Текст книги "Моя навсегда"

Глава 14
Люди без греха приходят со своими камнями

Люди не идеальны, но в этом их прелесть. Никто не идеален, но некоторые менее неидеальны, чем другие. Люди сталкиваются своими «неидеальностями», как плохо подобранные пазлы, «неидеальности» налезают друг на друга, находят, как коса на камень, царапают и оставляют следы, которые потом можно читать как берестяные грамоты.

Катя и Дмитрий подходили друг другу, как два правых сапога, и решить эту проблему было ой как непросто.

– Мы познакомились с ней в университете, – сказал Дмитрий, продолжая смотреть на фотографию.

Так он начал, и я поморщилась.

– Я совсем не хочу знать историю вашей любви, – сказала я.

– Я заметил. Ты ведешь себя так, словно я всегда был таким, как сегодня, – без прошлого и будущего. Ты слишком буквально восприняла призыв современных философов жить здесь и сейчас.

– Просто меня интересуешь ты, а не твое прошлое, – ответила я.

– Поэтому больше чем за год со мной ты ни разу не спросила меня, с кем я встречался до тебя. Даже как-то обидно. Стоило собирать все эти душещипательные истории о моем разбитом сердце, если они тебе даже неинтересны.

– Разбитое сердце? – улыбнулась я. – Ну, ты-то знаешь, как собрать его обратно.

– Ты так говоришь, потому что тебе никто никогда не разбивал сердце.

– Отличная возможность для тебя стать первым, – ответила я.

Дмитрий молча посмотрел на меня, и губы его сжались.

– Я никогда тебя не упрекал, – отчеканил он, глядя мне в глаза.

– Думаешь, я должна быть тебе за это благодарна? – поинтересовалась я.

Он замолчал, затем покачал головой.

– Мы оба учились в медицинском. Я пошел туда, потому что всегда хотел стать врачом. Катя – потому что ее родители хотели, чтобы она стала врачом. Это было в Ярославле, там медицинский университет, считай, самый престижный вуз. Катя, на самом деле, ненавидела возиться с людьми, ненавидела кровь и уродливую правду о наших телах. Она была… как тебе объяснить…

– Не такой, как ты, – подсказала я.

Дмитрий кивнул и облизнул пересохшие губы.

– Она всегда хотела не того, чего хотел я.

– Почему ты считаешь, что я должна это знать? Я вовсе не собираюсь выносить приговор вашему разводу, не собираюсь судить тебя. Я только хочу знать, почему меня выгнали на улицу посреди ночи. Мне нет дела до твоей бывшей жены.

– Тебе ни до чего нет дела, да? – спросил он с сарказмом. – И все же в данном случае тебе придется послушать, моя девочка. – И предостерегающе поднял руку. – Она забеременела на третьем курсе. Знаешь, тогда говорили, что девушки поступают в университет, чтобы выйти замуж, и что такой расклад – самый лучший. Но думаю, Катя просто хотела бросить учебу. Если бы можно было бросить учебу, не рожая, она, не задумываясь, так бы и сделала. Знаешь, что было самым забавным? Когда ее родители узнали, что происходит, тут же согласились сидеть с ребенком, только чтобы Катя закончила учебу.

– Жизнь несправедлива, да? – против воли улыбнулась я.

– Но Катя не растерялась. Она сказала, что ребенок – это самое важное и что она никогда не простит себе, если сбросит его на бабушек-дедушек. Благородно, да?

– В целом да. А как ты можешь с такой уверенностью заявлять, что неправда?

– В том-то и дело, что не могу. Катя всегда была хорошей матерью. Она была и хорошей женой. Когда я приходил из университета, подавала ужин. Знаешь, как положено, с салфетками, вилками-ножами.

– Какой кошмар, как ты это выносил? – рассмеялась я, но Дмитрий только рассеянно улыбался.

