Текст книги "Живу, пока люблю"

 
Моим стихам, написанным так рано,
Что и не знала я, что я – поэт,
Сорвавшимся, как брызги из фонтана,
Как искры из ракет,
 
 
Ворвавшимся, как маленькие черти,
В святилище, где сон и фимиам,
Моим стихам о юности и смерти,
– Нечитанным стихам! —
 
 
Разбросанным в пыли по магазинам,
Где их никто не брал и не берёт,
Моим стихам, как драгоценным винам,
Наступит свой черёд.
 

 
Изгнанники, скитальцы и поэты,
Кто жаждал быть, но стать ничем не смог…
У птиц – гнездо, у зверя – тёмный лог,
А посох нам и нищенства заветы…
 

Они подхватывали друг у друга строфы эстафетой.

– Жаль, гитару не взяли, ты бы поиграла.

Елена пожала плечами:

– Ты весь мой репертуар теперь сам поёшь!

Она забралась в спальный мешок и затихла сразу. Спала, не спала?

От неё, неподвижной и тихой, мягко исходили волны, захлёстывали его с головой, в спальном мешке ему было душно, но он боялся пошевелиться и выпростать руки. Её голос тоже накатывал на него волнами: «А ребёночек у вас был?», «О несчастной любви, о чём ещё», «Не боюсь ни грозы, ни бури, владею секретом – выжить в любых условиях!».

Мелькнуло тогда: какую тайну носит в себе, может, правда, несчастная любовь? Ерунда какая… Стоит ей пальцем шевельнуть, и любой… Но что «любой», додумать не мог. Обычные отношения между мальчиком и девочкой к Елене не подходили.

Уснул он под утро, просто растаял в волнах, исходивших от Елены.

Разбудили его запах, треск костра и бульканье. Елена варила кашу в сгущёнке и воде, и каша сердито брызгалась.

Нереальность ситуации – он и Елена одни на свете возле огня – покачивала его в невесомости. Он плыл в стреляющих сквозь кустарник и листву лучах солнца, в запахах свежести и огня, в треске костра и в бурчании каши.

– Пока ты вымоешься, будет готова. Чай я заварила в кружках. У нас ещё есть плавленые сырки.

И то, что Елена говорила о самых простых вещах, не опускало его на землю: он плыл к воде, он плыл в воде и парил в бледно-голубом, в сгустившемся жаром утра небе.

За завтраком Елена рассказывала о саранче, о невозможности ещё в начале этого века бороться с ней. Саранча закрывала небо, летела стремительно и пожирала не только колосья и овощи подчистую, но и людей. Голод уносил сотни тысяч.

– Почему ты заговорила о саранче? – спросил её Евгений.

Елена передёрнула плечами:

– От беспомощности. Пока не появилась химия, человек был беспомощен перед саранчой. А теперь он беспомощен перед химией. Нельзя же убить саранчу, или колорадского жука, или сорняк и при этом хоть немного не потравить человека.

– Ты собираешься изобрести препараты, которые не будут отравлять людей?

Елена передёрнула плечами, словно лишнее с них сбросила:

– Может быть. Я не решила, чем буду заниматься, у меня много «хочу». Меня очень интересует вода. Что рождается в ней и можно ли регулировать в ней жизнь? А ещё… Кругом всё в природе гибнет, я хочу найти способ остановить гибель. А ещё меня интересуют воробьи. Это наиболее выживающий вид. Почему красивые крупные птицы гибнут, а воробьи выживают в самых тяжёлых условиях? А может, займусь изучением крови: как убрать код болезни, заложенный предками? В общем, тьма вопросов, а что выберу, пока не знаю. А ты кем хочешь быть?

– Программистом. Компьютеры появились недавно, но какую силу взяли! С моими ногами мне нужна сидячая работа.

– Вот и нет. Тебе нужно развивать ноги, тогда они начнут хорошо работать.

Прошло ещё около часа – в разговорах, а потом они собирали землянику и купались.

Они неслись течением, стараясь оставаться рядом, и им на двоих – запахи воды и леса, солнечные блики по воде, тишина.

И снова были путь гуськом и баба Клавдя с рассказами о жизни.

А потом вечерняя, полупустая электричка к Москве.

– В следующий раз можно съездить в Троице-Сергиеву лавру, – сказала Елена на прощанье.

