Текст книги "Невозможный"

– Ты не экстрасенс?

– Нет. Я и сам был таким, как ты. Пока не увидел его. И меня прорвало. Но сегодня и с тобой что-то произошло.

Вчера, подумала ты. Или еще раньше – когда в дверях твоей квартиры появился веселый дружелюбный мальчишка из телека. Мальчишка-анимашка, оказавшийся мужчиной. Обманка. Подлянка судьбы. Ты хотела страстей? Мучайся теперь!

– И что ты будешь теперь со всем этим делать? – спросила ты тихо.

– Не знаю. Мучиться и наслаждаться, наверное. А тебе это еще предстоит. Не думай, что легко отделаешься, – ответил он, то ли в шутку, то ли всерьез.

Если бы он знал…

Вы топтались у подъезда и никак не решались расстаться. Как будто прикрывали друг другу рану. Вы оба были ранены этим невозможным парнем, и вам казалось, что если расстанетесь, то так и будете зиять каждый своей открытой раной. Ты уже не спрашивала себя, что происходит. Ты просто открыла подъезд электронным ключом и вошла, слегка придержав дверь. И Гера понял тебя – вошел следом.

Новый друг, случившийся так неожиданно, переступил порог твоего дома и замер.

– Ты живешь не одна?

Он смотрел на пол. Под вешалкой стояли конверсы мальчишки.

– С братом, – легко соврала ты. – Но его сейчас нет дома.

Гера снял пальто и отодвинул створку шкафа. Там висела легкая куртка мальчишки. Он ушел в другой – кожаной, недавно купленной. Она очень шла ему.

Гера повернулся к тебе.

– Твой брат носит такую же куртку? Как у него? И такие же конверсы? Похоже, наш парень становится иконой стиля, – Гера засмеялся и пристроил, наконец, свое пальто на плечики. Для этого ему пришлось несколько углубиться в чрево шкафа. Когда он повернулся к тебе, на нем не было лица.

– Здесь пахнет… его парфюмом, – и, помолчав немного, спросил: – может, твой брат… еще и поет?

– Может, ты – фетишист?

– Нет, я просто видел его в институте во всем этом.

– Зачем ты ходишь в институт?

– За сладким обманом, наверное, – усмехнулся он. – Там мне кажется, будто я все еще могу петь.

– Пойдем пить чай, – сказала ты.

– Ты мне не ответила. Что происходит? – спросил Гера, не двигаясь с места.

– Брат подражает ему, очевидно. Это он мне про концерт сказал, – уверенно ляпнула ты первое, что пришло в голову, и потащила гостя на кухню. – Устраивайся. Ужинать будешь или только чай?

– Чай, пожалуй.

Ты сервировала чаепитие, как любила – красиво и вкусно. Как было до того, как ты себя совсем забросила.

– Расскажи мне, как он поет. Как профессионал расскажи. Что это было?

– Ты хочешь узнать о его технике звукоизвлечения? – усмехнулся он.

– В том числе, – кивнула ты.

– Понимаешь, в чем штука, – начал Гера неторопливо, грея озябшие руки об горячие бока чашки с чаем, – каждый раз, когда я пытаюсь сделать это для себя как специалист, я невольно ухожу в слух. Одна непрекращающаяся волна, и всё это дышит, меняется, сдвигается, летает… Я могу тебе, конечно, рассказать о сложных ритмических сдвигах, мелизмах, тембровых оттенках. О его немыслимом вибрато полным голосом… Ты слышала его гроул в фальцете, от которого у меня шерсть дыбом на загривке.

– Гроул – это рычание?

– Да, хотя правильнее говорить – граул.

