Текст книги "Родом из Переделкино"

– В журналистике?! – с недоверием переспросил Нагибин и добавил, критически оглядев меня с ног до головы: – Ну, уж это вы напрасно! Мне кажется, это занятие вам совсем не подходит!

С этим Нагибин удалился, оставив меня в растерянности от этой неожиданной резкости. Тогда его высказывание показалось мне обидным и несправедливым, но как часто я о нем вспоминала потом!

В свою первую командировку я отправилась с мандатом от редакции журнала «Знамя».

Это была незабываемая поездка на Южный Сахалин. Меня взял с собой в свой личный самолет генерал-лейтенант Николай Иванович Труфанов, фронтовой друг моего отца, назначенный командующим Южно-Сахалинским военным округом. В иллюминатор самолета была видна бескрайняя тайга, и лишь кое-где вдоль четко прочерченной полосы Транссибирской железнодорожной магистрали светились редкие огоньки. С высоты полета остров Сахалин представлялся огромным мохнатым зверем, выставившим свой хребет из океана.

На Сахалине я провела месяца два и многое смогла увидеть. Встречалась с разными людьми. Выходила с рыбаками на сейнере в океан. Спускалась в шахту, в забой. С группой кинорежиссера А. Згуриди поднималась в горы, в устье одной из сахалинских речушек, куда на нерест из океана, движимая инстинктом и обдирая на мелководье в кровь бока, устремляется горбуша, чтобы отложить там икру и погибнуть. Экзотика Сахалина поражала воображение. Обыкновенные лопухи за три летних месяца вытягивались здесь выше человеческого роста. Целебные лимонник и женьшень составляли подлесок в тайге. Рыбные богатства могли бы озолотить этот край. Обо всем этом я написала в своем жизнеутверждающем очерке, который вместе с «фото автора» был опубликован в журнале «Смена». В нем я опустила, однако, немаловажные подробности повседневной жизни обитателей этой дальней окраины нашей страны, связавших с ней свою нелегкую участь.

А между тем в то самое время, когда я там была, людям под постоянное жилье отводились фанзы, летние сезонные времянки, оставленные нам в наследство японцами, и зимой, когда на Сахалине лютуют метели и морозы, едва не сносимые ветром. Шахты, куда сама я спускалась, были заползучие, и шахтеры бурили уголь в лежачем положении. На острове было полнейшее бездорожье, и куда-нибудь проехать на трофейном американском джипе можно было только по песчаной полосе отлива в определенные часы – и не дай бог было замешкаться в пути!

В порту Корсаков, куда свозили уловы разнообразной рыбы, крабов, устриц, морского салата, отсутствовала какая бы то ни было приемная база – не было элементарных разделочных столов, не говоря уж о перерабатывающих заводах или холодильниках. Сейнеры, на которых рыбаки ежедневно выходили в океан, утлые посудины, пыхтя и содрогаясь всем корпусом, с трудом одолевали могучий вал плоской тихоокеанской волны...

Была такая песенка на Сахалине:

 
Сахалин – вторые Сочи, на-ни-на, на-ни-на,
Солнце светит, но не очень, на-ни-на, на-ни-на,
Здесь растут сухие фрукты, на-ни, на-ни-на,
И консервные продукты, на-ни, на-ни-на! —
 

как говорится, было бы смешно, когда бы не было так грустно – на рынке и в магазинах и правда можно было приобрести что-нибудь из консервов, но о натуральном борще можно было только мечтать – его не из чего было сварить! Продовольствие, как и ширпотреб, доставлялось главным образом из Китая, потом стали привозить кое-какую технику бу из Японии.

На следующий год я оказалась на Дальнем Востоке – Хабаровск, Комсомольск-на-Амуре, Владивосток; затем были шахты Забужья, рабочий поселок в Сормово... В очерках, написанных по горячим следам этих поездок по городам и весям, были живые зарисовки с натуры, описания разных достопримечательностей и, главное, встречи с людьми, о которых всегда можно было написать много хорошего. Они печатались в «Огоньке», «Знамени», «Вокруг света».

В 1956 году меня приняли в Союз журналистов.

Но вот происходит, что называется, лобовое столкновение с реальной действительностью, и мне поневоле вспоминаются слова Ю. М. Нагибина, когда-то так сильно задевшие мое самолюбие.