Он шёл домой, не замечая тяжести палатки и спальников, даже вроде не припадая на больную ногу.

В Троице-Сергиеву лавру! А потом ещё куда-нибудь. Уж в следующий раз он возьмёт гитару, и Елена будет петь. Нет, лучше он будет петь. До похода всех бардов переслушает и выберет то, что хочет сказать ей.

Вечер – пыльный, душный. Сейчас бы в воду и плыть рядом с Еленой.

Почему она заторопилась домой? Почему не захотела остаться ещё на день?

9

– Мне никто не звонил? – спросила Елена брата, едва переступила порог.

У брата пересменок между экспедицией с матерью и лагерем. Мать едет на север и не хочет везти Тимку в холод.

Тимка ехидно усмехнулся, совсем мефистофельской усмешкой, и протянул ей лист бумаги.

– Что это?

– Читай, – передёрнул он плечами, совсем как она.

«Игорь Горец, в девять утра, звал на выставку», «Антон Стригунов, в десять восемнадцать, хочет поговорить»…

Список состоял из семнадцати имён. Возле некоторых крупными буквами была выписана фраза: «Предложение о времяпрепровождении не поступило». Были и прочерки имён, стояло: «Остался инкогнито».

Тимка явно был доволен произведённым эффектом:

– А ты у меня популярная, совсем как The Beatles. Создаётся такое впечатление, что они все от тебя без ума. Я тоже от тебя без ума, только на меня у тебя нет времени.

– Есть идеи?

– Какие идеи?

– Нашего с тобой времяпрепровождения, как ты изволишь выражаться.

– Какие уж тут идеи, когда завтра меня упакуют и отправят в места не столь отдалённые, – вздохнул Тимка. – Хоть бы название поменяли. Лагерь. Нашли слово! По этапу с вещами.

– Ты уж очень развитый для своих отроческих лет!

– Дед развил, нарассказывал мне про лагерь. Там за шестнадцать лет над ними, врагами народа, как только ни поиздевались!

– Не тот же лагерь!

– Один чёрт. Не хочу в лагерь, и точка. Предпочитаю Север с белыми медведями или нашу душную квартиру, зато с тобой.

– Хочешь, я поговорю с матерью?

– Думаю, бесполезно. У неё, по-моему, там свой особый интерес. Уж очень она спешит избавиться от меня и рвётся туда. А с тобой не оставит ни за что, она говорит: «Дай Лене отдохнуть, не висни на ней веригами». Так что у нас с тобой есть всего пара часов.

– Хочешь в кино?

– Кто ж отказывается от зрелища? Но маман не велела испаряться, у неё на меня виды, ей нужна помощь.

– После кино. Дай мне что-нибудь пожевать, и вперёд! Я сама объяснюсь с ней.

Но в кино сбежать они не успели, явилась мать и тут же раздала им задания: у неё оторвался ремень рюкзака, испортились часы, не достираны Тимкины вещи.

– Зоя не звонила? – спросила Елена Тимку перед тем, как начать стирать его вещи.

– Если не отражено в прейскуранте, значит, нет.

Тимка пожал плечами и отправился в мастерские – чинить часы и пришивать ремень к рюкзаку.

А Зоя подняла лицо к Тарасу. О чём они говорят?

Глава вторая

1

Я

С Мишкой ездили на шабашки – в семнадцать, восемнадцать, двадцать лет. Малярили. Как-то приехали работать на Брянский завод «Дормаш»: он делал дорожные машины. Мы подрядились красить железнодорожный многопролётный мост.

Красили завод, фасадные работы выполняли.

Мосты красятся кистями, но никто никогда в Советском Союзе кистями не красил. Да и сколько времени понадобится на громадный мост? С автобазы мы взяли на полтора месяца компрессор (за талоны на бензин) и стали красить мост из пульверизатора. От компрессора идут шланги, каждый метров триста. Мы обматывались этими тяжёлыми, наполненными краской шлангами и перетаскивались с ними с места на место.

Если дует ветер, то, в основном, поливаешь себя, и краска, несмотря на штаны и рубаху, сквозь них вместе с ветром проникает к телу, потому что в краску добавляют бензин, чтобы она хорошо разбрызгивалась. А ещё очень быстро рвётся одежда.

В очках работать нельзя, потому что очки тут же заляпываются краской. В ду́ше смыть краску нельзя.

Прежде чем лезть под душ, оттирали краску керосином.