– Я мало что замечал. Ты не представляешь, как трудно учиться, если хочешь получить хорошую интернатуру. Я шел на красный диплом, я мало что замечал. Даже плач ребенка. Надевал наушники и продолжал учиться. Я читал за столом. Сколько у нас было скандалов из-за этого чертового чтения за столом! Катя хотела, чтобы я общался с ней, но общаться я должен был на какие-то странные темы. Подагра ее отца. На даче что-то поспело или не поспело вовремя, и надо поехать и собрать урожай. Она имела в виду, что я должен бросить свои «дурацкие книжки» и поехать собирать «ягоду», понимаешь? Про разные варианты хирургических разрезов, к примеру, Катя не желала слушать. Не соглашалась помогать мне с переводами статей из журналов.

– Хочешь, чтобы я тебе посочувствовала?

– Я хочу, чтобы ты поняла, что случилось. Не больше и не меньше. Мы ругались. Мы очень много ругались.

– Все ругаются, – пожала плечами я.

– Я знаю, – согласился он. – Все ругаются, и все дети это слышат. Если спросить всю эту армию семейных психологов, так мы с Катей только и делали, что наносили Димке психологическую травму. Но по мне это все чушь собачья. Некоторые дети и не такое видят – и ничего, как-то справляются. Димка всегда во всем винил меня, что тоже понятно, потому что с Катей он проводил слишком много времени.

– А с тобой слишком мало? В этом все дело? – спросила я.

Дмитрий разозлился.

– Не делай вид, будто что-то понимаешь.

– Максимализм проходит с возрастом. Ты сам говорил, что это у меня от отсутствия опыта. Значит, мать настраивала его против тебя. Но зачем?

– Нет, она никогда не настраивала его против меня. Во всяком случае, осознанно. Она просто была… несчастна. Слишком громко и открыто несчастна, чтобы Димка это не замечал. Он ведь обожал мать, а меня терпел. Я не знаю, как это работает, но иногда вот бывает. Он даже не хотел со мной оставаться, не хотел играть – только Катя его могла заставить. И мы сидели, как два дальних родственника, вынужденные вести светскую беседу под осуждающими взглядами других членов семьи. Чтобы не расстраивать Катю. Но он вскакивал и убегал, и говорил, что у него голова болит или живот. Однажды выкинул мой подарок в мусорное ведро. А я привез ему робота, я летал на конференцию в Берлин. Он даже не желал, чтобы я ему читал книжки. Забирался под одеяло и делал вид, что спит. Даже храпел.

– А ты прямо рвался ему читать? – спросила я, все еще пытаясь придать тому, что слышала, традиционный смысл. Наивная.

– Какая разница! Я тебе говорю, Димка жил так, словно делал вид, что меня нет.

– Значит, дело в ревности? И сейчас он ревнует? – фыркнула я.

– Ревность никогда нельзя сбрасывать со счетов. Но дело было в Кате. Она играла в нас как в каких-то чертовых марионеток.

Дмитрий бросил фотографию на стол и отвернулся к окну. Он молчал, я думала, он больше не заговорит. Думала: может быть, это и к лучшему. Нужно ли знать правду, когда ничего уже не поправишь? Я всегда считала, что идея найти убийцу – в корне неверная, потому что убитому уже все равно, ему уже не поможешь. Следствие ведут Знатоки, но толку-то.

Впрочем, социальная справедливость. Вор должен сидеть в тюрьме.

– Катя меня сильно любила, – сказал Дмитрий, продолжая стоять ко мне спиной.

Я почувствовала себя бесконечно усталой и сказала ему об этом. Я сказала:

– Если хочешь, можешь не продолжать. Я ничего не хочу знать.

Но он замотал головой:

– Давай с этим покончим.

– Покончим. Да. Давай. Значит, она тебя сильно любила, – повторила я, как робот.

– Слишком сильно. Говорят, не бывает слишком много любви, но это неправда. Я не преувеличиваю, не приуменьшаю, не искажаю, я констатирую факт. Она любила меня так сильно, что либо была на седьмом небе от счастья, либо страдала. Страдала, конечно, куда больше. Она ненавидела, когда я уезжал, и страдала, когда я приезжал. Она все время говорила, что я изменился и что стал «каким-то чужим». Боялась, что я ее брошу. Черт его знает, чего еще она боялась, – проговорил он, явно надеясь на мое сочувствие, но я смотрела мимо него и обдумывала услышанное.