От редакции журнала «Знамя» я направилась в командировку на химкомбинат города Владимира. Красивейший Владимирский собор на высоком берегу Волги. Просветляющий душу вид на бескрайние просторы полей за рекой.

Через типового вида проходную я вхожу в производственный цех знаменитого химкомбината. По бетонному полу с вдавленными в нем желобами протекают потоки мутной, молочного цвета жидкости. В воздухе, на самом деле полностью отсутствующем, висит густой белесый туман, и в этом тумане почти босые, в длинных белых одеяниях, подобно японским ныряльщицам за жемчугом, движутся тени женщин. Однако ловят они тут отнюдь не жемчуг, а просто-напросто изо дня в день работают в этой атмосфере с химическими реактивами. К сорока годам волосы у них начинают облезать, зубы шатаются, а мужчин на это производство не загонишь кнутом. Юная журналистка, которой надлежало описать все это для публикации в столичном журнале, была просто в шоке. Выудить хотя бы что-нибудь позитивное в этой обстановке было невозможно, и я так и назвала свой будущий очерк: «Нужен ли женщинам пар?» Привыкшая к тому, что мои очерки без всяких проблем принимались к печати популярными в то время журналами, я была несколько обескуражена отказом, вначале последовавшим от родного «Знамени», а затем и от целого ряда других московских, а также ленинградских редакций. Волосы вылезают?! Зубы шатаются?! – это еще что за уродство такое?! Формулировка для отказа была более или менее стереотипной, так что иной раз казалось, что это заранее заготовленный бланк, она была, как правило, краткой и категоричной: «не своевременно». Сопротивляться, как оказалось в дальнейшем, наивно доказывая, что все написанное в моем очерке чистая правда, было бесполезно... В те годы, в конце 50-х, у нас не существовало независимой журналистики, и прав был Нагибин – не мне было пробивать брешь в бастионах советской идеологии.

Я вернулась к тому, с чего начинала, – и много лет занималась переводом югославской (как это тогда называлось) литературы на русский язык. Для меня этот путь художественного перевода оказался необыкновенно ярким и плодотворным. Прежде всего встреча с самой этой страной – Югославией и многими писателями, как старшего, так и младшего поколения. В те времена – 60–80-е годы, – до того, как Югославия столь трагическим образом раскололась, как зеркало вдребезги, на мелкие осколки, – это был процветающий край изобилия и согласия. Испокон веков существовавшие противоречия национального и религиозного характера держались под спудом и не мешали общему развитию. На взгляд приезжего жизнь Югославии, и в городе, и в деревне, была сравнима с западными стандартами и намного превосходила российские. Типично южное гостеприимство, открытость характера, душевный прием, который в этой стране оказывали всем русским, вне зависимости от их занятий и положения, напоминали о том, что, может быть, и правда, на свете есть братство славянских народов...

Невозможно было не влюбиться в тогдашнюю Югославию – белградская интеллектуальная элита с ее кипучим темпераментом, горячо откликавшаяся на все события мира, бурлящая весельем ночная Скадарлия с бардами, живописцами и бесчисленными «кафанами», мастерские художников в прибрежных городках Хорватии и Черногории, непередаваемая красота Адриатики, поэтические вечера, собиравшие, как и у нас в Москве в те годы, огромную аудиторию.

В процессе знакомства с литературой Сербии, Хорватии, Боснии и Герцеговины, Словении, Македонии, Черногории, столь различных по языкам, менталитету и традициям, религиозным предпочтениям и ландшафту, я открывала для себя все новые имена и таланты. Не могу сказать, какая из тех вещей, которые я переводила, мне ближе всего – каждая из них была целой эпохой в моей жизни, иногда затягивающейся на год и больше, пока работа не была полностью завершена.

Упомяну здесь комедию Б. Нушича «Госпожа министерша» с ее вечной темой «из грязи – в князи»; эпическое полотно И. Андрича «Мост на Дрине», шедевр мирового уровня, получивший Нобелевскую премию в 1961 году; роман хорватского классика М. Крлежи «На грани рассудка» и его повесть «Первая месса Алоиза Тичека»; трагическое повествование М. Црнянского «Роман о Лондоне» о судьбах российской послереволюционной эмиграции; роман черногорского писателя М. Лалича «Лелейская гора» – эпопея героического сопротивления партизан фашистским оккупантам; остросатирические произведения Э. Коша, роман «Сети», повесть «Великий Маг»; драма Л. Симовича «Бродячая труппа Шопаловича»; прозаические произведения писателя новой волны М. Булатовича; детские повести Б. Чопича, полные выдумки, забавных приключений и юмора.

