Текст книги "Община Святого Георгия"

– Любовь – она бережливая, – сообщил он уверенно посветлевшим небесам. – Дельная она, любовь-то!

В сестринской Ася и Владимир Сергеевич сидели за столом. На тарелке лежала прекрасная деревенская кровяная колбаса, которую сестра милосердия категорически отказывалась есть, несмотря на все уговоры фельдшера.

– Анна Львовна, ешьте немедленно! – он прибегнул к приказному тону, уж что-что, но командовать господину Кравченко было не привыкать.

– Не люблю я кровяную колбасу, Владимир Сергеевич, – пролепетала сестра милосердия, состроив умилительную извиняющуюся гримаску. – Ещё и… с чесноком! Мне пациентов перевязывать.

– Мы в конце концов не в ресторане, Анна Львовна. Что это за блажь: люблю, не люблю! Пациенты нашей клиники запах чеснока вынесут. Не такое выносили! – он ласково улыбнулся и добавил мягче, хотя и прежняя его сердитость была игрой: – Считайте, рецептурная пропись: кровянеус колбасеус!

Ася рассмеялась и аккуратно взяла с тарелки кружочек. Владимир Сергеевич смотрел на неё с нежностью, проникновенно. И это было очевидно больше, чем признательность за спасение жизни маленькой Сони. Вдруг он заговорил неуместно серьёзно, прерывисто и даже мрачно:

– Анна Львовна… Я на переломе жизни. К чему он приведёт и чем закончится – почём знать? Я пытался сделать хорошее, но чуть не натворил страшное… Уныния, впрочем, нет ни малейшего. Прежние неизвестность и неопределённость моего положения угнетали гораздо больше. Если бы не профессор Хохлов…

Ася тоже посерьёзнела, совершенно не понимая, к чему такая речь. У хорошеньких юных девушек есть особая черта: они абсолютно не замечают чувства, если это сложнее плотского интереса субчиков вроде Концевича или же экспансивной беззаботности молодости, бесконечного праздника вроде Белозерского. Владимир Сергеевич говорил о чём-то глубоком, и она понимала только то, что в такой момент жевать неприлично, хотя он сам её уговаривал съесть эту премерзкую колбасу.

– Я хочу донести до вас, Ася…

В сестринскую ворвался Сашка Белозерский, втянул воздух и констатировал:

– Ух, чесночищем прёт!

Разумеется, Кравченко оборвался. Ася покраснела.

– Я её битый час уговаривал принять это гематогенное средство внутрь, а вы в мгновение нивелировали все мои усилия! – вырвалось у фельдшера вроде в шутку. Но взгляд, который он адресовал ординатору, был красноречивее слов.

Свалявший дурака Белозерский быстро исправил ситуацию. Он подошёл к столу, сгрёб несколько ломтей колбасы и с аппетитом отправил великолепный продукт прямиком в рот. Безо всякого изящества, зато с огромным удовольствием.

– Обожаю кровяную колбасу! Да с allium sativum[7]7
  Чеснок (лат.).


[Закрыть]!

Этюд Белозерского получил высшую оценку от господина Кравченко, который тут же одобрительно кивнул Асе.

– Следуйте нашему примеру! Если мы все будем источать чарующий аромат чеснока, то и чувствовать его друг от друга не будем. Ну что вы как маленькая, право слово, Анна Львовна!

Владимир Сергеевич тоже прихватил приличную порцию. Ася, тем не менее, пребывала в раздумьях. Откуда-то в её милой голове было засажено: непристойно есть кровяную колбасу в компании кавалеров. Хотя кавалером ни один из них не был. Это был всего лишь перекус ординатора, фельдшера и сестры милосердия. Никакими этикетами не возбраняется, а этикой и деонтологией, напротив, приветствуется. Видя её колебания, Белозерский с набитым ртом проговорил:

– А кто не ест колбасу – тому мы не дадим конфет!

Он стал выгребать из карманов полные жмени шоколадных конфет, к которым Ася немедленно потянула руку, как сущее дитя. И тут же получила по ладошке от Белозерского.

– Но-но! Как говаривал мой Василий Андреевич: «Конфеты только тем детям, которые хорошо кушали!»

