Текст книги "Всегда говори «всегда»"

Ольга встряхнула головой, чтобы голосочек отогнать. Ей захотелось сунуть эту треклятую помаду Наташе-Ане в руки и никогда, никогда больше о ней не вспоминать. Наташа-Аня обрадовалась бы, наверное. Конечно, никому Ольга помаду не отдала. Это же подарок, Стас же полгорода обегал, пока выбирал, он обидится, если Ольга так с его подарком поступит.

Потом они с Машкой переодевались и шли домой через парк, и Машка без умолку трещала, как Колька спутал слова в песне, а Ольга бурно выражала восторг по поводу праздника золотой осени. И противный голосочек умолк. По крайней мере, на время.

* * *

Будний день, а на рынке все равно людно. Снуют туда-сюда покупатели, торговки тащат тележки с яркими тыквами, толстенькими кабачками, огненными помидорами… Азербайджанец Гарик нахваливает во весь голос свой товар – виноград, дыни, персики. По-осеннему богатый рынок играет всеми красками, все здесь ярко, солнечно, радостно.

Ольга на рынок всегда как на праздник ходила. Стас только плечами пожимал – хорош праздник, репу да картошку выбирать. А ей нравилось. И репу выбирать – желтую, крутобокую, и картошку – с прозрачной красной кожурой, и глянцевито блестящие яблоки, и розовато-золотистый лук…

Ольга направилась к лотку с дынями – яркими, душистыми, от одного взгляда на эти дыни настроение поднималось. На ощупь дыни были шершавые и чуть-чуть теплые, будто их только-только сняли с бахчи. Она принялась выбирать дыню, приподнимая и похлопывая каждую по спинке, когда кто-то аккуратно, но крепко взял ее за локоть. Ольга ойкнула и выронила дыню обратно на прилавок.

– Оленька, бога ради, простите старика. Я вас напугал.

Ольга улыбнулась. И чего она перепугалась? Это всего лишь Григорий Матвеевич, ее старенький учитель рисования.

Григорий Матвеевич пришел к ним в школу вести уроки рисования, когда Ольга была в пятом классе. Прежняя учительница вышла замуж и уехала к мужу на родину. Куда-то то ли в Кировоградскую область, то ли в Краснодарский край. На следующем уроке вместо нее в класс вошел пожилой мужчина со встрепанной седой шевелюрой. Он был похож на взъерошенного задиристого воробья.

– Меня зовут Григорий Матвеевич, – сообщил он. – Я ваш новый учитель рисования.

Григорий Матвеевич в то время работал художником в местном Доме культуры и рисование в школе вел по совместительству. Он говорил с пятиклассниками как со взрослыми, на уроках рассказывал про то, чем импрессионизм отличается от авангардизма, читал вслух переписку Гогена с Ван Гогом, объяснял про композицию и перспективу. В классе зевали, а Ольга слушала, как завороженная. Рисование стало ее любимым предметом. Она мечтала получить в подарок на день рождения новые краски, после школы бежала в книжный и подолгу торчала там, листая альбомы репродукций (продавщицы привыкли, стали ее узнавать и не гоняли). Однажды, после того, как Григорий Матвеевич рассказал им про художника Федулова, который сильно бедствовал и не имел достаточно денег, чтобы купить хлеба и заплатить за квартиру, Ольга расплакалась прямо на уроке. Весь класс над ней смеялся, но она ничего не могла с собой поделать – уж очень жаль было художника.

Как-то к Восьмому марта классная руководительница велела им подготовить тематическую выставку. По замыслу классной, каждый ученик должен был нарисовать портрет мамы, а потом все эти портреты вывесят на стенде в вестибюле, и родители будут любоваться творчеством своих отпрысков.

Маму рисовали весь урок. Ольгина соседка по парте, Светка, старательно выводила золотые кудри на голове человечка-огуречка в юбке, от усердия высунув кончик языка. Ольга испортила листов десять, но маму нарисовать так и не смогла. Не выходило у нее похоже. Все казалось, что мама получается какая-то недостаточно красивая и недостаточно добрая… Самым удачным рисунком, по мнению Ольги, был тот, на котором вместо человека с руками-палочками и копной кудрей были чашка, букет цветов и книга. Светка, заглянув Ольге через плечо, выкатила глаза:

– Ты что, это сдавать собираешься?

