Текст книги "Родом из Переделкино"

– Удовлетворительно, – ответил я, чувствуя к нему такую любовь, от которой кружилась голова – как раньше, когда я еще в таких случаях принимал спазмальгин».

Начав печататься в студенческие годы, когда он сбежал с факультета журналистики на целину, откуда, насколько я помню, он и привез свои первые очерки, Павел Катаев интенсивно работает все эти годы. Он пишет в разных жанрах – сказки, повести, пьесы, но одна его книга заслуживает особого внимания. В ней Павел Катаев как бы за всех нас выполнил долг, – воздав благодарственный молебен нашим отцам в своей повести «Доктор велел мадеру пить». В ней он продолжил, развил и дополнил хронику семейной жизни, с таким художественным блеском запечатленную Валентином Петровичем Катаевым в «Святом колодце». Сколько мы находим в повести Катаева-младшего драгоценных деталей, мелких подробностей бытия, составляющих канву биографии знаменитого писателя, его отца. Меня охватывало волнение всякий раз, когда Павел Катаев ведет меня по тропинкам нашего детства и юности, как бы наглядно встающих перед тобой на страницах его повествования. Его любовь и преданность отцу покоряют. Будь таких чувств больше в мире, может быть этот мир был бы намного чище и светлее. Спасибо тебе за эту книгу, Паша!

Когда я привязываюсь к Павлу Катаеву с просьбой рассказать что-нибудь о Переделкине, он обыкновенно отвечает:

– Ну, что я могу тебе о нем сказать?! Переделкино – это наша общая родина.

Действительно, к этому трудно что-то прибавить.

* * *

От катаевской дачи до нашей было рукой подать. Миновать кассилевский забор, и я была уже у себя. Еще за калиткой я слышала отчаянный лай нашей собаки Кольта – он чувствовал мое приближение издалека и бесновался на цепи в предвкушении нашей встречи. Дорвавшись до меня, Кольт начинал скакать, визжать и увиваться вокруг, считая все это все-таки недостаточным проявлением любви и норовя облизать не только руки, но и в обязательном порядке лицо. Он был невероятно деспотичным в своей привязанности к хозяевам – ревнивым, постоянно требующим внимания.

Эту кавказскую овчарку, крупного породистого кобеля, доставили по просьбе отца из питомника одной воинской части, где его готовили к несению сторожевой службы, потому-то он и получил столь воинственную кличку. До войны у нас тоже были собаки – немецкая овчарка Лада, обученная и невероятная умница, и ее сын Рекс – здоровенный пес, во столько же раз крупнее своей матери, во сколько он был ее дурашливей. Собаки погибли на фронте. Располагавшаяся у нас на даче воинская часть при отходе от Москвы забрала наших собак с собой и, как нам потом рассказали, использовала их для подрыва немецких танков.

Так что злые предчувствия недаром терзали меня.

Без собаки жить на даче было невозможно, и отец снова решил завести сторожевого пса.

Кольта нам привез инструктор. Мы вышли посмотреть на собаку – ну чистый белый медведь, шуба для морозов в тридцать градусов, да и размером почти такой же. Поначалу он никого к себе не подпускал, для острастки скалил устрашающие белые клыки, так что инструктору пришлось прожить у нас несколько дней. Но мы были привычны к общению с собаками, и вскоре был установлен полнейший контакт. Папу Кольт побаивался, женщин – меня, маму и бабушку обожал, а мой маленький брат Андрюша мог с ним делать что хотел. Он на нем ездил верхом, трепал уши, засовывал руку в пасть. В нашем присутствии Кольт не представлял никакой опасности для окружающих – беспрекословно слушал команду, смирно сидел у ноги, как приличный пес, уставясь в лицо хозяина своими черными, как уголь, глазами и дожидаясь дальнейших указаний. Правду говорят про собак – все понимает и только не умеет говорить. Наш Кольт был точно такой же.

