Текст книги "Родом из Переделкино"

* * *

Уже прохладно, осень, и растопка печки была действительно очень актуальна. Сергей – великий мастер этого процесса. Он складывает в печке дрова особым способом, шалашом, – в образовавшуюся пещеру закладывает смятую газету, обязательно вчерашнюю, чтоб была посуше, от последнего полена острым ножом, который у него всегда в кармане, отщепляет лучину и подносит к ней зажженную спичку. Топка в нашей печке глубокая, так что лучину надо ввести как можно дальше. Весь фокус заключается в том, чтобы дрова загорелись от одной лучины.

– Ну, Никаноровна, полный порядок! – заверяет Сережа мою бабушку.

До чего же преображается наша столовая с необъятным самодельным абажуром, отороченным бахромой, когда в печке потрескивают дрова, а в открытой дверце – для тяги – весело пляшет огонь!

Тем временем бабушка уже готовит чай и накрывает на стол.

– Это что же, – обслуживающий персонал сажают вместе с господами?! – отзывается Сережа на приглашение занять свое место.

Без иронии он не может. Она непременно сквозит в каждой его реплике. И если всякое проявление остроумия считать ехидством, как думает одна моя подруга, то Сергея Навашина надо признать эталоном ехидства. Ехидство у него веселого свойства, не задевает и не ранит, а как бы слегка ерошит шерстку. Умные глаза смотрят проницательно через очки, на губах чуть насмешливая улыбка – на уровне «рацио» я исключительно ценю обаяние его личности, однако эмоциональная часть моего существа никак не откликается на это. Он старше меня лет на шесть и в моих глазах скорее принадлежит к миру взрослых. Не приходит на наши танцульки, не принимает участия в играх. А если оказывается где-то рядом, со снисходительной улыбкой взрослого наблюдает за нами. Но все-таки мне всеми силами хочется сохранить дружбу с ним. Хоть я и знаю, что его внимание ко мне – постоянный повод для ревности со стороны некоторых других лиц из моего молодежного окружения.

Дом Паустовских-Навашиных притягивал меня своей необычностью. Став женой маститого представителя советской прозы, Валерия Владимировна не изменила вкусам своей юности, о чем говорило не только обширное собрание живописи, которое отвечало ее эстетическим представлениям о прекрасном, но и убранство жилища. Большая мастерица на всякие поделки, она преображала самые обыденные вещи до неузнаваемости – глиняные крынки сияли у нее орнаментом из каких-то диковинных цветов и листьев, столики покрывали пестрые шали с кистями, да и сами уныло покрашенные стены превращались в ее умелых руках то ли в цветущий луг, то ли в роскошную клумбу.

Привыкнув у себя дома к русскому классическому искусству, которому поклонялись мои родители, я с огромным интересом присматривалась к необычным для меня рисункам и живописным полотнам Пиросманишвили, Зигмунта Валишевского, Кирилла Зданевича, Давида Бурлюка. Для меня, прилежной посетительницы Третьяковской галереи с ее собранием предметно-реалистической живописи, это было открытие нового взгляда художника на окружающую действительность, оригинальный способ поэтического мышления и осмысления бытия.

Поскольку мы с Паустовскими были, так сказать, двойными соседями – в Москве мы жили не только в одном доме в Лаврушинском переулке, но и в одном подъезде, то я девчонкой нередко забегала к Валерии Владимировне и в городе, и на даче.

* * *

...Меня всегда невероятно тянуло к тем легендарным женщинам советских довоенных и послевоенных лет – как сумели они сохранить свой блеск и неотразимое сияние красоты – внутренней и внешней – в ту железную эпоху? Так, в эвакуации мы волей судеб оказались в одном дворе с Еленой Сергеевной Булгаковой, и она под настроение одаривала меня своим вниманием. А позднее мы вместе с моей мамой отдыхали как-то в Доме творчества писателей «Дубулты» в Юрмале, где также отдыхали Лиля Юрьевна Брик и Василий Абгарович Катанян. Лиля Юрьевна делилась со мной некоторыми секретами по части обольстительности, которыми она, кажется, владела в совершенстве. Сама она в то время была невероятно хороша – а ведь тогда, в середине 50-х годов, она уже была в солидном возрасте. Однажды на пляже я увидела ее «ню» и была потрясена. Это была какая-то перламутровая розовая раковина абсолютно идеальной формы... Казалось, от нее исходило сияние, и только жаль, что Василий Абгарович так тщательно закрывал ее халатом от посторонних взоров. Такую Красоту должны были бы видеть все...