Да-да… Вибрато… гроул… А тебе тогда казалось, что его голос рвал волокна, и от твоего сердца остались одни ошметки…

– Ему ведь от природы дано не так уж много. И то, что он так фантастически звучит, – это целиком и полностью его собственная заслуга! Потому что фальцет – это техника и способ звукоизвлечения, а не голос. И далеко не каждый исполнитель такое умеет. Фальцет – это совершенно другая манера пользоваться голосом, грудной клеткой, позвоночником, легкими, мышцами живота… И звук воспроизводится из таких потаенных утроб нашего организма, о которых в повседневной жизни обычный человек даже не догадывается. Переход грудного голоса в фальцет совершается путем мышечного маневра, но в чем он состоит, так никто еще и не выяснил. Очередная загадка бога. Короче, это каторжный труд. Это – годы титанической работы над собой. Но ты же понимаешь, что дело не просто в технике. Есть еще одна составляющая.

– Какая? – спросила ты в нетерпении.

Гера помолчал, глядя в чашку, и с некоторой заминкой произнес то, что, очевидно, давно сформулировал для себя:

– Личность. Он поет собой. Всем, что ему довелось пережить. Всем, что дано ему богом. Или дьяволом. Или кто там, наверху, на раздаче?

– Собой… – повторила ты, – наверное, он все так делает – собой.

– Ты о чем? – насторожился Гера.

– Скажи, а что с ним произошло, когда он вышел на сцену? Разве может человек позволить себе так открываться? Так обнажать чувства публично?

– Человек наделен чувствами. Есть такая программа в нем. Мать-природа позаботилась. Но мало ли, что в нас понапихано… Мы пользуемся в лучшем случае очень ограниченной их частью. Мы вообще очень ограниченные, в том числе, и в чувствах. И в средствах их выражения. Скупы до крайности. Желе не расплескать. А в нем все это кипит белым ключом. И обжигает.

– Но то, что он делал на сцене – это… это же душевный эксгибиционизм какой-то.

Гера посмотрел на тебя внимательно, словно стараясь угадать, какую оценку ты вкладывала в это определение: положительную или отрицательную.

– Бэлла, вкусный у тебя чай, и вот эти штучки – не знаю, как они называются – тоже классные. Спасибо! И вообще – уютно тут у тебя очень. Но я, пожалуй, пойду. Дай мне свой телефон – я сообщу тебе о следующем концерте. Ты пойдешь со мной?

– Конечно!

Ты вынула из «дневной» сумки визитку и подала ему. Он даже не взглянул, просто спрятал в карман.

– Что-то случилось? – спросила ты, проверяя свои подозрения.

– Да… я как-то странно себя тут чувствую… его присутствие чувствую… его энергетику. Может, у меня крыша едет? Мне нужно побыть одному.

– Я заверну тебе с собой шоколадный брауни, – сказала ты, отлично понимая его состояние.

Ты закрыла дверь за этим случайным гостем, зашла в комнату мальчишки, села в кресло и поняла вдруг: Есть. Счастье. Когда прожил сутки, и НИЧЕГО не хотелось бы в них изменить.

15

Утром на стиральной машине в ванной ты обнаружила его белую рубашку со следами блеска для губ и тонального крема на воротнике; ту, которую ты вчера гладила. И еще – его жемчужно-серые дизайнерские джинсы, от которых пахло спиртным. Шампанским его поливали, что ли? У него не осталось сил засунуть одежду в машинку. Он, наверное, валился с ног от усталости. Да, похоже, у него была бурная ночь. И вообще – насыщенная личная жизнь. Его обожают сотни, или, может быть, тысячи девчонок. И еще один хороший парень. И звукорежиссеры. А тебе он просто оказал одноразовую гуманитарную помощь – поделился своей настоящестью. И тебе оставалось только смириться с этим обстоятельством. И быть благодарной за яркие незабываемые впечатления. И, согласись, ты с облегчением поняла, что он – небезупречен. Он пьет, курит, ругается матом и трахается, с кем попало. Ну, называй уж вещи своими именами. И он такой… трагически и необратимо ничей. И никакие собственнические женские инстинкты в его присутствии не срабатывали. Оказалось, что рядом с тобой жил не мальчишка. Кто-то другой. И он волновал тебя, как никто и никогда в твоей жизни…

После полудня мальчишка притащился на кухню в распахнутом на груди халате и тебе захотелось тут же спасти и уберечь, укрыть эту грудь, это беззащитное горло, из которых он мог извлекать магические звуки. Как тебе могло прийти в голову отпустить его? Он в тот момент стал сутью твоей жизни. Но ты не смогла к нему подойти. Что-то неведомое не подпускало тебя.

