиды. Николай Александрович почувствовал себя неловко и бросил вслед Василию покаянный взгляд. В некотором смысле почтенный господин был рабом собственного слуги. Вера улыбнулась.

– Любопытен, дьявол! – усмехнулся Белозерский. – Но предан, как сто тысяч чертей! Он Сашке и мамка был, и нянька, и дядька.

– Где ваша жена?

– Где все ангелы. На небесах.

Николай Александрович привычно перекрестился. Смерть жены давно перестала быть трагедией. Раны, мнилось временами, зарубцевались. Не больше раза в год он вскакивал по ночам в поту, в ярости, с желанием задушить комок плоти размером с кошку, убивший свою мать и растоптавший его жизнь. После таких кошмаров первым чувством было покаяние. Но не перед некогда страстно любимой женщиной, которая за четверть века успела стать образом, а перед сыном, который за двадцать пять лет стал красивым умным мужчиной, его продолжением.

– Простите мою бестактность! – сказала Вера и, поднявшись, подлила коньяку гостеприимному хозяину и себе.

– Вы не могли знать!

Он кивнул в благодарность. С любой другой дамой он бы немедля встал, приняв на себя мужскую функцию «налить и подать». Но ни одна дама прежде не делала этого так легко и естественно, как Вера Игнатьевна. Дамы, как правило, ожидали, намекали, косили взглядом, даже если эти дамы были вольные и любящие выпить в мужском обществе. В княгине Данзайр не было кокетства. Вера Игнатьевна была так полна природного женского обаяния, что это лишало её необходимости лишний раз подчёркивать, что она – женщина. Она была женщиной по сути своей, и никакой мужской костюм, повадка и абсолютно мужская профессия не могли этого ни скрыть, ни изменить.

– Я зачастую элегантна, как полевая пушка! – извинилась Вера.

– О, нет, нет! – c живостью возразил Николай Александрович. – Вы… Моя жена была такой. Прямые естественные манеры. Живой характер. Порыв.

Внезапно он замолчал. Вера увидела, как лицо сильного весёлого открытого человека исказила чудовищная гримаса страдания. Скорби по бессилию. Он проглотил комок, справился с собой, только как-то весь обмяк. Она не торопила его. Не спрашивала.

– Роды. Доктор что-то говорит – я в мороке. Кинулся на него, хорошо Василий тогда здоров был, как Микула Селянинович! Сашку возненавидел! Его Василий и окрестил. Как покойница хотела, в честь наших отцов, она тоже Александровна… была.

Ему всё ещё не давался этот простой глагол, утверждающий окончательную завершённость прошедшего, невозвратность. Что толку говорить: пусть нет – но была же! Её никогда больше не будет, никакие воспоминания и фотографии, никакие свидетельства не вернут её, не будет больше никогда «она есть», только «была». И любви уже нет, наверное. Только пылающая острая боль, негасимая самым признанным лекарем – временем.

Вера не стала нести пошлые благоглупости. Она бы скорее отрезала себе язык, чем стала портить словами подобную исповедь. Быть конфидентом такого человека – высочайшая честь, и её следует принимать в тишине.

– Раздавить хотел! Сашку-то! – Николай Александрович тряхнул головой, сбрасывая самую память о таковом чудовищном желании, пусть сиюминутном. – Сашка, ишь! У какой-то розовой колбасы ещё и имени положено быть!

Последнее произнеслось с нежностью, с любовью. Нежностью и любовью настоящего времени.

Он рассмеялся. И тут же сконфузился.

– Вот ведь! Не знаю, что это я… Мы с вами едва познакомились, а кажется, будто знаю вас всю жизнь.

– Есть у меня такое порочное свойство, – улыбнулась Вера. – Да и вы его не чужды. Мне с вами тоже удивительно просто. Так что будем считать, что мы порочны в равной степени!

Она подошла к нему, поцеловала в щёку, он уткнулся ей в руку, как маленький, хотя был старше её на добрых пятнадцать лет. Ладонь стала мокрой. Он плакал.

– Страшно терять любимого человека.

Крепкий купчина Белозерский всхлипнул и, сильнее прижавшись к её руке, тихо ответил Вере, стараясь не сорваться:

– Бессилие страшнее. Она умирает – и ты ничего не можешь, ничего!

Он поднял мокрое лицо.

– Княгиня, прошу вас! Всё! Отпустило!

Они улыбнулись друг другу, и он выпустил её ладонь.

– Я пойду, Николай Александрович. У меня есть незаконченное дело. Не скажу, что человек мною любим, но спасти его ещё можно.