* * *

Валерия Владимировна – многолетняя любовь и жена Константина Паустовского – была из этой же плеяды ярких женщин со своим собственным шармом и стилем. Она радушно усаживала меня в гостиной, уютной и нарядной, и рассказывала мне о своем брате, чье наследие она самоотверженно хранила вплоть до того момента, когда польская сторона выразила готовность принять его на постоянное хранение и экспозицию.

Церемония передачи коллекции Варшавскому музею произошла в 1961 году, как бы ознаменовав собой кульминационную точку в жизни Валерии Владимировны, испытавшей от этого акта чувство величайшего удовлетворения. Оно хотя бы в какой-то степени компенсировало трагедию ее личной жизни – уход из семьи Константина Георгиевича.

* * *

Как всякий развод, и этот разрыв был тяжким испытанием для всех родных и близких. Для них он грянул совершенно неожиданно. Нельзя представить себе более доверительных и нежных отношений в семье, чем те, которые обнаруживают письма и дневники Константина Паустовского тех лет – «довоенные» и «послевоенные» годы. Казалось, брак его с «Звэрой» был гармоничным и счастливым, прожили они вместе немало – около пятнадцати лет... Где бы ни находился Паустовский – в своей любимой северной деревне, в лесах Солотчи, в эвакуации в Алма-Ате или в Москве, занятый бесконечными литературными хлопотами, Валерия Владимировна повсюду выступает верной его спутницей, единомышленницей и любящей женой.

При «Звэре» Константином Паустовским были написаны произведения, прославившие их автора, занявшего одно из первых мест в перечне общепризнанных советских писателей: повести «Кара-Бугаз», «Колхида», «Северная повесть». «До» и «после» войны Паустовский публикует множество рассказов, эссе, очерков. Его называют мастером лирической прозы, воспевающим природу с ее чистотой, прекрасных людей с самыми возвышенными чувствами и помыслами. Он видел в ту пору жизнь в чем-то глубинном, отстоявшемся, далеком от треволнений сегодняшнего дня, от шумных городских перекрестков, у самых истоков народного бытия. Писатель как бы парил над необъятными лесами, лугами и озерами, деревушками и рыбацкими поселками северного края, своей любимой Солотчи, черпая в их первозданной тишине вдохновение для своего творчества.

Что касается Сергея Навашина, то он стал для Паустовского своим родным, близким по духу другом и советчиком. «Серый», «Серяк», «Серячок», как называл он Сергея в письмах, – без него Константин Георгиевич буквально не мог обходиться, и если они были в разлуке, он постоянно общался с ним с помощью писем, посвящая Сергея во все свои мысли и дела. Досадовал, если Сергей долго ему не отвечал, а сам писал письма с поразительной регулярностью, во всех подробностях рассказывая ему о своих творческих планах и заботах повседневной жизни. Надо сказать, что Сергей никогда не изменял благодарной памяти о своем приемном отце, считая его своим духовным учителем и наставником.

И вот – Константин Георгиевич ушел из семьи.

В письме своему ближайшему другу К.А. Федину от 18 октября 1949 года, из Солотчи, сам Паустовский так написал о своем состоянии:

«Работать трудно. Слишком много ворвалось в жизнь за последние месяцы. От этого, очевидно, и усталость, и невозможность сразу во всем разобраться.

Все время такое ощущение, будто я закончил одну большую жизнь и все не знаю, что делать дальше, – хватит ли сил и времени на вторую...

В свободное время читаю, но больше думаю, и чем больше думаю, тем меньше понимаю, что происходит».

Однако, разбираясь в своей «сердечной смуте», Константин Георгиевич не забывал и о весьма практических аспектах в решении своих личных проблем. Как это ни грустно сознавать, но высказывание Бунина о Мережковском, когда он писал, что «от витания в облаках до приглашения зайти к нотариусу всего один шаг», оказалось применимым и к Константину Георгиевичу. Прискорбный шаг к нотариусу при разводе был сделан, но раздела имущества удалось избежать. Тогда еще суды не всегда были на стороне всесильных и знаменитых.

Нет, лучше не видеть падения великих... Недаром мы с моими сверстниками по переделкинской юности считали, что слишком близкое знакомство с классиками иной раз приносит жестокие разочарования и мешает адекватному восприятию их творчества. Но что поделаешь – такова природа экспансивной натуры художника, приходится принимать это, как данность...