– Но ведь ты ее бросил.

– Я ее бросил?! – всплеснул руками Дмитрий.

Затем, словно желая что-то пояснить, потянулся ко мне, но я отшатнулась. Он растерянно застыл – собака, которую так и не погладили, – и продолжил, теперь уже сухо, по-деловому:

– Она всегда говорила, что это неизбежно, но это не так. Если бы она не любила меня так сильно, мы бы, скорее всего, до сих пор были вместе.

– Серьезно?

– Послушай, я ведь на самом деле совсем ручной.

– Ручной? – расхохоталась я. – Ты, Дмитрий, какой угодно, но не ручной. И это факт. Ты – как лев из зоопарка, на тебя можно смотреть, но гладить тебя – себе дороже.

– Львы тоже хотят любви. Но ты не права. После того, как я женился и родился Дима, я как бы поставил галочку и стал жить своей жизнью, своей работой. Я хотел быть женатым человеком, я хотел приезжать домой, а там ужин. Банально, но очаг и покой не такие уж плохие вещи.

– Покой нам только снится, – кивнула я.

– Катя хотела другого. Она хотела, чтобы я был с ней целиком и полностью, чтобы жил любовью. Иногда мне казалось, что она вообще меня не знает, придумала меня и теперь живет со мной, как с пиджаком без человека.

– Ты был источником ее бури, – бросила я.

Дмитрий удивленно замолчал. Потом кивнул.

– Именно так. Она терпеть не могла штиля. Что бы я ни делал и даже если я ничего не делал, она раздувала драму.

– Бывает и такая любовь, – пожала плечами я.

– Да, только Димка оказался в самом эпицентре, как корова внутри торнадо. Катя ревновала: звонила мне на работу, требовала, чтобы меня вызвали с операции, устраивала скандалы ассистенткам, и все это – при сыне, который был с ней.

– Ты уже говорил, вы ругались и наносили Митиной психике непоправимую травму. Я это уже поняла.

– А ты поняла, что в какой-то момент мой сын решил, что я – это зло и делаю жизнь его матери невыносимой? Понимаешь, Димка же видел, как она рыдала из-за меня, а потом всегда меня прощала, звонила мне при нем и говорила, что я разрушил ее жизнь, даже обещала покончить с собой. Конечно, он относился к этому куда серьезнее меня. Он всему верил.

– А ты – нет?

– Катя всегда была королевой драмы, – устало проговорил он. – Даже сейчас, если я приезжаю в Ярославль, она устраивает какие-то подковерные игры. Думаю, считает, что однажды я к ней вернусь. Не знаю. Важно, что мой собственный сын меня возненавидел. Он ненавидел меня всю жизнь – за мать.

– Он тебя ненавидит. В настоящее время, – поправила его я. – За что он ненавидит тебя сейчас? Расскажи мне об этом.

– Его нельзя ни в чем винить.

– Винить? – теперь уже удивилась я. – Я не собираюсь его винить. Я вообще никого не собираюсь судить, просто скажи, черт возьми, что тогда случилось. Зачем столько лишних слов, вся эта прелюдия? Я начинаю всерьез считать, что тебе есть чего стыдиться.

– Нет! Нет ничего такого! – почти крикнул он в ответ. Мы оба замолчали, потому что уже достигли той стадии, когда тишина становится колюще-режущей. Мы молчали, прикидывая, кто начнет, кто сделает следующий ход. Дмитрий был бледен, но тверд. – Хочешь знать – изволь. Он напал на меня.

– В смысле – напал? – растерялась я. – Физически напал? Ударил?

– Да, физически. Именно физически. Он ударил меня. Он ударил меня ножом. Тот шрам на спине… – ответил Дмитрий, сделав неопределенный жест рукой в воздухе.

Перед глазами зашатались стены, и закружилась голова.