Ольга кивнула. Светка вытаращилась еще больше:

– Ты чего?! Нельзя! Нам велели маму рисовать, специально к Восьмому марта! А у тебя тут ее нет! Только книжка какая-то! Тебе двойку влепят!

Ольга подумала, что Светка права и двойку действительно влепят, потому что мамы на картинке нет. Она совсем было уже собралась смять рисунок и сунуть в портфель, а потом выбросить где-нибудь в туалете. Но тут по рядам пошел Григорий Матвеевич собирать работы, и Ольга ничего не успела сделать. Учитель взял позорный рисунок со стола и сунул в общую пачку.

На следующий урок Ольга идти не хотела. Боялась, что учитель будет ее ругать. А еще больше боялась, что все снова станут над ней смеяться. У нее даже живот заболел, так было страшно. Она пожаловалась маме, но та сказала, что надо уметь преодолевать трудности, дала Ольге таблетку но-шпы и отправила в школу.

Урок прошел как обычно, хотя Ольга сидела словно на иголках. Григорий Матвеевич рассказывал о купце Третьякове, основавшем в Москве галерею, а потом они рисовали грушу на тарелке. Ольга было уже решила, что пронесло, но после звонка, когда все кинулись вон из класса, Григорий Матвеевич поманил ее пальцем:

– Оля! Задержись на минуточку!

Они остались вдвоем в пустом классе. Учитель вытащил из пачки Ольгин рисунок.

– Твой?

Ольга залилась краской и молча кивнула. Ей хотелось провалиться сквозь землю.

– У вас было задание нарисовать маму. Почему ты нарисовала именно это? Чашку, букет, книгу?

– У меня не получилось похоже… – тихо сказала Ольга.

Как объяснить, что при мысли о маме в голове сразу возникает образ: на столе – чашка кофе и цветы… Они пахнут, и от этого в доме как будто бы лето. И открытая книга на столе – перед сном мама будет читать Ольге про приключения мушкетеров. Она не могла всего этого сказать – просто чувствовала.

– Извините, – промямлила Ольга. – Я перерисую…

– Не за что извиняться! Ну-ка, погляди на меня!

Ольга подняла глаза и увидела, что Григорий Матвеевич улыбается.

– Слышишь? Ничего не нужно перерисовывать! Это самый лучший рисунок из всего класса. Знаешь, что я понял, когда смотрел на него? Что мама очень тебя любит, а ты ее. Тебе удалось это передать.

После этого Григорий Матвеевич стал к Ольге присматриваться и вскоре пригласил заниматься рисованием дополнительно, отдельно от всего класса. Он пришел к ним домой, поговорил с мамой, и после Нового года Ольга стала брать уроки рисования три раза в неделю. На день рождения мама подарила ей настоящий мольберт и коробку красок «Нева» в тюбиках, которых не было в магазинах, и бог знает через кого и как мама эти краски достала.

В старших классах все девчонки ходили на танцы, в дискотеку и кафешку на проспекте Ленина, а Ольга продолжала заниматься рисованием и ни за что не променяла бы эти уроки ни на какую дискотеку. Одноклассницы звали ее гулять, а она отнекивалась – не могу, мне на этюды надо. Девчонки из-за этих уроков в конце концов стали считать ее не то чтобы совсем дурочкой, но странноватой. Если бы Ольгу заставляли заниматься рисованием – тогда все понятно. Вон Алку заставляют на музыку ходить, а Илонку – на английский. Попробуй пропусти занятие – живо получишь от матери нагоняй, и не будет тебе ни дискотеки, ни новой кофточки, ни карманных денег. Но Ольга на свои уроки рисования ходила добровольно. Этого девчонки понять не могли.

…– Нисколько вы меня не напугали, Григорий Матвеевич, просто неделя суматошная выдалась, нервы шалят.

Неделя действительно выдалась суматошная – надо было сдавать баланс, готовиться с Мишкой к контрольной по математике, да еще Машка опять застудила горло и после утренника несколько дней сидела дома, больная и несчастная. Но вся эта суматоха к нервам не имела ровно никакого отношения. Вся эта суматоха была обычной, будничной, это была та самая Ольгина жизнь, которую она так любила. И балансы сводить любила, и примеры с Мишкой решать. Не любила Машкины ангины, конечно. Но ангину она умела лечить. И в нервозность по этому поводу не впадала.