С его профессиональным назначением – нести охрану участка – получилось большое недоразумение. Как только Кольт освоился со своим новым жильем и с «объектом» охраны, мы стали спускать его на ночь с цепи. И надо же такому случиться, что какой-то деревенский парнишка полез к нам через забор воровать яблоки. Дело было ночью, и никто из нас этого не видел. Кольт прижал парнишку к земле и, вцепившись в штаны, продержал до утра, когда мы его и обнаружили. На парне не было ни единой царапины, но он был сильно напуган и дрожал как осиновый лист. Отец повез его домой, всячески извинялся перед родителями и долго еще потом возился с этим парнем – куда-то устраивал на работу, помогал семье.

А Кольта пришлось к ночи сажать на цепь – не дай бог полезет какой-нибудь грабитель. Так бесславно закончилась его сторожевая карьера.

Известно, что собаки очень тяжело переносят разлуку с хозяевами. Вид чемоданов вызывал у Кольта настоящее неистовство – так яростно он их облаивал, скреб когтями. Приходилось его оттаскивать силой и сажать на цепь.

Однажды в наше отсутствие Кольт заболел чумкой и умер. Я страдала и плакала – все думала, если бы мы были с ним, мы бы его спасли. Потом он мне снился лет десять подряд чуть ли не каждую ночь.

С тех пор я собак не держу.

* * *

С Кассилями мы жили бок о бок – нас разделял только общий забор из редкого штакетника. На нашем участке между гаражом, сторожкой и колодцем была вытоптанная площадка, сюда со всех соседних дворов стекались мои друзья, приводили с собой малышню, а часто и собак. Затевались разные игры, собаки с радостным лаем кидались в общую свалку, и так было изо дня в день. Окна кабинета моего отца выходили в противоположную сторону, в сад, а вот окна Льва Абрамовича смотрели прямо на тот самый плацдарм – излюбленное место наших сборов. Моя бабушка, женщина совестливая, ужасно переживала, что детский шум мешает Кассилю работать, но он ее всякий раз утешал: мол-де не беспокойтесь, Татьяна Никаноровна, во-первых, это дети наши, и куда же нам от них деваться, а потом я вижу – это замечательные дети, прекрасно развиваются, оттого так и вопят – просто из них энтузиазм рвется наружу.

Кассили были теми самыми соседями, с которыми невозможно было поссориться ни по какому поводу или даже иметь какие-нибудь трения. Если собаки лаяли – значит их раздразнили, если дети орали – значит им было весело, если у нас во дворе кто-то слишком усердно сигналил – значит мой папа торопил маму ехать в город.

К счастью, в другом углу нашего участка был один объект, обладавший для нас невероятной притягательной силой. Это была громадных размеров кадушка с запасной водой – фауна и флора ее были поистине удивительно разнообразны – лягушата, мальки, головастики так и сновали в зарослях водяных лиан, мхов и лишайников разнообразной расцветки и размеров. В этой кадушке мы полоскались до посинения рук, малышей приходилось подсаживать, чтобы они могли разглядеть все фантастическое содержимое этого бесценного аквариума, а если повезет, то и поймать какого-нибудь незадачливого головастика, конечно с выпуском его обратно в водоем. А для Володи Кассиля наша знаменитая кадушка была подлинной лабораторией, поскольку она безотказно поставляла ему подопытных лягушек. Ну а что, скажите на милость, делать юному натуралисту, если ему на роду написано препарировать лягушек?

Однажды они с его другом Колей Кавериным, сыном писателя Вениамина Каверина, производили радикальные опыты с лягушками на даче у Коли, и один подопытный экземпляр – живая лягушка, предварительно лишенная головы с помощью острого скальпеля, удрала со стола, где производилась данная вивисекция, и запрыгала по коридору к выходу. А в это время по коридору проходила жена В. Каверина, Лидия Николаевна, и, увидев подопытную безголовую лягушку, чуть было не потеряла сознание от ужаса. После этого инцидента юные натуралисты были изгнаны с дачи Кавериных и переместились на дачу к Кассилям. Там они обосновались на чердаке, который стал лабораторией этих будущих корифеев медицинской науки – известных профессоров, а в случае с Колей – академика РАМН.