Глава 15
И мы храбро бросились врассыпную

Иногда слова могут ранить – так говорят. И все же слова не оставляют шрамов, в отличие от кухонных ножей. Оказывается, именно от удара кухонным ножом остаются тонкие, светлые, неровные шрамы, похожие на следы от неудачно проведенных операций.

Дмитрий стоял напротив меня и смотрел, как мой мир теряет четкость и искажается, словно меня затягивает в матрицу.

– Невозможно, – попыталась сказать я, но слово превратилось в скомканный, раздавленный в спазме звук.

Он смотрел на меня с сожалением, но не шевелился, давая мне время прийти в себя – чего я категорически не хотела. Я не желала приходить в себя, задавать вопросы, я не хотела верить – или не верить. Я хотела вернуться на бетонный насест и ни о чем не думать. Швырнуть в Дмитрия чем-нибудь. Фотографией. Мобильным телефоном. Хотела закатить истерику и потребовать луну с неба.

Я хотела, чтобы он замолчал.

– Ему было лет двенадцать. Наверное, это уже можно считать переходным возрастом.

– Он не мог, – сказала я чуть громче, но Дмитрий даже не запнулся.

Он словно хотел наказать меня за любопытство. Впрочем, ему это все тоже давалось нелегко: он сфокусировал взгляд на мне, кажется, чтобы держаться за меня, как за столб.

– Мы с Катей сильно поругались в тот день, не поверишь, даже не могу вспомнить, из-за чего. Знаешь, такая ссора, когда стены трещат от криков, но суть этих криков – вовсе не в словах. Наверное, как обычно, она обвиняла меня во всех смертных грехах, я – ее. Я как раз защищал кандидатскую, работал круглыми сутками, часто уезжал, и она ревновала как сумасшедшая.

– Безосновательно, конечно.

– Безосновательно, да! – хмуро ответил он. – Но это неважно. Она ревновала меня не к людям, не к женщинам, с этим еще можно было бы справиться, она ревновала к времени. К той жизни, которую я вел, к моему частому вынужденному одиночеству, в котором я не страдал. Хотя именно она и толкнула меня на это одиночество.

– Господи, сколько же у тебя к ней претензий! Я сама уже готова скандалить! – воскликнула я.

– Претензий? Наверное, это нормально, что моя жена Катя, моя домохозяйка Катя отказалась переезжать со мной в Москву, чтобы я мог начать практику. Приглашение крупнейшего кардиоцентра страны – это недостаточный повод немного пересмотреть планы на день. Ей не хотелось вырывать ребенка из привычной среды. Вырывать ребенка! Если бы она переехала, возможно, ничего бы и не случилось.

– Или случилось то же самое, – заметила я.

Дмитрий снова замолчал, словно я сбила его с ритма. Отвернулся, сел на стул, прикоснулся пальцами к губам.

– Когда мы начали ругаться, было очень поздно, я был уверен, что сын спит. Нет, не так. Я плевать хотел на то, где он. Я устал от всего этого. Устал, что меня встречают как предателя, устал, что каждый раз великодушно прощают. Просто устал, черт возьми, от дороги и пробок. Я кричал на нее, а она на меня, и в какой-то момент в кухню влетел Димка и тоже стал кричать. Что-то о том, чтобы я убирался и не лез в их жизнь. А Катя кричала, чтобы он ушел и не лез не в свое дело – такая у нас была веселая жизнь. И вдруг я почувствовал боль, какую-то просто адскую боль, такую сильную, что даже потерял сознание, что вообще-то при ножевых ранениях происходит не так часто.

– Ножевых ранениях, – прошептала я, силясь осмыслить эти слова.

Дмитрий прикусил губу.

– Болевой шок. Попал в нерв. Черт, я понимаю, он наверняка думал, что спасает от меня мать. Отчаяние и злость. Он всегда был агрессивным мальчиком, гиперактивным, но в подростковом возрасте такие вещи нужно умножать на десять. Эмоции сумасшедшие. А он еще от природы порывистый. Да ты и сама знаешь.

– Что я знаю? Ничего я не знаю, – взорвалась я. – Я не верю. Он не мог.

– Не мог? И выкинуть тебя на улицу тоже не мог, – сказал он.

