Текст книги "Пейзаж с чудовищем"

– Я хочу пить! – оповестила всех и бармена Евдокия Жавелева. – У меня дикая жажда. Феликс, радость моя, что ты такой хмурый? Не рад видеть меня? Но я не к тебе приехала. Тут ведь теперь клуб, хозяин.

Она скользнула взглядом по Феликсу, по Мещерскому, по мраморному камину, персидским коврам и картинно, словно актриса на сцене, развела руками.

– Ах, у меня такая жажда! Напоите меня!

Глава 12
Ссора

28 мая

Палаццо, словно волшебное подземелье, словно сказочный лабиринт, разлучало, разобщало тех, кто оказался внутри, целиком в его власти.

Сергей Мещерский ощутил это на себе: явилась Капитолина-домоправительница и увлекла его за собой в недра дома, на второй этаж, где находились спальни для гостей, окнами на водохранилище, и Мещерский тут же заблудился в лабиринте. Словно в пещерах горного короля, в доме тут и там эхом отдавались голоса – то громкие, то приглушенные, дело, видно, было в особой акустике просторных залов на первом этаже и фантастически высоких потолках.

Они с Капитолиной шли по коридору, и она с гордостью показывала спальни – их двери были распахнуты, все напоминало дорогой отель. Декор каждой комнаты отличался от остальных. Роскошь, бьющая в глаза, осталась на первом этаже, здесь же все устроили по-королевски уютно и комфортно.

Мещерский выбрал для себя относительно строго декорированную спальню с большой кроватью и ванной, отделанной черным мрамором. Он оставил там свою сумку, забрал лишь ноутбук. И попросил Капитолину в качестве домашнего гида-поводыря отвести его в библиотеку, где ждала коллекция Константина Вяземского.

Библиотека относилась к разряду парадных комнат и располагалась на первом этаже. Обстановка оказалась именно такой, как ожидал Мещерский: дубовые панели, дубовые шкафы, кожаные кресла. Что еще могли предложить Феликсу дизайнеры для оформления библиотеки, как не классический оксфордский стиль?

На большом круглом столе были разложены пухлые тетради и блокноты в кожаных и матерчатых синих, коричневых и грязно-серых, затертых, засаленных обложках. Тут же громоздились кожаные папки, в которых хранились старые путевые карты.

Мещерский глянул на все это изобилие, потом подсчитал блокноты и тетради – двадцать восемь. Он взял ту тетрадь, что лежала сверху, – мелкий, бисерный, убористый почерк князя Вяземского напоминал арабскую вязь. На полях теснились пометки, рисунки, указания широты и долготы. Тетрадь оказалась исписанной от корки до корки. На внутренней стороне титульного листа уже другим почерком было выведено: тетрадь №…

Мещерский понял, что за два дня такое количество текстов и еще карты на подлинность не изучить – это физически невозможно. И это лишь часть архива Константина Вяземского за 1892 год – о его путешествии во Вьетнам, Бирму и Лаос! Дальний родственник ползал, скакал, галопировал по Азии верхом в сопровождении кучки казаков. Как он умудрялся возить с собой в седельных сумках весь свой грандиозный архив? Или он отсылал его частями с почтой в Российское консульство?

Для начала Мещерский обратился к папкам с картами. Он любил старые карты, как любят книги, как любят стихи. Он с головой погрузился в их изучение, в визуальный осмотр чернил, бумаги, графики. Открыл свой ноутбук, начал делать записи.

Время летело незаметно, как вдруг…

– Я не могу больше терпеть! Это адская боль! Вы вообще люди или кто?!

Женский крик эхом пронесся по дворцу.

Мещерский подошел к дверям библиотеки, открыл их и увидел ту самую роскошную гостиную, стены которой затягивал алый сафьян. Громкие раздраженные женские голоса слышались из-за дверей следующего помещения.

Мещерский распахнул белые двери.