Он молча закинул в тостер ломтик хлеба и включил чайник.

– Тебе что-нибудь приготовить? – спросила ты.

– Нет, ничего не надо. Я сам, – буркнул он.

Ты пожала плечами и собралась уйти к себе.

– Бэлла, посиди со мной, – попросил он.

Ты была счастлива. Ты заварила ему вкусный зеленый чай с лепестками василька и мальвы, намазала тосты медом, порезала сыр и села напротив.

Ты смотрела на него. У него оказались невероятно красивые губы. Выразительно очерченный рот. Ты не замечала этого раньше. Как ты могла этого не заметить? Очень просто – он всегда тебе улыбался. А сегодня он был серьезен.

– Понравился концерт? – поинтересовался парень, мельком взглянув на тебя из-под челки.

И на тебя вновь нахлынуло… Черт! Что он сделал с тобой на том концерте? Как это можно назвать? Какими словами описать?

– Когда ты пел, я потеряла равновесие и ориентацию в пространстве. Буквально, – призналась ты. – Ты сам-то замечаешь? Понимаешь, что с людьми творишь?

Он с интересом посмотрел тебе в глаза.

– А мне нравится вносить в чью-то жизнь новые эмоции. И видеть, как люди шалеют.

Ты поняла: он, несомненно, видел результат, производимое впечатление. И это его трогало и подстегивало.

– Ты же… вывернул меня наизнанку! – сказала ты. – Как тебе это удается?

– Очень просто: для этого надо всего лишь вывернуться наизнанку самому, – ответил он.

– Я не понимаю… объясни… Что это значит?

– Это как в сексе. Если ты сама не впала в это состояние, то ничего не получится. Будет имитация оргазма. У артиста с залом должен быть… секс. В общем, могу тебя поздравить: на концерте с тобой случился оргазм. – Он улыбнулся.

Наверное, у тебя был глупый и перепуганный вид.

– Эй, я шучу! – засмеялся он. – Ну, почти…

Тебе было совсем не до смеха. Он открыто озвучивал свои эмоции и чувства, о которых ты не привыкла рассуждать вслух. Он говорил о таких вещах, которые никогда с тобой не случались прежде. Ах, как обманчива бывает внешность! Этот мальчишка говорил и поступал, как мужчина. Но он не был им юридически. Какая же это глупость, думала ты. Некоторые вполне совершеннолетние мужские особи до конца дней так и не становятся мужчинами, а этот мальчишка, такой решительный, такой преданный своей мечте, такой… живой и настоящий… Какой же он…

– Скажи, что с тобой произошло, когда ты вышел на сцену? Я не знаю тебя – такого…

– Я отпустил себя, – ответил он.

Тебе было совершенно не знакомо это состояние. Ты вообще была зажатой и неуверенной в себе.

– На сцене надо быть искренним. Иначе глупо петь от первого лица, – сказал он как нечто само собой разумеющееся. А ты вообще так никогда не думала о песнях.

– Тебе не страшно, выходя на сцену, к чужим людям, так открываться? И так… отдавать себя. Тебя потом не мучает ощущение внутренней пустоты?

Он молчал, и тебе показалось, что ты задела больную тему.

– Так и есть. И мне это не очень нравится. Ночью после концерта – состояние эйфории. На волне. А на следующий день – такая пустота, что хочется подсоединиться к какому-нибудь трубопроводу. Все равно с чем. Лишь бы залить. – Он помолчал. – Но на сцене надо быть искренним. И по-другому – мне не в кайф. По-другому – просто не имеет смысла.