К радости Владимира Сергеевича, Ася наконец-то взяла с тарелки кровяной колбасы, рассмеялась и стала не менее хулигански, нежели Белозерский, запихивать её себе в рот. Единственное, что могло бы расстроить господина фельдшера, – то обстоятельство, что сестра милосердия при этом во все восторженные глаза смотрела на молодого ординатора. Могло бы. Не будь он столь заботлив и опытен. Такого человека лишь обрадует клоун, заставивший любимое дитя съесть полезную еду.

Белозерский серьёзно обратился к Кравченко:

– Как наша маленькая пациентка?

– Стабильна. Прогноз благоприятный. Профессор планирует перевод в Царскосельский госпиталь. Неловко маленькой девочке в нашей клоаке…

Он осёкся. Не на флоте всё-таки. Ещё и в присутствии дамы.

Через полчаса все были на утреннем обходе. Жизнь клиники есть жизнь клиники, и она довлеет над остальными составляющими жизней тех, кто решил посвятить себя медицине. Здесь не может быть личных несчастий. Здесь в принципе не может быть несчастий. Ибо концентрация человеческой боли и страданий поглощает любые личные несчастия докторов и персонала, как поглощает кровь корпия. Когда корпия прекращает впитывать – она перестаёт быть функциональной.

Ординатор Концевич сухо докладывал в мужской палате.

– Пациент с извлечённой шрапнелью: рана очистилась, можно выписывать.

Профессор кивнул, улыбнувшись мужику.

– Я уж измаялся лежать! – подтвердил давешний даритель каравая.

Концевич равнодушно повернулся к койке, на которой лежал безразличный ко всему страдалец с фантомными болями. После вчерашних экзерсисов Белозерского в него вкатали такое количество разнообразных средств, что он был в оглушённом состоянии сознания. И если бы мог соображать, вероятно, не радовался бы этому.

– Самоповреждения санированы. Можно освобождать койку.

– Рано. Пусть! – коротко резюмировал Хохлов.

– Зря место занимает, – безразлично заметил Дмитрий Петрович.

Профессор сдержался. Он направился на выход, и вся процессия, включая студентов, последовала за ним.

Хохлов шёл по коридору, как быстроходный боевой корабль, пытаясь зря не расходовать боезапас. Говорил сдержанно, сдавленно:

– Рационализация процессов, коллеги, безусловно важна. Ремесло не терпит сантиментов…

Не выдержал, остановился на полном ходу:

– Но хоть не застывши ещё в карьерном благополучии, не утрачивайте души! Пусть душе вашей будет жутко! Пусть будет она милосердна!

Всех взяла оторопь. Кроме Концевича, на которого и был направлен этот залп. Видимо, его броня была воистину непрошибаемой.

Невероятным усилием воли профессор Хохлов взял себя в руки, и утренний обход прошёл в штатном режиме, будто и не было чудовищной ночи, добавившей его миокарду ещё один шрам не из самых мелких. Клиника живёт по особым законам, и посвятившие себя без остатка культу клиники имеют право быть собой ровно настолько же, насколько такое право имеет государь император. То есть примерно никакого права в беспрестанной череде обязанностей. Но монархи по рождению особой свободы выбора не имеют, а по какой причине рождённые свободными от постоянного служения идут на эту голгофу? Бог весть.

Александр Белозерский пошёл потому, что мать родами умерла. И не было в его чистой душе, в его безрассудно горячем здоровом сердце, в его ещё незрелом, но богатом щедром уме иного желания, кроме единственного: ни одна женщина не должна умирать, даруя жизнь.

Глава XII

Кворотам парадного подъезда клиники «Община Св. Георгия» неспешно шла молоденькая женщина, лет двадцати – не более. Она бы выглядела совсем как ребёнок, щуплым голенастым подростком, если бы не живот, размером и формой красноречиво свидетельствующий, что внутри этого дитяти созрело ещё одно дитя и, по всему очевидно, решило покинуть созидавшее его тело.

Женщина остановилась переждать схватку. По окончании тайком перекрестилась, бросив взгляд округ. Никому из спешащих немногочисленных утренних прохожих не было до неё ни малейшего дела. Это для неё совершалось таинство, а для других – эка невидаль, баба на сносях.