* * *

Неспроста, наверное, считается, что браки, особенно счастливые, совершаются на небесах. Сергей Паустовский-Навашин обрел свою жену в буквальном смысле слова в поднебесье. Проблемы с легкими, которые у него возникли после прохождения службы в армии, привели Сергея в Грузию, в высокогорное местечко Абас-Туман для лечения – и там, на высоте одной тысячи двухсот метров над уровнем моря и в непосредственной близости от обсерватории, решилась его судьба. В это же время в Абас-Тумане на практике оказалась молодая художница, ученица Иогансона, Наталья Крандиевская. Носительница известной фамилии, крестница Алексея Николаевича Толстого, Алеши, как называли его по-домашнему, юная Наталья, словно бы сошедшая с какого-нибудь кустодиевского полотна, сразу же приглянулась Сергею. А поскольку симпатия оказалась взаимной, то все сложилось самым благополучным образом, и они счастливо прожили вместе сорок пять лет.

На профессиональном поприще Сергея ждал подъем. Основные вехи этого пути говорят сами за себя: 1968 год – защита докторской диссертации, 1975 год – избрание членкором Академии медицинских наук, в том же году назначение директором Всесоюзного научно-исследовательского института по антибиотикам с конструкторским бюро и экспериментальным заводом. Наконец, в 1984 году С.М. Навашин избирается действительным членом АМН.

Все эти замечательные даты непременно праздновались в кругу друзей и семьи, так что мы только и успевали что-нибудь у них отмечать. Дом Навашиных в Переделкине стал продолжателем старых традиций писательского поселка, где принято было и радости, и горести переживать в обществе своих близких. За столом у них сходилась компания, состоявшая из людей самых разных профессий, однако же объединенная добрыми чувствами друг к другу и к хозяевам гостеприимного дома.

Тут бывал Тимур Гайдар, прототип легендарного героя повести его заменитого отца, и сам в свою очередь отец не менее знаменитого Егора Гайдара, но Егор тогда еще только подрастал. Тимур, спецкор газеты «Правда», остроумный, близкий друг Сергея с юности. Еще один товарищ Сергея по службе в армии – Григорий Авруцкий, профессор, психолог, веселый, обаятельный человек с неизменной гитарой, он был украшением всех праздников в доме Навашиных. Импозантный адмирал Владимир Николаевич Чернавин, недавно поселившийся в Переделкине на одной из «адмиральских» дач, как мы тогда называли. В те времена В.Н. Чернавин занимал самые высокие должности, а с 1985-го был главнокомандующим ВМФ и замминистром обороны СССР. Владимира Николаевича сопровождали его жена и дочь. Очаровательные женщины, обычно сидевшие по обе стороны от адмирала, придавали ему дополнительное великолепие. И еще один постоянный гость в доме Навашиных – Виталий Сырокомский, главный редактор «Литературной газеты», и он тоже сосед Навашиных по даче. Сырокомский был источником получения информации, не кинешься ведь к адмиралу – мол-де, как там у вас, Владимир Николаевич, обстоят дела на флоте?! Ну, а литература у нас всегда за все была в ответе, так что Виталию Сырокомскому приходилось отбиваться от бесконечных вопросов, поступающих к нему со всех сторон.

Сергей, как всегда, блистал остроумием, часто не без иронии давая характеристики своим гостям, однако за столом были проверенные кадры, никто не страдал отсутствием юмора, и ни о каких обидах не могло быть и речи. Все потешались от души.

* * *

Понятно, что не только праздники соединяли нас с Сергеем. Он также опекал наше семейство по медицинской части. Малейшая проблема, и мы звонили ему за консультацией. Он назначал лечение и заверял меня в том, что – ничего, мол! – скоро все пройдет.

И правда все проходило.

По вопросам различных болезней Сергей Навашин консультировал не только нас, но и окружающих нас знакомых. Помню, заболела жена академика Анатолия Петровича Александрова – директора Института атомной энергии им. Курчатова, где работал мой муж, – Марьяна Александровна. Мы дружили с семьей Александровых и в те времена довольно часто с ними общались. У Марьяны Александровны обострение давней болезни, надо было подобрать новый антибиотик, а по этому вопросу главный специалист – Сергей Навашин.

