Текст книги "Моя вселенная"

8

В самолете у меня еще была надежда, что дома мне станет легче, но дом облегчения не принес. Было такое чувство, будто в груди образовалась зияющая рана, голова раскалывалась, болезненно стучало сердце, мне не хотелось жить. От одной мысли, что завтра наступит утро и оно будет без надежды увидеть Дэвида, меня скрутило от боли, и я стала метаться по квартире: побежала к холодильнику, чтобы выпить холодной воды, но меня начало тошнить, и я вернулась в комнату, включила первый концерт Чайковского, но, услышав первые аккорды рояля, зажала уши и выключила. Боль была невыносимая, всепоглощающая и несовместимая с жизнью. Чтобы жить, мне нужен был Дэвид или… или покой – и я открыла аптечку.

Я не помню, сколько времени находилась в состоянии сна или в ином состоянии, как вдруг почувствовала холод, и до моего сознания дошло, что меня безжалостно трясут и бьют по щекам. Но ни желания, ни сил у меня не было, чтобы открыть глаза и снова впустить в себя жизнь. «Все, мое время закончилось, – пронеслось в моем туманном сознании. – Я не хочу и не буду снова заводить этот чертов будильник». Но мне в руки снова и снова совали огромное и холодное нечто, которое я приняла за будильник, и из него почему-то выплескивалась холодная вода. Шлепки все продолжались и продолжались. Кто-то – с настойчивостью садиста – тряс меня и орал голосом Петра. Голос был далекий, но очень настойчивый, и мне хотелось, чтобы он замолчал и стало снова тихо.

Этим садистом был мой сосед и лучший друг Петр. Наши квартиры были в одном доме. Заподозрив, что со мной что-то не так, он стал звонить в дверь и по телефону, а когда понял, что дверь ему не откроют, он открыл ее сам – ключом, который я ему оставляла на время своих отъездов. Ввалившись в дом, он навис надо мной и заорал:

– Какого черта, Кристина? Почему ты не открыла мне дверь? Какого черта ты не зашла ко мне?

Голос показался мне охрипшим и страшно нахальным. Было противно, мокро и мерзко. Я зажала уши руками.

– Какого черта, Кристина? – вопил Петр, силой поднимая меня на ноги и отвешивая увесистые шлепки.

– Дура, не смей спать. Пей! – приказывал он свирепым голосом и тыкал мне в голову стаканом с водой. От удара об нее вода выплескивалась из стакана.

Я мотала очумелой головой и пыталась вырваться из его рук. У меня закрывались глаза, и страшно хотелось снова лечь. «Спать, спать… Мне там хорошо… Время ушло… Нет… уходи… Мне хорошо», – стучало в моей черепушке, и я снова растворялась в покое до следующего ора и крепкой встряски.

– Даже не думай, идиотка, – снова орал он, отвешивая новую порцию пощечин.

Моя голова моталась из стороны в сторону. «Она сейчас оторвется», – промелькнула у меня мысль и пропала в ее недрах. Все плыло перед глазами, и хлюпала вода. И эти мерзкие шлепки были словно внутри меня.

– Не смей спать и пей. Я тебе что сказал? Пей.

Голос, гремит голос. Иерихонская труба! Он умолкает, и затем я слышу: шлеп, шлеп. Моим щекам больно. Мое сознание отмечает, что я не только слышу, но и чувствую: холод, боль… Рот заполняется водой, и уши закладывает. Шум становится тише, а затем пропадает совсем. «Он хочет меня утопить», – в моем затуманенном мозгу вскользь промелькнула еще одна мысль и тут же пропала, как и предыдущая, и я стала успешно захлебываться и тонуть в руках Петра. Уже позднее я предположила, что это привело моего друга и спасителя в чувство, и он стал меня трясти, умоляя, чтобы я пила. Я опускаюсь на илистое и мокрое дно реки, а на меня кричат дурным голосом чтобы я пила. Безумие. По зубам чем-то стучат, а вода все льется и льется. Холодно. От тряски у меня из ушей потекла вода, и я снова стала слышать причитания Петра о том, какая я «нехорошая».