Миновав ворота, она пошла по аллее в клинику. Женщина была очень скромно, но аккуратно и чисто одета. В руках у неё был неожиданно дорогой мужской саквояж, довольно потёртый, знавший лучшие времена. Впрочем, подобные вещи не старятся, но лишь приобретают класс. Видимо, и само это дитя, готовящееся стать матерью, знавало лучшие времена. Законные владельцы таких саквояжей не прибегают за помощью в университетские клиники. А законность владения бросалась в глаза: она несла саквояж с гордостью, плотно прижимая к себе в момент схватки, будто он мог облегчить боль, разделить её, взять на себя или скорее – в себя.

В смотровую приёмного покоя вызвали Матрёну Ивановну. Она в клинике заведовала ещё и бабичьим делом, не требовавшим вмешательства серьёзных докторов. Хотя Матрёна в повивальном профессионализме могла дать фору и иным бородатым мужам, немало на своём веку повидала, ещё большему обучилась.

– Давно хватает? – бесцеремонно поинтересовалась старшая сестра милосердия, окинув цепким взглядом роженицу.

– С ночи!

– У! С ночи! Считай, начало! Первые роды, – последнее Матрёна констатировала, а не спросила. Но женщина кивнула.

– Раздевайся, милая! Я тебя осмотрю!

Матрёна Ивановна умела создавать атмосферу полнейшего доверия и становиться роженицам родной матерью. Потому излиха образованная нищая дворяночка – а это сестре сразу стало ясно, – даже не попыталась поставить ей на вид за тыканье. Она только глянула испуганно и принялась терзать застёжки.

– Как зовут?

– Огурцова я! Жена почтового чиновника!

Матрёна рассмеялась, но ласково, необидно.

– Матушка как зовёт? Не мелкой же почтовой чиновницей!

– Алёной звала. Умерла матушка. И батюшка умер.

Алёна Огурцова бросила взгляд на потёртый солидный саквояж.

– Сирота значит. Это ничего, ласточка, это бывает. Вижу, любили тебя матушка с батюшкой, и присмотрят за тобой. Давай, Алёна, чуть быстрее с пуговками. У нас не таинство консуммации брака.

– Больно! – воскликнула роженица, застигнутая схваткой. До сих пор она терпела, памятуя о достоинстве, которое следует хранить в любых жизненных коллизиях. Но вот поблизости оказался добрый внимательный человек – и маленькую женщину Алёну Огурцову накрыла волна страха. Так всегда бывает хоть и с самыми благородными, когда рядом оказывается порядочный человек, чья крепкая рука непременно вытащит из-под волны, за шиворот ли, за волосы, может быть даже даст подзатыльник, выторгует у волны тебя в обмен на собственный воздух – но не даст утонуть!

– Пошла вода в трюмы! – шутливо воскликнула Матрёна Ивановна и прижала тощую девочку-женщину к себе. – Такая наша женская доля. Терпи, – ласково прошептала она, умелой рукой гладя Алёне поясницу. С каждым круговым пассом опытная ладонь будто сметала боль. Матрёна знала своё дело.

Не прошло и четверти часа, как мелкая почтовая чиновница Алёна Огурцова была в палате, переодетая во всё больничное. Как дама высшего света – в гордом одиночестве. Так случилось, что женщин в университетской клинике сейчас было мало. Бабы не болеют, когда мужикам худо. Бабы или пашут, или умирают. Но редко когда позволяют себе хворать, лёжа на койке. Бабы иначе воспринимают действительность. Другое дело – дамы. Матрёна рада была, что никто тут сейчас не кашляет, не стонет, и напуганная девчонка хотя бы не будет слушать всякие бабьи глупости про роды, которыми любая так любит поделиться.

– Располагайся! Хочешь – ходи, а хочешь – лежи. Я тебя регулярно проведывать буду, Алёнушка. Ничего не бойся, ни о чём не думай! Как болью накрывает – представляй себя в воде. Плавать умеешь?

– Да! У нас именьице было, пока папенька всё не проиграли…

Матрёна нахмурила брови, но Алёна говорила эти слова без малейшего упрёка, с нежностью.