Впоследствии, когда произошли все эти ужасные, необъяснимые события, он часто вспоминал этот момент. Он увидел и услышал нечто, но что? В тот момент он воспринял все это просто как ссору с криками по непонятным причинам, как сполох очередного скандала. Но его первое впечатление было в корне неверным. И впоследствии он раз за разом прокручивал в мозгу эту сцену и пытался сосчитать ее зрителей и участников.

За алой гостиной располагалась небольшая комната, практически лишенная мебели, – проходная, куда выходили двери еще двух помещений. Двери были открыты.

Это были каминный зал и еще один зал, стены которого украшали картины. Впрочем, галерею – а это и была галерея – в тот момент Мещерский не рассмотрел, потому что на пороге стоял Феликс и загораживал вид.

Каминный зал преобразился. Там каким-то непонятным чудом появился походный бар с деревянной стойкой и стеллажами, уставленными хрусталем, – сборная конструкция. За стойкой царил бармен-кудесник в оранжевом пиджаке. В креслах и диванах от Дольче – Габбана расположились гости с бокалами. Мещерский увидел Евдокию Жавелеву, Юлию Смолу. В дальнем кресле, у окна, утопал какой-то светловолосый мужчина. Он сидел вполоборота, отвернувшись. И тогда Мещерский его не узнал.

У камина, на отшибе от всех, поставив кресло спинкой к гостям, сидел Артемий Клинопопов.

Все прислушивались к новой сваре.

– Я не могу больше терпеть! Это пытка настоящая!

Кричала няня по имени Света – Мещерский сразу узнал ее. Светленькая пышечка. Она стояла в центре проходной комнаты рядом с Капитолиной. Аякса с ней не было. И свой салатовый передник няни из моющейся ткани она сняла. Волосы были собраны в хвост и затянуты резинкой. На плече болталась увесистая кожаная сумка. На няне было надето что-то вроде спортивной ветровки. Но в тот момент Мещерский не обратил внимание ни на цвет ветровки, ни на сумку, которую сжимала девушка, он слышал лишь ее резкий крик, похожий на скрежет по металлу:

– Это пытка! Я не могу…

– Это мы не можем! – кричала на нее багровая от гнева Капитолина. – Как это так, без спроса? Я вас в холле у дверей поймала! Где это видано – уходить тайком, вечером, никого не предупредив, ничего мне не сказав?!

– Я сама не знала, что так получится, я думала, вытерплю, но это невозможно терпеть! – возражала ей няня Светлана.

– Света, зайдите, – сказал Феликс, отступая в дверном проеме на шаг. – Капа, я разберусь с этим сам.

Няня Светлана прошмыгнула мимо него в картинную галерею. Феликс закрыл двери. Но через минуту визгливый голос молодой няньки снова взмыл ввысь – она качала права хозяину.

– Ничего такого, обычное недоразумение с прислугой, – Капитолина обращалась к гостям, бывшим уже здорово навеселе.

Она обернулась на двери галереи и покрутила у своего виска пальцем.

Мещерский вернулся в библиотеку.

Позже, когда все они очутились внутри страшного кошмара, он настойчиво спрашивал себя: что он видел в этой проходной комнате?

Что видели и что поняли другие?

Глава 13
Ребус фон клевера

29 мая

Сергей Мещерский проснулся с ощущением сухости во рту, словно наглотался песка. В окно светило солнце. Он сначала даже не понял, где он. Потом вспомнил. Глянул на часы – без малого полдень. Никогда прежде он не вставал так поздно.

Вчера вечером он засиделся в библиотеке допоздна – просмотрел треть карт и путевых маршрутов Константина Вяземского. Карты были подлинные, в этом Мещерский сомнений уже не имел.

За плотно закрытыми дверями библиотеки палаццо жил ночной жизнью. До Мещерского долетал громкий женский смех. И, пялясь на широту и долготу в дневниках путешественника по Азии, Мещерский невольно прикидывал, кто же это хохочет так призывно – то ли Евдокия Жавелева, то ли Юлия Смола. Теледивы… светские львицы… шикарные бабы, приехавшие в деревню Топь ради того, чтобы пить без боязни огласки.