Твой жизненный опыт говорил тебе: семнадцатилетние юноши искренне делают только одно: хотят секса. Но это имело отношение только к физиологии при полном отсутствии эмоциональной, чувственной составляющей. Ты не прощала им этой трусости и жлобства. И бешеное желание мальчишки напоить собой всех, обласкать каждого, его опьяненность собственными чувствами просто потрясли тебя.

– Зато люди после этого чувствуют себя наполненными… – сказала ты, – Видимо, это закон сохранения энергии.

Наверное, это прозвучало излишне патетично. Мальчишка посмотрел на тебя внимательно, словно оценивал твою собственную искренность в тот момент. Ведь вы говорили о самом важном в его жизни. Как же он был незнакомо серьезен!

– Как ты такой получился? – поразилась ты.

– Какой?

И ты не смогла сформулировать. Ты подумала, что если бы он позвонил тогда в твою дверь вот таким, каким ты видела его сейчас, ты никогда бы не узнала в нем мальчишку из телевизора.

– Ты намереваешься стать настоящей звездой?

– Я очень этого хочу.

– Думаешь, у тебя получится?

– Желания правят миром. Разве нет? – сказал он очень серьезно.

Ты никогда не думала о своих желаниях в таком глобальном контексте. Твои желания были, обычно, локальными, уютненькими, нацеленными на то, чтобы гармонично и без потерь вписаться в уже устроенный кем-то мир, чтобы под общий гвалт этого курятника не свалиться с общей жердочки. И тебя никогда не посещало желание взлететь на конек крыши, чтобы возвещать новую зарю.

– Если сомневаешься хоть на секунду, то не прокатит. Внутри должно быть все четко. Я родился с этим. С этим внутри. Я никогда не сомневался и не сомневаюсь. Я понял, что если этого в человеке нет, то ничего не выйдет. Я знаю и верю. Но, естественно, эту уверенность нельзя показывать всем.

– Да, решат, что зазвездился.

Он посмотрел на тебя внимательно, словно усомнился в том, что ты понимаешь, о чем он говорит.

– Я сейчас про внутреннее ощущение. И за это ощущение хорошо платишь по жизни. Не мелочевкой. Я много отдал. Надеюсь, что этого достаточно.

Что он уже успел отдать в свои семнадцать? Чем заплатил, удивлялась ты.

– Думаешь, купил билет в счастье? На белоснежный лайнер под названием «Мечта»? А не боишься, что Судьбе этого покажется мало, что это была плата только за старт, за то, чтобы попасть в шоу, и дальше придется платить за каждую ступень восхождения? Чем ты готов платить?

Ты говорила с ним, как папарацци. Как будто тебе не было в тот момент страшно за него, а просто любопытно.

Утренний румянец сошел с его щек. Нездоровая бледность растеклась по лицу, на лбу выступила испарина. Ты не ожидала такого эффекта и жалела, что не прикусила свой язык. Что ты наделала? Ты поступила, как эти чертовы папарацци!

– Если я буду работать на сто процентов во всех сферах и смыслах, то все будет!

Это прозвучало, как заклинание. Как попытка задобрить кого-то, договориться с тем, кто вел счет жертвам, принесенным на алтарь Мечты. Ты смотрела на него и не узнавала. Он замолчал, а потом спохватился, как будто убоявшись сглаза.

– Еще нужна удача. Временами она отворачивается. Я иногда боюсь думать, что со мной будет в сорок.

– Но ты же идешь по пути наибольшего сопротивления: всё – сам.

– Да, такая ступень сейчас. Ее нужно преодолеть самому. Чтобы заинтересовать потом собой кого-то.

Ты видела, что мальчишка нервничает и уже тяготится спонтанно возникшим разговором и, возможно, жалеет о неожиданных откровениях, сорвавшихся с губ. И вдруг он как будто переключил канал. Перед тобой вновь сидел шаловливый подросток. Словно то, предыдущее его воплощение: с отчаянной решимостью, святой уверенностью и готовностью к жертвам – было мороком, наваждением.

– Бэлка, ты что, дома все время сидишь? – спросил он неожиданно. – Ты куда-нибудь ходишь?