Белозерский ревниво нахмурил брови. Он не хотел отпускать нового друга к какому-то неизвестному человеку, тем более к такому: «не скажу, что любим». Но не скажу, что и нет?

– Вот же сразу видно собственника! – расхохоталась Вера. – Этот человек никак не помешает нашей дружбе. Как не помешает ей, например, Василий Андреевич. Не дай бог, не зовите его и не провожайте! Уйду непарадным входом. Я влюбилась в вашего батлера с первого взгляда, но его…

– … бывает слишком много!

Вера снова поцеловала его в щёку и сказала:

– Буду захаживать запросто!

Она быстро вышла, и очень хорошо, потому что зрелый мужчина положения господина Белозерского не может и не должен демонстрировать мальчишеский восторг ни в коем случае, никому и никогда. Исключая разве победу в сете тенниса. Теннису Николай Александрович учился в клубе самого Артура Давыдовича Макферсона! Сперва, конечно, Сашку отдал. Сынишка в третьем году даже участвовал в Первом чемпионате Санкт-Петербурга на кортах Крестовского лаун-теннис клуба. Потом и сам Николай Александрович втянулся. Жаль, участвовать в состязаниях ни разу не решился, всё-таки солидный человек! Сашка в Стокгольм в том году мог поехать, на международный турнир, но у него экзамены были. Особы царской крови отставили важные дела и участвовали, а он, дурак, вишь, экзамены лекарские отодвинуть не захотел!

Вере удалось проскользнуть чёрным ходом незамеченной, что в доме, где правил Василий Андреевич, было теоретически невозможно, но практически удалось. В тот момент, когда княгиня кралась задами, в парадную дверь трезвонили и одновременно колотили, по всей вероятности ногами, с такой силой и страстью, что вся прислуга ринулась туда. Но открывать не торопилась, ожидая своего повелителя.

– Что такое?! – возмутился дворецкий, открывая дверь по обыкновению с достоинством.

– Где она? – вместо приветствия воскликнул профессор Хохлов.

– Доброй ночи, Алексей Фёдорович. Позвольте, я доложу…

– Извольте-позвольте! Ох, оставьте уже!

Бесцеремонно отодвинув Василия, Хохлов понёсся наверх, перепрыгивая через две ступени. Будь это не профессор, давно известный в семействе, Василий Андреевич немедля кинулся бы за ним и зафиксировал со всем должным почтением, но гнаться эдаким манером за Алексеем Фёдоровичем на виду у прислуги Василий Андреевич не мог себе позволить.

– Брысь! Дел нет?! – рявкнул он на всех.

И вот когда стайка разлетелась, тут уж он припустил следом за профессором, беря и по три ступени сходу. В длинном коридоре они сперва сравнялись, а затем Василий Андреевич вырвался вперёд и со всей возможной в данной ситуации вежливостью выкрикнул:

– В курительную!

Обошёл Алексея Фёдоровича с солидным преимуществом, успел добежать первым и, распахнув двери, торжественно, хотя и с одышкой, объявил:

– Профессор Хохлов Алексей Фёдорович изволили… с поздним визитом!

Никто бы не смог заподозрить Василия в укоризне.

Старший Белозерский головы не повернул. Он пребывал в благостном расположении духа, в беспредметной мечтательности, какая бывает в детстве после славно проведенного дня на речке, в лесу, на природе – в общем, когда весь день все были счастливы, и ничем не омрачённым вечером дитя ложится в постель и просит нянюшку и боженьку, чтобы так было всегда. Но поскольку он был не дитя, то попросту расположился в кресле у камина, вытянув длинные ноги, с бокалом коньяка и, попыхивая отменной сигарой, созерцал огонь. Да, он действительно был способен сам подкинуть дров. И Василий Андреевич сообразил, что сейчас не тот момент, чтобы пенять хозяину.

– Где она?

Профессора явно заклинило на неразрешённом уравнении. Николай Александрович, не уточняя, ибо кого же любой нынче может искать, кроме неё! – с лёгким сожалением, в котором счастья и мечтания было куда больше сетования, ответил:

– Ушла!

И, обратив взор на Хохлова, он с детской страстью ожидания обещанного чуда, по-товарищески свободно уверил:

– Но обещала захаживать запросто!

Обессиленный Хохлов резко сник и, еле дойдя до дивана, упал именно на то место, где минутами прежде сидела Вера, и судорожно всхлипнул, пытаясь подавить рыдания.

– Я старый дурак, Николай Александрович! Я старый беспомощный трусливый дурак!