По крайней мере, теперь я, слыша бормотание Петра, сконцентрировалась на слове «пей» и стала с трудом пить. Меня стало тошнить, и он, дотащив меня до ванной, запихнул мою голову в унитаз и, поглаживая по спине, приговаривал: «Умница моя». Под его слова я стала приходить в себя, а затем холодный душ, куда он меня безжалостно запихнул прямо в одежде, завершил начатое дело. Завернув в махровый халат, Петр поил меня вкусным кофе и вытирал мои слезы, когда я навзрыд начала плакать.

9

С Петром мы учились вместе в университете, и сейчас он для меня лучший друг и лучшая подруга, брат и сестра в одном лице – и это при том, что у меня есть родная старшая сестра. Петр для меня – воплощение лучших человеческих качеств и талантов. Сколько раз он подставлял мне свою широкую грудь, чтобы я могла выплакаться, сколько раз он воодушевлял меня на действия, когда мне не хотелось жить, и я впала в анабиоз после расставания с Максом. Чем ближе мы становились, тем более странной казалась мысль о чувственной любви между нами.

У меня был настоящий друг, друг в классическом понимании этого слова, а это гораздо лучше и важнее, решила я. Мне нравилось с ним разговаривать, доверять ему свои тайны и выслушивать мужскую точку зрения. Я думаю, что и он ждал от меня той же реакции и с лихвой получал ее. Это была его идея – попробовать перенести на бумагу тоску и боль моей души, а затем начать жить заново. Я постоянно чувствовала его за своей спиной, и это спасало меня от безысходного отчаяния. Это ему я обязана своим литературным поприщем. Это он взял меня за руку и повел в жизнь образов. Он смешил меня, таскал на вечеринки своих друзей-художников, чем навлекал на себя ревность своей подружки. Вот и сегодня, увидев свет из моего окна, он вломился в дом, подозревая неладное. Я снова, как и шесть лет назад, ревела у него на груди. Он, как и тогда, гладил меня по голове и шептал, что я самая чудесная и у меня обязательно все будет хорошо. Когда я уже выдохлась от слез и просто уже стонала, подвывая на одной ноте, Петр оторвал меня от себя, протянул платок и стал пытать меня вопросами:

– А теперь объясни мне, пожалуйста, что это было? И почему ты сейчас здесь, а не там? Я тебя сегодня не ждал, поэтому удивился, когда утром увидел свет в твоем окне. Стал звонить в дверь и по телефону, но ты не открыла, и я решил, что ты просто забыла его выключить. Но мне было тревожно, и вот я здесь. Даже страшно подумать, что могло случиться, если бы я не вошел.

– Пожалуйста, – взмолилась я, – только перестань орать, я не глухая. И не идиотка.

Обхватив свою гудящую голову обеими руками, я пыталась сосредоточиться и сформулировать свою мысль, которая где-то блуждала, но явно не в моей больной голове:

– Я не… не глухая идиотка. Вот.

С трудом улыбнувшись и радуясь, что осилила хоть одну более или менее понятную фразу, я гордилась собой. Потом я услышала тиканье часов. Они снова пошли, но радости я не испытывала. Голова гудела и кружилась. Так я неумолимо возвращалась в реальность.

– Хорошо. Согласен – ты не глухая. Но ты все же идиотка. – ласково, почти согласившись со мной, сказал Петр. Затем совсем тихо, словно самому себе, добавил. – Я страшно устал.

– Прости. В этом я виновата. – я и правда почувствовала угрызение совести.

– Да. – это все что сказал мне в ответ Петр. Он отвернулся и стал смотреть в окно.

