Текст книги "Хореограф"

– Я не знаю, как это бывает у других. Я – о себе. Как сказал твой проповедник, я «глубоко порабощен страстью». Скажи, ты сильный?

– В каком-то смысле, – пожал плечами Залевский. – Во всяком случае, я давно перестал работать из соображений кому-то что-то доказать и не стремлюсь непременно всем понравиться. Я научился ценить свое время и не тратить его на людей и вещи, в которые не верю. Могу себе позволить.

– Ну, тут я пока ровно на другом конце отношений. На меня тратят или не тратят время. А мне нужно, чтобы на меня тратили не только время, но и деньги. То есть, поверили в меня!

Говорил он, с трудом проталкивая слова через гортань. Неужели заболел, досадовал Залевский.

– Посиди, я сейчас.

Марин поднимался по осыпающейся под ногами тропинке к дому, освещая свой путь фонариком, и думал о том, что собеседник, против ожиданий, впал в неуютную, неудобную искренность. А сам он изрядно кривил душой. И парень пытался выпрямить кривизну его, Марина, души.

Когда Залевский вернулся с каплями от насморка, на столе уже красовалось живописное блюдо с грудой морской членистоногой нечисти. Мальчишка был в неописуемом восторге.

– Возьми, закапай в нос, – сказал Марин.

– Ммм… Орга-а-азм!!! – завывал и закатывал глаза парень, поедая ужин. И, бросив настороженный взгляд на Залевского, спросил озабоченно: – Я надеюсь, креветки – совершеннолетние?

Даже когда он говорил, а не пел, его низкий голос переворачивал всё внутри, подпирал гортань – не выдохнуть. Иногда хореограф спохватывался и усилием воли старался придать своему лицу сколько-нибудь пристойное выражение. Сидел ли юноша на диване, поджав ногу, ел ли, извлекая длинными пальцами нежное мясо из хитиновых панцирей, курил ли, устремив взгляд в темноту, он был ошеломительно изыскан, как юный патриций времен расцвета Империи, и с тем же оттенком порока во взоре. Хореограф смотрел прямо перед собой, охватывая картину целиком, с подсвеченным фонариками ландшафтом и человеком на фоне, и уплывал куда-то вместе с этой ночью. Было что-то мистически притягательное в неправдоподобно ускользающем лике этого человека. Картинка туманила сознание. Чудилась ему в парне некая томность и даже манерность, что разительно отличало его образ от утреннего, когда он резво носился по берегу. И теперь все его жеребячество на пляже казалось Марину напускным. Во всяком случае, оно совершенно сбивало Залевского с толку. И за этот обман хотелось сделать ему немного больно. Немного больно.

Его взгляд, его повадки таили в себе что-то особенное. Он заподозрил в парне опыт – сексуальный, чувственный – концентрированный опыт, которого хватило бы на три жизни. Залевский сделал открытие: он обижен на многоопытность собеседника. Он сожалел, что этот опыт парень получил не от него. Он искренне недоумевал, зачем этот человек, уже познавший физическую близость, что придавало остроту и накал их отношениям, вместо того чтобы принять любовь, обогатиться новым опытом, пережить волнующие чувства, избрал такую сложную и тонкую игру, которая исключала первый шаг со стороны Залевского. И от непроизнесенности, невысказанности желания, от пронзительного обещания в его улыбке зрело напряжение.

Все это, вероятно, читалось на лице Залевского, и мальчишка усмехнулся, состроил страшную рожицу, свесив набок язык. Неужели им никогда не стать ближе, чем сейчас, думал Марин.

Разморенный едой сотрапезник растянулся на диване.

– Эй, – окликнул его Залевский, – я тебя не вижу!

Парень засмеялся и пояснил, что так он предметнее чувствует себя на психотерапевтическом сеансе.

– Представь, что я твой воображаемый друг. Ты меня поклеточно изучаешь. Зачем тебе это?

– Мне надо на это смотреть. Ты заряжаешь меня.

Собеседник был явно польщен, но из-под стола не вылез.

– Марин, если друг – воображаемый, значит, ты беседуешь сам с собой. Понимаешь? Вот скажи, что ты любишь в балете?