– Вы не подумайте! Он прекрасный человек был, добрый, только слабый. А когда уж казённые деньги на сукно пошли, так он пулю себе в лоб пустил, не выдержал позора.

– Добряк, что сказать! – язвительно пробурчала Матрёна. – Так что там в именьице было? Пруд?

– На берегу реки. Я очень плавать любила. Вода, она всё принимает: и радость, и обиды, и…

– Вот-вот! И здесь так! – перебила Матрёна. – Накрывает – плыви. И дыши так, будто саженками против течения. Поняла?

Алёна кивнула, улыбнулась. Её снова схватило, и она стала интенсивно дышать.

Она читала иностранные журналы, где всё было очень умно описано про дыхание во время родов с точки зрения физиологии, но рекомендация Матрёны Ивановны была ей понятнее. Барышня она была скорее романтичная, нежели тянущаяся к естествознанию. Сказать по правде, она была более начитанна, нежели образованна. И от беспрестанного чтения в голове у неё образовался какой-то смешной винегрет разных хлёстких афоризмов да блёстких максим, систематизацией её знаний было заниматься поначалу некогда, а затем и некому. Матушке роскошную родовую библиотеку пришлось пустить с молотка за батюшкины долги, но привычка к поглощению книг осталась. Алёна была записана в общественную читальню. И на собраниях кружков, до которых был так охоч прогрессивный муж, возлюбленный её Огурцов, она не сидела истуканом, а умела вовремя и кстати вставить и свою вескую фразу. Да только здесь и сейчас это всё казалось ни к чему и попросту глупым.

– Матрёна Ивановна, миленькая! Как муж придёт – вы ему всё перескажите, а если можно – то ко мне сопроводите, или меня к нему. Я ему записку оставила. На службе он.

– Не волнуйся! Ему на службе не тяжче твоего. Рожать – не марки клеить и пером скрипеть. Сосредоточься на себе и на дитяти.

– С ребёночком моим всё в порядке? – спохватилась Алёна, застыдившись того, что первым делом думает о себе, потом о муже, и лишь совсем после – о плоде их любви, который всё ещё оставался для неё некоторой абстракцией, несмотря на то что пребывал внутри, толкался и вот, наконец, рвался наружу, в свою отдельную, свободную и независимую жизнь.

– В порядке, в порядке! – заверила старшая сестра милосердия. – А если у меня что сомнения начнёт вызывать – и доктора позовём.

Огурцову бросило в краску. Она считала себя суфражисткой, конституционалисткой и бог знает кем ещё либерально-прогрессивным – но без террора! Алёнушке претил террор пусть даже как идея, и это было единственное, что омрачало их с Огурцовым великую любовь, из-за чего они спорили до хрипоты, потому что муж считал, что без террора никак. В остальном Алёнушка была девушка современная, полагала, что институт брака устарел, но в церковь они с Огурцовым сходили, потому что институт-то, может, и устарел, а такая любовь, как у них, непременно должна быть повенчанной! Впрочем, Огурцов был только за идею террора, а не за сам террор. Алёна справедливо возражала ему, цитируя книгу Притчей Соломоновых: «… потому что, каковы мысли в душе его, таков и он». Так или иначе, накричавшись, они всегда мирились, потому что были молоды, добры и очень сильно любили друг друга. Друг друга и новый мир, который построят. Мир, где нет горя, боли, печали и стыда. Потому что новым людям в новом мире нечего стыдиться. Но пока что в этом старом мире Алёне Огурцовой вдруг стало невыносимо стыдно, что её может пользовать доктор, который наверняка мужчина, потому что в старом мире откровенно мало женщин-докторов.

Матрёна была психологом похлеще Фауста, уровня Кутузова. Расщёлкать Алёну ей не представляло не то что ни малейшего труда, но и хоть какого– либо усилия.

– Что? Стыдно это?! Женское?! Как романы читать да по сборищам дурниной орать – то все вы современные! А как до малейшего дела дойдёт – так бабы бабами! Государыню императрицу мужчина-врач пользует. Дмитрий Оскарович Отт, лейб-акушер. Она первую, Ольгу, больше суток рожала, так он неотрывно при ней был. И до. И после. Уж он-то об Александре Фёдоровне точно поболе царственного супруга знает. Так что и тебе не стыдно в огурцовские владения специалиста допустить!