Убедившись, что с головой у меня более или менее все в порядке, он успокоился и в этот момент подставился, а я не могла этим не воспользоваться. Восстанавливалась я, на удивление быстро. Что-то действовало вопреки моему желанию. Сопротивляться у меня уже не осталось сил, и я стала плыть по течению. У меня нет воли к жизни, но я живу снова. А кто-то сейчас борется за жизнь, но она уходит…. Какая несправедливость. Мне стыдно и больше никаких эмоций. Это потом я пойму цену жизни и смерти, а тогда мне просто было стыдно и, отогнав эту неприятную мысль от себя, я спросила Петра:

– А если бы я была не одна, а с мужчиной?

– Это исключено, – резко произнес Петр. – Не нужно на меня так смотреть.

Он повысил голос, но тут же спохватился и стал говорить спокойно:

– Вернуться от Дэвида – и тут же другой мужчина? Не смеши. Только не ты.

Я подняла брови. Вот тебе и пошутила. Сама же и нарвалась. В голове был хаос, и меня снова стало тошнить. «Как мерзко», – подумала я и стала с усилием концентрироваться на словах Петра. «Только бы не отключиться, – умоляла я себя. – Слушай Петра, сосредоточься на нем». Я уставилась на друга помутневшим взглядом, пытаясь уцепиться за его слова.

– Прошу тебя, умоляю, стукни меня еще…

– Нет. На сегодня тебе хватит, – по-деловому буднично проговорил Петр. – А завтра – с большим удовольствием. Только не забудь попросить.

Петр внимательно смотрел на меня, а затем задал вопросы, которые я так боялась услышать:

– Почему ты вернулась раньше? Он что, не прилетел?

Он спрашивал о Дэвиде, и я снова заплакала. Боль стояла у меня за плечами. Она никуда не ушла, она снова со мной. Я поняла, что это неизбежно, и почувствовала весь ужас того, как она всей своей тяжестью наваливается на меня.

Я прилетела вчера, но не стала Петру говорить об этом. Он не должен знать, что мне настолько было паршиво, что я… Мне даже страшно было сформулировать это в своей голове. Почему я вернулась раньше? Потому. Но Петр ждал ответа. Собрав все свое мужество, я стало говорить спокойно:

– Нет, все нормально, он прилетел, бросил меня и вернулся в семью. Улетел, одним словом. Ну а я вернулась домой.

Кое-как справившись со словами, я с облегчением выдохнула. Затем закрыла глаза и про себя еще раз повторила, как детскую считалку: «Прилетел, бросил, улетел». Свободна. Все правильно, так и было. Ничего не прибавить и ничего не убавить. Хотя, возможно, все с точностью наоборот: наслушавшись за дверью моих рыданий, он попросту сбежал от меня, решив, что я буду его шантажировать, потому что наши отношения стали ему в тягость. Чему я удивляюсь? Все так и было. О боже, как мне плохо.

– О-о-о! – протянул Петр и тихо добавил себе под нос: – Ну слава богу, наконец.

– Наконец? И это говорит мой лучший дру-у-уг, – завыла я. – Спасибо!

– Извини, Кристина, но, в конце концов, этому козлу давно пора было определиться, а не отбирать у тебя жизнь, – Петр был зол, и каждое его слово больно отдавалось в моей измученной голове.

– Только, пожалуйста, не нужно столько пафоса, – плаксивым голосом попросила я. – Он не отбирал у меня жизнь, а как раз давал… – я закрыла рот рукой, чтобы не завыть в голос и пару секунд сидела молча. – А теперь я ничегошеньки не хочу, и жить тоже не хочу, – слезы лились потоком.

– Я так и понял, – заорал Петр. Его, похоже, прорвало. – И ты решила… нахалка… чертова эгоистка… Ты подумала о родных, обо мне… О нем, наконец? – он вскочил, подбежал к окну, провел рукой по волосам, а затем вернулся к столу и снова сел. Теперь он стал говорить тихо. – Прощальное письмо ему написала? Идиотка. Померла бы – и он всю жизнь винил бы себя. Или нет? А может быть, ты так и хотела? Досадить ему, этому козлу? Что молчишь?