– Да все. Саму атмосферу…

– А больше всего?

– Ты что-то конкретное хочешь услышать? Ну да, наверное, тела, умные тела.

– Послушные, ты хотел сказать? Тебя это заводит?

Кажется, мальчишка вернул ему его вопрос.

– Слушай, кто кого тут лечит, и кто кого исповедует? – рассердился хореограф. Он не видел собеседника, заподозрил его в коварной провокации, чувствовал, что не готов к открытому разговору с пустым местом, посторонним насмешником. И тогда он решил удивить его неожиданным поворотом.

– Конечно, красивое тело заводит. Но оно так же не познано до конца, как любое космическое тело. Потрясающе сложный и тонко отлаженный механизм. Можно пытаться познать, но все равно рано или поздно упираешься в нечто, первоначально данное природой, что невозможно определить и создать. Представь крохотный эмбрион. Откуда его молекулы знают, что часть их должна сформировать клетки печени, другая часть – различные мышечные ткани, в том числе сердечную мышцу или желудок, мозг в конце концов?

– Ну, наверное, это генетическая информация?

– Я знаю, как выглядит носитель, к примеру, цифровой информации – флэшка, диск, любой гаджет. Я знаю, как выглядит бумажный носитель. Информация на этих носителях – это тексты, изображения. А теперь представь, что молекула – носитель информации о живом существе. И не просто носитель, а строитель живого существа. Ну, то есть, крохотная клетка создала тебя с нуля. Такого сложного, со всеми твоими руками, ногами, причудами и выкрутасами. Ничего не перепутала. В ней была заархивирована вся информация о тебе. Что такое в этом случае ИНФОРМАЦИЯ? Кто ее изначально передал или записал?

– Круто! Я никогда об этом не думал. А ты заморачиваешься такими вещами? – собеседник сел и смотрел теперь на Марина с интересом.

– Я тебе больше скажу. Существует теория «эгоистичного гена», из которой следует, что эволюция не связана с выживанием вида. Она связана исключительно с выживанием индивида – носителя этого эгоистичного гена. У эгоистичного гена выше способность к выживанию, чем у гена-альтруиста. Ты только вдумайся: для эволюции человечества важен индивидуум, а не популяция в целом, не общественность с ее моралью и всем прочим. Я сейчас очень грубо и примитивно излагаю. Но ты можешь сам почитать книги Докинза.

Залевский вдруг пожалел, что ушел от вопроса о послушных телах. Он содержал в себе желанные перспективы.

– Доедай! Это белок. Тебе массу набирать надо.

– Знаю. Но не могу. В меня не помещается. – Мальчишка сложил руки на животе. – Я вообще мало ем.

– Я заметил. Почему не можешь?

– Мало ел – желудок сократился. Так мне объяснили, – беспечно сказал он и потянулся за сигаретами.

– Тебя дома плохо кормили?

– Дома? Я так давно живу не дома… – пожал плечами парень.

– Почему мало ел? – недоумевал Залевский.

Мальчишка смотрел на Залевского, дивясь непониманию таких простых и очевидных вещей.

– Слушай, ну просто не всегда была еда. Не всегда были деньги на еду. Так бывает. Ты разве не знал?

– И что ты делал?

– Что-что… Не ел. Или тырил еду в супермаркете. У меня была подружка-оторва, – засмеялся парень, – мы с ней вдвоем ходили на дело. Такие два ангелочка…

– Ты беспризорничал, что ли? – изумился Залевский.

– Нет, я учился. Просто жил не дома.

Марин пробовал на вкус столь неординарное обстоятельство из жизни своего юного друга. Сам Залевский был благополучным во всех смыслах и чурался зараженной неблагополучием среды. Он придерживался неписаного правила существования в социуме: не понижай уровень. Элитный дом, интеллигентные, умные и талантливые друзья родителей. В детстве и юности его опекали близкие люди, и никто не позволил бы ему голодать. Он сам пытался сокращать рацион, чтобы поддерживать форму – профессия требовала. Человек, которому в магазине никогда не приходила мысль украсть еду, потому что он всегда мог позволить себе купить ее, или попросить у родителей, смотрел на мальчишку, которого вынудили к этому обстоятельства.