Работа над переводом детских произведений югославских писателей, как и над переводом сказок, всегда была для меня праздничным соприкосновением с самим духом южных славян с их добрым отношением к миру, искрящимся юмором и оптимизмом. В моем переводе выходили повести и рассказы, а иногда и стихи И. Цековича, М. Алечкович, А. Хромаджича, В. Назора, народные сказки из собрания В. Караджича.

В 1973 году я была принята в Союз писателей РСФСР, а в 1977 году был мой звездный час, когда я получила за свою переводческую деятельность премию ПЕН-клуба Сербии.

Как известно ПЕН (Поэзия, Эссеистика, Новеллистика)-клуб был основан Джоном Голсуорси в 1922 году под девизом «Объединение литераторов разных стран поверх границ». Возникшие после этого по всему свету организации ПЕН-клуба оказывали моральную и материальную поддержку своим членам и в мирное, и в военное время, используя свои конгрессы для защиты свободы совести, волеизъявления и творчества. Однако в бывшем СССР ПЕН-клуба долго не существовало, и в 1977 году, когда мне была присуждена премия, было далеко не очевидно, что мне разрешат ее получить. Но в иностранной комиссии Союза писателей ко мне отнеслись настолько доброжелательно, что, посоветовав принарядиться получше ввиду предстоящих торжеств, благословили на поездку в Белград, где церемония вручения и состоялась.

* * *

...Однажды задерживаюсь я с корректурой в «Знамени», и тут звонок – Софья Дмитриевна просит меня из редакции зайти к ним домой. Прихожу к ним на Малую Дмитровку, где они тогда ютились в крошечной, будто бы игрушечной квартирке, и вижу – в кабинете кто-то незнакомый играет с Даниным в шахматы. Этот незнакомый поворачивается ко мне, чтобы поздороваться, мы с ним встречаемся взглядом, и в этот самый миг решается моя судьба.

Ныне мой муж – Юрий Моисеевич Каган – академик РАН, а также Европейской АН (г. Брюссель), лауреат различных премий, почетный доктор нескольких европейских университетов, многолетний руководитель теоротдела Института атомной энергии им. И.В. Курчатова, но биография его складывалась непросто...

Когда-то в студенческие годы, выделив его среди других, известный физик А. Алиханов отвел Юру к великому Л.Д. Ландау. «Дау», как он требовал, чтобы его называли, заинтересовался молодым человеком, и их общение продолжилось. Через некоторое время Юра сдал знаменитый «теорминимум Ландау», десять экзаменов, которые тогда Лев Давидович принимал лично, и был приглашен к нему в аспирантуру. Юра был семнадцатым по счету из сдавших все экзамены, что по «гамбургскому счету» среди ученых считалось огромным достижением и ценилось выше всех наград. В 1950 году он с красным дипломом закончил МИФИ, имея прекрасную перспективу стать аспирантом гениального «Дау».

Но не тут-то было. В аспирантуру института «физпроблем» (в дальнейшем им. П. Капицы), где «Дау» был руководителем теоротдела, несмотря на его просьбу, с такой фамилией, как у Юры, попасть было практически невозможно. И Кагана направляют в один секретный главк, где после жесткого собеседования он вынужден был подписать назначение ехать на работу в закрытый город Свердловск-44, отличавшийся от прочих населенных пунктов тем, что в него можно было въехать по спецпропускам, но никак не выехать.

Старший брат Юры Борис Каган, профессор Московского энергетического института, предпринял попытку получить разрешение для своего «младшего» поступить хотя бы в заочную аспирантуру, но его доводы натыкались на стену железного формализма, и в отчаянии, обвинив тогдашнего директора института в антисемитизме, он ни с чем покинул начальственный кабинет... Мне до сих пор больно об этом вспоминать – я тогда не была знакома с этой семьей, но и задним числом могу себе представить, какое унизительное чувство беспомощности, вероятно, испытывал наш вообще-то весьма успешный и уверенный в себе Боба, когда он, ничего не добившись, возвращался домой...

Так Ю. Каган в 1950 году оказался на сверхсекретном объекте, занимавшемся, как позже выяснилось, разделением изотопов урана и входящем в общую систему «атомного проекта» СССР. На этом объекте мой будущий муж провел целых шесть лет, вырываясь из него лишь в командировки или в отпуск при получении медицинской справки о необходимости лечения.