У меня гулко забилось сердце. Петр внимательно смотрел на меня:

– Ишь ты. Проняло, когда я вспомнил твоего…

– …козла, – подсказала я.

– Именно. Спасибо, что подсказала. На родных и меня тебе наплевать, – он снова повысил голос, – а как я его упомянул, так ты даже изменилась в лице. Вся аж встрепенулась, – зло ухмыльнулся Петр.

– Никакого письма я никому не писала – это раз. Он об этом не узнал бы – это два…

– Ошибаешься. Прости, дорогая, – ехидно проговорил Петр, – но я постарался бы обеспечить его соответствующей информацией со своим комментарием. Можешь не сомневаться.

Его взгляд пронизывал меня, и я поежилась. Сейчас мне необходимо было убедить его, что просто приняла снотворное, чтобы выспаться, и ничего более, но поскольку была уставшая, то ошиблась с дозой.

– Не буду. Ты не дал мне договорить. Так вот, я просто приняла снотворное, потому что была расстроена и не могла заснуть, и ошиблась дозой – это три. Логично?

– Ух ты. Как складно врешь. За версию может и сойти, но мне тра-ля-ля не надо. Штука в том, что и логичное умозаключение может быть ошибочным. Особенно в отношении такой сложносочиненной особы, как ты, дорогая. Ты представляешь, на кого сейчас похожа?

Я пожала плечами и опустила голову. Мне было все равно, на кого я похожа. Мне бы заснуть и не просыпаться. Но я не могла подвести друга, он так старался, чтобы я жила и мучилась. Он добрый. «Вот дура, – отругала я себя. – Не смей так думать и не заставляй мучиться других».

– И все же, – упрямилась я, – у меня все в порядке, просто захотелось хорошенько выспаться. И не нужно больше ничего придумывать и додумывать. Ясно? Это ты меня чуть не утопил.

– Я? Тебя? Так значит это я во всем виноват? Нахалка. – закричал Петр. – Я тебя поил.

– Это ты называешь – поил? Я чуть не утонула. Это надо же такое: не умереть от таблеток, но при этом умудриться утонуть в стакане воды? Спасибо, что спас меня. Тебе нужно вручить медаль за спасение утопающего.

Последние слова я проговорила смеясь под хохот Петра. Мы смеялись оба и с трудом остановились.

– Мне все ясно, – ухмыльнулся Петр. – Ты видела себя в зеркале? У тебя сейчас вид человека, измученного морской болезнью. Если бы я не увидел свет в окне, то была бы ты сейчас спящей красавицей. Как там у Пушкина: «Гроб качается хрустальный на цепях между столбов. Не видать ничьих следов вкруг того пустого места; в том гробу твоя невеста», и дальше королевич зарыдал… – и Петр захныкал, изображая плачущего королевича.

Надо же, самонадеянный нахал, он вообразил себя королевичем и еще издевается надо мой. А я такая жалкая и несчастная, и мне нужны нежность и сочувствие друга.

– С невестой непривлекательного вида – в кавычках – все понятно, но вот кто же у нас королевич? Хотелось бы, чтобы он был привлекательным. А так сказка у нас получается не очень привлекательной. Я бы сказала даже страшной, как наша невеста.

Я попыталась пошутить, но сделала только хуже.

– Ну конечно. Королевич у нас что надо, но это не твой… этот… как его…

– …козел, – снова подсказала я. – Пора уже запомнить.

– Правильно, козел. Молодец. Спасибо за подсказку.

У Петра потемнели глаза, став синими, как омут, и хотелось туда опуститься и забыться. Уставившись на меня, он зло проговорил:

– Он что, не понимал, в каком ты состоянии? Как можно было тебя оставить одну и уехать? Какого черта он смылся? У него что, глаз не было? Или вместо них у него только одни…

Последнее слово у него только чудом не слетело с губ. Он уже начал меня бесить. Я понимала, что это делается намеренно. Он сознательно делал мне больно, но зачем?

