Текст книги "Легенды довоенной Москвы"

Дмитрий Шостакович и Нина Варзар: восьмое чудо

• Шостакович Дмитрий Дмитриевич (25 сентября 1906 года, Петербург, Российская империя – 9 августа 1975 года, Москва, СССР) – великий композитор.

• Нина Васильевна Варзар (1909 год, Санкт-Петербург, Российская империя – 5 декабря 1954 года, Ереван, СССР) – астроном.

• Он – истинный гений и истинный интеллигент, тонко чувствующий, порывистый, погруженный в себя, интеллигентный, мягкий, но верный своим принципам, совершенно не приспособленный к быту.

• Она – мудрая, спокойная, уравновешенная, решительная женщина, надежная опора для супруга, при этом весьма самостоятельная, волевая личность.

• Двое общих детей. Поженились 28 апреля 1932 года. Пережили развод, но снова вернулись друг к другу. Жить порознь не могли.

• Шостакович тяжело пережил ее смерть, но потом женился еще дважды.

Дмитрий Дмитриевич Шостакович был композитором от Бога… Собственно, как и все великие композиторы. Но он даже не знал мук творчества – только проблемы с окружающим миром из-за неприятия его творений. А музыка – музыка приходила к нему сама. Шостакович не сочинял, он просто принимал ее и переносил на нотную бумагу. Он пытался объяснить, как это происходит: «Есть разные способы писать музыку. У некоторых рождается мелодия, какие-то ходы, а потом они оркеструют. У меня же вся музыка рождается оркестрованной. Я слышу ее так. И какой состав оркестра, и какие играют инструменты. Все это складывается в голове. А потом я сажусь и пишу. Мне трудно понять, как можно иначе писать музыку…»

Он был гением. Но очень скромным. И все время пытался доказать, что он – обыкновенный человек. Это у него не очень хорошо получалось. Но скромным, деликатным и патологически порядочным его запомнили все. Иногда у Шостаковича даже возникали проблемы из-за его скромности и порядочности. Но какие бы уроки ни преподносила ему жизнь, Дмитрий Дмитриевич отказывался меняться: отказывался изменять себе и своей музыке.

Музыка была его единственной страстью.

И казалось, все его любови к земным женщинам не могли сравниться со страстью к музыке… Однако была одна, которая была для него – главной. Его первая жена. Нина Варзар. Его подруга и опора. Ровный и теплый свет, возле которого композитор имел прибежище от тьмы и холода внешнего мира.

1

Он родился 25 сентября 1906 года в Петербурге. Отец, Дмитрий Болеславович Шостакович, – поверитель Главной палаты мер и весов, поляк по происхождению, предки которого участвовали в Польском восстании и отбывали наказание на каторге. Мать, Софья Васильевна Кокоулина, – дочь начальника золотых приисков, получила прекрасное образование: сначала – в Иркутске, потом – в Петербургской консерватории. Родители Дмитрия Дмитриевича не были профессиональными музыкантами, но были одаренными и увлеченными музыкой людьми.

Софья Васильевна сама учила музыке своих троих детей. У нее была своя собственная метода: она считала, что за инструмент ребенка нужно сажать не раньше, чем ему исполнится девять лет, потому что до этого он еще неусидчив и не способен к серьезным занятиям. Но если к двенадцати годам юный ученик не полюбит музыку – не следует далее его или ее мучить… Старшая дочь, Мария, интерес к музыке проявила и стала пианисткой, младшая в семье, Зоя, от дальнейшего обучения отказалась и стала ветеринаром.

Средний же ребенок, Митенька, вырос великим композитором, хотя сам признавал: «В детстве я не обнаруживал особой любви к музыке. У меня не было того, что у других композиторов. Я не подкрадывался в трехлетнем возрасте к дверям, чтобы послушать музыку, а если и слушал ее, то после этого спал также безмятежно, как и предыдущую ночь. В детстве слушал много музыки: отец пел, мать играла на фортепиано. У знакомых за стеной часто собирался любительский струнный квартет. Любил слушать (лет в 7–8), но сам учиться желания не проявлял, относился к учению скорее даже отрицательно. Когда исполнилось 9 лет, по настоянию матери начал учиться игре на фортепиано: до этого возраста вообще не подходил к роялю. Моя мать, Софья Васильевна Шостакович, очень настаивала, чтобы я начал учиться игре на рояле. Но я всячески уклонялся. „Слишком корень учения горек, чтобы стоило учиться играть“, – думал я. Но мать все же настояла и летом 1915 года стала давать мне уроки игры на рояле. Так завела у нас мать порядок: как девять лет исполнится – садись за рояль. Так было с моими двумя сестрами, так было и со мной. Занятия пошли успешно. Я полюбил музыку, полюбил рояль. Первые уроки сразу же обнаружили во мне большие способности, и дело пошло очень быстро. У меня оказались абсолютный слух и большая память. Я быстро выучивал ноты, быстро запоминал, выучивал наизусть совершенно без всякого труда: само запоминалось, легко читал ноты».