– Не хочу, – я мотала головой, словно отворачиваясь от невыносимо назойливой мошкары, но она все лезла и лезла в уши, в нос, в глаза.

– Я тоже не хочу, Софи. Никто такого не хочет, никому такого не пожелаешь. Даже сейчас я мечтаю, что настанет день и мой сын – мой единственный сын – сможет хотя бы сесть за один стол и поговорить со мной. Что мы сможем общаться – хоть как-то. То, что он до сих пор тащит эту историю в наше настоящее, – вот что меня расстраивает по-настоящему.

– Ножом? Кухонным ножом? – переспросила я.

Дмитрий вздохнул и достал с полки бумагу. Он протянул ее мне, но я стояла, опустив руки, и не хотела ничего у него брать.

– Что это? – спросила я, так и не пошевелившись.

Он положил бумагу на стол.

– Это то, чего я не собирался тебе показывать. Хочешь – не смотри. В принципе, ты права, нет никакого смысла. Главный вопрос – что нам теперь делать.

– В каком смысле? Нет никакого такого вопроса, нам ничего не надо делать, – сказала я. – И не надо ничего решать. И вообще, уже поздно, мне пора.

– Куда тебе пора? Прости, пожалуйста, но ты уж просвети меня, куда ты пойдешь с этими своими баулами посреди ночи? К маме?

Он говорил о двух мешках скомканных вещей. Все мои пожитки. Вся моя жизнь, выброшенная его сыном на пол. Яблоко и яблоня. А я решила посидеть-отдохнуть в тенечке от их дерева. Глупая гусыня. Я старалась не смотреть на лежавшую на столе бумагу. Мелкий шрифт, часть отпечатана на компьютере, часть внесена ручкой. Официальная бумага, неразборчивый почерк. Может быть, писал врач? У них же почерк – как курица лапой. Но у меня слишком хорошее зрение, нужно срочно начать играть в игры, чтобы я не могла прочитать название с расстояния в метр. «Протокол». Я никогда не читала протоколы, но слово мне не нравится. Протокол осмотра места происшествия.

– Я решу, – сказала я, читая строки протокола.

Число, месяц, год. В присутствии понятых. В ходе бытовой ссоры… Потерпевший, Ласточкин Дмитрий Евгеньевич. Экспертиза проводилась силами районного экспертного отдела.

– Ты всегда всех понимаешь и все решаешь.

– А ты думаешь, без тебя никто и вздохнуть не сможет? – агрессивно ответила я и схватила бумагу.

Настала тишина. Я вчитывалась в корявый, но все же пригодный для понимания почерк оперативной бригады, вызванной на место происшествия бригадой «Скорой помощи». Потерпевший находился в сознании, потерял много крови, был госпитализирован. На полу обнаружены значительные следы крови, предположительно потерпевшего. Нож с отпечатками пальцев, предположительно явившийся орудием преступления, отправлен на экспертизу. Показания свидетельницы Ласточкиной Е.А., супруги потерпевшего. Постоянные конфликты с сыном. Показания свидетеля Ласточкина Д.Д. Считал, что потерпевший может представлять угрозу жизни и здоровью Ласточкиной Е.А. Свидетельница Ласточкина данное заявление не поддержала, дано направление на медицинское освидетельствование.

– Ты представлял угрозу жизни и здоровью Ласточкиной Е.А.? – спросила я.

Дмитрий кивнул.

– Я надеюсь, что он именно так и считал, честно говоря. Иначе получается, что он просто воспользовался моментом нашей ссоры, чтобы попробовать меня убить. Но я не могу в такое поверить, – ответил он.

Я стояла с протоколом в руках и напряженно думала.

– А что показало освидетельствование? – наконец спросила я.

– Ты серьезно? Значит, ты веришь, что я мог? Избить Катю? Я? Врач? – вытаращился на меня он.