Ровно в полночь в библиотеке, словно коварная фея, появился с бутылкой скотча и бокалами Гарик Тролль.

– Как продвигаются наши дела? – спросил он Мещерского, усаживаясь на край стола и разливая скотч.

– Очень интересная коллекция карт. Большая редкость.

– Вам все понравилось? Сергей, а правда, что этот Вяземский – ваш родственник?

– Очень дальний, – как отзыв на пароль выдал Мещерский.

– Князь, надо же… Братан прямо обалдел, когда узнал, что к нему князь пожалует. – Гарик пальцем пододвинул бокал к Мещерскому: – Ваше здоровье, князюшка. Кстати, а каково это – быть князем, потомком старинного рода? Я мемуары, помню, читал одной девчушки, подружки Марины Цветаевой – Майи Кудашевой. Она описывала, как они все тусовались в десятых годах, и она залетела, а ее муж был князь.

– Князь Сергей Кудашев, – сказал Мещерский.

– Угу. Тоже ваш предок?

– Очень, очень, очень дальний родственник со стороны прабабушки.

– И Марина Цветаева все ее спрашивала: «Что чувствуешь, милочка, когда в животе князь?» Даже Цветаева перед аристократами робела. Чего уж о нас с братцем, плебеях-замкадниках, говорить.

– Ваше здоровье, Гарик, – Мещерский выпил скотч. – Вы известный человек. Ваш брат Феликс – человек знаменитый. Звезда.

– Бабки звездность перестала приносить. – Гарик улыбался. Светлые, словно вылинявшие от зноя глаза его напоминали две стертые медные монеты. – Думаю, Боб Данилевский просветил вас, что Феликс по-крупному на мели. Шоу его провалилось. Творческий кризис вцепился в горло. Депрессуха. Я его не виню ни в чем. Сейчас многие не то что процветать перестали, а просто бедствуют, хотя пытаются это скрывать. Телевидение и раньше было помойкой. А сейчас это гнойная помойка. Жадные судорожные поиски денег, плюс добавилось идейное размежевание и постоянные скандалы, склоки. Гонорары урезаны, зрители от всего устали. Те, кто в телебизнесе, из порток выпрыгивают, чтобы за небольшие деньги выдать хоть какой-то контент, что имел бы зрительский рейтинг. Кто во что горазд. Пугачева в деревне Грязь в ванну лезет при включенных камерах в предверии семидесятилетнего юбилея. На Первом раньше все пели, а теперь пляшут как заводные. Даже отчислить по количеству баллов с танцулек не могут – отчислишь с танцев, а плясать больше некому. Уже пятидесятилетние матроны в ход пошли. Хоть что-то, хоть как-то, хоть голым задом на ежа. Хоть Валуева в «Спокойной ночи, малыши».

– У вас была передача – телефонные розыгрыши.

– Врагов я себе нажил пранкерством – не счесть, – Гарик усмехнулся. – Клинопопов вон, горе-злосчастье питерское, и тот шипит как кобра. Я сначала пародировать пробовал. Раньше все в ящике Жириновского пародировали. А сейчас это обрыдло всем хуже горькой редьки, – Гарик сказал это голосом Жириновского. – Что толку пародировать Пореченкова, например, или Ваню Фонарева? Их никто по голосу не узнает. Еще в лицо как-то узнают, и на том спасибо. Про остальных – кто из сериала в сериал, как дерьмо в проруби, мотается, – вообще молчу. Это, как незабвенный Валерий Золотухин говаривал, «банда анонимов» – он выдал это голосом Валерия Золотухина.

– Время идет, все меняется, – нейтрально проговорил Мещерский.

– Помогите Феликсу продать всю эту канитель, – Гарик рукой с бокалом обвел стол, заваленный папками с картами и тетрадями-дневниками. – Посодействуйте как специалист, найдите покупателя, который не поскупится.

– Банк купит, – пообещал Мещерский, – насчет цены Феликс должен будет договориться сам. У меня к нему есть один вопрос. Хорошее предложение. Это не связано с коллекцией Вяземского.