Володя Кассиль, закончив 1-й Медицинский институт в 1958 году, по сию пору находится на передовой медицинского фронта. Всю свою жизнь вот этими самыми руками с тонкими, чувствительными пальцами, которые препарировали лягушек, он спасает людей – сначала работает хирургом в Боткинской больнице, после этого шесть лет в «скорой помощи», а затем – в бригаде Неговского, в отделении реанимации. Иначе говоря, вытаскивает людей с того света. Это значит, сутками не спит, не покидая своего поста, караулит дыхание больного, считает удары его сердца, следит за уровнем давления и не выходит из клиники, не принимая во внимание ни праздники, ни выходные. Сколько людей обязаны ему тем, что они по-прежнему на этом свете, вместе с нами, а не блуждают где-то там в небесах среди звезд и светил?.. Никто не ведет им учет, а сам Володя, когда его спрашиваешь, сколько спасенных душ у него на счету, отвечать на подобные вопросы не желает. Однако понятно, что для того, чтобы совершать такой ежедневный подвиг, самому надо обладать железным здоровьем. И бесконечно это продолжаться не может. Володя тяжело заболел и после перенесенного заболевания не смог уже сутками дежурить у мониторов. В 1984 году он ушел из бригады Неговского в Онкоцентр. Тоже не тихая пристань, и людей там спасать нелегко. Но теперь он хотя бы и к вечеру может добраться домой, прийти в себя, послушать музыку.

Володя – страстный меломан, у него, я так думаю, лучшее во всей Москве собрание пластинок, дисков и пр. Когда мы с ним бываем на концертах – вот отрада! – Володя сразу говорит мне, сколько месс написано Гайдном, сколько концертов у Моцарта и сколько симфоний у Дворжака. Его мнение об исполнителях воспринимается профессионалами как окончательное и оспариванию не подлежит.

Дружить с Владимиром Львовичем Кассилем непросто. Я-то привыкла за несколько десятилетий и могу, подняв руки вверх в знак добровольной сдачи, в очередной раз его послушать и поразиться его феноменальной памяти и разнообразию интересов. Ну, а мужчинам соперничать с ним – ну, знаете, я им не позавидую.

* * *

В 2008 году мы ездили с Володей и его женой Верой по маршруту Венеция – Флоренция. Абсолютно все события из истории этих двух жемчужин человечества Володя мог изложить нам с именами и датами параллельно и последовательно. Во всяком случае, никаких справочников листать нам не пришлось, поскольку был свой, и к тому же бесплатный.

В художественных галереях было то же самое. Даже мой муж, по профессии физик-теоретик, но при этом большой эксперт и любитель живописи, узнал от Владимира Львовича Кассиля много для него дотоле неизвестного.

Тем не менее по временам они меня раздражали до крайности – эти два интеллектуала – Каган и Кассиль, когда, заклинившись на какой-нибудь проблеме, они как одержимые топали вперед, ничего не замечая вокруг и не давая нам с Верой полюбоваться окрестными пейзажами и поглазеть на содержимое бесчисленных лавочек. Никогда им не прощу, что они не согласились даже взглянуть на цветущий сад на спуске с холма от пьяцца Микеланджело, где полыхали пронзительно желтым лимонные деревья и цвели пурпурные розы. Такой красоты в жизни нигде не увидишь, но оторвать их друг от друга было невозможно. Вдруг на набережной, когда мы сошли вниз к реке, Володя словно опомнился:

– Вера, где Танька? Пусть посмотрит – вот зеленая травка!