Я подбирала слова осторожно и тщательно:

– Сейчас ты предлагаешь мне выбор из двух зол, Дмитрий. Кто-то из вас – чудовище. Либо ты, либо мой лучший друг, твой сын. Инстинкт говорит мне, что ни один из вас не может быть чудовищем, но эта бумага, которую ты вытащил, как туз из рукава, утверждает обратное. И твой шрам. Я видела твой шрам. Значит, мой друг Митя, твой сын, нанес удар кухонным ножом, предположительно считая, что ты можешь угрожать жизни и здоровью его матери. Или – что еще хуже – что он, осознанно и хладнокровно воспользовался моментом, чтобы избавиться от человека, которого он ненавидел. От своего отца.

– Варианты ужасные, – согласился Дмитрий. – И третий вариант: я действительно опасен. Правильно?

– Да, – согласилась я. – Правильно.

Что-то мелькнуло в его голубых глазах, какая-то мысль – такая же острая и горячая, как раскаленная сталь, и я подумала: все, сейчас я вылечу отсюда с такой же скоростью, с какой Митька вышвырнул меня из своей жизни. И окажусь одна посреди ночи на улице Академика Зелинского, свободная и без каких-либо дилемм. Да, может, так будет и лучше. «Нанес удар кухонным ножом». Нет, я не хочу, не желаю такого прошлого моему Митьке. Но опасный блеск исчез, Дмитрий отвернулся, подставил табуретку и принялся копаться в бумагах, лежавших на верхней полке в шкафу кабинета.

– Зачем ты это сохранил? – спросила я, помедлив.

Он на секунду остановился, обернулся ко мне.

– Что – это? Бумаги?

– Да, бумаги. Ты хотел показать их Мите – в один прекрасный день? Или зачем?

Дмитрий замер на табуретке, как ребенок, который собирался читать стихотворение, да так и вырос. Он думал долго, у него не было готового ответа. Это хорошо.

– Я хранил эти бумаги, потому что это свидетельство того, что я – худший отец в мире, понимаешь? Я не могу забыть это или выкинуть. Я не хочу давать себе даже право на забвение. Мой сын пытался меня убить. Это моя вина, моя ответственность. Я все сделал не так, а значит, должен все и исправить. Мы должны с ним помириться. Мы не должны забывать, мы должны пережить, понимаешь?

Он протянул мне другую бумагу, теперь уже полностью отпечатанную на принтере. Я взяла бумагу и принялась читать. На этот раз передо мной оказалось «Постановление об отказе в возбуждении уголовного дела». Читать было сложно, текст был большой, на шести страницах мелким шрифтом, изобиловал терминологией, с которой я никогда в жизни не сталкивалась. «Отказ» был подробным, начинался с того, как в такой-то день и час на пульт дежурной части поступил вызов от бригады «Скорой помощи». Дальше долго и нудно повторялось все то, что я уже читала в первом протоколе. Далее – с такой же маниакальной подробностью – результаты проведенной экспертизы. Меня бросило в пот, и сердце застучало как сумасшедшее. Экспертиза установила, что на кухонном ноже, предоставленном для экспертизы, были обнаружены отпечатки пальцев подозреваемого Ласточкина Д.Д. Положение отпечатков соответствовало положению при нанесении удара. Другая экспертиза однозначно доказывала, что предоставленный нож явился орудием преступления. Следующая часть постановления описывала состояние потерпевшего при прибытии бригады «Скорой помощи». Потерпевший находился без сознания, испытал болевой шок и потерю крови. Потерпевший был немедленно госпитализирован. Затем документ практически целиком цитировал выписку. У Дмитрия было диагностировано проникающее ножевое ранение в области второго ребра с правой стороны корпуса. Направление раневого канала – сзади вперед и снизу вверх. Много слов, много названий мышц и поврежденных тканей – с какой-то садистской подробностью описан каждый миллиметр движения ножа, указан объем потерянной крови. Я вздрогнула. Внутреннее повреждение правой почки.

– А ты… ты в порядке? – спросила я.

Все вдруг стало слишком реальным, как будто одна планета налетела на другую. Меланхолия Ларса Фон Триера.

– Все зажило, не переживай. Господи, Соня, это уже черт знает когда было.

– Хорошо, все хорошо, – пробормотала я.