Он был зачислен на должность младшего научного сотрудника в заводскую лабораторию, фактически небольшой научно-исследовательский отдел огромного промышленного комбината, и сразу включился в работу теоретической группы. Для него, молодого ученого, это было время серьезных испытаний. Он должен был самостоятельно определить направление своей научной деятельности, не надеясь получить от кого-нибудь квалифицированный совет или рекомендацию. Однако все произошло, как говорится, по самому лучшему сценарию. Выбранное им направление исследований было одобрено академиком, дважды Героем Соцтруда И.К. Кикоиным, научным руководителем проекта, как наиболее перспективное. В процессе дальнейшей интенсивной работы Ю. Каган получает результаты, которые были непосредственно использованы в промышленном производстве комбината.

Вместе с тем жизнь на объекте, в условиях замкнутого пространства (кстати говоря, в ту пору обнесенного колючей проволокой и не только потому, что строительство на объекте велось в основном заключенными), имела и свои специфические редкостные качества. Это было братство людей, как в окопах, взаимовыручка и верная дружба. По праздникам устраивали костры на природе на берегу озера, пели песни, засиживались до утра. Процветала художественная самодеятельность. Непременным участником ее был академик, один из главных руководителей атомного проекта СССР, Исаак Константинович Кикоин.

Встреча с прославленным академиком, которая произошла в самом начале пребывания Ю. Кагана на объекте, стала для него ключевым событием. В течение многих лет, сначала на объекте, а позднее в Курчатовском институте, Ю. Каган поддерживал тесное общение с И.К. Кикоиным по самому широкому спектру теоретических проблем современной физики.

В человеческом плане Исаак Константинович относился к нему с отеческой теплотой и поддерживал Юру на всех переломных этапах его биографии, не считаясь ни с какими трудностями и препятствиями.

Меня в семье Кикоиных приняли как свою. Мы регулярно приезжая к ним на дачу в Жуковку. Вера Николаевна и Исаак Константинович любили играть в винт на деньги весьма азартно, и Юра был постоянным их партнером. Кстати говоря, оба они были большими поклонниками творчества моего отца, что конечно же было мне очень приятно. Все книги Н. Вирты стояли в ряд на почетном месте в шкафу у академика. Задерживая Юру допоздна у себя в лаборатории в институте, в которой он ежевечерне, освободившись от многочисленных административных обязанностей, производил измерения, Исаак Константинович всякий раз писал мне трогательные записки:

«Прошу принять от подателя сего, как оправдательный документ за недопустимое опоздание к ужину, сию реляцию, в чем и расписываюсь – академик И. Кикоин» (записка сохранилась).

Мы тогда снимали в деревне Жуковка комнату с терраской, и вот едем однажды к себе на дачу и видим – на обочине невдалеке от милицейской будки стоит черная «Волга», а возле нее маячит чья-то высокая фигура – оказалось, Исаак Константинович, у него в машине спустило колесо.

– Исаак Константинович, почему же вы не попросили милицию отправить вас домой на какой-нибудь дежурной машине?!

– Не могу же я рассказывать им о том, что у меня вот сюда, – сказал он, похлопывая себя по груди, – вставлен американский стимулятор, и это заметно удорожило мою персону!

Назвать себя, объяснив, что он академик, дважды Герой Соцтруда и что ему тяжело стоять тут на дороге, было для него невозможно. Так бы и маялся он на обочине неизвестно сколько времени, не попадись мы тут случайно на своем «Москвиче».

Со здоровьем у Кикоина давно уже начались серьезные проблемы. Накануне роковой операции Исаак Константинович признался Юре, что идет на огромный риск, поскольку речь шла об удалении аневризмы аорты... Он умер в операционной, не приходя в сознание, и, наверное, никто в этом не виноват, в том числе и блестящий хирург, но Исаака Константиновича не стало...

Это было настоящее горе для всех. Толпы народа стекались к Дому культуры Курчатовского института, где так любил бывать Исаак Константинович, вдохновитель и участник многочисленных праздников и карнавалов. И вот теперь его провожали в последний путь. Стоял осенний день 1984 года. Многие в толпе сотрудников Института атомной энергии, военных, простых граждан, родных и знакомых не скрывали слез, поскольку понимали, какую личность и какого человека они хоронили.