Со шлангами тоже целая история.

С одной стороны, возни с ними много: после работы их надо продуть, иначе придётся выбросить, так как краска внутри за ночь засохнет – мы вызывали тепловоз продувать. С другой стороны, шланги нельзя было оставить на ночь: в то время они были диковиной, и местные жители растащили бы их за минуту. Целый час приходилось собирать и прятать, а утром перед началом работы опять затягивать на мост.

– Па! Ты всё спишь и спишь. Проснись на минуту. Я спросить хочу.

Он открыл глаза.

Вадька стоит, припав на одну ногу.

Фигура у Вадьки – его, и душа – его. От Веры только цвет глаз – тёмный, а форма – его, Евгения.

– Что ты хочешь спросить? – улыбнулся Евгений. – Буду я жить или не буду? Не бойся, мы с тобой ещё сыграем в пинг-понг. Ты как меня нашёл?

– Женщина позвонила, дала мне адрес.

– Мать знает?

– Нет, она спала. Почему ты не позвонил мне? Вот же телефон, и ты в сознании!

– Сам видишь, я всё сплю. Ты же меня разбудил, так?

Вадька недоверчиво смотрел, и губы его чуть кривились.

В детстве он никогда не плакал, только кривились губы.

– Ну, я пойду, спи, – сказал Вадька. – Завтра приду.

– Приходи.

Лишь детей не коснулась заморозка, заледенившая его на тридцать лет – когда он видел их, пробуждались чувства и мысли.

Через пару месяцев Вадька оканчивает школу, ему бы в университет! Голова на месте. А чем платить?

Статуса нет. Документы на политубежище лежат в соответствующей организации уже тьму лет без движения. Право на работу есть – пожалуйста, вкалывай, а вот медицинской помощи или какой другой, извините…

Дети и не американцы, и уже не русские, они выросли тут, у них американский менталитет, как здесь говорят. Но никаких американских льгот им не положено. И, как иностранцам, никакой помощи не положено.

Вадька принёс запах дома – дыма от сигарет, крепкого чая, разогретого хлеба.

Дома сейчас царство спящих: Вера ещё спит, и Варвара спит.

Варвара после школы валится спать, чтобы ночью балдеть под музыку.

Один Вадька бродит по дому, ест булки, колбасу, если колбаса есть, садится делать уроки.

– Подожди, Вадька, – запоздало зовёт Евгений. – Я не звонил, чтобы не волновать тебя.

Вадька уже не может услышать его, и Евгений закрывает глаза.

Появление Вадьки в его Прошлом осторожно отодвинуло Прошлое вглубь: потерпи ещё в своей тьме, дай рассмотреть Сегодня: когда началась эта его авария?

За девять лет Америки Евгений впервые остановился в своём движении.

Таксистом стал не сразу. Сначала были планы и беготня. Он хотел организовать совместный бизнес Америки и России. Хотел помочь России выбраться из неуважения к личности. В Америке, ему казалось, главное – человек.

Уезжал потому, что разгромили компьютерную мастерскую.

Компьютерную мастерскую они создали вместе с Михаилом. Заняли кучу долларов и начали чинить компьютеры. А ещё писали программы – заводам, институтам, банкам. Половину занятого отдали быстро, а тут к ним и нагрянули…

В тот день они с Мишкой праздновали победу. Больше месяца не могли понять, как доделать одну из программ, и наконец сообразили. На радостях купили торт, заварили крепкий чай. Тогда он ещё хотел правильной жизни: не курил, ночами спал.

Вошли трое без лиц. На глаза опущены форменные шапочки. Забрали чужие компьютеры, деньги и пригрозили: ещё раз увидят здесь, загонят, куда Макар телят не гонял.

Дымил чай, по блюдцу рассыпались орехи с верхушки торта, они с Мишкой стояли плечо к плечу, смотрели в жёлтую, захлопнувшуюся только что дверь.

Пулю – в лоб, верёвку – на шею, газ – в нос.

Если бы не дети… У Михаила – трое, у него – трое.

Их не били. Их уничтожили.

Компьютеров в ремонте было пять. Каждый стоил 1500–2000 долларов. И того десять тысяч! Да ещё нужно отдать восемь за помещение, которое они выкупали потихоньку.

Первым пришёл в себя Михаил:

– Продаём эту халупу. За неё возьмём всю сумму. Нам она досталась фактически задарма. И я мотаю отсюда.

