Текст книги "Община Святого Георгия"

Он понёсся в сторону переулков так, что только пятки сверкали. Что ж, пришлось княгине и здесь не опозориться. Довольно скоро они слаженно прибыли к трактиру.

– Гони полтинник! Дальше не пойду!

– Чего так?

– Мамка не велела ходить! Я и не хожу. Точно там он! Я за полтинник надувать не буду.

– А за сколько будешь?

– За рубль! Серебром!

Вместо полтинника мальчишка-газетчик получил рубль серебром. Думал было скатать губу да отчураться, подумаешь! Но скоро холода, а на серебряный рубль можно доброй обувки справить и из зимы живым в весну выйти.

Вера спустилась в полуподвал. Малец прильнул к крохотному грязному окошку. Мальчишка был не из тех, кто позволяет себе привязываться к кому бы то ни было. Он был скорее как бездомный щенок-подросток, знавший только жестокость и бесприютность. Такому руку протянешь – тяпнет. Тем удивительнее было высказанное им с сожалением, которого никто из тех, кто его знал, не мог бы от него ожидать:

– Эх, хана тебе, тётенька! Здесь мою мамку и зарезали!

В трактире дым стоял коромыслом. Точнее, смрадный угар, слагавшийся из испарений давно немытых тел, большей частью нездоровых, а также дешёвого хлебного вина, отвратительного пива, и даже характерный запах кустарного опия можно было уловить. На заплёванном полу поскользнулся пьяный в стельку мелкий чиновник в истёртом форменном мундире морского ведомства, уронил фуражку и пытался поймать её, потому как посетители с гоготом принялись её гонять. Вера ловко приняла подачу, поймав фуражку на носок ботинка, и вручила бедолаге. Не поблагодарив, тот схватил головной убор и, натянув, поспешил на выход. Судя по маневрам, лоция заведения в рифах его сознания была похлеще Северной Двины.

Надо заметить, княгиня Данзайр была чужда сословных предрассудков вовсе не из-за прогрессивных взглядов на «подлую буржуазию» или неизбежно вырождающихся потомственных аристократов. Это те, первые, «с топором под мостом», были витальные. Заниматься отъёмом чужих земель, устанавливать и укреплять там свою власть – это держит в тонусе. А в ряду поколений уже наблюдается упадок жизнеспособности, пассивность, вялость, застой. В том числе крови. Да, в рядах аристократии развелось слишком много кровных родственников. Впрочем, иная публика дешёвых трактиров тоже, по всей очевидности, продукт инбридинга, скрещивания близкородственных форм. Причина одна на всех: нажитое должно оставаться в роду, и не важно, две ли это худые коровы или двадцать два роскошных дворца. Собственность. Эфемерный по сути, но краеугольный по факту камень человеческой породы.

На Веру не обратили особого внимания. Щеголеватые молодые люди без средств были здесь не редкость. В задней комнате курили опий и шла игра. Щеголеватые молодые люди со средствами предпочитали заведения почище. Хотя, в отличие от публичных домов, это было вне закона.

Княгиня присела за грязный столик, к ней подошёл половой.

– Чего изволите? – поинтересовался он таким тоном, каким повздорившие мужики друг друга на бабью радость шлют.

– Безногого не видал?

Вера сунула ему монету.

– Это за каждого или оптом?

Она ухмыльнулась. Какие времена, такие и нравы.

– Четыре креста.

Монета исчезла, половой мотнул нечёсаной сальной гривой в сторону задних комнат.

– В кости режется.

В неимоверно грязном помещении от дыма выедало глаза, а обоняние прекращало существовать как понятие, ибо не могущий его утратить на время по приказу мозга вряд ли бы выжил. Здесь концентрированно существовало только одно: азарт. Азарт нищих был ничуть не меньшим по накалу, нежели азарт феодалов, захватывающих земли, или же азарт капиталистов, захватывающих рынки. Это страстное болезненное предвосхищение успеха, горячечное состояние. Жажда, будучи никем, стать всем, поймав за хвост удачу, эту диковинную птицу, которую никто не видел, но все точно знают: она есть!