– Тебе обязательно об этом говорить? – с обидой, чуть не плача, проговорила я.

– Об этом? Это о чем? – Петр ехидно улыбался. – О том, что ты хотела упорхнуть из этого прекрасного мира? Умереть? Не просыпаться по утрам? Лениться и не работать? Бросить своего друга на произвол его судьбы? Не быть ему опорой и нянькой в этом ужасно прекрасном мире? Об этом я не должен говорить?

У меня внутри все клокотало. Никогда не слышала, чтобы Петр так злился. Я была поражена.

– Да перестань ты, наконец, повторять это, – я сжала кулаки. – Господи боже мой. Я просто приняла снотворное, чтобы выспаться, и все. Все-все. Ты понял?

Петр схватил меня за руку и больно дернул. Я не ожидала, что он так разозлится. Вскочив, он стал метаться по кухне, затем остановился напротив меня, сверля взглядом своих голубых глаз.

– Как он тебя бросил? Давай рассказывай, – на этот раз его голос прозвучал так неожиданно спокойно и сочувственно, что я даже опешила.

– Ну, – я пожала плечами. – Рассказывать, в общем-то, нечего. Так получилось, что утром, за завтраком, я ему сказала, что нам лучше расстаться. Вот и все.

– Как все? – Петр оторопел. – Ты ведь сказала, что он тебя бросил?

– Именно так я и сказала, и именно так он и сделал, – поймав его непонимающий взгляд, добавила: – Я сказала, а он не возражал, а даже поддержал меня. Вот, в общем-то, и все. А затем сел в такси и уехал в аэропорт, на прощание сказав, что мне позвонит.

Я развела руками:

– Вот так он меня и бросил.

Подробнее рассказать у меня тогда просто не было сил. Снова все это переживать? «О нет! Только не сегодня», – подумала я.

– Скорее это ты его бросила, – пробормотал Петр шутливым тоном.

Он явно был сбит с толку. А я не могла ему объяснить, что во мне все теперь не так, что моя любовь к Дэвиду из любви бескорыстной превратилась в любовь эгоистичную, которая не могла больше делить его с другой женщиной. Пусть даже это была его жена. Я переродилась, я стала другой, и Дэвид это понял раньше меня. Он вообще понимал меня лучше, чем я сама себя. Его интуиция зашкаливала. А я в такой роли уже была ему не нужна. Ему не нужны сложные отношения, поскольку его настоящая жизнь там, в его семье, а для меня наши отношения стали определять мою жизнь. Именно это явилось причиной разрыва наших отношений. Вот поэтому я и сказала ему то, что сказала, вот поэтому он меня и бросил, а я не стала его просить остаться. У нас все произошло быстро и очень жестко. Но тогда всего этого я не сказала Петру. «Не сейчас», – решила я. А для Петра в тот момент у меня была другая версия. Мне было необходимо, чтобы меня жалели и утешали, а он это делал отлично, как никто другой. И потом он сам на это нарвался, спасая меня от меня самой. Поэтому я и озвучила иную версию:

– Нет. Это не так. Он не должен был слушать меня. Я просто слабая женщина и бываю импульсивной, противоречивой, наконец. А он? Он не стал меня убеждать в обратном, не стал говорить, что хочет, чтобы мы были вместе и все такое… Мог бы соврать, но даже этого не стал делать, а сел в такси и… ушел. А ведь мы могли еще два полных дня быть вместе. Он прилетел из Штатов. Представляешь, лететь через океан, чтобы через сутки бросить меня! И что мне теперь с этим делать? Может, мне стоит этим гордиться? Столько внимания оказано моей нелепой персоне: личное присутствие, перед тем как бросить. Класс.