– Куда?

– На Алтай. В глушь. Ноги моей больше в Москве не будет. Поставлю дом, буду растить хлеб и кашу, – он усмехнулся. – Не вздумай пустить слабину, Женька. Из-за фашистов мы с тобой не подохнем, нет. – И вдруг Михаил, тихий, уравновешенный Михаил, заколотил своими пудовыми кулаками по двери. – Идиот, идиот! – вопил он. А когда появились чуть заметные вмятины и кое-где трещины в краске, бросил руки вдоль тела и сказал спокойно, чуть лениво, словно только что проснулся: – Чтоб ещё раз в этой стране чему-нибудь поверил… Демократия ё… – ругнулся он, хотя в жизни не ругался и мата терпеть не мог. – Опять мы попались, как мыши в ловушку.

Только теперь пришёл в себя Евгений. И захохотал, как не хохотал никогда в жизни.

– Ты чего? – уставился на него круглыми глазами Михаил. – Того? Свихнулся? Тронулся?

– Ёлки… – сквозь хохот прорвалось слово.

– Какие ёлки?! О чём ты? На! – Михаил протянул ему свою чашку с чаем. – Выпей и прекрати истерику. – А когда Евгений выпил, приказал: – Ну, теперь выкладывай, что за ёлки.

– Помнишь, я работал в НИИ программистом? Работа что надо, и я был в порядке.

– Ну, помню.

– Помнишь, почему я оттуда ушёл?

– Ты не распространялся. Сказал «ушёл, и точка».

– Должна была приехать в НИИ правительственная комиссия. И нас, мужиков, послали в лес рубить ёлки.

– Что, Новый год был?

– Прям Новый год. Лютый февраль.

– Тогда зачем?

– Чтобы натыкать на площадке перед входом, прямо в снег.

– Зачем?

– Ты меня спрашиваешь? Я подал заявление в тот же час. Так и написал: «Не хочу участвовать в создании бутафории». Больше я туда на работу не вышел, а трудовую книжку забрал через месяц, когда устроился в турбюро – возить экскурсии по Золотому кольцу.

– А может, речь шла о двух-трёх ёлках?

– О чём бы речь ни шла! Ложь – основа прошлой жизни, ложь – основа новой жизни. Ты на Алтай, а я поеду в Америку. Тогда ещё надо было мотать.

– В Америку?! Зачем? Поедем со мной на Алтай. Построим посёлок, чем плохо жить натуральным хозяйством? Поднимем детей, они народят новых. Будет остров в нашем лагере вонючем.

– Дотянутся лапы и туда, Мишка. Нигде от них не спрятаться. Это страна такая. Она человека заталкивает в ловушку, и – смерть. Мы с тобой тут, Мишка, – ничто, ноль. Человек, Мишка, в нашей стране, ни в советской, ни в «демократической» России, не ценится, насекомые мы под ногами, дави, коли сапоги надел! А в Америке человек – главное. В Америке – настоящая демократия. В Америке человек живёт, а не мается.

– Откуда ты знаешь, как живут люди в Америке?

– Жорку помнишь, соседа по лестничной клетке? Он слинял в Америку, пишет письма родителям! Он в полном порядке!

Они не пустили себе пули в лоб, они не повесились и не открыли конфорки, чтобы надышаться газом, они продали свою мастерскую и раздали долги. Михаил всегда был человеком слова: связал книги и учебники, погрузил их вместе с детьми и женой в вагон поезда и уехал на Алтай.

А его выписал в Америку Жорка:

– Давай, Евгеша, начнём общий компьютерный бизнес, – сказал ему по телефону.

2

Погоди, может быть, начало сегодняшней аварии лежит в том самом Золотом кольце, куда он сбежал после разгрома? Или ещё раньше – в компьютерной мастерской? Не компьютеры надо было чинить, не программы писать (кому нужна компьютерная мастерская в стране Развала?), а сразу после НИИ пойти снова учиться, защитить диссертацию? Мозги-то были! И сейчас восседал бы на вершине пирамиды, а не копошился внизу.

Но тогда, после катастрофы с мастерской, Золотое кольцо явилось праздником.