– Да братан готов продать что угодно, лишь бы заплатили. Вон до чего дело дошло – он дом свой под пьяные оргии вынужден сдавать. Вас это, как я понял, сильно коробит.

– Нет, я понимаю. Обстоятельства.

– Нужда заставит, хотите сказать? – Гарик хохотнул. – Вы ели? Ужинали? Я, например, нет. Пойдемте в столовую. Перекусим. Клубный буфет накрыт круглосуточно.

В столовой, у шведского стола, уже изрядно разоренного клиентами клуба «ТЗ», они наложили себе полные тарелки. Гарик все подливал Мещерскому из бутылок собственноручно.

Никого из гостей в столовой Мещерский не увидел. А сам после обильных возлияний не помнил, как добрался до спальни. Порок заразителен, как корь!

И вот теперь он проснулся в полдень. Сполз с огромной двуспальной кровати и…

Смех за дверью. Нежный, женский. Ехидное хихиканье.

Мещерский подошел к двери и выглянул. Странное зрелище открылось его взору.

Дверь спальни напротив распахнута, и на пороге – Артемий Клинопопов. По его расхристанному виду и помятому лицу было видно, что он либо спал одетым, либо так и не ложился. От него несло спиртным. Он завороженно и тупо смотрел в конец коридора.

Женщина удалялась медленно и плавно, раздеваясь на ходу.

Высокая, тонкая, как спица. Мещерский не сразу узнал Евдокию Жавелеву с распущенными темными волосами.

За Евдокией и Клинопоповым наблюдал мальчик лет двенадцати – худенький, невысокий, рыжий, с темными глазами и сумрачным выражением лица. Очень серьезный. Он был одет в спортивный костюм из серой фланели.

Евдокия плыла по коридору, на ходу высвобождая плечи из белого атласного халата. Одно голое плечо, другое, голая спина. И вот уже белый атлас волочился за ней как шлейф. А она, абсолютно голая, шествовала так легко, словно ноги ее не касались земли. Спина гибко извивалась, как у змеи, маленькие мускулистые ягодицы приковывали к себе взгляд.

– Что вы делаете? – вырвалось у Мещерского. – Тут ребенок… Мальчик, ты кто?

– Брысь отсюда, крысеныш. Тебе еще рано… Пошел! – Евдокия через плечо обернулась. – Ненавижу детей. Недорос подглядывать.

– Это он за вами подглядывает, а не я, – сказал мальчик, указывая на Клинопопова. – Слюни распустил, старый.

– Не смей грубить, – язык Клинопопова заплетался. – Мал еще. Но понять должен – знаешь, кто это? Это блудница Вавилонская, дщерь греха. Сосуд мерзостей плотских. Берегись ее!

– Мальчик, тебя как зовут? – глупо спросил Мещерский.

– Напились как свиньи, – вместо ответа по-взрослому брезгливо отчеканил мальчик.

Евдокия тем временем широко распахнула одну из дверей. Это оказалась ванная. В ней гудела вода, наполняя до краев мраморную ванну на ножках, похожих на позолоченные львиные лапы. На глазах всех троих голая Евдокия залезла в ванну и погрузилась в воду до шеи.

Перед глазами Мещерского, как вспышка, – вид ее тела: груди как маленькие виноградные гроздья, плоский живот и темный треугольник.

– Ужрались! – бросил мальчик, повернулся и побежал по коридору. Скрылся за дверью.

– Артемий Ильич, дуууууушечка, невинный вы наш, богомольный вы наш, присоединяйтесь! Вода горяяяяяяяяячая и я горяяяяяяяячая, пылаю, – позвала Клинопопова Евдокия и снова засмеялась нежно и зазывно, как серебряный бирманский колокольчик.

Мещерский захлопнул дверь своей спальни. Он взмок, щеки его пылали. Пришел в себя он лишь под холодным душем в ванной.