В азарте нищих страсти больше, как больше аппетита в воистину голодном, а не стоящем на пути изысканного гедонизма. Для опустившихся на самое дно людей, собравшихся в этой комнате, азарт заменял всё, вернее, подменил собой всё. Они шли сюда, казалось бы, разными дорогами. Но по факту, если кто-то, идя разными дорогами, оказывается в одном и том же месте, значит и дорога была одна, даже если причины могли казаться разными. Кое-кто из них прежде был высококвалифицированным рабочим и мог бы сейчас стоять у доменной печи. Кого-то били с малолетства, и, став взрослым, он точно так же поступал со своими малолетними. Роднило их одно: эти люди были азартны. Ведь что такое азарт как не отсутствие воли?

И азартными нищими, и азартными олигархами правит полное расстройство волевой сферы. И какая разница, в чём именно это выражается. И об ином промышленнике можно, пожалуй, сказать, что он «человек железной воли». Это же можно сказать и о простом крестьянине, который занимается своим делом. И о рабочем. И о ком угодно, кем правит разум, а не азарт – болезнь разума. Алкающие же всё более утончённых, а то и откровенно извращённых развлечений во дворцах абсолютно ничем не отличаются от пропитой толпы оборванцев. И те и другие преступно больны отсутствием воли, которой не могут управлять самостоятельно, без функции жестокого внешнего контроля. За то и платят богачи, отправляющиеся на похудательные курорты. За то, чтобы им не давали жрать. Потому что не жрать сами они уже не могут. Они не могут нажраться. И чем те лучше этих? А эти чем хуже тех?

Подобные соображения вертелись у Веры в голове, пока она осваивалась в атмосфере нечистой комнаты. На неё и тут никто не обратил внимания: за низким, чёрным от грязи столом шла игра в кости. Георгий поставил на кон свои кресты.

– Твои хоть? – равнодушно вопросил бросающий.

– Тебе что?! Серебро, золото! – с горечью выдавил Георгий.

Здесь действительно не имело значения, свои кресты или краденые. Имела вес только степень вовлечённости в азарт, и чем большую ценность для игрока представляет его ставка, с тем большей вероятностью она не сыграет. Это один из краеугольных механизмов полёта птицы удачи. Правильнее, пролёта её мимо того, кто настолько безволен, что делает игровой ставкой самое ценное для него. Бросающий почуял, что кресты для калеки важнее жизни, а значит будет весело тем особым садистическим весельем, которое присуще азарту, да и всем извращениям человеческим. Он взял их с деланным сомнением, чтобы рассмотреть поближе.

– Поди, фальшивые?

Георгия бросило в краску, но он сдержался. Бросающий пренебрежительно швырнул кресты на кон, встряхнул стаканчик и выбросил кости.

Георгий проиграл.

Княгиня любила эффектные выходы. Когда ты сам бесконечно азартный игрок, остаётся или погибнуть, или жестоко контролировать себя. Но сцена – это совсем другой вид игры, а сцена жизни – это сражение. Сражение – единственный путь воина.

Вера подошла к столу, сгребла кресты, положила в карман, властно кинув Георгию:

– Идём!

Воцарилась зловещая тишина. В месте, где никогда не бывает тихо, но может стать громче.

– Мужик, ты чего?! – обомлел бросающий, уставившись на княгиню. – Э! Да ты баба! Баба в штанах! – расхохотался он. – Крестики хочешь? Так они мои. Со мной пойдёшь, – продолжал он, ощупывая княгиню сальным взглядом, – твои будут. На что тебе калека сдался?! У меня и ноги есть. И другой прибор имеется!

Вера Игнатьевна смотрела на бросающего пристально, но совершенно спокойно. От такого взгляда тому становилось не по себе. Но более всего – от совершенного бездействия странной «бабы в штанах». Очевидно, она не боялась, но и не нарывалась истерически, как это бывает с женщинами любых сословий, уж он-то повидал, дай боже! Невозможно было считать, что она чувствует, и что ещё невероятнее: казалось, она не чувствует ничего. Бросающий отменно читал людей. Её – не мог разглядеть. Она была как чистый лист, как чистое оконное стекло. Таких он давно не видел, потому и подзабыл свойства чистоты.