Я

Решил устроиться работать в Московское городское экскурсионное бюро, в историческую секцию. Историческая отличалась от революционной тем, что там царствовала история России до революции и потому была мне интересна (это старые дома XVIII–XIX веков, старые документы…) – историю я любил и знал достаточно хорошо. Но была обязательной для всех секций экскурсия «Москва – столица нашей Родины». Эту тему надо было сдавать, только потом тебя зачисляли. Несмотря на дурацкое название, и здесь можно было бы, конечно, рассказать много интересного. Но всем навязывались сфабрикованные какой-то бездарностью методические разработки, по которым требовалось проводить экскурсию. С моей точки зрения, подобная экскурсия – полный идиотизм. Поэтому я подготовил свою экскурсию – о старой Москве, надеясь, что как-то пронесёт. Конечно, вероятность того, что меня не зачислят в экскурсионное бюро после подобной вольности, оставалась.

Стартовала эта автобусная экскурсия «Москва – столица нашей Родины» от Казанского вокзала.

Приехал методист, который должен был принимать у меня эту экскурсию, и сел сзади.

Группа набирается прямо на вокзале. Стоят люди с мегафонами, кричат, зазывают.

А теперь надо понять, кто попадает на нашу экскурсию от трёх вокзалов?

В автобус залезают уставшие люди, которым хочется погреться, так как в автобусе тепло. Все заработки на трёх вокзалах – от людей, которым деться некуда.

Кто-то часами сидит на полу с сумками, ждёт своего поезда или сторожит вещи тех, кто носится по магазинам. Приезжали целыми семьями из областей – в областях, как известно, в то время нечего было есть и невозможно было купить одежду. Порой на вокзалах люди проводили целую неделю. В страшной грязи, в страшном свинстве. Умывались в вонючих, загаженных туалетах. Причём кое-кто из них и с деньгами, мог бы гостиницу снять, да в гостиницу прийти в валенках и телогрейке и попросить номер… это всё – таких не пускают! Мы в кино это сняли. Тоже развернули, помню, деятельность!

Был у меня один приятель – большой любитель психологии. Предложил провести тесты.

Например, такой. Мы прилично оделись и приехали на Калининский проспект. Останавливали прохожих, просили у них мелочь. А на что, зависело от того, у кого в данный момент просили: у мужчин – на водку или на сигареты, у женщин – на хлеб, у людей болезненного вида – на лекарство. Всё снимаем скрытой камерой. Реакция людей интересна. Разная. Кое-кто покорно даёт. А большинство женщин – озверевшие. Одна буквально набросилась на нас: «Я тебя каждый день здесь вижу! Грабите, деньги отбираете! Бандиты!» Вызвала милиционера. Тот подходит. Ну, с милиционером легко. Я ему говорю: «Слушай, мужик, вышли бутылку купить, а нам не хватает». У милиционера реакция однозначная. Он сказал, чтобы мы убирались, но выражение лица при этом было очевидное, причина-то понятная: не хватает на выпивку. А ему напели: бандиты отбирают деньги!

Или девушка с парнем идут. Надо просить у парня. Если он ухаживает за девушкой, скорее всего, даст – захочет перед ней предстать в выгодном свете. Прошу у них на лекарство, парень даёт больше, чем прошу.

Честно говоря, мы тогда на целый торт собрали. Купили его и стали на улице угощать людей. Все до одного отказывались – боялись отравиться. Пошли домой пить чай.

Снова вышли на улицу. Вижу, парень с девушкой. Я и попросил у них. Парень удивился: «Я же тебе только что дал». Оказалось, те же самые. Пришлось оправдываться: «Вас же много, всех не упомнишь». Вышло смешно.

К чему это я вспомнил?

Кино мы тогда сняли!

Так вот, стою я в автобусе с микрофоном, готовлюсь сдавать экзамен, чтобы поступить на работу в экскурсионное бюро.

Казанский вокзал.

Кроме методиста комиссия пришла – два экскурсовода, они тоже должны были высказать своё мнение: гожусь ли я.

Уже собрались двери закрывать, как в автобус входят двое. Сразу видно, они от райкома партии. Проверка на политическую грамотность. Методист и экскурсоводы тут же выскакивают из автобуса. А мне что делать? Я ведь ещё и не экскурсовод вовсе.

Сели они на переднее сиденье. И мы поехали.