И вот я привожу его в дом академика в их коттедж на Пехотной улице, недалеко от проходной Курчатовского института. В этом доме под одной крышей живет многодетная семья. Трое детей со своими женами, мужьями, детьми, друзьями, кошками и собаками. Нас с Сергеем, дабы отделить от всей этой шумной ватаги, сажают в какую-то подсобную комнату подождать, пока с верхнего этажа к нам спустится Марьяна Александровна. Комната заставлена ящиками с рассадой. В одном ящике проклюнулся лук, в другом раскрылись листочки огурцов, в третьем поднялись помидоры. Семья большая, и потому на участке существует парник, куда вскоре должны были переехать все эти растения. На подоконнике стоят трехлитровые банки с настоянной на водке черноплодной рябиной – излюбленный напиток в этой семье. Мы с Сергеем сидим на каком-то топчане, а в кресле напротив мирно спит, свернувшись в клубок, кошка и не собирается его нам уступать. Сергей озирается по сторонам и наконец изрекает:

– Послушай! Мне кажется, для академического дома обстановка весьма демократическая!

Сергей был совершенно прав. В этом доме не интересовались внешними атрибутами комфорта. Зато на полках – все книжные новинки, по воскресеньям Марьяна Александровна и Анатолий Петрович едут в старую «Третьяковку» смотреть классическую живопись, и вся семья занимается созданием фильмов и показывает гостям детективную ленту, где главного мента играет «Толя А.». У них все общее – увлечения, интересы.

Вообще эта любовная чета – Толи и Мары – вызывала восхищение. Они до самого конца не утратили нежности друг к другу. Когда у Марьяны Александровны случился инфаркт, Анатолий Петрович взял отпуск и, отложив на время все свои государственные заботы, сам ухаживал за своей женой, не доверяя это никаким сиделкам, пока не поставил ее на ноги. Хотя в то время (1975–1986 гг.) был президентом АН СССР, директором Института атомной энергии и пр. и пр.

Самая большая радость для них – появление на свет новых внуков. Марьяна Александровна назначает премию за каждого нового члена семьи – теперь их число перевалило, насколько я знаю, за шестьдесят.

Ну, а к быту они относились с невероятной легкостью.

Нормальной дачи у них не существовало – долгое время была какая-то изба в отдаленной деревне с печным отоплением и без всяких удобств. Наконец кто-то из хозяйственного отдела Академии наук хватился, и академику Александрову предоставили дом на Николиной Горе. Ну, а пока что они все вместе, с малыми детьми, внуками и друзьями ездили летом в дельту Волги, где обосновывались на каком-то пустынном островке. Там они ставили палатки, устраивали походную кухню, рыбачили, а иной раз удавалось подстрелить какую-нибудь дичь. Местные власти испытали настоящий шок, когда «разведка» донесла, что означенная VIP-персона, т.е. президент АН СССР и член ЦК КПСС, с удочкой в руках и в трусах сам вынужден добывать себе пропитание! Куда смотрели обкомы и райкомы, инструкторы и простые члены партии?! Типичная потеря бдительности! Паника была ужасная, и вскоре к берегам пустынного островка причалил катер, груженный грудами овощей, арбузов, дынь и прочей снедью, какую только могла предоставить богатейшая житница СССР.

Зимой на дворе у Александровых устраивалась американская горка – поднимаешься по ступеням на очень высокий помост и с него обрывом на листе фанеры срываешься вниз, потом снова взлетаешь на противоположный, столь же крутой, подъем, секунду паришь в воздухе, после чего приземляешься и благополучно съезжаешь вниз. Вот что значит безошибочный математический расчет!

Этому испытанию «на прочность» после выпитой за ужином водки подвергались все более или менее дееспособные гости вне зависимости от их социального положения и занимаемых высоких государственных постов.

Однажды зимой после ужина Анатолий Петрович подмигнул своему сыну Пете, и нас с Юрой повели на горку. Помню, поднимаемся на помост, Петя кидает на фанеру какую-то доху – и вот, пожалуйста, катитесь вниз. Отступать было некуда, мы рухнули вповалку на фанеру и – ф-ф-ф-ють на бешеной скорости – понеслись вниз по заданной траектории. Зависли на какое-то мгновение в воздухе, и, после того как на противоположной стороне снова взлетели вверх, плавно приземлились и съехали к подножию горы. Ощущение, прямо скажем, незабываемое! Однако все эти безрассудства происходили с нами бог знает сколько лет тому назад!