Когда он вышел из ванны, на столике рядом с кроватью его ждал поднос с завтраком и кофейник. Мещерский не слышал, как горничная принесла все это.

Он нехотя поел, оделся, привел себя в порядок. И самостоятельно отыскал в лабиринте дома библиотеку.

На этот раз он решил читать дневники. Открыл свой ноутбук. Впрягся, как вол, в работу, но сцена в коридоре не давала ему покоя. А потом услышал голоса. Голос Евдокии узнал сразу.

И неведомая сила повлекла его глянуть, что на этот раз отчебучили клиенты клуба «Только Звезды».

Он прошел через алую гостиную, через ту проходную комнату, где накануне скандалила няня. Голоса доносились из галереи, двери ее были приоткрыты.

Мещерский вошел.

– Эти четки с Тибета, мне их подарил буддийский лама, надо же, какая жалость! Наверное, нитка сгнила.

– Сейчас все соберем до бусины.

Евдокия, Юлия Смола и невысокий блондин в потертых джинсах и белой рубашке стояли посреди галереи. Гарик Тролль и тот самый рыжий мальчишка в сером спортивном костюме, встреченный Мещерским в коридоре, ползали на коленках по навощенному паркету, заглядывали под кресла и демонстрационные музейные витрины и что-то собирали.

Блондина в белой рубашке с расстегнутым воротом и полупустым бокалом для виски Мещерский узнал – то был популярный актер Иван Фонарев.

Но не он и не Евдокия, позвякивавшая кубиками льда в своем коктейльном бокале, привлекли в тот момент его внимание. И не мальчик, и не Гарик Тролль.

А картины галереи. Сама галерея не могла похвастаться большой площадью, и дизайн выглядел скромно: стены, выкрашенные белым, чтобы ничто не отвлекало.

Картины размещались в два ряда на левой стене от входа, так чтобы свет из двух окон создавал естественное освещение. Мещерский скользнул взглядом – все вперемешку: Левитан, Бакст, Айвазовский, Поленов, Натан Альтман, Сомов, Билибин, Бурлюк, из современных – Дубосарский.

На противоположной от двери стене висели в ряд всего четыре полотна. Не слишком большие по размеру.

Мещерский глянул на них и ощутил в животе холод – словно он проглотил ледяную глыбу.

– А, наш князь Серж Мещерский! – Гарик Тролль поднял голову от пола. – Хорошо спали, ваше сиятельство?

Мальчишка, ползавший на коленках, хихикнул. Он поднял голову и тоже посмотрел на Мещерского. А тому показалось, что он персонаж сцены из романа «Идиот». Князя Мышкина, юродивого, так же встречали в богатых гостиных.

– Тибетские четки собираем, – прокомментировал свои действия ГарГарик. – Миша, да все уже, хватит.

– Нет, вон туда еще бусины закатились. – Рыжий мальчик по имени Миша ловко нырнул головой под дубовую витрину на ножках, где под стеклом были выставлены миниатюры.

Когда вылезал, пятясь, он толкнул Ивана Фонарева. Но тот не среагировал. Он пристально смотрел на четыре картины на стене.

На картины взирала и Евдокия Жавелева.

– Ужас! – сказала она. – Как такое вообще можно дома вешать?

Мещерский шестым чувством понял: вот они, четыре картины Юлиуса фон Клевера, объединенные общим названием «Пейзаж с чудовищем».

Но поначалу воспринял их как жуткий ребус.

Как и те полотна, что он видел в Интернете с подачи Данилевского – «Лесной царь», «Забытое кладбище», – эти картины были написаны в строго реалистичной, академической манере, с максимально точным изображением деталей. И это тревожило больше всего. Этот подчеркнутый реализм, приземленность – при пугающей фантастичности некоторых других вещей.

Первая картина изображала итальянский пейзаж – так, по крайней мере, сначала показалось Мещерскому. Белая итальянская вилла в буйно разросшемся парке. Кипарисы, пальмы, кусты роз. Закатное небо, словно пронзенное оранжевыми лучами заходящего солнца. На втором этаже – открытая терраса, а на ней изображены дамы в кринолинах и господа в сюртуках – хорошее общество девятнадцатого века, собравшееся скоротать итальянский вечер. А в правом нижнем углу картины фон Клевер изобразил нечто.