Хотя я никогда не отличалась излишней чувствительностью, слезы сами собой текли из глаз, словно где-то внутри меня сработал предохранитель и через слезы спускалось давление с моего сердца. Я старалась не думать о том, что за этими сухими словами стоит событие – реальный вечер такого же зимнего дня, когда в квартире в Ярославле вдруг разверзлись врата ада в рамках отдельно взятой кухни.

Я заставляла себя читать дальше. Буквы плясали перед глазами. Дошла до вписанного в постановление заключения эксперта о медицинском освидетельствовании Ласточкиной Е.А.: «В сознании, температура нормальная, речь связная, восприятие нормальное, жалоб нет». Спасибо, конечно, но разве в этом вопрос? Впрочем, видимо, такова процедура.

«На теле Ласточкиной Е.А. были обнаружены гематомы – две штуки, одна с внешней стороны правого бедра, вторая – в области локтя. Обе гематомы, как было написано, «застарелые». На вопрос врача Ласточкина Е.А. подтвердила, что обе гематомы были получены в результате бытовой травмы – удара о кухонную мебель».

– Что такое гематома? – спросила я.

Дмитрий сильно, почти до крови прикусил губу.

– Меньше всего я ожидал, что буду отвечать перед тобой.

– Ты отвечаешь не передо мной, ты отвечаешь на вопрос. Можешь не отвечать, неважно, – отмахнулась я.

– Это синяк. Катя ударилась бедром об угол кухонной стойки за пару недель до этого.

– Хорошо, – кивнула я, продолжив читать.

Значит, два старых синяка. Согласно запросу дознавателя, был произведен осмотр волосистой части головы – господи, вот же ужасный термин – на предмет выявления признаков удара или иной травмы. Заключение: признаков травмы головы не обнаружено. Признаков нанесения телесных повреждений не обнаружено.

– Знаешь, сколько синяков можно неожиданно обнаружить даже у тебя, если осмотреть тебя прямо сейчас? Мы даже не замечаем таких вещей. Я и пальцем не тронул мою жену, уж в чем-чем, а в этом я не грешен. Кричал – да. Хотел порвать с ней к чертовой матери – да, хотел. Двенадцать лет я жил с человеком, который каждый день погибал от любви, как Джульетта, и ждал, что я последую ее примеру. Это было невыносимо, и мне очень жаль, что наш с нею сын спутал спектакль с реальностью. Но эти синяки ничего не значат.

– Я понимаю, – кивнула я, продолжая читать.

– Она сама даже не заявляла, если ты внимательно читаешь, это следователь искал мотив. Ну, не бросаются нормальные люди на отцов с ножами, если только не происходит что-то по-настоящему страшное. Но Дима – у него свой мир, свое понимание того, что хорошо и что плохо, и его мир полон призраков и ловушек. Такая эмоциональная реакция – это у него от матери, к сожалению. И красота тоже. Катя – очень красивая женщина, знаешь ли.

– Но почему закрыли дело? – спросила я, когда буквы и слова спутались в неразборчивую кашу. – Потому что вы не заявляли на него?

– Уж конечно, я не буду заявлять на своего собственного сына! – воскликнул Дмитрий. – Но, к сожалению, когда речь идет о ножевом ранении, такие дела возбуждаются автоматически.

– Тогда почему? – Я пролистала до конца постановления. – «Отсутствие состава преступления». Почему отсутствие?

– Состав преступления, как мы выяснили, – это сложное понятие. Помимо преступления и всяких связанных с ним вещей, таких как умысел или что-то там еще, обвиняемый должен подходить под категорию «обвиняемые», – пояснил Дмитрий. – Димке было двенадцать, то есть он ни под каким видом не подлежал уголовной ответственности. Даже в колонию для несовершеннолетних его не могли отправить, слава тебе господи. Я не представляю, что бы стало с ним, если бы он попал в такое место…

– Ничего бы с ним не стало, – упиралась я, все еще цепляясь за остатки ощущения покоя и надежности, которое всегда исходило от моего Митьки.