Матрёна рассмеялась так хорошо, так славно и, потрепав роженицу по щеке, пошла по неотложным утренним делам старшей сестры милосердия университетской клиники.

Дмитрий Петрович Концевич шёл по улице, курил папиросу, и гипотетическому стороннему наблюдателю не представилось бы возможным сказать хоть что-нибудь о его настроении. Он был после дежурства, но не выглядел уставшим. Он никогда не выглядел уставшим, равно и никогда не давал повода сказать, что он свеж и исполнен энергии. Никто и никогда не видел, чтобы Концевич хохотал или хотя бы смеялся. Дмитрий Петрович лишь улыбался, слегка приподнимая уголки губ, но глаза его всегда оставались холодными, цепкими, сосредоточенными. Чтобы он рыдал, плакал или хотя бы откровенно расстраивался – подобного тоже никто за ним не наблюдал. Дмитрий Петрович был безупречно воспитан, прекрасно образован и бог весть что было у него на душе.

Подойдя к почтовому отделению, он докурил, тщательно затушил окурок и выбросил его в урну. Затем, придержав двери для суровой пожилой дамы, зашёл следом в отделение. Через минуту вышел. Четверть часа спустя он подошёл к большому доходному дому, где квартировала публика ниже средней руки, а то и вовсе дошедшая до ручки. Во дворе бабы развешивали бельё, дворник тут же лениво поднимал пыль, пахло перегаром, мочой, нуждой и безысходностью. Это была квинтэссенция достоевщины, нимало не изменившейся за сорок лет.

Концевич пересёк двор, кишащий людьми, и его едва ли кто заметил, хотя он вовсе не таился. Но он отлично знал особенность подобной публики: туннельное зрение. Не патологическое, но функциональное состояние аппарата восприятия. Сохрани они способность видеть широко и ясно – они бы все разом сошли с ума. Нет, Концевич не презирал этих людей. Он был для этого слишком высокомерен. Он их попросту не замечал. Он – их, а они – его.

Дмитрий Петрович зашёл в парадную, поднялся на пятый этаж и постучал в обшарпанные двери крохотной квартирки под самой крышей. Подождав, побарабанил настойчивее. Толкнул дверь – она была не заперта. Он зашёл в тёмный коридор, без приключений миновал его, ибо видел в темноте как кошка, и как кошка же – предчувствовал то, что мгновением позже увидел, распахнув дверь в комнату, служившую хозяевам и кабинетом, и спальней.

На полу лежал молодой человек в форме чиновника почтового ведомства. В уголках его рта запеклась характерная пена. Не надо было щупать пульс, чтобы понимать: дело кончено. Но ординатор Концевич был рабом профессиональных привычек и потому проверил. Температура плоти уже сравнялась с температурой окружающей среды, или как заметил бы обыватель: тело остыло. Концевич вышел из комнаты. В коридоре щёлкнул дверной замок. Вернувшись, он подошёл к столу. На нём лежало две записки. Первая:

«Милый Сашенька, ушла в Общину Св. Георгия. Роды. Люблю тебя сильно-сильно, ужасно переживаю из-за вчерашнего, когда мы кричали друг на друга более обыкновения. Но то, что ты говорил, даже в виде идеи неприемлемо, потому что идея ложится в основании вещи, идея – это имманентная цель, согласно которой «Я» творит мир, а я не желаю даже представлять себе мир, в основании которого лежит то, про что мы с тобой вчера повздорили.

Хлеб и масло между рамами, приходи скорее и думай о мире, в котором живёт наше дитя, в мире, где никто никого не убивает ни в виде идеи, ни за неё.

Твоя навеки, Лёля Огурцова».

Эту записку Концевич тщательно сжёг в пепельнице, стоящей здесь же, на столе. Вторая записка была интереснее:

«Целый мир не стоит и одной слезы ребёнка».

Подписано не было, но Концевич знал почерк Огурцова. Подвинув стул, он присел, взял чистый лист из стопки. Выбрал перо, придвинул чернильницу. Пристроившись удобнее, неотличимо от огурцовского вывел:

«Нет средств к существованию. Не вижу выхода. Жизнь бессмысленна. Александр Огурцов».