– Ну да, я в магазины хожу, в салон, в банк, эээ… по делам, в общем. На концерт вот вчера ходила.

– Ты всегда была домоседкой?

– Нет, раньше мы с Кауровой посещали разные частные вечеринки. В театр ходили.

– А сейчас почему с ней не ходишь? Поссорились?

Как ты могла ему объяснить, что исключила любимую подругу из своей жизни из-за него?

– Нет, она сейчас не в Москве.

Ты все глубже погружалась в пучину вранья. Ты врала всем: подруге, родителям, мальчишке, новому знакомому.

– А к чему эти вопросы? – насторожилась ты.

– Тебе надо гулять. Ты бледненькая, – сказал он, подражая голосу озабоченной бабушки.

– У меня есть тоналка и румяна, – засмеялась ты.

– И худенькая. Тебе надо больше есть.

– Ой, кто бы говорил! Сам – шкильда!

– Я на твоих котлетах уже разбух. Ремень на другую дырочку уже застегиваю, – гордо задрал нос мальчишка.

– У меня напольные весы есть! Давай взвесимся? – предложила ты, – будем потом зарубки делать. На животе.

Вы побежали доставать весы. Сталкивали с них друг друга. Он кричал, что в таких больших тапках взвешиваться не честно. Что одни только носы этих зверей весят по полкило каждый. Ты кричала, что его халат весит все три кило. И он, исключительно для чистоты эксперимента, сбросил халат.

Он был очень строен и гармоничен. Ты не могла отвести глаз и стояла перед ним, прижав ладони к груди.

– Ну что ты замерла, как сурикат? – засмеялся он и чуть подался к тебе. И ты отмерла. Отмерла и отступила на ранее занятые позиции.

– Оденься. Ты простудишься. Тебе надо беречь голос, – сказала ты и ушла на кухню. Ушла вместо того, чтобы обнять. Тебе ведь этого безумно хотелось, признайся! Прижать к себе, согреть и… защитить. Защитить от сияющего до ослепления, страшного и ненасытного идолища под названием «Мечта», которое требовало от мальчишки невыносимых жертв. Но ты точно знала, что не имеешь права на инициативу.

– А давай пойдем в спортзал, – услышала ты. – Качаться будем.

Он вошел, завязывая пояс халата.

– Я не люблю качаться. Это тяжело. Мне себя жалко.

– Ну, надо же как-то физически себя нагружать. Сидишь целый день за компом, скрючившись.

– Можно на танцы пойти. Хочешь? Это тоже серьезная физическая нагрузка.

– Я занимался танцами. Хотел органично двигаться на сцене. В клубах люблю танцевать.

– Пойдем на «Аргентинское танго»?

Мальчишка засмеялся.

– Ага, я там намажу тебе губы кррррасной помадой, и тогда услышу, наконец, твое сердце! Укушу тебя в шею и замммучаю в танце! А ты пойдешь и напишешь этой помадой на зеркале в туалете нецензурное слово, – размечтался он.

– Да-да, классика жанра… Откуда такие фантазии? – засмеялась ты. – Я и слов-то нецензурных не знаю.

– Я тебя научу, – пообещал он, важно кивнув головой.

– Зачем? Тебе нравится, когда девушки ругаются матом?

– Нет, но тебя это раскрепостит. Хочешь, прямо сейчас научу?

– Ой, не надо! – испугалась ты. – Я все равно не смогу произнести их вслух.

– А про себя сможешь?

– Про себя я все время ругаюсь, когда заказы просматриваю. Открываю электронную почту и сразу начинаю ругаться.

– Фух, значит, еще не все потеряно, – веселился мальчишка. – Пациент скорее жив, чем мертв!

А потом он вытащил тебя из-за стола и прижал к себе. Словно хотел подпитаться твоим теплом. Или поделиться своим. И ты стояла рядом с ним, как вкопанная, как деревянный пограничный столб. Как будто несла вахту, боевое дежурство на зыбкой границе своего рассудка. Ведь он больше не был твоим братом.

16

На следующий день он пришел с занятий и заглянул к тебе.