В семье Дмитрий был любимцем. Мать и сестры обожали его. Софья Васильевна с умилением вспоминала: «Митя тихостью походил на девочку». Милый послушный мальчик, он не любил шумных игр, ему нравилось «слушать тишину», и, даже перелистывая книгу, он спрашивал мать: «Ты слышишь, как звучат страницы?»

Для него все в мире – звучало, все могло превращаться в музыку: шелест страниц в тиши домашней библиотеки и жужжание прялки, услышанное в деревне, рев тигров в цирке и треск горящего дерева. И стрельба на улицах революционного Петрограда… А крик смертельно раненного превращался в симфонию.

Шостакович вспоминал: «Пытаться сочинять я начал тогда же, как начал учиться игре на рояле. Первое сочинение, какое я сейчас припоминаю, была какая-то длинная пьеса, под названием „Солдат“. Толчком к этому сочинению явилась война 1914 года. Тогда я сочинял, получая позывы к творчеству исключительно от внешних событий и явлений, как то: война, марширующие солдаты, шум улицы, лес, вода, огонь. Будучи совсем маленьким, видел, как горел лес. Это послужило впоследствии толчком к сочинению какой-то „огненной сонаты“ для рояля. Названия тогдашних сочинений (поскольку я их припоминаю) были: „В лесу“, „Шум поезда“, „Буря“, „Гроза“ и тому подобное.

Тогда же я очень много читал Гоголя и даже пытался сочинить оперу „Тарас Бульба“. Но из этого ничего не вышло».

2

Осенью 1915 года Митю отдали учиться в музыкальную школу выдающегося пианиста Игнатия Альбертовича Гляссера. Уже в декабре на зачете Митя сыграл половину вещей из «Детского альбома» Чайковского. К концу года он играл сонаты Гайдна, Моцарта, Бетховена. На следующий год перешел к фугам Баха. Все отмечали уникальный талант ребенка, но к попыткам сочинительства юного Шостаковича Глиссер «относился весьма скептически и не поощрял таковыми заниматься».

Однако Митя все равно сочинял. Не мог не сочинять. Он вспоминал: «Во время Февральской революции я, возвращаясь домой из гимназии, попал в толпу и долго с ней проходил. Были выстрелы, крики. Все это я пытался изобразить в „революционной симфонии“. Тогда же сочинил „Похоронный марш“ памяти жертв революции. Октябрьскую революцию я встретил тоже на улице, причем тогда кто-то, оказавшийся, как писали в газетах, бывшим городовым, застрелил у меня на глазах маленького мальчика. Этот трагический эпизод сильно врезался мне в память».

Софья Васильевна, видя, как упорно Митя сочиняет «свое» и насколько это «свое» он предпочитает даже самому великому чужому, повела его на консультацию к знаменитому педагогу Александру Ильичу Зилоти. «Вывод Зилоти был категоричен: „Карьеры себе мальчик не сделает. Музыкальных способностей нет“. Плакал я тогда всю ночь. Очень обидно было. Видя мое горе, повела меня мать к А. К. Глазунову. Я поиграл мои сочинения, и А. К. сказал, что композицией заниматься необходимо. Авторитетное мнение Александра Константиновича убедило моих родителей учить меня помимо игры на рояле и композиции. Итак, осенью 1919 года я поступил в Консерваторию…»

Тринадцатилетний Митя Шостакович пришел на экзамен в сопровождении матери. Одет он был в детский костюмчик, выглядел моложе своего возраста, но в руках держал огромную папку с нотами, среди которых имелось восемь прелюдий его авторства.