– Как ты на это решился?

– Все просто. Надо понять: умру я от этого или нет. И если с предательством можно как-то жить, то от голода можно умереть. Хотя предательство больнее, чем голод.

– А работать?.. – аккуратно поинтересовался хореограф.

– Да я работал, когда брали. Мне же тогда четырнадцать лет было. В караоке-баре пел по ночам.

– Тебя так ни разу и не поймали на горячем?

– Поймали.

– И что?

– Нашлось, кому отмазать меня. Но в «обезьяннике» посидел.

– Почему же ты домашним не сказал, что голодаешь? Дикость какая-то!

– При чем тут домашние? Я же сам принял решение уехать из дома. Дома учиться было негде, пришлось уехать.

– Решение четырнадцатилетнего пацана? – не мог взять в толк хореограф. – А девочка эта, подружка твоя, она тоже одна жила?

– Нет, она жила в семье. Она со мной за компанию воровала. Просто по-дружески. Это она меня и подбила, кстати. Классная была деваха! Мы с ней еще проституток мне искали. А с одним мальчиком дружили, потому что у него дома всегда была еда. Прихожу к нему в гости – он вываливает из коробки своих роботов-трансформеров, типа, давай играть! Играть, прикинь! Я намекаю: может, сначала перекусим?

Жизнь, полная подвохов и реальных угроз. Ах, как это отлично, как замечательно, что он такой – хлебнувший тягот. Он пережил, испытал, ему есть, что вложить в свое творчество, вдруг обрадовался хореограф. В нем удивительно развит инстинкт самосохранения. Наверное, в нем вообще были обострены инстинкты, потому что назвать все это банальным здравомыслием никак нельзя. На это надо было решиться. И еще мизансцена с ворующими ангелочками вдруг показалась ему славной.

Собеседник неожиданно разволновался, что предстал перед Залевским неудобным, чужеродным. Болтун, ругал он себя. Он легко мог рассказывать о своих приключениях подружкам, с шуточками и стебом, так, что у них не возникло бы ни одного повода жалеть его. Но взрослый человек воспринял его рассказ слишком остро. Не следовало грузить человека на отдыхе такими вещами. А впрочем, пусть знает. Скрытность способна развалить любую дружбу.

– Слушай, не парься, – улыбнулся он Марину, – это было весело!

Из-за соседнего столика ушел кто-то, перекрывавший фонарь, и Залевский вновь увидел тень. На сей раз это была утка, образованная согнутой в локте рукой.

– Да я просто пытаюсь представить: ты в столь юном возрасте решал такие серьезные проблемы: где жить, на что…

– Скверно, конечно, что есть хочется каждый день. И надо где-то жить – спать, мыться и все такое. Физиологические моменты – это не те обстоятельства, которые можно отменить, а изначальное божье западло. Здесь полностью отсутствует свобода выбора. Ты не можешь выбрать «не есть» или «не спать». Ты просто кончишься.

Формулировка была корявой, но доходчивой: отсутствие свободы выбора – «божье западло». Унижение, заложенное природой. Неотрезанная пуповина, связывающая человека с природой. Будь ты хоть философ, хоть хореограф, хоть китайский император, ты повязан своей физиологией. Это открытие пришло к парню в отрочестве в самом практическом смысле. А Залевский, оказывается, даже в теории до сих пор не очень-то продвинулся. Наверное, именно по причине отсутствия такого рода практики в его жизни. Впрочем, чертова физиология компенсировала это унижение другими процессами, суть которых – наслаждение. Необходимое равновесие для устойчивости данной формы жизни.

– Но, если ты знаешь, что в итоге хочешь получить, кем и каким стать, приходится сделать выбор: что ты готов за это отдать. Вот это – настоящая проблема. Особенно, если этот выбор за тебя делает кто-то другой – назначает цену и взимает плату. И хорошо еще, если отнимают только иллюзии… У меня бывали потери покрупнее.