Совершенно не знаю, о чём говорить. Теоретически ясно. Устроил из этого комедию. Принимал в комсомол Письменного, три раза принимал. А потом у Никитских ворот расстрелял его и повесил мемориальную доску на дом, возле которого расстрелял. У меня все руки были в крови. Кого только я ни описывал! Развлекался как мог. Подъём театральный! Мои бабушки в тулупах плакали. А эти два смотрят. Видно, оба – тупые, необразованные абсолютно. На скорости, на которой идёт автобус, невозможно увидеть мемориальную доску, увидеть её можно только тогда, когда точно знаешь, где она висит.

Водитель тоже плачет – настоящие слёзы на глазах. Он-то экскурсию «Москва – столица нашей Родины» слышал много раз и великолепно знает, что и когда надо говорить. Только бы он меня не выдал! А я выкладываюсь. Сорок минут орал, комедию ломал. Наконец всё кончилось. Ну, думаю: конец, точно выгонят. По крайней мере повеселился.

И вдруг один подходит, пожимает руку и говорит: «Большое спасибо».

В этот день проверяли все автобусы, которые выходили с экскурсиями. Оказалось, что я единственный прошёл из всех – самый грамотный. А нёс такую ахинею, которую даже трудно себе представить!..

Те двое прислали в Экскурсионное бюро бумагу, что я самый заслуженный экскурсовод – им и в голову не пришло, что я и не экскурсовод вовсе. Меня тут же зачислили. Кстати, потом директор Веня полюбил меня, я стал у него самым главным экскурсоводом.

Но долго на «Столице» я, естественно, усидеть не смог. Стал возить людей по Золотому кольцу. Из Совета министров возил, из Центрального музея Ленина… Такие прожжённые там сидели… А я им спектакли устраивал.

Владимир, Суздаль, Переславль-Залесский, Ростов, Иваново, Загорск. Большое кольцо – Ярославль, Кострома.

Ещё очень люблю Звенигород.

Одна церковь в нём осталась.

Тогда всё пребывало в ужасном виде, потому что никто ничего не восстанавливал.

В далёкие времена была борьба за власть между Звенигородом и Москвой: то ли в Звенигороде делать столицу, то ли в Москве. Об этом рассказано в «Андрее Рублёве». Один сын Ивана Второго хотел сделать столицей Звенигород и развернул там огромное церковное строительство. Он и уехал туда. А тот, кто хотел основать столицу в Москве, решил избавиться от него: ослепил брата, прямо в церкви, вырезал всю его деревню и татар привёл.

Так описывают это событие Костомаров и Соловьёв.

Звенигород – очень красивый городок.

В Звенигороде жил Чехов, врачом работал. Пожил Чехов в Звенигороде недолго. Сейчас в доме, где он жил, музей. В нём много фотографий, интересная переписка – какой-то старик сдал материалы. Лика волновала меня тогда.

Не все города, по которым возил экскурсии, я любил. Например, Суздаль не любил. Из него сделали бутафорию – подмазали, подкрасили. Мишура. Звенигород хорош был тем, что его не трогали. Ну стоит собор XV века и стоит. Говорят, разваливается, а выглядел он тогда гораздо лучше, чем храмы в Суздале: стены в полтора метра, им не так просто разрушиться, краски держатся свои.

Работа в экскурсионном бюро давала много денег, потому что мы часто устраивали левые экскурсии.

Например, провели десять «Кремлей» за день, а назавтра у нас «Кремль» – левая экскурсия!

Ещё был интересный случай. В семь утра от гостиницы «Ленинград», что в высотном доме, мы должны уезжать на два дня, уж не помню куда. Был январь месяц. Холодный, ледяной. Приезжаю к гостинице, стоит «Икарус». В нём тепло, даже жарко. Никого нет. Тишина, ночь. Вдруг из гостиницы выходят какие-то люди, полураздетые, пьяные, идут к «Икарусу». Я, смеясь, говорю шофёру:

– Смотри, наши экскурсанты!

Он на дыбы:

– Близко не подпущу, они мне загадят салон – пьяные!

А они, действительно, подходят к нашему автобусу, один из них стучится. На улице метель, темень, ночь. Я ему открываю, он мне протягивает путёвку. Передаю её водителю:

– Говорил тебе, это наши люди!

А он перед ними двери захлопывает:

– Не пущу! Пьяные! Автобус заблюют!

Пытаюсь уговорить его:

– Холодно на улице, стужа, ветер, снег, они же раздетые! И у них путёвка. Должны же они съездить на экскурсию! Не волнуйся, я всё сделаю как надо.