* * *

Вылечить Марьяну Александровну окончательно не удалось, коварное заболевание по временам возвращалось к ней снова, но все же наступило заметное облегчение, и Александровы были бесконечно благодарны С.М. Навашину.

Так случилось, что отношения пациентки и доктора переросли в дружбу, и Александровы, нередко вместе с нами, стали посещать Навашиных в Переделкине. Эта дружба сыграла особую роль в творчестве Натальи Навашиной, но к этой теме я еще вернусь, а сейчас продолжу «линию жизни» Сергея Навашина.

* * *

Заняться наукой сразу после окончания в 1951 году Первого мединститута (служба в армии затянула процесс обучения) Сергею Навашину не удалось. Он был направлен по прихоти распределительной комиссии научным обозревателем в газету «Медицинский работник».

Конечно, работа научным обозревателем давала неограниченные возможности для расширения собственного кругозора и для освещения в печати наиболее перспективных направлений в научно-исследовательской деятельности в области медицины. Но вскоре настали тяжелые годы травли «врачей-вредителей», лавина сигналов с мест поступала в редакцию газеты «Медицинский работник», и справиться с ней было нелегко – не все доносы поддавались уничтожению, не все можно было задвинуть в дальний ящик стола. Некоторые особо упорные граждане настойчиво требовали расправы, донимали звонками и письмами. К счастью, со смертью Сталина врачей оставили в покое. С этого времени Сергей, навсегда распрощавшись с журналистикой, целиком посвятил себя научной деятельности.

Работал в институте микробиологии им. Н.Ф. Гамалеи, проходил стажировку в Великобритании. Определяющим фактором его биографии стало сотрудничество с Зинаидой Виссарионовной Ермольевой на кафедре микробиологии и в лаборатории медицинской цитологии, которое продолжалось с 1956 года до самых последних дней Ермольевой. Это было начало эры разработки отечественных антибиотиков и главным образом «пенициллиновой группы». ЮНЕСКО объявило открытие пенициллина равным по своему значению для человечества открытию атомной энергии.

С портрета кисти Н. Навашиной-Крандиевской на нас смотрит молодая привлекательная женщина с мягкой улыбкой – это и есть та самая неистовая Ермольева, создательница нашего отечественного пенициллина, которая своим неуемным энтузиазмом увлекала за собой научный коллектив недавно образованного Всесоюзного научно-исследовательского института по антибиотикам на разработку и доведение до промышленного производства новых видов антибиотиков, способных сохранить миллионы жизней. Ломая барьеры, преодолевая препоны, уникальный коллектив института боролся за внедрение в промышленное производство отечественных лекарств, ранее ввозимых исключительно из-за границы и за большие деньги. Прославленный академик, З.В. Ермольева принимала непосредственное участие в лабораторных исследованиях, к которым она привлекла молодого сотрудника Сергея Навашина. С 1975 года он сменил Ермольеву на ее посту директора института и руководил им до дня своей смерти в октябре 1998 года.

Наиболее популярные труды С.М. Навашина, такие как «Справочник по антибиотикам», «Полусинтетические пенициллины», «Рациональная антибиотикотерапия», выдержали несколько переизданий и до последнего времени были основным пособием для врачей и научных сотрудников. Но разве только это остается в благодарной памяти нас, ныне живущих? Главное, что усилиями таких выдающихся ученых-медиков, каким был Сергей Михайлович Навашин, были созданы препараты, способные спасти многие человеческие жизни.

* * *

Петр Навашин в 2002 году выпустил монографию о своем отце. В ней он прослеживает тернистый путь Сергея Михайловича, главным делом своей жизни считавшего организацию производства собственных отечественных антибиотиков. Налаживать любое производство в нашей стране является – чуть было не написала «делом чести и геройства», а между тем это именно так. Талант менеджера должен тут сочетаться с железным здоровьем и несгибаемой волей. Тем печальнее читать заключительную главу этой монографии под символическим названием «Вынужденное послесловие». Выясняется, что после смерти Сергея Навашина с такими тяжкими усилиями созданная им непрерывная цепочка «лаборатория – клиника – производство» развалилась. Производство остановлено, помещения института сдаются посторонним учреждениям для покрытия долгов по коммунальным услугам.

И что же теперь?! Как всегда придется все это восстанавливать?

* * *

Наталья Навашина-Крандиевская после смерти мужа по-прежнему живет в Переделкине и пишет в своей студии.