Дело было в странном, почти неуловимом предощущении беды, с которым она жила последние несколько дней. Ольга убеждала себя, что все в порядке, но смутное беспокойство нет-нет да и высовывало змеиную головку и тихонько шипело – думаешшшь, ты такая везучая? Думаешшшь, с тобой не может приключиться беды?

Позавчера на сервис снова приезжали кожаные парни и о чем-то долго говорили со Стасом. Стас после этого весь вечер ходил хмурый, дома с Ольгой не разговаривал, поужинал и завалился на диван перед телевизором. А когда она спросила, кто это был, ответил, что никто это не был и вообще он устал. Сегодня уехал ни свет ни заря…

– От нервов, Олечка, первейшее средство – валериана, – сообщил Григорий Матвеевич. – Попробуйте, уверяю вас: все как рукой снимет!

– Непременно попробую.

Ольга улыбнулась, взяла Григория Матвеевича под руку:

– Как вы? Я что-то забегалась, все собираюсь позвонить, и все никак…

– Что мне, старику, сделается? Все у меня в порядке. Расскажите лучше про себя. Как супруг? Ребята?

– Они у меня молодцы.

– Ну-с, каков поп, таков и приход. То есть не поп, конечно, а вы, Оленька. Рисуете?

– Что вы, Григорий Матвеевич, когда мне! И на работу надо, и к свекрови… Вот фотографирую только.

Григорий Матвеевич нахмурился:

– Фотография – хорошее дело, но этого мало, Оленька, мало! У вас талант! А вы смеете отговариваться. Вы – лучшая из моих учениц!

– Когда это было… Сто лет прошло, а вы все вспоминаете. У меня сейчас и таланта, наверное, никакого не осталось. Ничего из меня не вышло…

Григорий Матвеевич всплеснул руками:

– Что она говорит, боже мой, что она говорит! Сколько вам лет, девочка? Тридцать?

– Тридцать четыре.

– Ребенок! Младенец! И смеет говорить – не вышло! Мне скоро восемьдесят, и я все еще… надеюсь.

Григорий Матвеевич всегда был большим романтиком. Увлекшись живописью в ранней молодости, он окончил Строгановское училище, участвовал в выставке молодых художников, а потом в одночасье все бросил и переехал из Москвы в захолустный, ничем не примечательный городишко.

Ольге это было странно. Нет, она любила свой город, но Москва – это же Москва, это миллиард возможностей, музеи, галереи, выставки, Дом художников! Сама Ольга не думала, что когда-нибудь решилась бы уехать в такой огромный, суматошный, сложный город. Она была трусихой и домоседкой. Но Григорий Матвеевич – совсем другое дело. Да и Москва ему не чужая. Он там родился, вырос, училище окончил…

Как-то раз Ольга спросила: почему? Григорий Матвеевич выпустил колечко дыма в потолок, достал с полки альбом Сурикова, раскрыл, показал Ольге картину. На картине ничего особенного вроде бы не было – церковка, береза, грачи… Но во всем этом было столько красоты, что хотелось смотреть и смотреть.

– Вот поэтому, милочка, только и исключительно по этой причине. Возьмите хужожников-передвижников – Сурикова, Маковского, Репина… Каждый из них мог преспокойно сидеть в Москве, в студии, писать «Пир бога Одина в Валгалле» и в ус не дуть. Но ведь не сидели же! Понимали: настоящая красота – в простых вещах, в маленьких городках… Вам, Оленька, посчастливилось среди всей этой красоты родиться. Даже ехать никуда за тридевять земель не нужно. Так что вы уж не разбрасывайтесь своим счастьем! Смотрите по сторонам, любуйтесь, хлебайте всю эту красотищу большой ложкой и рисуйте! Как можно больше рисуйте! У вас, милая моя, талант. Непозволительно его зарывать!

Ольга посмотрела на учителя с нежностью. Постарел, похудел еще больше, но все еще похож на задиристого воробья. И по-прежнему считает ее девочкой.

Ольга улыбнулась:

– Моя Машка девочка, а не я, Григорий Матвеевич! Пусть теперь она рисует.

В глазах учителя загорелся живейший интерес:

– А она пробует?

– Не рисовать. Танцевать.

Григорий Матвеевич закивал: понятно, понятно…

Ольга глянула на часы. Батюшки-светы! Времени-то! Торопливо обняла учителя:

– Григорий Матвеевич, милый, мне бежать надо. Я вам позвоню, непременно!