– Ты сегодня из-за компа вставала? – спросил он.

– Нет еще. А что? – удивилась ты.

– Ты вообще помнишь, что у тебя есть тело? Или оно у тебя стало частью компьютерной периферии? Продолжением мышки или клавиатуры.

– Ты о чем? – смутилась ты. – Сейчас я обед накрою.

– Пойдем! Обед надо заработать. Я хочу, чтобы ты почувствовала свое тело. И вообще – меня чего-то на спорт пробило. Будем заниматься, – постановил он. – Давай, давай!

В гостиной он подтянул ковер поближе к дивану.

– Ложись! – сказал он и лег сам, оставив место и тебе.

– Зачем?

– Будем пресс качать. До выразительного рельефа. До «кубиков», – ответил мальчишка и похлопал рукой рядом с собой.

Ты послушно легла на пол. Он ведь не просто тебя тренировать собирался. Он готов был делать это вместе с тобой. Вы зацепились ступнями за диван и принялись качать пресс, потом делали еще какие-то упражнения, потом тебе надоело. Ты ныла, что устала, что это какой-то идиотизм пополам с мазохизмом, и тогда он включил музыку и стал показывать тебе танцевальные па.

Ты действительно очень устала.

– Бэлка, ты слабенькая. Будем упражняться каждый день. Ты же хочешь, чтобы мы передвинули твой шкаф?

– Слушай, ты – буйный. Я тебя боюсь, – засомневалась ты.

– Я не буйный, я – экспрессивный, – засмеялся он. – Я же на шоу зуб себе отбил микрофоном.

Каждый день перед обедом он устраивал тренировку. Это продолжалось целую неделю, и ты удивлялась, как ему хватает на это сил при его загруженном учебно-рабочем графике. Он даже купил гантели. И как только принес их домой, порыв его иссяк. Ты будила его утром и вручала спортинвентарь. Он ругался, жаловался, что поздно лег и зарывался с головой под одеяло с воплем: «Бэлка, не устраивай мне гестапо!».

Тебя поначалу удивляло, что парень ходит на занятия так поздно. Но оказалось, что так составлено расписание в связи с нехваткой помещений в учебном заведении, и его курс занимается фактически во вторую смену. И ты радовалась, что у него есть возможность высыпаться после ночных бдений в клубах.

Как же он тебя зацепил! Чем бы ты ни занималась весь день, ты ждала его. Он уходил к полудню на занятия, потом на работу. Приходил поздно – ты его почти не видела. Ты просто ждала его весь день и… каждую ночь, мучаясь видениями той, единственной, и, как ты теперь понимала, – случайной. Ты проводила руками по шелку тонкой сорочки, надеясь оживить воспоминания о его руках, таких… талантливых. И остро осознавала свою бездарность, зажатость… Как будто ты была не женщиной, а гомункулусом лабораторным. И он это понял. И ему стало неинтересно. Ты терзалась мыслями о собственном несовершенстве и мечтала о прорыве этой плотины, засевшей глубоко в мозгах. Плотины, сооруженной семьей, воспитанием, средой, в которой нет места открытым чувствам. Тебя странно трогало, что в американских фильмах мамы и дети говорили друг другу «I love уou». А тебе мама никогда такого не говорила. Правда, ты никогда не сомневалась в этом ни секунды. Родители любили тебя, а ты – их. По умолчанию. Нежные и точные слова заменялись в твоем кругу эвфемизмами. А он их произносил. И от этого что-то творилось в твоей голове. Двадцать семь твоих почти полных лет – это, конечно, не приговор. Но почти десять лет разницы в возрасте… И то, что ему нет еще восемнадцати… Это – невозможно. И, вполне вероятно, что дело совсем не в возрасте. Иногда тебе казалось, что он старше тебя, опытнее, умнее. Дело было в его внутренней свободе. И в его таланте. А ты до сих пор не нашла в себе ничего такого, выдающегося, ради чего стоило бы жить. И от чего следовало ждать фейерверков и звездопада.