Кругом похабно загоготали в ответ на грязную шутку бросающего, хотя сам он не смеялся больше. Георгий низко опустил голову и едва слышно пробормотал сквозь стыд, боль и горечь:

– Простите, Вера Игнатьевна. Уходите. Моя жизнь – конченная.

Она наклонилась, подняла его тележку, грубо и резко всунула ему в сильные большие руки.

– Ты мне свою жизнь проиграл. Когда она будет кончена – я решаю!

Княгиня вновь обратила взор на бросающего:

– Он весь, сам, со всеми своими потрохами – моя собственность. Моя ставка. Да только понимаешь ли, в чём дело – я не играю.

– Почему? – тот не знал, зачем спросил. Стоило сделать уже хоть что-то, чтобы паства не почуяла слабины, не вышла из-под повиновения. Но даже ехидного или дерзкого тона у него не вышло. Это был искренний интерес, в чём-то похожий на обыкновенное человеческое любопытство.

Вера усмехнулась, склонилась и прошептала ему в самое ухо:

– Потому что я слишком азартна!

Кто-то из оборванцев выкрикнул:

– Какая страстная барышня! Из господ, не иначе!

Чья-то рука начала обшаривать её ягодицу. Вот этого княгиня и ждала, потому и нагибалась. Иначе отсюда не выйти. Только с шиком!

Решивший причаститься господского тела получил мощнейший хук с разворота, да такой силы, что свалился на спину, из носа хлынула кровь. И началась такая куча мала, что любо-дорого!

Свора пыталась давить Веру численным преимуществом. Прижавшийся к стене бросающий с немым восхищением на грани мистического ужаса наблюдал, как молодая женщина сражается в какой-то странной манере, которую и дракой-то назвать нельзя. Она будто и не шевелилась вовсе, но при этом исполняла энергический ритуальный танец, и превышающие её численностью, весом и физической силой мужчины падали один за другим как подкошенные: кто, схватившись за выбитую в суставе стопу, кто, задыхаясь от резкого тычка в грудь. Оживший Георгий лихо помогал, молотя упавших тележкой без разбора.

В какой-то момент, воспользовавшись неразберихой и оторопью главаря вертепа, Вера и Георгий выскочили в предрассветный морок. Стоит отметить, калека был не менее шустёр, нежели княгиня. Он нёсся на своей тележке не хуже, нежели она на своих двоих. Из переулка инвалид выкатился первым. Вера залихватски свистнула, к ним подъехала пролётка, и протянутая Георгию рука была отвергнута, но без обиды, без позы, без того, что паче гордыни. В товарищеской манере лихого арьергарда.

– Трогай! – крикнула Вера.

Они с Георгием расхохотались, и даже обыкновенно крайне чуткий извозчик не приметил, как кто-то вскочил на запятки и затаился, привычно скрутившись пружиной.

Квартира Веры Игнатьевны располагалась в великолепном доходном доме и находилась в собственности. В своё время матушка получила гнёздышко в дар от владельца и ещё при жизни оформила на единственную дочь. Отец Веры этого не знал. Жизнь его жены и так нельзя было назвать безоблачной, узнай он о тайном романе, она могла бы покинуть юдоль земных печалей значительно раньше, а господь и так не был слишком щедр к ней. Славно, что мать всё провернула вовремя и втайне. Отец Веру из завещания давно вычеркнул. И изменять своего решения не собирался. Да и как можно что-то изменить, если ни он, ни дочь давным-давно знать друг друга не желали.

Миновав арку, двор и оказавшись в парадной, Вера неожиданно сделала Георгию знак откатиться чуть в сторонку, замереть и хранить молчание. Сама же, громко потопав для вида, затаилась у дверей. Ждать потребовалось недолго. От силы минуту спустя дверь неслышно приоткрылась, и в проём протиснулась юркая фигурка мальчишки-газетчика. Вера тут же цапнула его за шиворот.

– Так как звать?

– Егором! – буркнул мальчишка.

– Другое дело!

Георгий отлично справлялся с широкими мраморными ступенями, а Егор вдруг утратил залихватскую наглость и чувствовал себя весьма скованно.