Этот островок живописи в переделкинском лесу таит в себе много прекрасного.

Наталья Крандиевская уже по своему рождению принадлежит к художественной элите своего времени. В ближайшем окружении ее семьи были А. Толстой, М. Горький, В. Маяковский, М. Цветаева, И. Москвин. Мать – талантливый скульптор, известная своими замечательными скульптурными работами «Микельанджело», «Маска А.С. Пушкина», «М. Цветаева», «Сестры». Отец Натальи – П.П. Файдыш, широко одаренный человек, художник, скульптор, архитектор – в составе группы архитекторов принимал участие в создании фасада Библиотеки им. Ленина. В 1942 году он был арестован и погиб в ссылке, а в 1958 году реабилитирован со стандартной и столь жуткой формулировкой: «за отсутствием в его действиях состава преступления».

* * *

Юная Наталья между тем росла как художник. Сначала в мастерской и под опекой своей матери, затем в Художественном институте им. В.И. Сурикова. Прислушивалась к советам И.Э. Грабаря, принявшего горячее участие в становлении оригинального почерка начинающей художницы. И вот – новый этап в ее жизни. Мать Натальи пригласила к себе на Сокол, в поселок художников, где они обосновались после войны, классика советской живописной школы, академика Б.В. Иогансона. Надежда Васильевна хочет показать ему буйство сирени, которая цвела тогда у них в саду.

Так Наталья вошла в бригаду Б.В. Иогансона и целый год посвятила напряженной и ответственной работе над огромным полотном «Выступление В.И. Ленина на III съезде комсомола».

Картина общими усилиями была закончена и имела успех, однако Наталье предстояло пережить в связи с ней жестокое разочарование. По какой-то неведомой причине она одна из всего коллектива была отстранена от получения Сталинской премии, и это стало для нее своеобразным знаком судьбы. После перенесенного удара молодая художница еще напишет «Зою», самоутверждаясь в военно-патриотической тематике, но потом окончательно уйдет от советского официального стиля в искусстве и погружается в поиски своего, индивидуального пути. Новомодные веяния в искусстве ее не вдохновляли, и она продолжала работать в традициях русской классической живописи. Великолепно изданный альбом художественно-мемуарной исповеди Натальи Навашиной под символическим названием «Облик времени» демонстрирует всю широту палитры художницы. Этот «облик времени» предстает перед нами в ее портретной галерее, в жанровых зарисовках с натуры, в цветах и крышах московских домов, которые открывались ей из окон квартиры в Лаврушинском переулке...

Созданные по зову сердца портреты Н. Навашиной прежде всего стремятся передать личность и неповторимые черты характера модели, в которую пристально вглядывается художница. В ее мастерской в Переделкине посетителю открывается обширная галерея семейных портретов. Обожаемой матери – волевой, собранной женщины, изображенной в минуты отдыха, когда ее рука легла на колени, также отдыхая, но так и видишь, что скоро эти руки снова возьмутся за работу. Портрет Сергея Навашина в самом начале их совместной жизни, сына Пети. Совершенно замечательный портрет В.В. Навашиной-Паустовской, до преклонного возраста сохранившей неповторимое обаяние юных лет, когда ее называли «гордой панночкой». Ну, и конечно два автопортрета художницы – молодой девушки и в пору наивысшего расцвета и известности.

Обитатели Переделкина занимают почетное место в портретной галерее Н. Навашиной.

В задумчивости сидящий в кресле К. Федин с трубкой в руке поражает сходством с натурой, и вместе с тем проникновением в психологическое состояние писателя в момент концентрации творческой мысли, как бы пытающейся «сквозь магический кристалл» разглядеть дальнейшее развитие художественного замысла.

Обращают на себя внимание руки писателя – аристократические, с тонкими пальцами, однако в них чувствуется хватка и властность. Изображение рук на портретах Н. Навашиной – одна из сильных сторон ее дарования.

Прекрасен портрет дочери Федина, Нины, и внучки Варюши. Детские портреты занимают особое место в творчестве Натальи Навашиной. В них, как и в цветах, отразились основные свойства ее позитивной, созидательной личности. К ее цветам я еще вернусь.

Образы Переделкина художница запечатлела на полотне не только в портретах ее ближайших соседей, писателей и членов их семей, но и в приметах окружающего ландшафта, который невозможно себе представить без знаменитой переделкинской церкви Преображения Господня. Стоящая на холме, она как бы осеняет своими причудливыми куполами вечный покой местных жителей и среди них многих писателей, которые нашли последний приют на деревенском переделкинском кладбище. На картине художницы церковь вся залита светом в один из прекрасных дней золотой осени, когда охра берез как будто спорит яркостью красок с медью черепицы и позолотой церковных куполов.