Учитель заторопился, засуетился:

– Конечно, Оленька, конечно, совсем заболтал я вас, простите великодушно. Старики болтливы и недогадливы. Разумеется! Честь имею кланяться. Поклон супругу. Вы и правда позванивайте, а то я волнуюсь – одна вы у меня остались.

«А ведь и вы у меня один остались, – подумала Ольга. – С тех пор, как мама умерла, роднее человека нет. Кроме Стаса и детей, конечно».

Ольга чмокнула учителя в морщинистую щеку и заспешила к выходу. А Григорий Матвеевич смотрел ей вслед и качал головой. Не рисует! Ну как это возможно?

* * *

От рынка до дома – пять минут ходу. Ольга вышла за ворота, миновала бабулек, продававших зелень, но не успела и десяти шагов пройти, как рядом резко затормозила машина с темными стеклами и заляпанными грязью номерами. Та самая, несколько дней маячившая в зеркале заднего вида – возле дома, около Мишкиной школы… Ольга отпрянула назад, замерла на краю тротуара.

Дверца открылась, и из машины выглянул Митяй, закадычный друг ее Стаса.

– Садись, подвезу!

Митяй на такую удачу даже и не рассчитывал. Он караулил Ольгу всю неделю, по городу за ней катался, но удобного случая застать ее одну так и не выпало. Митяй махнул было рукой на свою затею, и тут ему повезло. Он ехал на заправку, когда заметил выходящую с рынка Ольгу. Бывает же: только сейчас о ней думал, и пожалуйста!

В сущности, Митяй думал про Ольгу почти всегда. Во всяком случае – очень часто. Значительно чаще, чем полагается думать о жене своего лучшего друга. Не то чтобы он прямо вот так вот целыми днями напролет размышлял про Ольгу или распевал денно и нощно арию из «Евгения Онегина»: «Ольга, я люблю вас, Ольга». Ничего такого. Митяй и Онегина-то не слышал никогда, какие там арии. Но где-то на заднем плане сознания Ольга неизменно присутствовала. Часто он начинал думать о ней в самый неподходящий момент. Лежа с другой бабой в постели, например. Это никак не мешало. Наоборот, когда Митяй представлял себе вместо Даши или Маши Ольгу, все получалось на удивление с огоньком. Но как-то этого было недостаточно.

Впрочем, последнюю неделю он думал об Ольге не просто так, пережевывая свою обычную жвачку. Он думал о совершенно конкретной проблеме, которая в ее жизни наметилась. И тут – нате-здрасьте, Ольга, одна-одинешенька, как по заказу.

– Садись-садись! – повторил Митяй.

Глаза у него были черные, близко посаженные, острые. Когда Митяй смотрел на Ольгу, она чувствовала себя голой. Еще у Митяя была неприятная манера здороваться с ней за руку. Он сжимал Ольгину ладонь холодными, всегда чуть-чуть влажными пальцами и растягивал тонкие губы в усмешечке. Пожимаешь ему руку – и будто жабу трогаешь. Было в этих рукопожатиях, в этих его усмешечках что-то гадкое, скользкое. Долгое время Ольга ни о чем не догадывалась, а потом, в гостях у общих друзей, Митяй прижал ее в уголке. Ольге удалось вывернуться и свести все вроде бы к шутке. Но с тех пор она с мужниным лучшим другом видеться старалась как можно реже. Иногда Митяй заезжал в гости, и Ольга, накрыв на стол, быстро ретировалась, отговариваясь тем, что не хочет мешать «мальчикам» общаться. Стаса это вполне устраивало.

Стас как-то обмолвился, что лет пять назад у Митяя были проблемы. Вроде бы на него наехали местные бандиты. Но Митяй быстренько все разрулил, и те самые бандиты, что на него наезжали, теперь его прикрывают. Да и не бандиты они давно, а сплошь депутаты, чиновники мэрии, уважаемые граждане и родные отцы города. Ольга так и не поняла, что там Митяй разрулил и каким образом. Знала только, что партнера Митяя по бизнесу, с которым они на пару возили из Москвы товар, нашли потом мертвым в лесополосе.

– Спасибо, Митя, мне недалеко, я сама дойду.

Ольга быстро пошла по улице, высоко подняв голову, цокая каблуками – женщина-виденье, такая желанная, такая чужая…

Митяй тронулся с места и поехал вдоль тротуара параллельным курсом. Опустил стекло, посигналил:

– Оль! Садись, говорю!