– Знакомо, – кивнул Марин. – В свое время я тоже стоял перед выбором. Именно так: чему стоит посвятить свою жизнь несмотря на то, что вроде бы все обстоит благополучно. Я рад, что решился на перемены. Они мне дались почти бесплатно. Во всяком случае, меня не гнетет груз потерь. Я просто стал сильным. И теперь я многое могу себе позволить. Например, жить в удовольствие.

Собеседник молчал с забытой на лице улыбкой, смотрел на Залевского, приподняв бровь, как будто сравнивал цену, которую каждый из них заплатил за свой выбор. Хореограф заподозрил, что, кажется, сморозил очередную пафосную глупость (одной больше, одной меньше), и был благодарен за вновь проявленное великодушие: парень не стал развивать скользкую тему цены.

– Я тоже когда-нибудь стану сильным. Скорее бы… Научишь?

– Только не сегодня, – взмолился, подняв руки, Марин. Пришла пора завершать этот бесконечный день сюрпризов.

Пока мальчишка выбирался из-за стола, тень-мартышка отвесила балаганный поклон и показала Марину фривольный жест.

10

На обратном пути спутник с трудом передвигал ноги и буквально засыпал на ходу.

– Давай ты будешь меня тянуть! Или толкать! – смеясь, приставал он, поднимаясь по тропе и цепляясь за Марина, за его майку и штаны, оттягивал резинку, и хлопал ею Марина по спине.

Залевский вспомнил, как в детстве возвращался с родителями с новогодних гулянок, «из гостей». Объевшись до икоты и наигравшись с другими детьми до одури, просился на руки, и отец нес его, засыпающего, поскальзываясь на обледенелом асфальте, боясь уронить свою ношу. От папиного шерстяного шарфа пахло табаком и Шипром, еще алкоголем и немножко мокрой псиной из-за таявших снежинок. Мама, семеня, забегала вперед и пыталась оправить задравшуюся курточку сына, обезопасить от мороза тонко белевшую беззащитную полоску кожи между курткой и выбившимися из-под брючек трусами. И папа перехватывал руки иначе, подпирая его коленом. Этот эпизод на отцовских руках был, пожалуй, единственным зимним детским воспоминанием, хотя можно было при необходимости припомнить какие-то санки, горки, елки, тесно связанным с отцом.

Марин тянул парня за руку, подталкивал в спину, ругая за отсутствие физической выносливости, угрожал отвести в Москве в спортзал.

– Где ты будешь спать? – спросил он дома и «со значением» заглянул мальчишке в глаза.

– Могу на диване, – беспечно пожал тот плечами, унес на диван свой комплект новеньких постельных принадлежностей и отправился в душ.

Его невозмутимое отделение потрясло Залевского. Не потому, что это было нарушением неписаных правил, а потому что он больше не владел ситуацией. Он просто не ожидал, что этот вопрос будет решать не он. Он и задал-то его из ритуальных соображений. Вопрос был завуалированным приглашением и должен был послужить прелюдией к прикосновению и ко всему, что за этим должно последовать. Спросил, чтобы насладиться сиюминутной живой реакций, откровенными словами, взглядом. У него ведь теперь на этот случай имелись сразу два возможных варианта развития событий: с трепетным румянцем или с бесстыдными словами. Его устроил бы любой. Но он был наказан за бездарную игру, все меньше напоминавшую шахматы и все больше – рулетку. Его шарик закатился на зеро. Возможно, этот человек прав, и Залевский все еще имеет дело с воображаемый другом. Воображаемый – исходная печаль в условии задачи.

Хореограф долго не мог уснуть, мучился видениями худенького аккуратного мальчика, сидящего в вонючей клетке с грязными бомжами, решившего во что бы то ни стало выжить, потому что его ждала музыка. Он как бы издалека видел его бледное лицо, расчерченное тенью решетки. И совсем не обязательно городить клетку на сцене. Чтобы показать состояние несвободы, достаточно начертать решетку на лице. А потом пришел некто, возможно, завсегдатай или администратор, а-то и владелец караоке-бара, и выторговал мальчишку. У него был взрослый друг? Покровитель?