Белозерский поднялся с кресла, но Василий уже опередил его, поднося профессору бокал коньяку. Николай Александрович, присев рядом, принял бокал у дворецкого и стал поить Алексея Фёдоровича, как маленького.

– Хлебните, мой дорогой! Вот так, славно! Сейчас чуток оправитесь, и мы разыщем княгиню. Я с Мадагаскара сырьё получаю, так чтобы я в Питере человека не нашёл?!

Купец был настойчив и влил в профессора изрядную дозу коньяку. Целебная жидкость легла на нервы и усталость, и Хохлов всё-таки разрыдался на широкой груди Николая Александровича.

Василий Андреевич, отправившийся за закусками, бормотал по дороге со всем сочувствием к Алексею Фёдоровичу:

– Послушаешь – не человек, а зверь! Присмотришься – взбунтовавшийся голубь.

Обернулся он скоро, хозяин уже кое-как унял профессора. Николай Александрович понятия не имел, что в его доме оперировали племянницу Хохлова, и в первое мгновение был этим фраппирован. Но тут же ясно осознал, что был прав, отвалив сыну более чем щедро на обустройство операционной в особняке. Иначе неизвестно, была бы девчонка жива или нет. Не будь незаконной Сашкиной клиники, не встреть он Веру…

Николай Александрович увлекался математикой, в юности жаждал пойти по сей стезе, но семейный бизнес есть семейный бизнес. И математика ему не помеха. Он посещал в своё время лекции Пафнутия Львовича Чебышёва, обожал его работу «О простых числах» и любил себя занять на досуге – в основном в дальних поездках – теорией чисел, теорией вероятности, теорией приближения функций, математическим анализом. Всем тем, что тщится алгеброй гармонию поверить, так что случайности случайными давно не считал.

– Вы закусите, Алексей Фёдорович! Поспите немного. Я сейчас протелефонирую…

– Нет-нет-нет! – с новой страстью возразил Хохлов. – Не надо никому звонить! Вера Игнатьевна – поднадзорная! Только прибыла. Может, ещё не отметилась, где положено. Где там поднадзорные отмечаются?…

Николай Александрович с секунду таращился на Алексея Фёдоровича.

– Милюков соорудил какую-то партию! – разъяснил профессор. – Я не силён! Некогда мне в этом!.. Знаю, что человек неординарный, хотя и в тюрьме сидел. Не понимаю, за что такого в тюрьму можно сочинить?

– Глубокоуважаемый Павел Николаевич всё больше по заграницам, чем по казематам, насколько я знаю! – усмехнулся Белозерский. – И ничего нового он не удумал, девиз на его стяге потёрт, его бы уж давно следовало воплотить. При всём его центризме, в Милюкове очень много концентрированного честолюбия, это для политика славно. На эдаком агар-агаре хороший мармелад можно справить, если без контаминаций!

Хохлов махнул рукой и немедленно взял кусок сыра с тарелки, будто для этого и жест. Устал он от безнадёжной пустой отмашки, но никакой другой жестикуляции так сегодня на ум и не пришло. А чего на ум не пришло, того и телу не прикажешь!

– В гробу я видал всю эту политику. А эта дурында в неё полезла на кой-то!

– Сдаётся мне, Алексей Фёдорович, что после опыта на войне, после отчётов, нелицеприятно отразивших… После того, что я читал в газетах в её адрес…

Профессор бросил на Белозерского мученический взгляд. Он и правда всего лишь хотел делать своё дело, и делать его хорошо. Ничего более. Но и не менее.

– Я к тому, что она не могла иначе. Не вступи она в эту партию, получается, просто словесами воздух сотрясла – а вы что хотите с этим, то и делайте. Так что Вера Игнатьевна, с какой стороны ни глянь, – герой. Что за ерунда, женщин во враги империи зачислять! Вы отдохните, а у меня источники и кроме полиции имеются.

– Не надо, Николай Александрович! Глупо было бегать по городу. Это я разгонял ту субстанцию, о которой толкует Кёлликер. Иные люди больше склонны к выбросу оной в надпочечные вены. Спасибо за беседу и… – он кивнул на столик с пустым бокалом и закусками, – теперь мне надо в клинику и домой, – профессор печально усмехнулся.

До физического бессилия ему было, по всей очевидности, далеко, да и надпочечная субстанция подстёгивала. Находиться в покое он попросту не мог.

– Хотя, что я в клинике сейчас?! Что дома скажу? Девочки, всё хорошо. Сонечке прострелили грудку, разорвав лёгочный ствол, но вы не беспокойтесь, мимо пробегала княгиня Данзайр!