Годы, проведенные в консерватории, стали едва ли не счастливейшими в его жизни. Учителя были благосклонны к чудо-ребенку соученики уважали серьезного мальчика, да и вообще Дмитрия Шостаковича окружало только всеобщее восхищение. Ему постоянно твердили, какой он талантливый и необыкновенный. А дарованию так важна поддержка…

Шостаковичи дружили с художником Борисом Кустодиевым, часто бывали у него в гостях всей семьей. На Митю произвел большое впечатление цикл его иллюстраций к повести Лескова «Леди Макбет Мценского уезда», над которым художник работал будучи уже тяжело больным. Тогда-то Шостакович и прочел эту повесть, и описанные в ней неистовые, преступные страсти потрясли его и нашли отклик в его тихой душе, в его музыке…

Спустя много лет он напишет оперу по мотивам Лескова. А пока играет для друзей Кустодиева, один из которых вспоминал: «Чудесно было находиться среди гостей, когда худенький мальчик, с тонкими поджатыми губами, с узким, чуть горбатым носиком, в очках, старомодно оправленных светящейся ниточкой металла, абсолютно бессловесным, злым букой переходил большую комнату и, приподнявшись на цыпочки, садился за огромный рояль. Чудесно – ибо по какому-то непонятному закону противоречия худенький мальчик за роялем перерождался в очень дерзкого музыканта с мужским ударом пальцев, с захватывающим движением ритма. Он играл свои сочинения, переполненные влияниями новой музыки, неожиданные, заставлявшие переживать звук так, как будто это был театр, где все очевидно до смеха или до слез. Его музыка разговаривала, болтала, иногда весьма озорно. Вдруг в своих сбивчивых диссонансах она обнаруживала такую мелодию, что у всех приподнимались брови. И мальчик вставал из-за рояля и тихонько, застенчиво отходил к своей маме, которая румянилась, улыбалась, как будто аплодисменты относились к ней, а не к ее бессловесному сыну.

И когда музыканта обступали со всех сторон, требуя поиграть еще, а он сидел, сердито опустив под очками глаза и держа руки на острых мальчишеских коленках, мама говорила: „Ну, поди, Митя, сыграй еще“. Митя тотчас послушно вставал и по-детски угловато шел к роялю…»

3

1922 год стал тяжелым для семьи Шостаковичей: сначала скоропостижно скончался отец Дмитрий Болеславович, а потом заболел Митя – на шее у него образовалась опухоль. Подозревали рак, и близкие едва не сошли с ума, тем более что точных способов диагностики тогда не существовало. Опухоль просто удалили, а измученного послеоперационным лечением пациента отправили отдыхать в Крым, для чего пришлось продать семейную ценность – рояль «Дидерикс». Материальное положение семьи уже тогда было трудным.

Сопровождала Дмитрия старшая сестра Мария. И вот там, в Гаспре, в Доме отдыха ученых, Шостакович встретил свою первую любовь – Татьяну Гливенко.

Они были ровесниками, им обоим еще не исполнилось семнадцати лет. Отец Тани, ученый, отправил дочку отдохнуть в Крым после окончания семилетки. Шостаковичи снимали комнату в деревне, но обедать приходили в столовую Дома отдыха. Тоненькая темноволосая Таня в платье с белым воротничком и с большим бантом сидела за столом напротив Дмитрия – исхудалого, бледного, в толстых очках, мучительно застенчивого… Впрочем, влюбленность придала ему смелости, и, по воспоминаниям, во время обедов Дмитрий Шостакович блистал остроумием и эрудицией. Они с Таней подружились, часами гуляли вместе, беседовали. И даже когда Дмитрий сочинял музыку, он просил Таню: «Посиди рядом». Татьяне Гливенко он посвятил трио: «Посвящается тебе, если ты ничего не будешь иметь против».

Мария написала матери, что их Митенька, похоже, влюбился. Софья Васильевна запаниковала: почему-то она очень боялась, что сын рано женится и это погубит его карьеру! В ответ на ее нервное письмо Шостакович поделился своими взглядами на любовь и брак, наивными, но вполне типичными для юноши 20-х годов: «Мамочка дорогая, я тебя предупреждаю, что, возможно, если я полюблю когда-нибудь, то моей целью не будет связать себя браком. Но если я женюсь и моя жена полюбит другого, то я ни слова не скажу; если ей понадобится развод, я дам ей его, взяв всю вину на себя. Но в то же время существует святое призвание матери и отца. Так что, когда обо всем подумаешь, то прямо голова начинает трещать. Во всяком случае, любовь свободна! Ты, мамочка, прости, что я с тобой так разговариваю. В данном случае я с тобой говорю не как сын, а как философ с философом. Мне бы очень хотелось, чтобы ты мне написала бы словечка два по этому поводу. Разврат – это значит то, когда мужчина за деньги покупает женщину. А кроме этого, есть свободная любовь и принудительный разврат.

Крепко тебя целую и остаюсь любящий сын Митя».