С внутренней свободой сложнее. Образ обретения внутренней свободы – человек, стирающий, соскребающий решетку со своего лица. Или срезающий ее вместе с кожей. И тогда на месте решетки, прочерченной углем, возникают кровавые борозды. То ли свобода, оплаченная кровью и плотью, то ли вечное заточение. Образы внутренней свободы и несвободы не давали ему покоя, пока теплая и влажная ночь не коснулась его отяжелевших век.

Но вскоре Залевский был разбужен тычком в бок – рядом с ним, свернувшись клубочком, посапывал забитым носом мальчишка. Наверное, он замерз под кондиционером и перебрался со своего дивана к Марину. Черт, не надо было ему лезть под холодный душ. Укрыть парня, кроме тонкой простыни, было нечем, и Марин прижался к нему своим горячим телом и накрыл рукой. И понял, что пропала ночь. Ему никогда в жизни не доводилось согревать своим телом юношу. Тот спал беспокойно, подрагивая то руками, то ногами, словно щенок, которому снится игра или погоня. И вся эта диковинная ситуация одновременно изумляла и волновала хореографа.

Почему два прекрасных тела, две яркие харизматичные личности не могут слиться в упоении и экстазе? Разве они не созданы друг для друга, для взаимной любви и наслаждения? Почему не порочней в глазах общества выглядит малоэстетичное слияние тел разнополых, но расплывшихся, бесформенных, когда по большому счету уже не отличить мужчину от женщины? Дело было отнюдь не в табу, которые хореограф привык легко преодолевать. На самом деле он просто никак не мог понять: было между ними что-то или не было. Обстоятельства его пробуждения говорили о том, что не было. Но уж слишком реалистичным представлялся ему тот сладкий сон. Вплоть до звучания голоса. Или он, в силу присущего артистическим натурам развитого воображения, нафантазировал? Погрузил сам себя в желаемое? И еще он не знал главного: примет ли этот человек его мужскую любовь.

Залевский касался губами его теплого темени, вдыхал запах его волос и кожи. Так пахнет молодость, ее живительные соки. А сам он даже в Индию прихватил свою элитную парфюмерию, особо крепкую. Ему вечно мерещился запах пота – побочный эффект его работы.

Согревал и не смел тронуть. Чувствовал, как под рукой бьется его сердце. Обнюхивал, словно щенная сука свой приплод, приткнувшийся к ее молочному брюху в поисках корма, тепла и защиты. Еще немного и начну его вылизывать, усмехнулся Марин. Вдруг вспомнил, что макушку как высшую точку тела человека буддисты считают местом, где обитает его душа. И вообразил, что целует его душу.

И все же… Он пришел? Но к мужчине за любовью приходят не так. Не сворачиваются клубочком, не сопят под мышку. Как странно. Он думал, что давно решил для себя этот вопрос. Но сейчас что-то мешало ему поступить так, как он хотел, как он привык поступать. Мальчишка своим доверием сковал его руки и перенаправил в другое русло его мысли. Или все это он, Марин Залевский, с успехом проделал с собой сам? Но чьим бы это ни было замыслом или ошибкой, все, что он теперь мог позволить себе, – это вдыхать его и любоваться им. И нашептывать спящему любимые строки из Заболоцкого:

 
«День прошел, и мы с тобой —
Полузвери, полубоги —
Засыпаем на пороге
Новой жизни молодой.»
 

11

Проснулся в несусветную рань, когда солнце еще не взошло, но уже на подходе, и мир вокруг – нежный, расслабленный и беспомощный. Но вот завозился, расцвел, заиграл всеми красками утра, зазвучал разноголосицей деревенского двора – квохтаньем кур, надрывным лаем собачьих разборок, птичьим щебетом. Марин обнаружил, что лежит без подушки на самом краю тахты, вытесненный ночным пришельцем-захватчиком. Такая вот аннексия с контрибуцией.