Оригинальную предсмертную записку Концевич аккуратно сложил себе во внутренний карман. С минуту постоял над телом Огурцова. Перед тем как надеть шляпу, вздохнул и произнёс:

– Прекраснодушный идиот!

Нельзя было сказать наверняка, скорбел ли Дмитрий Петрович по покойному или всего лишь по тому обстоятельству, что покойный оказался прекраснодушным идиотом.

Уходя, Концевич оставил дверь незапертой. Как и было при его появлении.

Глава XIII

Княгиня выглядела так, будто одевалась у самого Поля Пуаре.

Впрочем, так оно и было. И одевалась у него она давно. Тем самым Пуаре он стал только-только, и все дамы высшего света ринулись к нему. Вере же не нужно было стороннее мнение или того хуже – глас толпы. Глас толпы никогда не бывает рождён толпой. Кто-то первым выкрикнет, чаще всего и не им самим выдуманное. За мнением и гласом всегда кроется личность. Не всегда эта личность алкает славы, иногда лишь денег и власти.

Поль Пуаре алкал славы. Но мерилом его личности всегда был его собственный вкус. И в одежде он идеально совпадал со вкусом княгини. В особенности когда обстоятельства требовали нарядиться в женское. Пуаре объявил войну корсетам, ибо находил смехотворным чудовищно неестественное разделение женской фигуры на две нелепые части, будто искусственно состыкованные между собой. Простое узкое платье от Пуаре вполне устраивало Веру, обладательницу прекрасной фигуры. Фигуры слишком широкоплечей и слишком узкой в бёдрах – на вкус уездных предводителей и дам, приятных во всех отношениях, но в простом узком платье от Пуаре она выглядела юной, несмотря на свои тридцать пять лет.

А главное, вещи от Поля Пуаре не сковывали движений, что от природы подвижная и живая Вера особо ценила в его крое.

Платья модельера были свободными. Это для Веры было главным. Ей очень нравилось его теперь уже знаменитое «пальто Конфуция» и в целом восточные и греческие мотивы, потому что ничего лучшего человечество в смысле одежды так и не придумало. Не считая меховых парок северных народов, конструкцией, собственно, мало отличавшихся от туник, разве поправкой материалов на климат.

Вера выглядела великолепно и неуместно для присутствия, что, впрочем, так и было задумано. Как ещё явиться поднадзорной политической княгине, звезде военно-полевой хирургии Русско-японской кампании? Исключительно в вызывающе роскошном виде. Чтобы в коридоре все были на чуть полусогнутых.

В двери этого кабинета Вера Игнатьевна вошла, что называется, в смешанных чувствах. С одной стороны, она шла отметиться в новом для неё качестве, с другой – в кабинете сидел её старый товарищ, друг детства, человек стальной воли, железного порядка и, что особенно важно в разрезе его высокого чина, человек порядочный. Не все на Руси ещё освинели, и не каждый уездный голова был идиот, не каждый исправник – хапуга, вовсе не всякий почтмейстер – и то и другое вместе, ну и остальные все в том же роде. И уж тем более не все перезабыли всё, что необходимо знать про честь и достоинство.

Друг Веры Игнатьевны был полицмейстером. И она его слишком хорошо знала, чтобы полагать, что все главы и статьи Устава благочиния он выполняет в соответствии с буквой. Но ведала, что моральный кодекс самого первого документа соблюдает, ибо сам по духу таков. Это у него в управлении даже в приёмной висело, для себя ли, для подчинённых, для плезиру ли, но в исполнении рукописном, каллиграфическом, в строгой раме. Ожидая его, она не без скрытой опаски перечитала вечные прекрасные слова, калибруя свои поступки последних лет на соответствие:

«Не чини ближнему, чего сам терпеть не можешь.

Не токмо ближнему не твори лиха, но твори ему добро, колико можешь.

Буде кто ближнему сотворил обиду личную, или в имении, или в добром звании, да удовлетворит по возможности.

В добром помогите друг другу, веди слепого, дай кровлю неимеющему, напой жаждущего.