Она покачала головой и прибавила шагу.

«Глупость какая, – думала Ольга. – Хорошо же это все выглядит со стороны!»

Выглядело действительно странновато. По тротуару идет женщина с сумкой, из сумки торчат перья лука и яблоки, а рядом с ней медленно едет грязный автомобиль с опущенным водительским стеклом. И за рулем, между прочим, – лучший друг ее мужа! Идиотство!

Митяй снова высунулся из окна:

– Ну чего?

– Ничего. – Ольга сердито тряхнула головой и перехватила сумку другой рукой.

– Так и будем передвигаться?

– Так и будем.

– Ну-ну, – ухмыльнулся Митяй, – давай. Повеселим народ. Мало ему веселья, так хоть мы развлечем.

Ольга остановилась.

– Митя! Я действительно прекрасно дойду до дома сама! Пожалуйста, не надо ставить меня в дурацкое положение.

Митяй усмехнулся, как будто спал и видел, чтобы Ольга оказалась в самом что ни на есть глупом положении.

– Садись. А то так и буду за тобой до дома ехать.

Ольга поняла: так и будет. Что ей оставалось? Она вздохнула и села в машину.

В машине пахло хвойным освежителем и сигаретным дымом. Ольга запах дыма не любила. Стаса она гнала на кухню, когда он пытался закурить в спальне, а летом уговаривала выходить с сигаретой на балкон. Даже купила туда плетеное ротанговое кресло. Правда, Ольге нравилось, как пахнет трубка Григория Матвеевича – чем-то сладким, вишней, что ли. Но у Митяя в машине запах был совсем другой, застоявшийся, горький.

Ольга покосилась на него, поерзала на сиденье, стараясь отодвинуться подальше, покрепче прижала к себе сумку с продуктами.

– Мить, ну что тебе от меня нужно, а?

– Ничего. Просто хочу тебя подвезти. Тебе домой или в контору?

Ольга ниже опустила голову:

– Домой. Мить, я тебя прошу…

– Ну? Проси, – Митяй ухмыльнулся.

Ольге не понравилось, как он усмехается.

– Митя! Вот честное слово, я Стасу пожалуюсь! Я ему все скажу!

– Да ла-адно. Че ты ему скажешь: он меня подвозил? Так, что ли?

– И у дома караулил, и на работу за нами ехал…

Митяй снова ухмыльнулся, дернул уголком рта.

– Оля, не говори глупостей. У нас в городе всего две дороги. Одна прямо, а другая направо. Так все друг за другом по ним и ездят!

Ольга снова опустила голову. Она не любила делать людям больно, не любила говорить неприятные вещи. Но больше ничего не остается.

– Мить, ты извини, – пробормотала она. – Но я тебя видеть не хочу.

Митяй посмотрел на нее долгим, цепким взглядом:

– А я тебя хочу.

Ольга плотнее прихватила блузку у ворота, вся сжалась.

– Митя, останови. Митя! Я тебя прошу, останови машину!

Митяй только бровью дернул.

Ольгу затрясло.

– Останови, говорю!

Она перегнулась и изо всей силы нажала на клаксон. Машина истерически заорала, на них стали оборачиваться редкие прохожие.

Митяй от нее такой прыти, похоже, не ожидал. Он притормозил, и Ольга стремительно выскочила из машины, прижимая к груди свою сумку, зашагала, не разбирая дороги, куда-то во дворы.

Сзади ее дернули за руку – резко, сильно, так хозяин дергает за ошейник собаку.

– Стой!

Ольга обернулась, вырвала руку. Глаза ее горели.

– Стас твой друг, вместе всю армию пропахали, ты у нас свидетелем был, а теперь… теперь ведешь себя, как… как… свинья.

Митяй отпустил ее, пожал плечами. Что-то у него такое было в лице, отчего Ольга не ушла. Привалилась спиной к дереву, выставила вперед сумку, будто щит. Так они и стояли посреди чужого, закиданного мусором двора.

– Знаешь, Оль, – Митяй пнул носком ботинка валяющуюся под ногами смятую банку из-под пива, – я-то еще не так чтоб полная свинья. Я только начинающая. Поросенок, можно сказать.

– Мить, я пойду, ладно?

Митяй ее будто бы не слышал. Посмотрел в лицо.