Под окном кто-то на повышенных тонах на незнакомом языке выяснял отношения, не сложившиеся, должно быть, с ночи. Марин полюбопытствовал. Под верандой размахивали руками два парня с рюкзаками, и по вдруг узнанному «рэга!» и характерному жесту Марин догадался, что это израильтяне. Алтухер рассказывал: постармейский релакс. Прилетели на отдых и ищут своих. Он улыбнулся, вспомнив, как в прошлом году стал свидетелем забавного зрелища: специальные люди из специальной службы собирали по пляжам и притонам своих застрявших в этих краях дембелей, приводили их в чувство и увозили на родину.

– Эй, мотеки (сладкие – любимое обращение Алтухера)! Your pals are over there! – крикнул он, махнув рукой в южном направлении, где кучно селились их соотечественники и висела на дереве огромная стилизованная ладошка с молитвой.

Сколько чудес таит в себе каждое новое утро, сколько надежд рождает его перламутровая нагота и безмятежность! Хореограф наслаждался свежестью раннего часа. Улыбался, представляя, как заглянет сейчас в глаза своего спутника, спросит о чем-нибудь, услышит его голос. Жизнь на отдыхе состоит из таких приятных пустяков! Потянулся, ощутил свое тело, проделал несколько упражнений из комплекса у-шу, вдруг заметил местную чумазую ребятню, с интересом наблюдавшую за его эскападами, и сбежал под сень шатра.

– Это ты меня сюда притащил? – услышал он глумливый голосок.

– Еще чего! Я тебя тут ночью обнаружил.

– Да ладно… – куражился наглец, – ты еще скажи, что я сам себя твоей рукой накрыл!

– Ты меня разбудил хуком в печень, – оправдываясь, проворчал Залевский, вдруг рассердившийся на себя за ночную мелодраму, в которую впал под воздействием беседы и последующей неожиданной находки в своей постели.

– Ты же не спящая царевна, чтоб тебя поцелуем будить, – смеялся мальчишка. – Хотя… хм… надо будет попробовать!

И в Марине взыграло, заискрилось: он наслаждался его веселой дерзостью, испытывал ощущение легкости и новизны.

– Дрыгался всю ночь, спать не давал… Что тебе снилось?

– Я удирал от какого-то звероящера!

– Удрал?

– Ага!

– Ошибаешься! Я твой звероящер! На пол! – скомандовал хореограф с мстительной ноткой в голосе. – Будешь отжиматься! Каждый день!

Он не стал бы этого делать – отдых должен быть всеобъемлющим, но ему захотелось придать форму, рельеф тонкому телу парня. Чтобы он полюбил свое тело, распоряжался им с удовольствием и пользой и не стыдился обнажаться.

Свободный и своенравный мальчишка – его приключение, его остров сокровищ – каким-то непостижимым образом «включил» Марина. Это было как обещание новой жизни. Дом на берегу океана становился обителью метаморфоз.

Пляж принес новое беспокойство: на парне были белые плавки. Явно дорогие, отнюдь не случайные, они никак не вязались со здешним простецким образом жизни, который привык позволять себе Марин. И это выглядело как-то слишком. Слишком откровенным, слишком очевидным. Он не мог оторвать взгляд.

– Почему белые? – не удержался от вопроса.

– Белый цвет – чистота и невинность, – засмеялся мальчишка.

– А черный? Грязь и порок?

– А черный – бездна-а-а! Потому что ты начинаешь домысливать то, чего не видишь. Я просто честен с тобой!

Никогда Залевский не чувствовал себя объектом столь откровенных насмешек и удивлялся своему терпению. Но еще не накатила полуденная жара, и так хорошо было лежать рядом на песке, повернувшись лицом друг к другу, ласково и изумленно смотреть в его глаза, вдруг туманящиеся поволокой истомы, улыбаться блаженно, распустив нечаянно губы, ощущать на своем лице его щекотное дыхание и знать, что это не сон. Вертелось на языке вдруг наново переосмысленное:

 
«Взгляни, как солнце обольщает
Пересыхающий ручей
Полдневной прелестью своей…»
 

Быть может, именно этот малый являлся в прошлой жизни Ходасевичу «полдневной прелестью своей» (юноши? девушки?) и питал его пересыхающий ручей? Быть может, он в каждом перерождении своем приходит к поэтам, художникам, музыкантам и вдохновляет их. В каком обличии? Он теперь будет искать его лицо на всех портретах всех времен – от эллинских до нынешних.