Теперь их словно стало двое – тот, мой, с которым я прожила бок о бок два с лишним года, и какой-то другой человек, которого я не знала. Первый был мечтателем, спешащим открывать космические дали, и определенно не был способен и мухи обидеть. Второй же, незнакомый, мог нанести удар кухонным ножом в спину собственному отцу.

– Я рад, что ты так считаешь. Мне после этого, конечно, пришлось уйти из семьи. Я выписался из больницы и остался в Москве, больше уже почти не ездил в Ярославль. Только к родителям. Катя, правда, пыталась со мной связаться, но тут уж я сказал: нет, все, хватит играть с судьбой. Да и Диме мой уход явно пошел на пользу. Он, кажется, успокоился, стал больше интересоваться учебой. Не медициной, но это в данном случае совершенно неважно.

– А как так вышло, что ты общаешься с его матерью все-таки? – спросила я. – Я имею в виду сейчас.

– Ты что, ревнуешь? – удивленно спросил он.

– Ты что, с ума сошел? Я просто не понимаю, после такого конфликта…

– Между мной и Катей не было никакого особенного конфликта. Была любовь, которая похожа на ядерный взрыв, не надо путать. Никаких особенных конфликтов. Какое-то время мы не общались, просто потому что нужно было как-то все это пережить. Да и боялись Диме сделать хуже. Но она позвонила.

– Она? – Мои брови приподнялись.

– У ее отца случился инфаркт. Я приехал, обследовал его, направил в реабилитационный центр. Мы стали иногда созваниваться. В конце концов, она единственный человек, через которого я могу хоть что-то узнавать о своем сыне. Разве так сложно понять?

– Я же все всегда понимаю, – прошептала я устало. – Но сейчас мне нужно подумать. Я должна подумать.

– О чем? – удивился он.

– О нас, – ответила я.

Он моментально напрягся.

– Хочешь сказать, что из-за него я потеряю и тебя? Отлично, просто отлично, – всплеснул он руками. – Конечно, зачем решать проблему, разбираться в ситуации, если можно ее просто оборвать – и дело с концом.

– Я не сказала «оборвать». Я сказала «подумать», – ответила я. – Я устала от всего этого, и ты прав. Несправедливо будет, если грехи сына падут на голову отца. Обычно происходит наоборот. Я не сужу, я просто хочу… мне нужно остаться одной. Правда, понимаешь?

Он замолчал. Потом он сказал, не глядя мне в глаза, что понимает.

– Не уезжай, – попросил он. – Останься тут, я постелю себе в кабинете, я дам тебе время отдохнуть, а завтра мы решим, как лучше поступить. Как сделать так, чтобы это было лучше для тебя. В конце концов, ты же осталась без дома. Если ты решишь бросить меня, позволь, по крайней мере, убедиться, что твоя жизнь в порядке. Пообещай мне хотя бы это.

– Я… я обещаю, – ответила я, не желая больше ни о чем спорить.

Дмитрий бессильно посмотрел на меня.

– Ох уж мне эти твои обещания, ты их по рублю в базарный день продаешь. Ты совсем не ценишь слов, да, Софи? Это-то в тебе и подкупает. Ты не делаешь из слов никакой проблемы. Делаешь что хочешь.

– Поверь мне, оказаться здесь сегодня, вот так – вовсе не то, чего я хотела.

– Серьезно, Соня, я тебя прошу: не делай резких движений. Я не хочу проснуться и понять, что ты сбежала.

– Ты сам плодишь своих Джульетт. Я не собираюсь бежать, – грустно улыбнулась я, и он кивнул.

– Просто выспись, моя девочка, ладно?

После я забралась под его большое, легкое одеяло на просторной кровати и наткнулась на его взгляд – Дмитрий стоял в дверях спальни и смотрел на меня странным, почти отеческим, почти сочувствующим взглядом.

– А ведь ты не самого высокого обо мне мнения, – с удивлением отметила я.

Он покачал головой и сказал:

– Я думаю о тебе почти все время.

– Это не одно и то же, – заметила я, но ответа не услышала.

Глаза слипались, и тело отказывалось оставаться в этом мире даже на одну лишнюю секунду.