Нет, он не женился на Татьяне Гливенко. Но отношениям их, зародившимся в то лето в Крыму, суждено было продлиться много лет и стать источником терзаний для обоих…

Впрочем, вернувшись из Крыма, Дмитрий Шостакович терзался совсем по другому поводу: семья была в долгах и на грани нищеты, и чтобы заработать хоть что-то, ему пришлось забыть о серьезных занятиях музыкой и пойти аккомпаниатором в кинотеатр: «Для этого необходимо было пройти в комиссии квалификацию на пианиста-иллюстратора. Сперва меня попросили сыграть „Голубой вальс“, а потом что-нибудь восточное. Квалификация дала положительные результаты, и в ноябре я поступил в кинотеатр „Светлая лента“. Тогда еще не было звуковых фильмов, и картины демонстрировались в сопровождении рояля, на котором таперы исполняли популярные марши и вальсы. Я же удовлетворял свою страсть к импровизации…»

Страстью к импровизации Дмитрий утешался недолго. Пришел момент, когда ему до смерти надоело приходить каждый день в стылый темный кинозал. Работа негативно сказывалась на его способности к творчеству. В октябре 1925 года Дмитрий писал другу: «Живу я в высшей степени скверно. Особенно в материальном… Хорошо было бы, если бы все кредиторы вдруг умерли. Да надежды на это маловато. Сочиниловку мою малость застопорило… Сейчас у меня очень печальное настроение из-за творческого бессилия. Утешать себя мне нечем. Ежели я с лета ничего не сочинил, то, стало быть, что-то такое случилось, из-за чего я разучился или на время, или же навсегда сочинять. Хватался я в это время за многое и, несмотря на то что не мое дело судить, хорошо или плохо я сочиняю, плакал с досады и со злости на судьбу. Я чувствую, что кинематограф и ежедневная там „импровизация“ губит меня. Какой ужас! Я уверен, что многие мои музыкальные друзья отвернутся от меня, узнав, что я перестал быть сочинителем или если не перестал, то стал из рук вон плохим. А кинематограф меня губит, это факт. Исполнение моей симфонии будет лебединой песнью меня-композитора. Потом я стану музыкальной машиной, умеющей изображать в любую минуту „радость свиданья двух любящих сердец“, горе потери любимого человека и прочую гадость…»

Мать видела и тяжело переживала происходящее с сыном: «Ужасно грустно, что ему приходится служить в кино. Эта убийственная работа отнимает все его вечера и лишает возможности послушать концерты. А главное, губительно для его слабого здоровья. Тяжело мне сознавать, что я не могу зарабатывать столько, чтобы Митя мог не служить, а заниматься своим любимым делом. У нас до сих пор нет рояля, и я теряю надежду, что нам его поставят».

Дмитрий быт измучен, обозлен, разочарован. Он исполнял ненавистную работу, он лишил себя единственной радости в жизни – творчества, и все равно семья постоянно бедствовала, и никак не удавалось расплатиться с кредиторами… А ведь единственным мужчиной в семье был он! И именно он отвечал за благополучие матери и сестер! В тот период характер его начал меняться. Мария и Зоя вспоминали: «Из мягкого, уравновешенного юноши получился мрачный интроверт, нетерпеливый и резкий со своими близкими, редко разговаривающий с матерью и сестрами. Вежливый и приятный с чужими, но требовательный и очень упрямый с домашними, Дмитрий всегда замкнут в себе и почти высокомерен, а завязать с ним близкие отношения было очень трудно из-за его сдержанности».

Но Шостакович, нежный и чуткий, на самом деле понимал, что все чаяния родных сосредоточены на нем и что из-за него они несчастны, и это усугубляло его собственное отчаяние: «Дома обстановка унылая; все, кроме меня, отчего-то ссорятся друг с другом. Я ничего не могу сделать для того, чтобы чем-нибудь осветить их жизнь. Моя мама и сестры такие хорошие люди, но у них очень-очень мало радостей. Забота о завтрашнем дне, и больше ничего, в сущности. Но я ничего не могу сделать для их радости. Я знаю, что моя радость – их, но у меня нету радостей. Скорей все горе и сомненье. Но я никогда не позволю себе огорчать их своими печалями. И так у них их много. Поэтому дома я весел, бодр, утешаю, если возможно, смешу и ощущаю каждый мой нерв. Я их держу в беспрерывном напряженье, но пару раз не выдержал. Позавчера, идя в консерватории по гостиному коридору, заплакал. Выплакал все слезы, и не стало легче. А вечером после резкого замечания по моему адресу дирижера кинооркестра за неудачную иллюстрацию я опять заплакал…»

В 1925 году состоялся первый авторский концерт Шостаковича. Ему было девятнадцать лет. Он возлагал на концерт большие надежды. И провал переживал очень тяжело. Он опять плакал… Плакал на подоконнике в артистической, а рядом стояла Татьяна Гливенко, приехавшая его поддержать. И не знала, что сказать ему и что сделать, чтобы утешить.