– Добро пожаловать в мою гарсоньерку! – широким жестом пригласила княгиня калеку и беспризорника, отперев двери.

Георгий преспокойно закатился, виртуозно взяв порог, а мальчишка-газетчик застыл в нерешительности.

– Нет, тётя! Я этим не промышляю. Мне знаешь сколько разов авансы делали эдакие коки с соком?! Да только мне такое нужно, как горчица после ужина! Я баб люблю! – последнее он разъяснил ломающимся баском.

Вера расхохоталась.

– Коки с соком мы, значит, знаем, а гарсоньерку мы не знаем! Ну-ну!

– Знаем, знаем! Потому и говорим, – мальчишка охотно поименовал себя во множественном числе, – что таким не интересуемся. Квартирами эдакими холостяцкими! Самый там процветает порок! – важно сказал он, по всей очевидности процитировав газету.

– Читать умеешь, – обрадовалась Вера.

– А то! – важно сказал Егорка. – Мамка, пока не спилась, учительницей была. Ну, то есть была, пока я не родился. Когда уж меня заметно стало у неё в животе, со службы попёрли, соответственно, и с казённой квартирки. Уж помыкались мы с ней, ой!

Она ещё уроки давала, потом уж и полы мыть пошла, меня читать совсем маленьким научила, чтобы я не плакал без неё, пока занята. А пото-о-о-ом! – он махнул рукой, но за всей бравадой вперемешку с горьким житейским опытом сквозила любовь к матери и тоска по ней, которую он изо всех сил маскировал.

– Заходи, умник! – Вера улыбнулась, дала ему подзатыльник, и он залетел в квартиру.

Через четверть часа они втроём сидели за столом в гостиной, простой и элегантной, где и Георгий, и мальчишка-газетчик чувствовали себя несколько не в своих тарелках, хотя княгиня была донельзя проста. Да ещё и лицо её разукрасили пластыри на ссадинах, полученных в драке. На столе были чай, печенье и конфеты.

– С фуражом не очень. Только приехала. Даже не знаю, можно ли это есть, давнишнее.

– Да можно! – Егор жадно смотрел на угощение, но не брал, пока не пригласят. Заявил, что воспитанный парень – лопни, но держи фасон!

– И не такое едали, Ваше высокоблагородие! – заверил Георгий.

– Тогда рубай без церемоний! – скомандовала Вера.

Егора два раза уговаривать не пришлось.

– И ты давай, – кивнула Вера Георгию.

Тот несмело взял конфету.

– Ешь-ешь! Завтра чего-нибудь более съедобного прикуплю. А пока ешь и рассказывай, каково оно, полному георгиевскому кавалеру славу по трактирам на кон ставить! Чтобы и мальчишка твою историю послушал! Причастился боевой славы!

Она так рявкнула, что Георгий от страха выронил конфету.

– Так это… как ноги потерял… – начал лепетать он растерянно.

Княгиня гневно перебила, глядя ему прямо в глаза:

– Как ноги потерял – знаю! Сама отрезала! Я тебя спрашиваю, как ты честь смеешь терять?! Что это за бирюльки?! Утопленник хренов! «В следующий вечер Германн явился опять у стола»! – с сарказмом произнесла она последнее.

Георгий, сидевший во фрунт, вытаращив глаза на Веру – как подчинённый на старшего по званию, молчал.

– Это из «Пиковой дамы»! – пояснил ему мальчишка с набитым ртом.

– Чаем запивай, не то слипнется! – прикрикнула на него Вера. – И под руку не лезь!

Егор пожал плечами, но предпочёл промолчать и более не высовываться. Как минимум, пока конфеты с печеньем не закончатся. Нечего болтать, когда есть что пожевать. Неизвестно, когда снова доведётся.

Много времени рассказ Георгия не занял. Вера и сама знала его историю. Это была общая история покалеченных недавней войной русских солдат. Уж слишком много их принесло проклятое побоище «нового типа», где раскалённый металл, взвиваясь фейерверками, людей горстями валит. Империя оказалась не готова к таковому потоку «нахлебников». Семьи их разрушались, бабам детей поднимать. Пахарь и работник нужен здоровый. Вот и уходили бабы от калек. А кто не уходил, потому что справных мужиков очень мало было после войны, так отправляли инвалидов в город Христа ради просить, всё не семье обуза.