– А почему ты не спрашиваешь – кто тогда свинья?

– Потому что я вообще не желаю тебя слушать.

– Боишься? Бои-ишься. И прячешься потому, что боишься. Как африканская птица страус.

«А ведь он прав, – подумала Ольга. – Я боюсь. Сегодня весь день только этим и занимаюсь. Боюсь и старательно пытаюсь себя убедить, что бояться нечего».

– Сам ты африканская птица, – сказала она с досадой. – Митя, ты бы лучше Стасу помог.

– Стасу? А что такое?

– Не знаю. Какие-то… Какие-то ребята бритые приезжали… Во второй раз уже. Стас ничего не рассказывает, но я и так вижу: у него проблемы. А ты все ходы-выходы знаешь…

– Сам разберется, не маленький. Он у меня совета не просил.

– Ты же друг.

– Я-то? Я друг.

Ольга покрепче прижала к себе сумку, опустила глаза.

– Мить, ты не карауль меня больше, ладно? – попросила Ольга. – Стас увидит, беда будет…

Митяй посмотрел куда-то в сторону.

– Она и так будет, Оль.

– Кто? – не поняла Ольга.

– Беда. Ладно, пока.

Митяй повернулся и пошел обратно, через дворы к своей машине. Ольга смотрела ему в спину, и ей почему-то стало холодно, хотя одета она была тепло и по погоде. Снова кольнуло предчувствие беды. Когда-то в школе им рассказывали, что животные чувствуют приближение цунами и землетрясений. Собаки начинают выть, коты прячутся, канарейки в клетках словно сходят с ума и хлопают крыльями. Может, и она так же? Как те канарейки?

* * *

Длинный полутемный коридор был пуст. Только мигающие лампочки под потолком да двери по обеим сторонам. Холодно. Чуть-чуть, едва уловимо, пахнет плесенью. Где-то бренчит расстроенное пианино. До Ольги доносятся обрывки фраз:

– Талант, талант! Несомненный талант-с!

– Все красоту наводишь?

– Я что, не могу подарок купить?

– Не всамделишный медведь!

– Да не первый раз уже…

И вдруг – громко, как из репродуктора, над самой головой:

– Ольга Михайловна Громова! Прослушайте сообщение! Вас ожидает беда. Повторяю: Ольга Михайловна Громова!

Ольга не хотела этого слушать. Она быстро пошла дальше, распахнула первую попавшуюся дверь и оказалась где-то за городом. Неподалеку текла речка, цвели васильки… На берегу Ольга увидела бабку с замотанными в пакеты саженцами. Она уже видела ее, только вот не могла вспомнить, когда и где. Ольга пошла к бабке, чтобы спросить, как выйти к станции, издали махала ей рукой, обрадовалась – наконец кто-то подскажет, где дорога, наконец она сможет вернуться домой… Ей ведь надо торопиться, ее дома дети ждут! И Стас скоро с работы вернется. Она должна успеть накрасить губы…

– Здравствуйте! – закричала Ольга издали. – Извините, не подскажете, как к станции пройти?

Бабка глянула на Ольгу из-под платка, кивнула и поманила рукой за собой, в маленький летний домик, стоявший тут же, рядышком. Правда, Ольга не помнила, чтобы этот домик был здесь раньше.

Бабка стояла на пороге, улыбалась, махала рукой – давай, мол, скорей! И вроде бы даже пахло из домика молоком и баранками – вкусно, как в детстве. Бабка снова махнула и скрылась в дверном проеме. Ольга заспешила, перескакивая через ступеньки, взбежала на крыльцо, потянула на себя дверь…

За дверью было темно. Запах баранок сменился плесневым духом, вонью лежалых сырых тряпок. Ольга стояла в огромной темной комнате. Прямо напротив мутно, словно глаз под бельмом, поблескивало большое зеркало в тяжелой раме. Ольга подошла к зеркалу. Почему-то она знала, что вот сейчас стекло пойдет трещинами, осыплется на пол миллиардом осколков. И она так и не сможет увидеть свое отражение. Отчего-то это было очень важно – увидеть отражение…

Зеркало не растрескалось. Но вместо себя Ольга увидела в нем давешнюю бабку. Бабка так же приветливо улыбалась и возилась вроде бы с саженцами. Прислушалась, подняла глаза и тихо сказала: «Беда будет». И тогда Ольга рассмотрела наконец, что вовсе у бабки в руках не саженцы, а какие-то окровавленные ошметки… От ужаса Ольга закричала и проснулась.