Посмотреть действительно было на что – все дно обмелевшей – это в самом начале мая! – реки Арно было покрыто невероятно яркого изумрудного цвета свежей травой, на короткое время заменившей воду, – даже Кассиль, хоть и с иронией, обратил внимание на этот природный феномен...

Конечно, Володя немного сноб, но его снобизм имеет привлекательную окраску. Например, не будучи человеком избыточного благосостояния, он никогда и ни за что не сядет за ужин в ресторане с бумажными салфетками. Только накрахмаленные скатерти и хороший фарфор. Так что все две недели нашей совместной поездки мы были просто обречены ужинать в каких-нибудь приятных местах.

Володя и дома привык так жить. Его жена Вера соблюдает традиции семейства Кассилей и в быту тщательно придерживается их. Будучи женщиной исключительно умной, она никогда не сражается со своим мужем за первенство, чем грешат многие жены. Вера, по отзывам ее прославленных и маститых коллег, – первоклассный терапевт. Она сама вытаскивала Володю из очень больших неприятностей со здоровьем. А все ее друзья, в том числе и мы с моим мужем, по любому малейшему поводу обращаемся к ней за советом и всегда с благодарностью следуем им.

Раньше, до выхода на пенсию, Вера работала в Четвертом управлении.

Со своего последнего места работы – из районной поликлиники на Кутузовском проспекте, где они живут, Вера ушла по собственному желанию. Не стало больше сил смотреть на то, как маются старики без необходимых лекарств, которые не внесены в реестр бесплатно выдаваемых препаратов... Существует, оказывается, неписаное правило – не сообщать несведущим людям названия этих препаратов, дабы не обнажать всякие там закулисные игры в государственной медицинской политике.

Теперь Вера целиком сосредоточилась на своей семье – муж, дочь, внук, а с недавних пор еще и семья канареек, которые постоянно выясняют отношения, поют, как им и положено, и приносят потомство. Так что забот у нее хватает.

* * *

А старших Кассилей я помню очень хорошо. Еще бы! Мы прожили в Переделкине бок о бок, при ежедневном общении, бог знает сколько лет!

Бабушку Кассилей, мать Елены Ильиничны, которую таковой никак нельзя было назвать, поскольку она до самого конца сохраняла облик старой дамы и проявляла неустанную заботу о своей внешности. Елену Ильиничну, жену Льва Абрамовича и мать Володи, – уютную домашнюю женщину, необычайно доброжелательную, с мягкой улыбкой и внимательным взглядом красивых карих глаз. Она так же, как и Лев Абрамович, проявляла бесконечное терпение к детскому гвалту и постоянной возне – я не помню, чтобы она когда-нибудь остановила нашу разгоряченную ватагу на пороге, когда мы прорывались к Володе в его лабораторию на чердаке. В Переделкине, можно сказать, был культ детей. Возможно, нас когда-то и наказывали, но это как-то стерлось в памяти. По-моему, в основном поощряли.

Помню Володиного младшего братишку Диму, одаренного мультипликатора, к величайшему сожалению, ныне уже покойного.

Ну и конечно же самого Льва Абрамовича Кассиля. В моем детском представлении он был просто великолепен – высокий, стройный, шляпа несколько сдвинута набок, макинтош спадает свободными складками наподобие рыцарского плаща – словом, олицетворение мужественности и шарма. Никакое даже самое близкое знакомство не могло повредить его имиджу, выражаясь современным языком. Даже всезнающие дети ближайших соседей по дачам, которые порой сожалели о своей чрезмерной осведомленности о частной жизни классиков советской литературы, не могли предъявить Льву Абрамовичу какого бы то ни было нарекания. В критические переломные моменты его жизни – уход из семьи – Кассиль сохранял присущее ему благородство истинного джентельмена.