Для нас с Юрой это была потеря одного из самых близких нам людей, и со временем она никем не восполнилась.

* * *

Научные исследования, которыми занимался Юра, продвигались настолько успешно, что к 1952 году у него накопилось достаточно материала для защиты кандидатской диссертации. Он сделал много полезного для производственного процесса, находясь постоянно в тесном контакте с экспериментаторами, и приобрел авторитет как в научной среде, так и среди инженерно-технического персонала, обслуживающего грандиозный по масштабам комбинат.

Тем временем в стране нарастал шквал репрессий, поглощавший все новые и новые еврейские имена. Угрожая какими-то страшными и непредсказуемыми последствиями, разворачивалось «дело врачей».

В этой обстановке, подходя к группе сотрудников комбината, начальник отдела кадров закрытого города Свердловск-44, полковник Анатолий Васильевич Колесниченко со всеми по очереди здоровался, а Юру обходил стороной, как бы совсем его не замечая. Атмосфера сгустилась настолько, что директор комбината Александр Иванович Чурин до такой степени стал бояться за Юру, что счел необходимым предпринять экстренные меры по его удалению с объекта.

Так Юра вместе с его другом Михаилом Ханиным, талантливым физиком, страдающим тем же недостатком по линии национальности, что и Каган, отсылается в город Свердловск для сдачи экзаменов на кандидатский минимум.

Кстати, несколько слов об этом самом «пятом пункте». Ясное дело, никто не отрекается от своих корней. Однако конкретно у Юрия Кагана никаких особенных чувств к своему «еврейству» никогда не наблюдалось. Да и откуда им было бы взяться, когда он родился и вырос в семье, где не говорили ни на каком другом языке, кроме русского, где отец Моисей Александрович Каган, успешно сдав экзамены и попав в 3%-ную норму для абитуриентов-евреев, с отличием окончил юридический факультет Петербургского университета, после чего получил возможность жить и работать вне «черты оседлости», сначала в Петербурге, а потом в Москве; мать получила медицинское образование; где старший брат – доктор наук, профессор, автор учебников по кибернетике, а сестра Елена Ржевская – известная писательница?!

Впоследствии, когда Ю.М. Кагана множество раз пытались затащить в различные «еврейские» комитеты и комиссии, он всегда от этого отказывался, говоря, что для него национальность не является главным критерием, по которому он делит людей.

Итак, Юра Каган и Миша Ханин должны были сдавать экзамены кандидатского минимума. С английским языком все обошлось благополучно. Сложности начались перед сдачей экзамена по философии. Дело затягивалось. Председатель приемной комиссии срочно лег на обследование в больницу, а по выходе из нее, не дождавшись замены, потребовал, чтобы в состав комиссии включили представителя обкома партии, что и было сделано. Засыпать этих молодых людей, однако же, не удалось, поскольку все труды основоположников диалектического материализма и марксизма-ленинизма они вызубрили едва ли не дословно, вследствие чего комиссия вынуждена была поставить Кагану и Ханину оценки «отлично».

После возвращения на объект А.И. Чурин распорядился послать их в командировку в Москву в Институт атомной энергии для сдачи экзамена по специальности, который оба они блестяще сдали.

В это время умер Сталин.

В поезде, увозящем их обратно из столицы на объект, они услышали сообщение о закрытии «дела врачей». Появилась надежда, что, быть может, худшее осталось позади.

* * *

В 1953 году Ю. Каган защитил кандидатскую диссертацию. Обстановка на объекте тем временем разительно изменилась. Теперь уже начальник первого отдела все тот же Анатолий Васильевич Колесниченко, завидев Юру издалека, махал ему рукой:

– Привет молодому ученому! Ну, как дела?

Этот «молодой ученый» с фотографии, запечатлевшей его в те далекие годы, и по сию пору смотрит на посетителей со стенда местного музея города Ново-Уральска, в который переименован ранее безымянный объект, где воспроизводится история создания и жизнедеятельности одного из важнейших объектов атомного проекта.

В 2009 году Ю.М. Каган получил премию Демидовых, и мы поехали в Екатеринбург (бывший Свердловск) для ее получения. Город производит благоприятное впечатление своей чистотой, благоустроенностью, бережным отношением к прошлому, что, однако, не мешает развитию современного мегаполиса с высотными зданиями и широкими проспектами. К сожалению, возведенный на месте снесенного дома Ипатьева, где был расстрелян вместе со своей семьей и домочадцами Николай II, громоздкий храм, отдает чем-то казенным и не располагает к сосредоточенности и раздумьям по поводу кровавых, позорных страниц нашей истории, навсегда связанных, как это ни печально, с историей этого прекрасного города.