Георгию было проще, он хоть детьми не обзавёлся, а баба его ещё до войны в другую губернию махнула, на ярмарке познакомившись с горячим жителем юга российской окраины. И то слава богу. Работы безногому не найти. В государственном приюте совсем не сахар, горше, чем на улице. Вот и начал просить. Сперва стыдно было, да и позже не перестало, но водкой можно многое заглушить, стыд быстро сдаётся, в отличие от гордыни. А гордыня без стыда – всё одно что баба без мужика. Тяжело ей, если крепкая – не ломается, но надрывается, надрывается, надрывается… Пока совсем не надорвётся и не раздавит саму жизнь человеческую. Жизнь-то, может, и останется как биологический факт. Человеческое из факта вычитается.

Георгий, разумеется, не изъяснялся так кудряво, это у Веры Игнатьевны соображения бродили под его нехитрый рассказ.

– После и из общины инвалидов за пьянку выгнали. С тех пор на улице. И выхода не вижу, даже жизни себя лишить не смог, позорище!

Георгий опустил голову. Мальчишка тревожно глянул на Веру, мол, не сдавай, что я городового позвал! Уж столько боли было в повествовании Георгия, что славный пацан на секунду помыслил, что, может, зря он Василия Петровича кликнул. Мамка, хотя и числила себя атеисткой, в церковь ходила, и иконка дома была. Она вообще была существом крайне добродушным, но манерами и суждениями резка и неряшлива, то её бросало в мистику, в сеансы спиритические, то в кружки всякие. Она себе социалиста нашла, у которого нос всё время в белом был, так уж под его рассказы о справедливости и на панель двинула.

– Вот и всё, Вера Игнатьевна!

Княгиня вздохнула и оглядела гостей. И Егорка, несгибаемый мальчишка, заслуживший уважение всех нищих калек и беспризорников на набережной, вдруг заревел. Как маленький. Стал размазывать острыми кулачками слёзы по щекам.

– Ну вот! Только этого нам не хватало.

Вера встала, подошла к нему, прижала его голову к себе, подержала недолго, поцеловала в макушку.

– Иди умойся! Ванная комната в конце коридора. Ещё лучше – помойся весь. Иначе я тебе не в комнатах постелю, как приличному, а в коридоре тряпку кину, как псу помоечному!

Глаза Егора загорелись, он вскочил и отправился исполнять. Он очень любил ощущение телесной чистоты. За что в начале своей беспризорной карьеры подвергался осмеянию, но такой в нём был нерв, такая ярость, что убедительнее иной физической силы. И коллеги по несчастью довольно скоро стали уважать свободный выбор Егора – тратиться на баню вместо того, чтобы тратиться на «казёнку». Егор не пил. Что тоже делало его исключением, потому что малолетние сироты выпивали будь здоров, иных чистых господ могли легко за пояс заткнуть, хотя доблести в том не было никакой. Ещё Егор любил книги. Но позволить себе не мог. Очень дорого. Иногда заглядывал в книжные лавки Гостиного двора, но получал от приказчиков пинка под зад, что и было понятно: встречают по одёжке и с проводами не затягивают.

Вера подошла к буфету, раскрыла его и достала пыльную бутылку отменного коньяка. Взяла два бокала, дунула в них, скорее для проформы. Пыли Вера Игнатьевна не боялась. Отправиться мыть бокалы – упустить важный момент, утратить настроение. В воспитательных практиках это бывает бесценным – момент.

Разлив коньяк, один бокал она подала Георгию, сев рядом с ним. Он вытаращился на коньяк ничуть не меньше, чем таращился на неё во время грозных окриков, к которым она резко переходила от ласкового тона. И так же легко возвращалась обратно.

– Я даю – можно! – Вера Игнатьевна правильно поняла его страх, здесь не надо было быть семи пядей во лбу. – И сколько я даю!.. За упокой твоей прежней жизни!

Они отпили, помолчали.

– Вы-то сами как?