* * *

Когда-то в детские годы мы буквально зачитывались Кассилем. «Кондуит и Швамбрания», «Дорогие мои мальчишки», «Будьте готовы, Ваше Величество» – все эти книги и по сию пору стоят у меня на полке основательно истрепанные и потертые. Это было поистине новое слово в советской беллетристике, предназначенной для детей подросткового возраста. Автор стремился подавить в себе назидательность (хотя, кстати, и был выбран членкором Академии педагогических наук) и обращался к своим читателям как бы с их же позиций без снисходительности и дидактики. Он разговаривал со своими читателями на равных – шутил, «слегка за шалости бранил», с юмором изображал мир взрослых людей, переживавших в то время великие события – революцию, войну, которые, конечно, не могли не отразиться на жизни детей. И главное – он будил в подрастающем поколении мечту о подвиге, о дальних странах, посетить которые можно было не выходя из собственного дома, а просто водя карандашом по карте. Помню, как мы в Переделкине на даче у Кассилей самым пристальным образом изучали карты неведомой страны «Швамбрания», созданной силой воображения, но от этого не менее притягательной для нас, чем самая отдаленная точка нашей планеты...

* * *

В предыдущей городской квартире Кассилей, которая тогда еще была на прежней улице Горького, на одной из дверей висела большая карта «Швамбрании», где были отмечены все направления ветров и течений, Моря и Материки, «Севир» и Юг. Там были нарисованы также «Акианы», «Остров не считается – это клякса нечаянно», но вместе с тем и настоящие острова, и указано стрелками, как надо плыть «по тичению» и как «против тичения». Некоторые выражения из текста кассилевских произведений, такие как «то место, где земля закругляется» или, например, «я сегодня де в лице, у бедя насморк» употреблялись нами в виде цитат по несколько раз на день. Увы! Годы нашего детства, несмотря на то, что главным богатством на писательских дачах были уникальные библиотеки, были ограничены всевозможными запретами и провалами. Что говорить о наших познаниях русской литературы ХХ века, когда «Анна Снегина» Есенина читалась нами из-под полы, о Гумилеве большинство из нас знать не знало, а «Бригантину» Павла Когана мы впервые услышали, уже сидя на студенческой скамье. Запоздалое развитие целого поколения советской молодежи... На этом фоне книги Кассиля были нам нужны как воздух, они будоражили воображение, окрыляли мечту!..

Ну, а потом, после войны к нам еще пришли повести Льва Кассиля «Дорогие мои мальчишки» о Великой Отечественной войне и «Вратарь республики». Как жаждали тогда молодые люди читать о спорте, о мужественных поступках, о чести и достоинстве! По сути дела, Лев Кассиль становится первым пропагандистом и энтузиастом спорта в нашей стране, его книги пользуются большой популярностью и, в отличие от произведений многих советских авторов, мгновенно раскупаются.

* * *

Моя родная тетка, жена дяди Мити, Тамара Борисовна Лапина, после войны была начальником планового департамента крупнейшего издательства в тогдашнем Ленинграде – ленинградском отделении издательства «Художественная литература». Она рассказывала мне, что происходило с нераскупленными многотомными и многопудовыми собраниями сочинений советских классиков – Панферова, Софронова, Кочетова, Грибачева. Разумеется, тогда никто не думал о рациональном книгопечатании – на идеологическом фронте все подчинялось политической целесообразности. Однако из книжных магазинов поступали настойчивые сигналы о том, что катастрофически не хватает места на полках для новых поступлений. Приходилось собрания сочинений советских классиков вывозить и отдавать в «замочку».

– Что такое «замочка», тетя Тамара? – спрашиваю ее.

– Как что такое? Такой большой чан с кипящей водой – собрания сочинений – туда – бултых! – и они снова перерабатываются на бумагу.

Лев Кассиль такой «замочке» никогда не подвергался.

* * *

Увлечение музыкой Володя Кассиль унаследовал от своего отца.

На даче у Кассилей постоянно звучала музыка – далеко не всегда классическая, поскольку Лев Абрамович был большой любитель джаза. Ритмы джаза, уже подзарядив население разных стран и континентов своей энергетикой, теперь вот из-за кассилевского забора долетали и до нас. Под них и правда хотелось взбодриться и действовать.