Сжалься над утопающим, протяни руку помощи падающему.

Блажен кто и скот милует, буде скотина и злодея твоего спотыкнется, подыми её.

С пути сошедшему указывай путь».

Нет, вроде ничего не ёкнуло перед слегка перефразированной библейской мерой.

Явившийся грозный полицмейстер, увидав княгиню, моментально преобразился в обаятельного офицера, сопроводил её в свой кабинет, повелев принести чаю.

– Княгиня Данзайр, вы ослепительны! Прошу! Для меня большая честь…

– Да прекрати ты, Андрей Прокофьевич, вытаптываться! Ты хоть не отбил куда следует, что поднадзорная Данзайр вовремя не прибыла отметиться?

Они троекратно расцеловались, и у полицмейстера не получилось закипеть даже для вида.

– Язва ты была, Верка, язва и осталась! Ты хоть тех, кто тебя любит, почём зря не обижай!

– Ладно. Прости. Тех, кто меня любит, не буду обижать почём зря, а только за дело.

– Садись, птица!

Он обвёл взглядом кабинет, извиняясь перед Верой, что больше некуда присесть, не того фасона пенаты. Она присела на жёсткий приставной стул, он водрузился на своё начальственное место. Их теперь разделял солидный строгий стол. Полицмейстер достал соответствующие папку и бумагу. Княгиня смотрела растерянно, им обоим было неловко.

– Ну вот, прибыла… И… Я не так давно в подобном качестве выступаю, не знаю, что полагается в таких случаях.

– Документы, – сказал Андрей Прокофьевич, обмакнув перо в чернильницу и летящим почерком заполняя графы.

– Я не взяла… – пробормотала Вера Игнатьевна упавшим голосом.

– Не, не мне. Чего я про тебя не знаю? Говорю: тебе теперь всегда надо при себе документы иметь. Адрес материн?

– Да. Уже мой. Давно мой.

– По привычке.

Пока Андрей Прокофьевич заполнял чего следует, Вера осматривала кабинет. Заметив, что она уставилась на портрет государя императора – просто взгляд во что-то упереть, – он тихо, но внятно произнёс:

– Подругу попроси, и все надзоры и опалы с тебя сняты будут.

– Мало она без меня недоброжелателями обзавелась, за друзей испрашивая! Я не из тех, кто попусту кричит: волки!

– Да уж, ты кричать не будешь, ты их сама порвёшь! – расхохотался полицмейстер, протягивая Вере бумагу. – Вот здесь распишись, и с канителью покончено. Являться, как там указано, не надо. Я сам к тебе буду заходить.

– С проверками? – не удержалась Вера.

Вот тут он на неё зыркнул с обидой.

– Прости! Серьёзно: прости! Ляпнула, лишь бы…

– Я бы к себе позвал, но Ольга…

– У Лары бываешь?

Полицмейстер так дёрнул головой, будто получил удар тока. Но тут вошёл нижний чин, по виду и походке бывший вахмистр, с подносом. Андрей Прокофьевич так протяжно вздохнул, что вахмистр чуть поднос не выронил, отнеся сие на счёт своей нерасторопности. Когда он ретировался, Андрей Прокофьевич не вернулся к столь болезненной для него теме, а фальшиво-бодрым голосом завёл:

– С младенчества тебя, Верка, в мужские дела влекло! И на лошадях по-мужски скакать, как ноги не окривели, как у моего! – он кивнул вслед ушедшему кавалеристу.

– Андрей, ноги не от лошадей кривеют, они кривеют от рахита! – рассмеялась Вера.

– То хирургия, то поездом командовать! А то и вовсе – здрасьте, приехали! – политика.

– Поездом меня, положим, назначили командовать…

– Красивая, молодая, тебе бы в детстве…

Пришла очередь княгини перебить:

– Кстати, о детстве. Просьба есть.

Он уставился на неё с удивлением. Вера и просьба были куда несовместимее гения и злодейства. Ответил он сдержанно и учтиво, чтобы не ранить подругу, любая просьба для которой – уже рана, нанесённая самой себе:

– Вера, всё, что в моих силах и в моей власти!