– Никак. На войне было всё равно: баба я, взгляды мои, – княгиня сделала ещё глоток. – Я принесу бельё, постелю тебе и мальчишке. Надо поспать. Слишком долгие сутки. Мне завтра… То есть уже сегодня ещё кое-где непременно требуется отметиться. Так что спать, спать. Допивай.

Вера опрокинула оставшийся коньяк залпом.

– Мирное время, Вера Игнатьевна? – с горькой иронией спросил Георгий, бывший гораздо чувствительней и гораздо умнее, чем могло показаться.

– Мирное время! – кивнула Вера.

Роднило этих, казалось, совсем разных людей гораздо большее, нежели разъединяло. Их навеки связала война.

Глава XI

Хохлов сидел рядом с племянницей, и всё, на что он был способен сейчас, – целовать её крохотную ручку. Он едва держался, чтобы не заплакать. Матрёна Ивановна и Ася замерли позади профессора, готовые броситься исполнять любое указание по первому едва уловимому жесту. Кравченко стоял с мрачным видом. Белозерский слегка приплясывал от возбуждения, как жеребец, ожидающий похвалы от хозяина за бравое поведение в бою. Концевич по обыкновению вёл себя равнодушноотстранённо, и непонятно было, считает ли он подобную мину профессиональной или же совершенно презирает какие бы то ни было страсти и проявление чувств в принципе.

– Мама скоро будут? – слабо прошептала девочка.

– Скоро, Сонюшка, скоро! Маме запрягают лошадок, – бессовестно лгал профессор, так и не решившийся сообщить своим о серьёзности ранения.

Он бы сейчас не выдержал. Он бы разорался на ни в чём не повинных женщин, обожаемую сестру и боготворимую жену, сходящих с ума. Он запретил им являться в клинику. Потому что они бы стали ахать, узнав, что Соня пережила серьёзное оперативное вмешательство. И что она чудом выжила. Чудом! Они бы разрыдались, увидав окровавленные повязки. А не радовались бы тому, что она жива и очень скоро будет здорова, потому что дети витальны. И ещё потому что эти негодники, Кравченко и Белозерский, не убоялись…

– А папа? Папа скоро будет? Моя Пуня у папы?

Хохлов вынырнул из круто замешенного бульона мыслей и эмоций и, признаться, растерялся. Насупил брови, покрыл её ладошку очередными поцелуями и сказал насколько возможно строго:

– Тебе нельзя так много болтать! Необходимо спать, отдыхать – только так выздоравливают!

– Я не хочу спать! Я хочу пить! – капризно захныкала Соня, любимица семьи, привыкшая милостиво помыкать родителями и бездетными дядюшкой и тётушкой.

Ася подхватила со стола графин, стакан и… упала в обморок. Стекло брызнуло в разные стороны, сестра милосердия удачно приземлилась мимо осколков. Кравченко с Белозерским бросились к Асе, Концевич остался на месте. Матрёна Ивановна с более чем красноречивым выражением лица отправилась к крану, налила воды в чашку, накапала снотворного средства и напоила дитя, шикнув Хохлову в лицо:

– Вы всех распустили!

– Не шипи, Мотя! – ласково ответил Хохлов старшей сестре милосердия. – Живая Сонька-то! Из-за их распущенности! – он кивнул на Кравченко и Белозерского, суетившихся вокруг Аси. Но тут же недовольно нахмурился.

Профессор был безмерно счастлив, что угроза жизни племянницы безвозвратно миновала, что в подобных клинических ситуациях приравнивается к сказке. Он был бесконечно зол на себя за то, что бессмысленно гонял по городу, потому что сам боялся сделать то, что сотворили эти обалдуи. Он их ещё пропесочит! В особенности Белозерского! А перед Кравченко он на колени упадёт. Потом. Наедине. И только перед ним!

Соня уснула. Хохлов ласково уложил её ручку под одеяло, ещё раз поцеловав. Потрогал губами лоб – и он не был горяч, слава тебе, Господи! Слава Вериной скрупулёзности, умению работать в ране и тому, что Сонечка очень здоровая и закалённая девочка. Профессор перекрестился, трижды поплевав через плечо. Он делал это точно в такой же манере, как и госпитальный извозчик Иван Ильич, и обыкновенно это было очень забавно. Но только не сейчас, когда вера христианская, православная была не просто продолжением веры языческой, первоприродной, а сливалась с ней. Вере – исключительно и только ей здесь и сейчас было место. Он мотнул головой, усмехнувшись.