Особой гордостью здесь является оперный театр и университет.

В оперном театре идет замечательно поставленный музыкальный спектакль «Царская невеста», получивший многочисленные призы и поражающий не только исключительными вокальными партиями, но также и оркестровым сопровождением. В городе создан великолепный музыкальный ансамбль. С какой удивительной грацией камерный скрипичный оркестр Екатеринбургской филармонии исполнил музыкальные подношения лауреатам Демидовской премии на церемонии вручения, проходившей в парадной резиденции губернатора!

После лекций, прочитанных каждым из лауреатов в актовом зале Екатеринбургского университета, я долго еще сидела в буфете – прислушивалась к топоту ног по коридору, обрывкам оживленных разговоров, приглядывалась к молодежной толпе. Казалось, все было так же, как раньше, в мои студенческие годы. Но все-таки все было другим – пластика, лица, свободный дух общения. Аромат натурального кофе нисколько не напоминал прежние запахи общепита, царившие, бывало, в университетской столовой. Настали другие времена, пришло другое поколение людей.

* * *

По настоянию двух выдающихся деятелей эпохи создания атомной бомбы в СССР И.В. Курчатова и И.К. Кикоина в 1956 году Ю. Каган был переведен на работу в Москву, в Институт атомной энергии, где продолжает трудиться по сей день. Его кровная связь с объектом не прерывалась и после переезда в Москву, и свою докторскую диссертацию он ездил защищать в ту пору еще засекреченный Свердловск-44, поскольку она была написана на материале закрытой тематики, связанной с проблемой разделения урана.

Вернувшись из Свердловска-44, имевшего шутливое название «город Сингапур», мой муж сказал мне с облегченным вздохом:

– Ну все, с секретными делами покончено! Теперь можно переключиться на фундаментальную науку!

Так он стал заниматься физикой как открытой наукой, еще раз начав все сначала, однако дальнейшее происходило уже на мирной почве, в Москве.

Мы поженились с Юрой в 1958 году, а в 1961 родился наш сын Максим – сначала это был просто замечательный ребенок, в школе он получал грамоты на олимпиадах по английскому языку, истории, физике и математике. Так что вначале мы не знали, какое направление он выберет для себя. Некоторые вполне авторитетные люди из нашего окружения считали, что у него склад ума прирожденного историка, и просили Юру не тянуть его насильственно в точные науки. Мне кажется, он его и не тянул, однако атмосфера нашего дома все же повлияла на его выбор, и Максим стал физиком, как и Каган-старший.

Долгое время наш сын был душой общества, и у нас на кухне постоянно собиралась шумная компания молодых людей и девушек, однако о женитьбе речь не шла до тех самых пор, пока он не встретил свою будущую жену Таню. Вскоре у них родился сын Саша – это наш любимый внук.

После окончания МИФИ Максим был принят на работу в теоротдел Института физпроблем им. П. Капицы, где продолжает по сию пору трудиться в качестве ведущего научного сотрудника. Максим очень рано защитил кандидатскую диссертацию, сейчас он доктор физ.-мат. наук, профессор и член-корреспондент РАН.

* * *

Дружба с Даниным, несмотря на большую разницу в возрасте, длилась у Ю. Кагана до тех пор, пока Даниила Семеновича не стало. Часто по четвергам, после еженедельной лекции в МИФИ, Юра заворачивал к Даниным в писательский дом, на Аэропортовскую, куда они переехали, и там без всяких жен они целый вечер общались. Данин жарил голодному Юре яичницу, поил его чаем, и они до полуночи обсуждали все на свете. Это были для них святые часы, и они старались их по мере сил не пропускать.

* * *

Итак, сделав отступление длиною, что называется, в целую жизнь, возвращаюсь к своему отцу.