Косматая тень под сенью миртовых зарослей. Тень еще более темная, чем кусты, зеленые заросли – декорации для этого размытого существа, припавшего к земле и смотрящего в сторону итальянской виллы. На фоне четкой академической живописи фантом был изображен словно в небрежной смазанной манере, однако производил тревожное, почти физически страшное впечатление именно тем, что нельзя было понять, кто или что изображено. Зверь ли, человек ли, или то и другое – полужабья-полуобезьянья поза, первобытная мощь во всем облике, скрюченные конечности, напружиненные, словно для молниеносного хищного броска.

Вторая картина изображала фасад виллы крупным планом. Словно вы, зритель, приблизились к дому. И закат уже догорел. В пепельных сумерках в римском парковом светильнике мерцал огонь, отбрасывающий отсветы на фасад и на песчаную аллею, ведущую к парадному подъезду. Белый фасад виллы словно фосфоресцировал. Было отчетливо видно, что второе по счету окно на первом этаже распахнуто настежь. А на песчаной аллее почти у самого крыльца лежала мертвая птица – белый павлин. Он лежал на спине, поджав скрюченные лапы по-куриному. Брюхо его было распорото, выпущенные кишки и ошметки окровавленной плоти были изображены художником с анатомической точностью. На песке вокруг павлина валялись белые перья.

Мещерский ощутил, что ему не хочется смотреть две другие картины. Этой, с изуродованной птицей, достаточно.

Однако удержаться было нельзя.

Следующая картина изображала… Ну, словно вы попали внутрь виллы. Возможно, через то самое распахнутое настежь окно, оставив позади себя растерзанного, выпотрошенного павлина. Комната, освещенная одинокой свечой. Комната – детская. Колыбелька в углу. Открытое окно, вздутая ночным ветром кружевная занавеска. И везде – кровь. На разбросанных по полу белых подушках, на атласном одеяльце – жуткие багровые пятна. Лужа крови на полу. Брызги крови на деревянном изголовье колыбельки, на стене.

В этот момент Иван Фонарев подошел ближе и заслонил от Мещерского четвертую картину. Затем он отвернулся, отступил, словно искал в галерее место, откуда будут одновременно видны все четыре полотна.

Четвертая картина изображала все ту же виллу – вид немного удаленный, с перспективой. Дом словно уменьшился в размерах. Над виллой всходила луна, видом своим напоминающая недреманное око. Тьма в парке сгустилась, но можно разглядеть, что то самое окно на первом этаже все еще распахнуто.

Но не на эти мелкие, однако весьма четко изображенные подробности обращал внимание всякий, кто бы взглянул на «Пейзаж с чудовищем».

А на то, что смотрело прямо на зрителя, изображенное в центре крупным планом. Фигура до пояса, словно она в три прыжка приблизилась к картинной раме и вот-вот готова была перемахнуть через нее, чтобы вырваться из пейзажа в реальный мир. Это был человек, заросший волосами, смахивающий на оборотня. Или мертвец-вурдалак. Или демон. Фигура принадлежала чудовищу – шерсть, когтистые лапы. А вот лицо было вполне человеческим, если бы не одна деталь: жуткий взгляд, полный ярости, безумия и торжества, – дикая гримаса, искажающая черты. Гримаса хищника, возвращающегося с удачной охоты.

Во рту… нет, в пасти своей тварь держала тельце младенца, истекающее кровью. Крохотная ручка и ножка были отгрызены. Эти маленькие окровавленные культи художник тоже изобразил с анатомической точностью.

Мещерский ощутил, что его бросило в жар.

– Это Юлиус фон Клевер «Пейзаж с чудовищем»? – спросил он.

– Ага. – Гарик поднялся. Он подошел к Юлии и молча протянул ей горсть цветных бусин.