Отойдя от кровати племянницы, Хохлов на миг задумался. Владимир Сергеевич поил Асю горячим крепким чаем.

– Вы – здесь! – строго адресовался профессор Асе и Матрёне. Те кивнули. – А вы трое! – он обвёл взглядом Белозерского, Кравченко и Концевича. – Ко мне в кабинет, немедленно!

В кабинете профессор первым делом неспешно водрузил на себя накрахмаленный до несгибаемости халат, сел во главу стола для заседаний и лишь после этого пригласил ординаторов и фельдшера присесть. Причём в манере, далёкой от субординации:

– Садитесь, Владимир Сергеевич! – он с искренней благодарностью посмотрел на Кравченко, заранее принося извинения за положенный спектакль. – И вы двое! – холодно и коротко кинул ординаторам.

Когда все сели, Хохлов вскочил и стал расхаживать по кабинету.

– Я сказал вам, господин Кравченко, что моя племянница не лабораторная мышь? Сказал! Вы со своим… новаторством – мало доигрались?!

Фельдшер глянул на профессора с такой горечью и болью, что Хохлова немедленно затопило раскаяние. Не стоило так переигрывать. Алексей Фёдорович покраснел.

– Вы свободны! – тихо произнёс он. Когда Владимир Сергеевич встал, профессор подскочил к нему и долго-долго тряс его руку, а затем ещё и обнял. Наконец он проводил Кравченко до двери, поддерживая его под локоть, и лишь прикрыв двери, развернулся к ординаторам и на повышенных тонах обратился к Концевичу:

– Вы, Дмитрий Петрович, сегодня ответственный дежурный! Ни одно решение не принимается помимо вас!

– Это же ваша племянница, Алексей Фёдорович, и господин Кравченко…

– Да хоть сам Господь Бог! – вскричал профессор, давая волю не столько справедливому гневу, ибо гнев его был несправедлив, сколько тому наболевшему в нём, что не было ни справедливым, ни несправедливым. – Смысл тогда в системе правил?! В иерархии?! Вы, ординатор Концевич, отстраняетесь от самостоятельных дежурств по клинике в связи с неспособностью принимать самостоятельные же решения. Идите!

Концевич встал, кивнул профессору и направился к двери, зло бормоча:

– Именно, что никакого смысла в ваших иерархиях! В системе правил всегда есть те, кто правее!

Алексей Фёдорович предпочёл не услышать, ибо уже сверлил тяжёлым взглядом своего любимца.

– Вы, Александр Николаевич, обязаны прежде всего уяснить вот что: выходить за рамки закона – преступно!

– Алексей Фёдорович, не лить кровь – смерть! – весь взвился Белозерский, порываясь встать, но профессор жестом пригвоздил его к стулу. – Лить кровь по Филомафитскому – смерть с вероятностью один к трём! А по Ландштейнеру – сто процентов жизнь! И потом, профессор, кто-то же должен создавать законы, за рамки которых остальным предписывается не выходить.

Последнее молодой ординатор произнёс с вальяжностью триумфатора, и Хохлов снова взвился тугой пружиной, подскочил к Белозерскому. Его воздетый указующий перст, казалось, проткнёт ординатору нос.

– Кровь Ландштейнер изучал, не ты! Идея правила нарушить не у тебя возникла! У Владимира Сергеевича! Ничего-то у тебя за душой и нет, кроме глупой детской бравады, никчемной подростковой смелости! И та бы, ладно, по делу! А то всё так, фу-фу! Тварь ли ты дрожащая или…

Профессор скрутил из трёх пальцев комбинацию и вот уже эту фигуру воткнул любимому ученику прямёхонько в нос.

– Вот ты кто! Отважный кукиш!