Залевский зажмурился от наслаждения и острого желания сохранить картинку.

– Все, ты проиграл! – заявил мальчишка.

– А мы разве во что-то играли?

– Конечно! Нельзя безнаказанно смотреть в глаза. Кто моргнул, того съели!

В глаза! Смешно… Каких трудов, какого самообладания ему стоило отвести взгляд от белых плавок!

– Не подавишься? – усмехнулся Марин.

– Ладно, я только укушу, – согласился его спутник и, примерившись, лениво прихватил зубами плечо Залевского.

Ощущение оказалось совершенно новым для хореографа – его еще никогда не кусали. И теперь он не знал точно, как к этому следовало отнестись. Ему, пожалуй, было приятно, но действовало совершенно парализующе, как будто из слюнных желез этого неведомого существа в кровь Залевского попал нервнопаралитический яд.

Не дождавшись сопротивления, продолжения игры, не приглашенный разделить внутренний диалог хореографа с воображаемым поэтом, мальчишка потерял интерес и поднялся. Он стоял у кромки воды, продавливая теплую песчаную жижу между пальцами ног. Заметив, что Марин его фотографирует, влез на валун и принялся позировать, принимая позы картинные, лики отрешенные. Наверное, уже представлял, как станет баловать снимками своих поклонников и удивлять «желтую» интернет-прессу. Он слонялся по пляжу, писал что-то своими длинными пальцами на плотном влажном песке. Поглядывал на Марина при этом.

Мальчишка был одновременно угловат и грациозен, искренен и смущен. И весь калейдоскоп эмоций и настроений, вся его живая, свежая и ломкая пластика с резко взлетающими руками, словно швыряющими восклицательные знаки в конце фраз, необыкновенно увлекли хореографа. Только ему хотелось чуть более длинных и медленных линий, уверенных точек в конце строки. Но линии были рваные, а точки – внезапные, на полуслове. Казалось, его конечности не сопрягались, а жили какой-то отдельной жизнью. Это настораживало Марина, как всякая попытка обмануть. Хореограф был убежден, что между движением рук человека и свойствами его натуры существует самая тесная связь. Движение рук – это жест, а жест – эмоционально-смысловое проявление личности. А для вокалиста это еще и часть профессии, исполнительского мастерства. Хореограф подмечал, как руки певцов управляют их голосом: внешний жест формировал внутреннее чувство лада, чувство музыкальной формы. Движение, считал он, создает ткань реальности. Тела – челноки… И этот необыкновенный малый ткал для него какую-то новую реальность. Своими необыкновенными руками он приручал Залевского. Хореограф подмечал, как менялись его жесты в зависимости от места. На пляже он словно стремился заполнить собой бескрайнее пространство – руки летали резко, хаотично, аритмично, а в доме его жесты становились более упорядоченными и содержательными, в них появлялась воля, энергия, направленность и смысл. Они содержали вопрос, иронию, мысль. Они включали щелчком, давали старт. Такими руками рассыпать бы жемчуга. Колдовать. Ласкать в конце концов. А не подкреплять ими свой рассказ про «град размером с крысиное яйцо».

Сам же Залевский ловил себя на скрещенных на груди руках, и никак не мог открыться. Ему казалось, что, если он ослабит защиту, разведет руки, в тот же момент чужой хаос ворвется в него, выпотрошит нутро и поселится там, как хищный зверек в объеденном остове жертвы.

– Почему ты меня все время снимаешь?

Марину почудилось в его вопросе кокетство.

– Я коллекционирую пластику, мимику. Ты мне очень интересен в этом смысле.

– Только в этом?

– Ну, не только, – усмехнулся хореограф. Ему нравилось дразнить парня, откровенно напрашивающегося, как Залевскому показалось, на комплементы.

Мальчишка, не дождавшись пояснений, спросил в лоб:

– А в человеческом смысле я тебе не интересен? Только в профессиональном?