* * *

Особенно ярко запечатлелся в моей памяти один незабываемый звездный вечер в Коктебеле. Это было в середине 60-х годов, когда поездки за границу среди писателей были очень редким явлением. А если от Союза писателей и посылали кого-то в капстраны, как это тогда называлось, то уж конечно не таких, которые будут потом откровенничать прилюдно, расписывая тамошнюю жизнь. Лев Абрамович как раз только что вернулся из Америки. В коктебельском Доме творчества писателей, где мы тогда с мужем отдыхали, было объявлено, что после ужина в летней ракушке со своими наблюдениями, вынесенными им из поездки, собирается выступить Лев Кассиль. Послушать его собралось огромное количество народа. Тут были и писатели, запомнились люди из нашего ближайшего окружения – Анатолий Аграновский, Константин Ваншенкин, Инна Гофф, Михаил Шатров, Лев Устинов, Григорий Поженян, Юрий Эльперин, Наум Гребнев, Николай Доризо и, наверное, еще многие-многие другие. Со своей дачи пришла Мирель Шагинян с Виктором Цигалем, были тут и «дикари» в большом количестве, поскольку никакие ограды и пропускные пункты, особенно в ночное время, не могли сдержать их натиск.

Выступление Льва Кассиля поражало своей искренностью и совершенным бесстрашием. Оно было как бы рассчитано на самый узкий круг доверенных лиц, а тут – многолюдная аудитория со всеми вытекающими отсюда последствиями. В рассказе Кассиля заокеанская жизнь не выглядела раем, но просто со своими дорогами, мостами, небоскребами и социальными пособиями по всем возможным поводам – как бы другой какой-то планетой.

Для подъема духа несколько приунывшей публики Кассиль поделился еще одним своим сильнейшим впечатлением, вынесенным из поездки, – он имел в виду впечатление, которое произвел на него фильм Дэвида Лина «Доктор Живаго», вышедший в США в 1965 году.

– Это надо обязательно видеть, – говорил Кассиль о запрещенном тогда произведении опального Пастернака, имя которого вымарывалось из всех изданий, справочников, титров и энциклопедий. – И не только видеть, но и слышать, потому что композитор Морис Жарр написал к фильму гениальную музыку, – и Лев Абрамович со свойственным ему артистизмом постарался пластикой и свистом воспроизвести мелодию столь знакомой нам теперь «темы Лары» из фильма «Доктор Живаго».

Все мы были просто околдованы – и этой теплой, сарафанной, южной ночью и необыкновенным обаянием личности писателя, поделившегося с нами далеко не веселыми мыслями о своем путешествии в дальние страны. В тот вечер всем нам так хотелось счастья, так хотелось поехать в эту самую неведомую и недостижимую Америку. Однако же эти мечты пришлось надолго отложить.

Льву Абрамовичу Кассилю, после того памятного выступления в Коктебеле, жить оставалось недолго. В 1970 году его не стало, хотя ему было всего шестьдесят пять лет.

– Тогда не умели лечить гипертонию, – сказала мне его невестка Вера Кассиль.

А мне он запомнился именно таким – звездная коктебельская ночь, перевернутый ковш Большой Медведицы висит над нашими головами, и вдохновенный Лев Кассиль на сцене летней ракушки, насвистывающий «тему Лары», которую через какие-то два десятилетия подхватили всевозможные телерадио, ледовые и кинопрограммы...

* * *

Ну, а нам всем вскоре предстояло пережить еще одно потрясение, выпавшее на долю нашего поколения после короткой «оттепели». Подавление Пражской весны, о котором в Советском энциклопедическом словаре выпуска 1980 года говорится: «В августе 1968 социалистические страны (СССР, НРБ, ВНР, ГДР, ПНР) оказали помощь чехословацкому народу в деле защиты социализма от происков праворевизионистских и антисоциалистических сил, поддерживавшихся империалистическими кругами Запада». 28 августа 1968 года советские танки вошли в Прагу, и в нашей стране началась другая эпоха...