Сашенька Белозерский скосил глаза на фигу, и в них плескалось непосредственное растерянное огорчение, и совершеннейшим дитятею он начал бормотать скороговоркой, боясь остановиться, боясь не уловить свои ощущения, желая срочно поделиться ими пусть со строгим, но любящим взрослым:

– Алексей Фёдорович, мне у постели Сони открылась жгучая… Как бывало в детстве, на богослужении. Ясность! Ясность про врачебное ремесло. Открылась и тут же снова будто набросила непроницаемое покрывало. Но мгновения мне хватило, чувство осталось, хотя словами я его не выскажу… Я не из бахвальства, не из показной смелости вашей племяннице кровь лил.

Всё это Белозерский скоренько рассказал кукишу, и профессору стало смешно и очень жалко ученика. Он наконец убрал эту свою наглядную характеристику от лица Белозерского. И, хохотнув, сказал не без доброй иронии, как человек, испытавший это бесчисленное количество раз и радующийся за то, что и молодым открывается то же, снова и снова. Значит, не прервётся связь времён, не исчезнет решительность из мира и продлится милосердие:

– Ещё не раз откроется! И тут же закроется. Будешь мучиться, стараясь понять, описать, поймать… Но чаще – во мраке, шажками, на ощупь. Потому-то, Саша, так важны правила и законы. Встань!

Белозерский подскочил. Профессор протянул ему руку. Рукопожатие было искренним, горячим.

– Спасибо! За Соню. А теперь пошёл вон!

Белозерский мухой вылетел из кабинета. Успев, впрочем, немного приревновать к Кравченко, которого, в отличие от него, ещё и обняли.

Едва за Белозерским закрылась дверь, Хохлов подошёл к столу и, крутя ручку аппарата, усмехнулся в бороду:

– Одарил дурака бог сверх всякой меры! Горячее сердце открыто откровениям!.. Барышня! – скомандовал он в трубку. – Соедините с домом профессора Хохлова!

На заднем дворе Иван Ильич пыхтел в светлеющие небеса. Сашка Белозерский вышел, прикурил папироску. Некоторое время они молча пускали дым.

– Иван Ильич, ты про всех всё знаешь…

Барчук замолчал. Госпитальный извозчик пожал плечами, глянув на Белозерского прищуренным острым глазом.

– Всё про всех даже Господь Бог не знает, – он пустил кольца в небо. – До поры до времени.

Кольца плыли вверх, теряя контуры. Александр Николаевич уважительно следил за метаморфозами.

– Наш фельдшер. Кравченко. Владимир Сергеевич.

Иван Ильич глянул на Белозерского, как будто первый раз увидел. Сделав большие глаза, хмыкнул: эка ты меня разводишь на пожиже, мил человек! Но помогать не стал. Молча запустил в небо вторую эскадру.

– Он… какой? – совсем уж сконфузился Александр Николаевич.

Иван Ильич, внезапно поняв, что молодой серьёзен, поперхнулся дымом, чего сам от себя не ожидал. И со слезами на глазах пролаял:

– Хороший!

Уже откашлявшись толком, припечатал:

– А про остальное, барин, ты у него сам спрашивай, коли ты такая… эдакая!

Белозерский широко улыбнулся извозчику, видимо, посчитав, что тот корит его за бабьи способы.

– Люблю я тебя, Иван Ильич!

– Ты, барин, никого пока не любишь, ты уж прости старика за правду. Ты радуешься! Это у тебя от молодости. От беззаботности. Легко радоваться, когда так-то. Безалаберная радость! Ничего-то для неё и не надо! – он вскинул голову и широко развёл руками. После чего снова затянулся и продолжил поучительно: – Вот ты куришь, а Владимир Сергеевич, коим ты вдруг так поздно интересоваться изволишь, хотя, казалось бы… – он недоумённо пожал плечами и на лице изобразил нарочитое удивление. – Так вот он Аську-то, наверное, сладким чаем поит. Вот такая вот, Александр Николаевич, любовь. А у тебя пока так, щенячья радость, забавы с собственным хвостом.

Белозерский ахнул. Действительно! Иван Ильич сто раз прав! Асе же плохо стало. Крови выкачали, дежурство не кончилось, дважды чувств лишалась, а он ревнует профессора к фельдшеру! Вышвырнув недокуренную папиросу, он пулей залетел в клинику.

Иван Ильич подобрал солидный окурок, бережно затушил его и припрятал на потом.