Хореограф рассмеялся его трогательному дознанию, почувствовал закипающую веселую злость и отработанным приемом перекинул истца через голову. Приземлившись на ноги, тот рассвирепел и бросился на Марина. Упредив движение противника, Залевский выбросил вперед руку и остановил его ладонью. И вдруг мальчишка накрыл его кисть своей рукой – прижал ее к сердцу. Это была совсем не та реакция, которую ожидал Марин, и он по инерции повторил трюк. Его охватил азарт! Ему казалось, что этот человек наконец-то в его власти. Мальчишка сорвался в немую истерику. Каждый его наскок хореограф, забавляясь, превращал в трюк. Наслаждался своей властью, своим физическим превосходством над ним, над его телом, испытывая чувство сладкой мести. Только старался не смотреть ему в лицо, потому что заметил, что у парня стал слегка косить глаз. Кажется, он распсиховался. Злился, но не отступал, словно щенок, вцепившийся в брючину. Опасаясь, что мальчишка всерьез завелся, что все это может закончиться плачевно, хореограф сгреб его в охапку и отнес в море.

– Остынь!

Парень неловко плюхнулся в воду, вынырнул и, не оглядываясь, поплыл прочь от берега. Этот неожиданный и, казалось бы, немотивированный всплеск злости насторожил Залевского. Что он сказал или сделал такого, что могло обидеть? Или не сделал? Не сказал? Чего он ждет от Марина? Каких «человеческих» проявлений? Нет никаких абстрактных человеческих! Он не знаком с абстрактным человечеством. В его жизни все предельно конкретно. Есть определенные чувства, которые возникают у одного человека к другому, считал он, и продиктованные этими чувствами отношения! Вопрос только в том, готов ли один принять чувства другого, готов ли к отношениям. Совпали два человека в чувствах или нет. И, похоже, у них – все наперекосяк. Он, может быть, тоже хотел знать, как парень относится к нему, что чувствует, но полагал, что некоторые вопросы не следует задавать. Надо дать ситуации дозреть, и тогда ответ станет очевиден.

Расстроенный Залевский брел вдоль берега и вдруг застыл над взрывшей песок надписью:

«Я немножко счастлив?»

Эти слова, их смысл, несомненно, имеющий отношение к нему, и глубокий изогнутый окоп вопросительного знака привели Марина в смятение. Раз за разом пробегал он взглядом слова и увязал в этом знаке. Неужели он все испортил? Зачем ему понадобилась демонстрация собственного превосходства и бездумная попытка унизить парня? Что на него нашло? Нет, ничего такого у него и в мыслях не было! Или было? Да он просто играл с ним! Забавлялся. Увы, забавы сильных часто оборачиваются унижением слабых. И теперь этот волнующий субтитр выглядел полноценным кадром – напрасным шрамом, процарапанным на теле их общей Индии. Он упустил возможность ответить на этот вопрос, и вообще, он, похоже, упустил что-то важное и тонкое в их отношениях. Они оба могли бы испытать невероятное блаженство от взаимопроникновения – физического, психологического, духовного, а вместо этого он напоролся на надменную независимость юнца вкупе с неврастенической требовательностью.

Марин опустился на колени и тщательно выровнял песок ладонью. Он бездарно пропустил свой ход. Смотрел на свои руки. Вот они, его руки – сильные, умелые и ласковые. И в них нет ничего. Несколько минут назад этот человек уже был в его руках и даже не вырывался, как будто вдруг поверив в несущие его руки, доверившись им, но Залевский выбросил его в море, как щенка-выбраковку.

Хореограф обернулся и увидел, что мальчишка заплыл слишком далеко. Псих, разнервничался он. Это при его-то фобии! Где этот его инстинкт самосохранения? Детская месть: я умру – вы пожалеете! Он знал, что Аравийское море ведет себя, как океан. Очень сильно затягивает отходящая волна. Необходимо все время чувствовать дно под ногами. Куда его понесло? Что за нервный припадок? Придется как-то возвращать. Ах, да! Он же не терпит насилия… Но хорош был бы хореограф, если бы не смог совладать с психанувшим мальчишкой! Вот только излюбленные приемы в этом случае, пожалуй, не годились. Они вызывали стойкое сопротивление и нешуточную обиду.