– Ты слабая? Ты – нелепая персона? – мой друг криво усмехнулся. – Ну нет. Я с ним не знаком и могу, конечно, ошибаться, но думаю, что он тебя так не воспринимает. Разговор, скорее всего, вы вели на равных, и воспринимал он тебя как сильную личность. И ты для него не просто персона для удовольствия, а что-то большее, иначе он не стал бы с тобой так долго встречаться. И это факт. В этом твоя сила и умопомрачительное притяжение. Когда тебя больше узнаешь, то начинаешь понимать, что увяз по макушку.

Петр на секунду задумался.

– Он просто не мог подумать, что ты можешь оказаться такой капризной и вздорной…

– Нужно было с тобой проконсультироваться. – перебила я его.

– Именно. Это только я знаю, какая ты можешь быть несносная и… – Петр остановился, чтобы подобрать подходящее слово, но так и не смог и бросил это занятие. – Для него ты сильная, умная, верная и… и потом, он ведь сказал тебе, что позвонит. Думаю, что он это сделает. При разрыве с женщиной, как утверждает Фред Бегбедер, пока три фразы не произнесены, все еще поправимо.

– Ты все врешь, но все равно спасибо. Поверь мне, я знаю, когда совершаю глупости. А это было то самое, и еще хуже.

Молчание.

– И какие три фразы придумал романтический эгоист? – найдя силы, спросила я.

Надо было выбираться из безвыходного состояния. Петр улыбнулся:

– «Я от тебя ухожу», «Между нами все кончено», «Я тебя разлюбил». Фредерик еще пишет, что, пока не сказаны эти три фразы, можно сколько угодно ссориться и посылать друг друга подальше, но когда они сказаны – пиши пропало. Эти слова производят эффект разорвавшейся бомбы.

– Нашел кого слушать. Нет, – я покачала головой. – Не подходит. Наш случай другой. Мы никогда не ссорились и не посылали друг друга подальше. И он не мог мне сказать, что разлюбил меня, потому что не говорил, что полюбил меня.

Я вздохнула:

– То, что хорошо для оголтелых романтических французов, не подойдет для упертого англичанина. Ты больше слушай этого фантазера Фредерика Бегбедера. Но в том, что «разлюбить труднее, чем бросить пить», я, пожалуй, с ним соглашусь, хотя пить я еще не бросала.

До меня вдруг дошло, на что обрек меня мой друг Петр. После этого дня будет другой. А потом еще один. И мне придется найти способ справляться со всеми этими днями и неделями, наполненными болью и тоской, потому что в глубине души я понимала, что уже никогда я не позволю себе довести себя до состояния последней точки.

10

Петр вдруг стал утешать меня. Мой друг вернулся ко мне. Теперь я могу ему позволить себя утешать и уговаривать. Но я знала, что ничего изменить уже нельзя. Я не владею ситуацией. Что-то изменить может только сам Дэвид, но тогда ему придется менять всю свою жизнь, а этого он делать не будет. Это было ясно как божий день. Мне оставалось только смириться с этим.

Кто и что я такое в его жизни, чтобы из-за меня… Это как же нужно любить женщину, чтобы разрушить успешно сложившуюся, комфортную жизнь и броситься в омут нового чувства, пусть даже нового, если оно вообще есть. А ведь Дэвид ни разу мне не сказал, что любит меня. Почему? Даже если это не так, но, занимаясь любовью с женщиной на протяжении трех лет, можно… нет, нужно было ей это, если не сказать, то хотя бы соврать, но он этого не сделал. Удивительно, почему я с этим мирилась? Или была настолько уверена в нем, потому что сама любила? Или он не давал мне повода в этом сомневаться? Почему об этом я раньше не задумывалась? Возможно, мне было достаточно того, что я любила сама и моя любовь не была отвергнута? А сейчас я хочу большего, но это стало невозможно, и мне плохо. Я словно вросла в Дэвида. Его легкие стали моими, и жила я, дыша ими. А теперь у меня их нет и я задыхаюсь. Чтобы жить, мне нужен Дэвид, или я должна срочно научиться жить без него.