С первым залпом, грянувшим в замершей от ужаса Праге, на территорию бывшего СССР сквозь рев и гул глушилок хлынули вопли отчаяния – призывы к солдатам не стрелять в своих же братьев-славян, к танкам – не давить, мольбы к интеллигенции, и непосредственно к писателям, – заступиться, не дать разгромить окончательно остатки завоеванной демократии. Несмотря ни на какие преграды, до нас доносились голоса тех, кто пытался прорваться к свету и свободе.

И что последовало потом?! «Народ безмолствовал» – как всегда?!

Ничего подобного – группа правозащитников численностью восемь человек, по сообщениям «Голоса Америки», вышла на Красную площадь с плакатами, в которых выражался протест против вторжения нашей армии в Чехословакию. Газета «Монд» назвала эту демонстрацию протеста «Пять минут свободы». По прошествии этих пяти минут протестующих посадили в машины и в полном составе доставили на Лубянку...

К тому же отдельные писатели, а вернее, только один из них – а именно Евгений Евтушенко направил в ЦК КПСС телеграмму, где он заявил о своем категорическом несогласии с принятым решением о вводе армии стран Варшавского договора в Прагу...

Остальные писатели промолчали. И кто в них кинет камень за это?

* * *

Евгений Евтушенко, если не ошибаюсь, с конца 60-х годов тоже был жителем Переделкино. Когда у Евтушенко появились дети, можно было, гуляя по переделкинским аллеям, наблюдать его высокую фигуру в саду возле его скромной дачи в кругу семейства – молодая жена Маша, двое детей. Счастливая пора!

Нам с мужем однажды довелось провести целый вечер и часть ночи с Евтушенко и тогдашней его женой Галей, но не будем забегать вперед.

* * *

– Никаноровна! Вам истопник не нужен? – с таким возгласом обычно появлялся во дворе нашей дачи молодой человек грузинской наружности, тогда еще в военной форме, наш сосед, как раз из тех, кто подкрался к нам, так сказать, с тыла.

После войны в Переделкине восстановилась наша обычная жизнь. Возглас молодого человека относительно истопника был обращен к моей бабушке Татьяне Никаноровне, а сам молодой человек был Сергей Паустовский-Навашин, приемный сын Константина Георгиевича Паустовского, недавно поселившегося на задней просеке тогда еще не столь густо заселенного Переделкина. Он построил себе частную дачу, в которой по сию пору проживает семья Навашиных-Паустовских. Напрасно мы с Женей Катаевой вели непримиримую войну с разметкой будущих дачных участков. С семьей Навашиных-Паустовских нам предстояло подружиться, как оказалось, на всю оставшуюся жизнь.

Происхождение Сергея Навашина-Паустовского имеет глубокие корни. Потеряв в раннем детстве родную мать – красавицу грузинку из знатного рода Абзианидзе, маленький Сережа был воспринят второй женой его отца – профессора-биолога М.С. Навашина как родной и обожаемый и таковым оставался для Валерии Владимировны Валишевской до последнего ее вздоха. Впоследствии Валерия Владимировна вышла замуж за классика советской литературы Константина Паустовского, и он с не меньшей любовью относился к своему пасынку, а вскоре его усыновил.

К этому надо добавить, что дедом Сергея по отцовской линии был корифей биологической науки, знаменитый академик Сергей Гаврилович Навашин, еще до революции в 1901 году избранный членом-корреспондентом Императорской Академии наук, а затем ставший действительным членом уже советской Академии наук.

История Валерии Владимировны, приемной матери Сергея, полна таинственных поворотов судьбы, разочарований и свершений.