Из жанровых сцен, запечатленных в картинах Н. Навашиной, особенно запоминаются изображение пианиста Вана Клиберна за роялем, Наташиного сына Пети за уроками и другого маленького мальчика, погруженного в мечты рядом с недостроенным парусником. Картина называется «В дальнем плавании». Она мне особенно дорога, так как на ней мы видим моего любимого, рано ушедшего из жизни брата Андрюшу Вирта.

* * *

Выше я уже писала о том, как в семье Сергея и Натальи Навашиных возникла историческая дружба с А.П. Александровым. Сергей Михайлович лечил не только жену академика, но и его самого. Удачно подобранный антибиотик помог А.П. Александрову оправиться после перенесенной серьезной операции, и они продолжали поддерживать с Навашиными самые сердечные отношения.

Конечно, у Наташи, как у профессионального художника, вскоре возник зуд, который буквально не давал ей покоя. Такая модель с его характерной внешностью ходит рядом и просто просится на полотно. Однако подступиться к Анатолию Петровичу с просьбой позировать было нелегко. И вот однажды Наталья все же решилась – подготовила все заранее в своей мастерской и в один из приездов Александровых к ним на дачу в Переделкино застала академика врасплох.

– Анатолий Петрович! Не присядете ли вы в это кресло? Вам будет удобно здесь посидеть, а я вас напишу!

Ну разве мыслимо было представить себе, чтобы А.П. с его джентельменским кодексом мог отказать хозяйке дома!

Так академик оказался в плену у художницы, и она написала его в том, в чем он был, в ярко-синем трикотажном лыжном костюме, которые были у нас в недавнем прошлом единственной формой спортивной одежды. Этот домашний портрет разительно отличается от официальных полотен с его изображениями, которых было великое множество в те годы. После этого экспромта художница получила от академика письмо, которое Наталья приводит в своей книге:

«Дорогая Наталья Петровна!

В наше время редко встречаются люди, способные так увлеченно работать, как работаете Вы. Мне никогда раньше не приходилось видеть художника, с таким остервенением способного писать, тем более такую лысую и неинтересную натуру. Только благодаря усилиям Сергея Михайловича эта натура законсервировалась до сегодняшнего дня.

Спасибо Вам обоим!

Александров.

25 марта 1978 года».

Не каждому художнику приходится получать такие письма от своей модели! И при этом от какой! Однажды мне тоже довелось быть моделью Натальи Навашиной. Она явилась на сеанс в халате, основательно расположила мольберт на сгибе локтя, взмахнула кистью, подобно дирижеру, дающему оркестру последний знак перед тем, как зазвучит первая нота, и прицельно прищурившись, устремила на меня свой взгляд, ставший вдруг острым и пронзительным. Как будто бы всю силу своей прозорливости художника она вдруг с невероятной силой вонзила в меня, и под этим взглядом я почувствовала какую-то неловкость... Это что же – Наталья видит всю меня насквозь?! Она наносила первые мазки на холст, вся подобравшись, как боец перед штурмом. Я была просто сражена. Куда девалась ее мягкость в сочетании с мелодичным голосом и ласковыми словами?!

В этой атакующей манере она и писала меня, пока не закончила свою работу.

Этот портрет с годами нравится мне все больше и больше.

* * *

Особенно привлекают в творчестве Натальи Навашиной портреты детей и, конечно, цветы. Как в стиле «бидермайер» детские лица и цветы отражают доброе отношение мастеров того века к окружающему миру, так у Н. Навашиной выбор объектов для ее полотен соответствует внутренней задаче художницы – вносить светлые ноты в жизнь людей.

Зимой 2008 года, в декабре, Петр Навашин устроил выставку своей матери в галерее «Елена» на Патриарших прудах. На улице грязь, слякоть и тьма, а на выставке детские лица – улыбаются с портретов, женские головки – приветливо кивают пришедшим на вернисаж гостям, и цветут пионы, сирень, незабудки. Все приглашенные быстро оттаяли в теплой атмосфере этого торжества. Поздравляли художницу, хвалили Петю – всем бы такого заботливого сына, обменивались друг с другом добрыми словами.