– И в силах, и во власти. Андрей, вчерашнее… происшествие, где девчонка под пулю отца попала…

– Совсем распоясались, дьявол! – выкрикнул полицмейстер, сам не единожды отец. – Никакой управы! А ты…

– Ты уже всё знаешь, Андрей! Понятно, что мальчишка Белозерский сдал меня Хохлову, да тот и сам догадался, никто на такое с лёгочной аортой не решается, боятся, будто бездействие – вариант выбора. А уж Хохлову ты сам звонил, или Хохлов тебе, тут всё равно.

– Всё ваши партии!

– Перестань! Партия, к которой я принадлежу, ничего общего не имеет с этими… боевиками! – последнее было произнесено с таким неприкрытым презрением, что даже если Андрей Прокофьевич в каком-нибудь фантастическом выдуманном мире и подозревал бы причастность Веры к террору, то сейчас бы подозрения развеялись. Такое презрение не сыграть. К тому же Вера никогда не играла.

Он усмехнулся.

– Знаю-знаю, вы за исключительно конституционное решение всех вопросов.

– Именно! Так что оставь иронию. На месте стрельбы я оказалась совершенно случайно, хочешь – верь, хочешь – нет.

– Это ты умеешь.

– Девчонка собачку потеряла. Вели отнести Хохлову.

Вера поднялась, полицмейстер немедленно встал следом. Недоумение на его серьёзном красивом лице было очень забавно наблюдать.

– Какую собачку?

Вера улыбнулась.

– Плюшевую. Выронила. Сейчас наверняка страдает ещё и из-за этого, будто мало ей. А вы – взрослые мужчины при исполнении. Вам не понять. Вы забыли.

– Ты сколько с отцом не разговаривала?

– Это здесь при чём?! Как будто ты не знаешь! С четырнадцати лет, как и прежде. С тех самых пор, как из дому ушла. Сам считай, накинь два года с нашей с тобой последней встречи.

– С Покровским не виделась?

– Чёрт! Я не прошу тебя археологией заниматься! Я прошу отдать племяннице Хохлова её игрушку! Её детский мир и так разрушен! Не лишай её ещё и стража её младенчества! У тебя же у самого дочери. Или ими занимается исключительно Ольга, то есть в её случае верно сказать – никто?

– Я немедленно распоряжусь, – примирительно уверил полицмейстер, жалея, что задал глупые вопросы и разгорячил Веру. Эта в ответ рванёт похлеще снаряда.

Она направилась к двери.

– Не провожай. Хохлову обо мне не говори. Он кинется в муки совести, он уже в них тонет, к доктору не ходи, начнёт на службу звать. Себя под неприятности подведёт.

– Вот кабы ты не таким картонным голосом это говорила – поверил бы! Но в тебе же, Верка, гордыня лютует! Мол, сразу не взял – теперь и не надо!

– Не говори глупостей! И всегда рада тебя видеть, заходи запросто. Хотя ни у тебя, ни у Хохлова нет времени на то. Вы же государственные мужи на службе! А я пойду по своим бездельным бабьим делам.

Вера выскользнула из кабинета полицмейстера.

Спустя несколько часов, уже в простом мужском платье, с громоздким свёртком под мышкой, Вера Игнатьевна вернулась домой. Аромат в квартире стоял умопомрачительный! Георгий, ловко обвязанный кухонным полотенцем, стоял у плиты на табурете, Егорка справно выполнял обязанности поварёнка.

– Здравия желаю, Ваше высокоблагородие! Мы с Егором по хозяйству!

Вера села на табурет, прислонилась к стене и закрыла глаза. Давно в её доме не пахло так уютно. Никогда не пахло. Уют – это что-то давно забытое, из раннего детства, когда ещё не зазорно было маленькой княжне появляться в людской, вертеться на кухне. С тех пор Вере было уютно только на войне. Не по факту войны или беспросветного адского труда посреди людских страданий. Но иногда, нетерпеливо ожидая на ужин разогретых консервов, кто-то из персонала изобразит нетерпеливо бьющую копытом лошадь, и так ладно становилось, будто не на войне вы, а просто друг с другом.

– Тёть, что это у тебя?

Любознательный мальчишка подёргал большой, точнее длинный, пакет за бечёвку.