Она так же молча приняла. Потом взяла собранные бусины и у мальчика Миши.

– Спасибо.

– Не за что. – Мальчик покосился на Ивана Фонарева. Казалось, того заворожили картины.

– Ребус какой-то, – сказал Мещерский. – Жутко, но непонятно.

– Легенду надо знать, – пояснил Гарик Тролль. – Это иллюстрация фон Клевера к одной страшилке середины девятнадцатого века.

– Страшилке?

– Реальное событие – убийства в Риме, на вилле Геката, и судебный процесс – обросло невероятными подробностями и превратилось в известную легенду.

– Гарик, расскажите подробно, – попросил Мещерский.

– А что рассказывать-то? Я сам все это в каталоге аукциона вычитал, когда брат эти штуки купил, – Гарик говорил нарочито небрежно. – Юлиусу фон Клеверу во время поездки в Вену случайно попалось в журнале описание судебного процесса по делу об убийствах на вилле Геката, свидетелем которых стал французский драматург и мистик Эмиль Ожье, увлекавшийся спиритизмом. С его подачи этот процесс превратился в страшную легенду. В Риме в шестидесятых годах Ожье познакомился с супругами из Австрии Кхевенхюллер. И вовлек их в свои занятия спиритизмом. Во время одного из спиритических сеансов эти типы – Йохан и Элизабет – задушили своего кузена, молодого князя Кхевенхюллера. Позже, на суде, Элизабет в этом убийстве призналась, сказала, что они с мужем сделали это из-за наследства, из-за замка Ландскрон. А потом, во время другого сеанса, Элизабет зверски убила своего первенца – маленького сына. Ее застали с поличным, всю в крови, в его детской. На суде она в детоубийстве не созналась. Ее держали всю жизнь в сумасшедшем доме, потому что она рассказывала невероятные вещи о том, что якобы увидела в ту ночь в детской. Ее мужа держали в тюрьме пожизненно. Эмиль Ожье слышал о показаниях Элизабет на суде и написал для журналов по спиритизму несколько статей, посвященных этим событиям. Он пересказывал бред детоубийцы – мол, это демон, злой дух, вызванный с того света, растерзал ребенка, а не она. Легенда же добавила к этим россказням важные детали: что то был не демон, а убитый супругами Кхевенхюллер кузен. Это он встал из могилы в образе чудовища, явился на виллу Геката и отомстил за свою смерть – загрыз их первенца. Око за око, зуб за зуб.

– Гарик, есть и другой вариант этой легенды. Ты мне в прошлый раз рассказывал. Или не ты, а твой брат, – прервала его Юлия Смола. – По другой версии за наследство был убит не кузен – князь, а престарелый дядюшка. Его прикончили в собственной постели во время припадка астмы. А он потом встал из могилы, обернулся зверем и убил единственного ребенка своих убийц.

Гарик ничего на это Юлии не ответил. Повернулся к ней спиной и обратился к Мещерскому:

– Юлиус фон Клевер в присущей ему манере проиллюстрировал легенду о чудовище-детоубийце, так поразившую его в Вене.

– Такой реализм, мать вашу… – хрипло произнес Иван Фонарев.

– Страшные картины, – отозвался Мещерский. Он сказал, что думал.

– Комикс. Ужастик. – Мальчик по имени Миша пожал плечами. – Это как манга-комикс. Каждый рисунок – как киношный кадр. Что тут такого? Тоже мне, монстр.

Мещерский подумал: шкет абсолютно прав. Это словно замедленные кадры, каждый добавляет свое и словно ведет зрителя поэтапно: хозяева и гости на вилле Геката, закат, чудовище уже здесь, оно следит, ждет своего часа. Убитый павлин – чтобы криком своим никого не всполошил. Открытое окно. Царапины когтей на дереве. Опустевшая детская, залитая кровью.

И финал – чудовищная месть, детоубийство. Чудовище – тут рядом, на расстоянии вытянутой руки. Смотрит на тебя из тьмы, зажав свою добычу в зубах.