Полька по рождению, «гордая панночка», как ее тогда называли, она провела свою молодость в Тифлисе, куда переехала ее семья из Петербурга в самом начале ХХ века и прожила там до 1929 года. Юная Валерия благодаря своему брату Зигмунту Валишевскому, начинающему художнику, оказалась в кругах революционно настроенной тифлисской молодежи, среди которой в те времена блистали Маяковский, Бурлюк, Крученых, братья Зданевичи, Кирилл и Илья, и сам Зигмунт Валишевский. Легендарная фигура Зиги – польско-грузинско-русского живописца – поражала всех неповторимостью таланта, как бы вобравшего в себя художественные традиции Запада и Востока, модерна и наива, городского изыска и фольклора. Сам Зига с его беспечным нравом, зажигательным юмором в сочетании с беззаветной преданностью главному делу своей жизни – запечатлевать в картинах изменчивые формы окружающего мира – стал воплощением образа творца, пожертвовавшего ради искусства тем небольшим ресурсом здоровья, который был ему отпущен. Зига совершил подвиг – после ампутации обеих ног, в лежачем положении со специально сооруженного для него помоста, он расписал плафон Краковского замка Вавель, и только после завершения работы, находясь еще на помосте с кистью в руках, покинул этот мир.

* * *

...Только что все наши взоры были прикованы к замку Вавель, когда в нем хоронили в саркофаге на вечные времена трагически погибшего в авиакатастрофе 10 апреля 2009 года президента Польши Леха Качиньского и его жену Марию. Еще раз подумаешь о том, как все взаимосвязано на этой нашей планете.

* * *

Валерия по темпераменту была под стать своему брату. Увлеченная, как водилось в их обществе, идеями футуризма, Валерия в экстравагантных нарядах собственного производства и с разрисованным яркими красками лицом была признанной царицей городских карнавалов и кружила голову многочисленным поклонникам. В их толпе вскоре оказался ненадолго заехавший в Тифлис, но основательно тут застрявший начинающий писатель Константин Паустовский, уже известный в литературной среде. Импульсивная, непредсказуемая и неуловимая Валерия сильно поразила его воображение и надолго врезалась в память. Однако ждать свою «Звэру», как любовно он потом ее называл, ему пришлось ее более десяти лет – до середины 30-х годов.

Когда они встретились впервые, «гордая панночка» была женой Кирилла Зданевича, художника-футуриста, ближайшего друга ее брата Зиги. Кирилл Зданевич был популярной фигурой в тогдашнем Тифлисе, заказы сыпались на него со всех сторон, поскольку он с одинаковой изобретательностью оформлял театральные спектакли, кафе, духаны, чайные и просто городские вывески. Валерия родила от него сына, так, кажется, до конца своих дней и не сменившего ни на какое другое свое амплуа тифлисского кинто.

Затем Валерия вышла замуж за человека из другого мира, однако же столь прочно вошедшего в ее судьбу, что и расставшись с ним и став женой Паустовского, она продолжала носить его фамилию и быть преданной матерью его сына Сергея Навашина. Ее второй муж, Михаил Сергеевич Навашин, блестяще защитил докторскую диссертацию в Университете Беркли, в США, куда в 1929 году был приглашен для продолжения исследований в области генетики. Однако через два года успешной работы в Америке, имея лестное предложение занять кафедру в одном престижном университете и там спокойно заниматься наукой до конца своих дней, он принял решение вернуться в Россию. Это решение было активно поддержано Валерией, также считавшей, что ее приемный сын должен вырасти на своей родной почве. Таким образом была предрешена безрадостная участь самого Михаила Сергеевича, ибо в мрачной атмосфере лысенковщины, которая вскоре воцарилась в СССР, его карьера потерпела крах.

Продолжить дело отца и деда, выдающегося академика Сергея Гавриловича Навашина, основателя российской школы генетики, предстояло именно Сергею Навашину – молодому человеку, появившемуся у нас на участке с предложением растопить печку.