Он сидит злой. Я открываю дверь, приглашаю:

– Заходите, пожалуйста!

У них это называлось «Поезд здоровья». Люди с Урала. Накупили вещей и на радостях пропьянствовали всю ночь в гостинице. А им положена экскурсия. Но, поскольку они из глубинки, то не знают, что могут вообще на неё не пойти, путёвку выкинуть, а они все честно пришли. Полный автобус – человек двадцать пять. Без пальто, некоторые в одной рубашке.

Наконец все расселись, дверь закрыли.

Шофёр цедит сквозь зубы:

– Я тебя убью, если они что-нибудь сделают.

– Сиди спокойно, – усмехаюсь я.

Проходит несколько минут, и они засыпают. И спят беспробудно все до одного.

Пока собирались на площади, пока мы держали их перед закрытыми дверями, они замёрзли, а тут в тепле их и развезло.

Минут двадцать дали мы им поспать. Потом подхожу к главному. Начало восьмого. «Вот гостиница, с экскурсии мы приехали», – говорю ему. Он смотрит на меня, ничего не понимает. Потом, видно, вспоминает, начинает оправдываться:

– Простите, мы на обратном пути заснули.

Расталкивает своих, будит их, и они так же аккуратно и тихо, как вошли, один за другим выходят.

Из жизни у них просто вылетело два дня. Наверняка они знать не знают, какое число сегодня и что с ними происходит.

Это была самая короткая экскурсия из всех, которые я когда бы то ни было провёл.

Мой шофёр просто плакал от хохота. Отсмеялся наконец, я и говорю ему:

– Теперь у нас есть «Икарус», есть экскурсовод, и два дня мы не должны быть в Москве. Мало того, у нас на руках путёвка, которая нам разрешает ехать куда угодно, в сторону Суздаля, Владимира.

Ну, мы и двинулись к трём вокзалам. А там, как известно, стоят с мегафонами и набирают группы. Автобусов зачастую не хватает.

Обычно мы делили выручку на троих: водитель, я и диспетчер. Диспетчер продаёт билеты, билеты – липовые. А собирает она с каждого по два рубля и сажает к нам в автобус сорок человек.

Ездим с этой группой всего час десять.

Мы честно отработали три экскурсии. После третьей я стал отказываться, а шофёр и диспетчер принялись орать на меня: «С ума сошёл, такие деньги можем взять!» Ну и катались два дня. Заработали столько, сколько я зарабатываю за месяц.

Нёс я, что в голову лезло. Возил людей по Тверской-Ямской, по Красной площади, показывал Лобное место, место, где была церковь, которую снесли, торговые ряды, где люди сотни раз ходили, совершенно не представляя себе, что здесь было раньше… Оживали рассказы Гиляровского: Кремль, ресторан «Славянский базар», все старые строения… О каждом доме на улице Горького рассказывал чуть не по полчаса.

А знаете, как сегодняшний Моссовет продавали?

Это был дом генерал-губернатора. Однажды генерал-губернатор устроил большой приём, бал. Среди гостей выделялся седой, интеллигентный человек, говорящий на многих языках. Понравился он генерал-губернатору. Они долго беседовали. И генерал-губернатор пригласил его к себе – в любое время! Где-то через две недели стук в дверь. На пороге этот седой человек. «Вот тут со мной англичанин, – говорит он. – Ему так интересен ваш особняк, что он хочет его осмотреть». Провели англичанина в дом. Причём, разговаривали англичанин и седой человек только по-английски. Генерал-губернатор ничего не понимал. Провели втроём целый день. Распрощались. А через неделю подъезжает длинный экипаж с пожитками. Оказывается, седой человек от своего имени продал дом английскому лорду. За гигантские деньги. В нотариальной конторе заверили все бумаги, все подписи.

Чтобы замять международный скандал, генерал-губернатору и Москве пришлось выплатить лорду деньги в тройном размере.

Эта история была освещена во всех российских газетах и описана у того же Гиляровского, правда, сильно ужатая.

В экскурсионном бюро я проработал вплоть до восемьдесят шестого года, до Перестройки. А потом стал заниматься подъёмом экономики в России. Надо было строить кооперативы.

3

Может быть, не нужно было Золотого кольца, экскурсионного бюро? Ошибка – внешняя жизнь?