Луна светила сквозь незадернутые шторы. Ольга сидела на диване в гостиной, согнувшись пополам, тяжело дышала, во рту – кислый привкус страха. И в доме – ощущение беды. Что-то случилось. Что-то случилось, это совершенно точно. С кем-то из ее близких, из самых любимых.

Ольга вскочила, споткнулась о валяющиеся рядом с диваном шлепанцы и со всех ног кинулась в детскую. Господи! Добрый боженька! А если их там нет?! Если вместо детей – кровавые ошметки по комнате?

Она распахнула дверь детской, почти уверенная, что Мишки и Машки нет на месте. И тут же обругала себя последними словами. Ну разве можно быть такой паникершей? Вот они. Спят в своих кроватях. Машка своего любимого плюшевого слона к животу прижимает… Ольга поцеловала детей, едва сдерживаясь, чтобы не стиснуть изо всех сил – нельзя, разбудишь. Перекрестила. Закрыла тихонько дверь. От сердца отлегло. Беда ушла.

Ушла? Нет. Она затаилась, отползла в уголок, спряталась в тени.

Ольга пошла в ванную, поплескала в лицо холодной водой, прошлепала на кухню, налила себе чаю, глянула на часы – смешные ходики с котятами, купленные три года назад, дети от них были в восторге. Часы показывали половину одиннадцатого. Сколько же она проспала? Прилегла вроде на пять минут, просто вытянуть ноги, глаза закрыть. А оказывается, три часа прошло. Внутри кольнуло: ночь на дворе. Где же Стас? Почему его нет дома?

Разом в голове всплыли и непонятные бритые визитеры в черной коже, напугавшие ее, и то, что Стас в последнее время стал нервный, и помада эта в его кармане, будь она трижды неладна, почему-то не давала покоя… Ольга налила еще чашку чаю, легла грудью на подоконник, стала всматриваться в темноту двора: не едет ли машина Стаса?

Пусть он скорее приедет! Она тогда зароется носом ему в шею, и муж скажет, что она глупая и что все хорошо. Сегодня, как никогда, Ольга хотела быть глупой и чтобы все было хорошо.

Но машины не было, только одинокий фонарь тускло светил в окно.

Ольга одернула себя: нечего попусту волноваться. Займись лучше делом, и время пройдет быстрее. Она перемыла посуду, натерла морковку на салат, пришила оторванную пуговицу к Мишкиной рубашке, подмела пол в прихожей. Кошка на ходиках равнодушно махала хвостом, отсчитывала минуты и часы. А Стас все не приезжал и не приезжал.

В половине второго Ольга вытащила из тумбочки початую пачку Стасовых сигарет. Прикурила, затянулась, закашлялась, торопливо прикрыла рот рукой, боясь, что разбудит детей. Она курила второй раз в жизни. Первый был на школьном выпускном. Тогда ее мгновенно вырвало, а потом еще полвечера кружилась голова.

Ольга затушила сигарету. Она решительно не знала, что еще делать, поэтому снова уселась на подоконник и стала смотреть во двор. Кошка на часах все махала хвостом.

Стас приехал в третьем часу ночи.

Ольга выскочила в прихожую раньше, чем он успел отпереть дверь, прижалась, зарылась лицом в воротник:

– Ты почему так поздно?

Стас чмокнул ее в макушку, вывернулся, скинул куртку:

– Дела. А ты чего не спишь?

– Тебя жду. Есть будешь?

Есть Стас не стал. Прошел на кухню – Ольга семенила за ним, – достал из холодильника початую бутылку «Столичной», которую она держала для компрессов, молча опрокинул стопку.

– Стасенька… – Ольга села рядом, заглянула в лицо. – Что происходит? У тебя проблемы? Пожалуйста, не молчи!

Проблемы нарисовались на голом месте, и пребольшие. На Стасов автосервис положил глаз Колька Васин. Папаша его, Евгений Иванович Васин – не кто-нибудь, а губернатор местный. Колька – единственный губернаторский сынок. Держит по всей области заправки и авторемонтные мастерские, в их городе тоже две заправки к рукам прибрал и мастерскую в промзоне. Теперь ему Стасов сервис подавай. По сути, варианта у Стаса два на выбор: либо работать под Колькой, либо его закроют. Собственно, бритые ребята в кожанках затем и приезжали, чтобы это Стасу объяснить.