– Даже от горькой шутки – прок! – сказал Николай Александрович. И с детским любопытством выпалил: – Правда ли, что княгиня спасла жизнь наследника японского трона? – он подал знак Василию, и тот налил хозяину и гостю.

– Вера-то? Да, правда. Дважды. Отбив у наших озверевших – и было от чего! – унтеров и прооперировав под огнём. Принц называет её «княгиней милосердия с руками, дарующими жизнь». Всё пытается её щедро отблагодарить, но она из всего только какую-то важную ритуальную тряпицу приняла. Ох! – Хохлов окунул лицо в ладони и не то пробурчал, не то умолил: – Дарующими жизнь. Будем надеяться, будем надеяться!

– Её бы в герои империи надо. А её, вишь, во враги!

– Это бывает одно и то же, друг мой. За Веру!

Хохлов поднял бокал, но вошедшая горничная что-то нашептала Василию Андреевичу, и тот протрубил:

– Профессор! Из клиники звонили. Ваша племянница пришла в себя, состояние значительно улучшилось.

– Улу…

Хохлов выронил бокал. Тот бесшумно упал на мягкий ковёр. Следом рухнул профессор.

– Пороть бы тебя! – заорал Николай Александрович на Василия Андреевича.

Оба бросились к Хохлову, но тот уже пришёл в чувство, ибо спланировал аккурат носом в расплескавшийся коньяк.

– Улучшилось! Я… мне… Срочно в клинику!

Он резво подскочил с ковра и ринулся на выход. Вспомнил, что забыл попрощаться, обернулся от дверей.

– Спасибо! Я теперь, получается, тоже её ондзин. Похлеще принца! Ему-то самому жизнь была спасена. Для меня спасено то, что дороже моей жизни! А я утром Веру Игнатьевну фактически за порог выставил.

– Кто? Кому? Кого?

Но профессора уже не было в дверном проёме.

– Японская императорская династия – ондзин княгини. В неоплатном долгу перед ней и её потомками. Пока не иссякнут оба рода. Профессор страдает, что он с Верой Игнатьевной некрасиво поступил! – пояснил хозяину Василий Андреевич.

– Ты беги, проводи.

– Господин Хохлов пешком прибежали.

– Так вели запрячь, умник! – разозлился на ни в чём не повинного дворецкого Николай Александрович.

– Уже давно запряжены, ожидают, – произнёс тот, протирая ковёр. – Кто ж его одного отпустит в рассвет? Самое помойное время.

В голосе преданного батлера не было ни нотки обиды или ехидства, но хозяин знал, что тот обиделся и ехидничает. Потому подошёл к нему и поцеловал в макушку…

Тем самым помойным временем Георгий подкатил к одному из самых помойных мест. Из полуоткрытых дверей трактира несло скисшим пивом и потом. Остановившись у входа, Георгий некоторое время боролся с собой. Достал из-за пазухи кресты, долго смотрел на них. Затем, быстро сунув обратно, с деревянным лицом, на котором не отражалось ничего, двинул вовнутрь.

Вера нашла на месте Георгия только мальчишку-газетчика, спавшего как котёнок. Была бы шапка побольше – он бы весь в неё клубком завернулся. Едва разлепив глаза, он хамовато пробурчал спросонья:

– Тебе чего, дядь?

Поёжился и окончательно проснулся.

– А! Это ты, тёть!

– Где безногий?

– Георгий-то? Так утопнул!

– Как утопнул?!

– Известно, как! Поглядел, поглядел в воду – и бултых! Если в воду долго глядеть, завсегда охота утопнуть, потому в воду долго глядеть не надо. Я, к примеру, долго в воду не гляжу, потому что за мной никто не глядит, пока я в воду гляжу. Так я уж как-то сам понимаю, куда глядеть, а куда не глядеть.

– Вот, чёрт!

– Ты, тёть, не чертыхайся! Он когда утопнул, я Василя Петровича позвал, городового. Он его и вытащил. Так что живёхонький, потому что если за человеком глядеть…

Вера громко расхохоталась, а юный любитель прикладной философии получил подзатыльник, хотя и шуточный. За ним ему в ладошку прилетел двугривенный.

– И где утопленник?

– Полтинник дашь, отведу!

– Эй!

– Так то за то! – малец ловко подкинул двугривенный.

– Ладно, веди. Коммерсант!

– А полтинник?!

– Будет дело, будет и полтинник.

– По рукам!

Пацанёнок плюнул на ладошку куда больше требуемого, но тётенька и эту проверку на вшивость прошла достойно. Откуда мальчишке знать, в каких средах человеческого организма ей приходилось буквально купаться.