Зачем была подарена ему Вторая школа? И такой отец? Если бы не отец, не было бы Второй школы, не было бы Елены.

Полиомиелит – болезнь такая, что ты на всю жизнь калека. И Евгений должен был прожить жизнь калеки – в кровати или в коляске.

Нога изводила. Она ныла всеми своими клетками, и нервами, и костями. Хотелось взять её на руки и баюкать, пока не утишится боль. Но отец заставлял разрабатывать её, придумывал упражнения…

– Встань и иди! – приказывал он. – Ходи до тех пор, пока не пройдёт боль.

– Я не могу.

– Можешь. Человек может всё!

Отец имел право говорить так.

Отец должен был умереть.

Он только окончил бронетанковое училище, и началась война. Его послали лейтенантом на фронт. Под Ржевом бомба попала в открытый люк. Танк разлетелся, а отца ударной волной вышвырнуло и бросило на горящую землю. На самом деле не земля горела, горел он. Отец обгорел, оглох, ослеп. Ему оторвало челюсть. Всё тело было в дырах – сто четырнадцать дыр от осколков и пуль.

Как выжил, загадка.

Первое чудо – его нашли местные жители.

Второе чудо заключалось в том, что он попал в экспериментальный госпиталь, где заново лепили лица и сращивали разорванные составные. Ему заменили челюсть, зашили сожжённые и разорванные губы, вылепили новый нос.

После всех операций в теле осталось ещё много осколков, в сердце, например.

Евгений потерял счёт времени – только что был день, уже ночь. Уже опять день. А может быть, всё ещё длится ночь – круглые сутки горит над головой лампочка, а от окна – тьма. Или всё ещё длится шторм, как называют ливень с ветром американцы?

Отец садится на край кровати, кладёт свою тёплую руку на грудь, и боль притушивается.

– Встань и иди, сынок. Наша порода такая – победить.

– Я не могу. Капельница… кислород… – пытается Евгений оправдаться.

– Я не о том, сынок. Ты поверь в себя. Ты внутри себя встань и иди, сынок.

Сон, явь.

«Встань и иди!» – звучит голос отца.

«Иди учиться жить заново. Иди делать свою большую судьбу».

Если бы не отец, жить бы ему калекой.

Евгений видит молодого отца, ещё до того, как он сам родился на свет. Видит отца, победившего смерть.

Отец имел право приказывать.

Он вернулся из госпиталя, родители его не узнали. И не узнала его невеста – Серафима, «золотоголоска», как он называл её, моя мать.

В двадцать лет отец стал калекой. Он едва ходил. Едва дышал. Едва говорил. Жевать не мог. Всё в нём скрипело и подгонялось друг к другу.

Он должен был умереть в двадцать лет, а он выжил.

Так же, как выжил его отец, мой дед, священник. В двадцать лет его расстреляли бандиты и бросили в яму. Каким чудом он выбрался из ямы и был найден прихожанами? Его с любовью выходили.

Как он выжил? Загадка.

Двадцать лет – роковой возраст в нашей семье по мужской линии.

Дед и отец вернулись с того света. После этого дед прожил до ста с лишним.

Кости у отца в дырках, срослись не всегда правильно. Ожоги были первой степени. И до сих пор лицо в розовых подтёках. «Жить ему недолго и всю жизнь суждено провести в кровати», – вынесли приговор врачи. Но отец решил вырваться из калечества. Он учился заново ходить, говорить, есть – каждое мгновение преодолевал боль травмированных органов и мышц. Он ходил и жил вопреки приговору врачей. Главное в моём отце – характер.

И он имеет право приказывать мне: «Встань и иди!»

Заставил он меня двигаться в семь лет. Согнал с кровати. Приказал отжиматься. Поставил на костыли. Плечи начали работать первыми. Костыль упирался в плечо, и деться было некуда. Потом костыль надо было как-то переставлять. Сначала отец просто привязывал бинтом мою руку к костылю. И приходилось как-то ею шевелить – не падать же! Очень важно делать это на грани: либо ты упадёшь, либо ты костыль передвинешь. Сначала начала работать левая рука – у меня левая сильнее, чем правая. Пытался схитрить – стал бегать без ног, просто на костылях, что казалось проще. Отец увидел, костыли выкинул и заставил меня ходить.

Первый поход Евгений совершил вместе с отцом. Они подъехали к лесу на отцовском «москвичонке».