– А ты?

Ольга проводила глазами вторую стопку, которую муж опрокинул в рот, придвинула тарелку с колбасой.

– А на хрена он мне сдался?! Это мое дело, и больше ничье!

Стас стукнул ладонью по столу.

– И что мы будем делать?

– Ты ничего не будешь. – Стас закурил. – А я погляжу. С батей поговорю, в городе батю уважают.

Ольга очень сомневалась, что отец Стаса чем-то против губернаторского Кольки поможет. Он ведь не член Совета Федерации, а шофер на пенсии. Конечно, отец Стаса – не просто шофер, он всю жизнь начальство возил, в том числе и Колькиного отца, между прочим, когда тот о губернаторстве еще и не помышлял, а работал в дирекции местного комбината. Вообще у Стасова отца большие связи, он со многими нужными людьми знаком. Когда Стас затеял сервис открывать, отец помог ему аренду оформить. Но то аренда в промзоне, а здесь – целый губернатор. Никто из начальства, пусть они хоть сто раз Стасова отца знают и уважают, не полезет на рожон, чтобы водителю помочь. А уж о том, чтобы Васин-старший призвал сына к порядку только потому, что когда-то, двадцать лет назад, отец Стаса возил его на служебной «Волге», нечего и мечтать. Но ничего, кроме как попросить помощи у отца, Стасу в голову не приходило.

– Стася… а может, ты с Митяем поговоришь? – предложила Ольга. – Он ведь такой… ушлый. Помнишь, у него проблемы были?

– Так у него с бандюгами были… – Стас пожал плечами, налил еще водки. – Другое дело.

– Ну так я и говорю! – не унималась Ольга. – Теперь ведь все эти бандюги – депутаты и начальники городские! Поговорил бы, а?

– Ладно, – Стас кивнул, медленно встал из-за стола. – Может, и поговорю. Только главнее Колькиного папашки все равно никого нету, хоть тресни! Эх, знать бы раньше…

– Что?

– Ничего. Соломки бы подстелил. Ладно… Давай спать, что ли…

Митяй видел Ольгу в окне – тонкий силуэт, принцесса в башне, блин… Он запарковал машину за мусорными баками, сидел на капоте и пялился на ее окна.

Видел, как она выглядывала Стаса, видел, как тот приехал и силуэт из кухонного окна исчез, а потом снова появился, и тени заскакали по шторе, будто темные ночные бабочки с бархатными крыльями… Там, в квартире, она, наверное, разогревала ужин, кормила Стаса. Но со двора видны были только эти мечущиеся тени. Красиво… И тревожно.

Тревожно и есть. Вот была тихая мирная жизнь, лютики-цветочки, скатерть в кружевах. А теперь – пуффф, и нет ничего, только тени по окну… Надо бы поговорить, предупредить надо, а то ведь до беды недалеко. Беда – вот она, в двух шагах, вполшаге. А Ольга не знает. Думает, все хорошо.

Он, собственно, и приехал предупредить. Но пока под окном вздыхал и с духом собирался, приперся Стас. Что ж, значит, не судьба…

Митяй в последний раз глянул на ее окна. Будто почувствовав его взгляд, она отошла. Принцесса исчезла. Минуту спустя свет в окнах погас. Митяй скрипнул зубами – представил, как сейчас она скидывает с себя платье, ложится в постель – не с ним ложится, со Стасом.

Он залез в машину, со всей дури пнув подвернувшуюся под ноги пустую пивную банку. Банка задребезжала по асфальту. Где-то мяукнула кошка, и все стихло.

* * *

Ночью Ольга долго не могла уснуть, ворочалась с боку на бок, стараясь не очень шуметь и не разбудить Стаса. Он уснул почти сразу, а она все думала – о Кольке Васине, которого она никогда в жизни не видела, об учителе рисования Григории Матвеевиче, который сильно постарел в последнее время, а у нее вечно руки не доходят позвонить. О Стасе, о любви своей, о том, как ему сейчас сложно и как он нуждается в поддержке. Заснула Ольга совершенно уверенная, что ничего плохого с ними произойти не может. Потому что у них – любовь, а любовь – она любую беду отведет, в это Ольга верила свято. Напрасно верила, как оказалось.