Разочарование в жизни у юного композитора было ужасающим. Позже он вспоминал: «Служба в кино совсем парализовала мое творчество, и сочинять тогда я совсем не мог. И только бросив эту службу, я снова смог продолжать свою работу. Я был внезапно охвачен сомнением в своем композиторском призвании. Я решительно не мог сочинять и в припадке „разочарования“ уничтожил почти все свои рукописи. Сейчас я очень жалею об этом, так как среди сожженных рукописей была, в частности, опера „Цыгане“ на стихи Пушкина».

4

Дмитрия Шостаковича спас – в буквальном смысле! – Михаил Николаевич Тухачевский. Легендарный полководец был поклонником хорошей музыки. И неожиданно между этими двумя столь непохожими людьми зародилась настоящая дружба: «Он был специалистом в ужасной профессии. Его профессия заключалась в том, чтобы шагать через трупы и как можно успешнее. Мы познакомились в 1925 году. Я был начинающим музыкантом, он – известным полководцем. Но ни это, ни разница в возрасте не помешали нашей дружбе, которая продолжалась более десяти лет и оборвалась с трагической гибелью Тухачевского. С первого дня нашей дружбы я проигрывал Тухачевскому свои сочинения. Он был тонким и требовательным слушателем. Помню неожиданный вызов к командующему Ленинградским военным округом Б. М. Шапошникову. Ему, оказывается, звонил из Москвы Тухачевский. Михаилу Николаевичу стало известно о моих материальных затруднениях, и он просил на месте позаботиться обо мне – такая забота была проявлена. А начиная с 1928 года, когда М. Н. Тухачевский сам оказался командующим войсками Ленинградского военного округа, наша дружба стала еще более тесной. Мы виделись всякий раз, когда было желание и возможность. Каждую свободную минуту – а такие у Михаила Николаевича случались не часто – он старался проводить за городом, в лесу. Порой мы выезжали вместе и, прогуливаясь, больше всего беседовали о музыке. Он спросил меня, хочу ли я перебраться в Москву? Я сказал: „Хочу, но…“ – „Что – но?“ – „Как же я устроюсь?“ – „Вы только захотите, а устроить такого человека, как вы, не будет трудно“. Я сказал ему, что подумаю. Приехавши в Питер, я сразу же написал Тухачевскому письмо, в котором просил его сдержать обещание насчет службы и даже комнаты».

Шостакович мечтал о переезде в Москву. Там преподавал профессор Б. Л. Яворский, у которого он мечтал учиться. Там создался кружок молодых композиторов, сочинявших «новую музыку». И там жила Татьяна Гливенко… К тому же переезд в Москву означал уход от назойливой опеки матери и сестер, которая Дмитрия начала тяготить.

В Москве Шостакович наконец-то обрел покой. К нему вернулась способность сочинять музыку. Его окружали понимающие и симпатизирующие ему люди. Он шел играть концерты в Московскую консерваторию не как на работу, а как на праздник, повторявшийся каждый день.

12 мая 1926 года в зале Филармонии была исполнена его Первая симфония, имевшая огромный успех. Критики соревновались в восхвалении нового молодого дарования. И дальше все его произведения принимались с восторгом: симфония «Октябрь», песни к кинофильмам, музыка к пьесе Владимира Маяковского «Клоп», причем сам поэт, в то время обласканный властью и практически богоравный, пожелал встретиться с молодым композитором и выразил ему свое восхищение и уважение.

В марте 1927 года Шостакович участвовал в турне по Польше, которое принесло ему и материальное, и моральное удовлетворение, то есть почести и неплохие гонорары.

Казалось бы, все складывалось чудесно. Другому юноше в его возрасте этого хватило бы для счастья, но Дмитрий не умел чувствовать себя счастливым. Он оставался все тем же мрачным меланхоликом.

Он вернулся в Ленинград, стал жить с семьей. Во время всех своих турне непрерывно переписывался с матерью и по-детски болезненно реагировал на все ее замечания: «Сегодня мама меня упрекала в хамстве и нежизнерадостности. „Каждый молодой человек твоих лет бывает жизнерадостным“. Меня и самого это смущает. Несмотря на то что трагизм вызывает во мне хохот, я написал 4 пьесы, которые отнюдь нельзя назвать веселыми. Сны вижу большей частью меланхоличные. Но в конце концов, это совсем не так важно по сравненью с вечностью. Но скверно то, что я очень одинок…»