* * *

Его между тем ждал еще один всплеск успеха. И связан он был именно с романом «Крутые горы». С ним произошла история, аналогичная той, которая случилась ровно двадцать лет тому назад, когда к нему обратился В. Немирович-Данченко и предложил написать пьесу по роману «Одиночество». Тогда была создана пьеса «Земля» и поставлена во МХАТе. На этот раз выдающийся режиссер Ю. Завадский предложил отцу сделать инсценировку по роману «Крутые горы» для постановки в Театре им. Моссовета, которым он руководил. В тесном содружестве с театром была написана пьеса «Дали неоглядные». В создании спектакля принимали участие выдающиеся мастера искусства того времени – музыку к нему писал А. Мурадели, декорации – А. Васильев. Роль Анны Павловны Ракитиной исполняла блистательная В. Марецкая, с воодушевлением играя передовую женщину, которой партия доверила вытащить из глубокой ямы беспросветной нужды колхозное хозяйство во вверенном ей районе. Текст от автора читал незабываемый Р. Плятт. Со своей благодушной и несколько лукавой улыбкой он убеждал зрителей, что все не так уж плохо в деревне, нечего паниковать. Тем, кто видел спектакль, никогда не забыть интонаций неповторимого голоса великого артиста, то ироничных, то проникновенных, то сердито-ворчливых. Этот его задушевно-доверительный комментарий создавал особую атмосферу спектакля, придавая ему дополнительный шарм.

И публика шла в театр – может быть, почерпнуть оптимизм, может быть, просто немного посмеяться, поскольку в спектакле было много комических ситуаций, деревенского юмора.

Премьера состоялась 4 ноября 1957 года, в театре был аншлаг. И снова фамилия Н. Вирты замелькала в газетах и журналах, и снова афиши, афиши, афиши...

Через три года в том же Театре им. Моссовета Ю. Завадский ставит другую пьесу Н. Вирты – «Летом небо высокое». Действие пьесы происходит там же, в тамбовской деревне, но автор приближает ее к нашим дням. Эта пьеса также тепло была встречена зрителем.

К великому сожалению, обе эти пьесы канули в небытие вместе с тем феноменом советской действительности, который в благостных тонах изображался в них драматургом, – колхозным строем в деревне.

Но лично для отца на фоне развернутой против него кампании, нанесшей огромный урон его самочувствию, как моральному, так и физическому, успех двух его последних драматургических произведений явился большой поддержкой и опорой.

* * *

Вернувшись из деревни Горелое на Тамбовщине, отец поселился в Переделкине, уже на другой даче, тоже Литфондовской, но всю ее перестроил и отремонтировал по своему вкусу, и на этой даче прожил до конца своих дней.

В 60-е годы ему было немногим больше пятидесяти лет, казалось бы – расцвет для творческой личности. Однако то, что выходило из-под его пера в то время: роман «Возвращенная земля» о целине, повести, рассказы, пьесы, – не только ничего не добавляло к его рейтингу писателя, претендовавшего на то, чтобы считаться художником слова, а наоборот, его снижало... Потом, когда на дворе стояла «оттепель» (словцо, которое нам подбросил этот «мошенник» Эренбург, как выразился Никита Сергеевич Хрущев) и в воздухе витал дух раскрепощения, когда публиковалась проза новой волны – В. Овечкина, В. Тендрякова, Б. Можаева, В. Белова, В. Распутина – и можно было сказать слово Правды о земле, о своих корнях, отец не смог подобрать к ней заветного ключа, не смог открыть для себя новые горизонты творчества.

И это было то, что постоянно мучило его, подтачивало изнутри больше, чем прогрессирующая болезнь, больше, чем личные невзгоды.

* * *

Мы с мужем навещали его в те годы. Отец был теперь совсем не похож на того, каким был раньше, – куда девалось былое его озорство, постоянная склонность балагурить, куда девался заразительный смех... Он больше всего напоминал человека, погребенного под обломками былой своей славы. Друзей вокруг как-то не наблюдалось – все испарились куда-то... Новую семью создать не удалось. Приходилось довольствоваться тем, что еще оставалось от прошлого, – спектакли по его пьесам по-прежнему шли во многих театрах страны, переиздавались книги. В 1973 году в издательстве «Художественная литература» как итог проделанной работы был выпущен двухтомник избранных произведений.

Теперь отец меньше сидел за столом. Полюбил путешествовать и объездил полмира. Между тем поездки в Европу, а потом в Америку и в Японию только усиливали его депрессивный настрой – он возвращался из них в состоянии внутреннего надлома и впадал в еще больший пессимизм.

Мы всячески старались отвлечь его от невеселых мыслей, привозили к нему на дачу в Переделкино своих друзей и знакомых.