Я должна забыть его, словно его нет, словно он умер. От этой мысли мое сердце на секунду остановилось и у меня перехватило дыхание. Господи, нет. Нет, нет и нет! Ну и пусть он меня бросил, ну и пусть он с другой – только пусть живет долго и счастливо. Лучше я буду тосковать по нему живому, чем по мертвому. Мой мозг явно нуждался в логике, без нее он не способен был нормально функционировать. Тогда мне казалось, что из любой ситуации, даже безвыходной, должен быть выход, только нужно хорошенько подумать. И только с годами я поняла, что есть преграда, когда ничего нельзя изменить, и эта преграда – смерть. Но это будет потом, а сейчас я сидела на кухне со своим другом и горько ревела:

– Он не позвонит.

– Ты не знаешь… – Петр посмотрел на меня с сочувствием.

– Я знаю, – отрезала я.

– Есть хочешь? – спросил Петр и нежно обнял меня. – Еду еще никто не отменял. И потом я не хочу нести ответственность за твою смерть от голода.

– Мило. Чуть не утопив меня, ты теперь испугался, что можешь уморить голодом?

– Возможно. Но это еще не факт. Может быть мною движет чувство сострадания к тебе, такой трепетной и уникальной. – усмехнулся Петр, переходя на наш обычный стиль разговора. И я почувствовала по-настоящему себя дома.

Я действительно хотела есть. В желудке было пусто и я, благодарно закивав, пошла переодеться. Уже в спальне услышала, как Петр открыл дверь холодильника, и наступила тишина. Потом послышался голос, очень похожий на голос Петра, который чертыхался. Дверь холодильника с шумом закрылась, и на пороге комнаты появился Петр. Мне не нужно даже было его видеть, чтобы понять, как он раздражен. «Сейчас он скажет, что у меня в холодильнике мышь повесилась», – подумала я.

– Ты знаешь, что у тебя там? – он кивнул в сторону кухни.

– Мышь повесилась. Да, я предполагала, – пропищала я виновато.

– Прости, что не предупредила. Но я бы съела и выпила чего-нибудь, – пробулькала я со слезами.

У меня явно начиналось обезвоживание организма. И тут было то самое время, чтобы задаться вопросом: какое количество слез может вылиться за три дня? Кто-нибудь когда-нибудь это считал? А стоило бы посчитать. Интересно, почему такие глупые и очень важные вопросы выдает мой мозг? Возможно, это его защитная реакция. А если нет? А если нет, то я просто схожу с ума. А если я схожу с ума, то это хорошо или плохо для меня? Думаю, для меня это не плохо, а вот для окружающих? Ответ: окружающим будет нехорошо.

– Ясно, – сердито буркнул Петр.

А мне ничего не оставалось, кроме как пожать плечами. Я стала стягивать с кровати мокрое постельное белье, одеяло и все бросать на пол. Матрас был мокрый, но не весь, а только его половина, на которой я лежала.

– Где у тебя утюг? – спросил Петр, наблюдая за моими действиями. – И неси фен. Он тоже может пригодиться.

– Зачем?

– Будем сушить твои слезы.

– Не нужно их сушить. Они и так высохнут. – я махнула рукой. – Посплю пока на диване. Так даже будет лучше.

– Нет. Диван занят. Одевайся. – пробурчал Петр и вышел из комнаты.

– Занят? Кем занят?

Пока я, все еще всхлипывая, умывалась в ванной, натягивала джинсы и футболку, Петр во всех комнатах выключил свет и ждал меня у входной двери. Когда я вышла, он молча протянул мне куртку, сказав, что ужинать мы будем у него. Я не возражала. И в этот момент зазвонил мой телефон. Мы переглянулись, но я замотала головой, отказываясь отвечать на звонок.

– Кристина, ответь на звонок, – сердито потребовал Петр.

Я взглянула на определитель: звонок был из редакции журнала. И пока мы препирались, соединение завершилось, а затем телефон снова зазвонил.

– Кристина, – приказал Петр. – Ты сейчас же ответишь на звонок и начнешь нормально жить, как все нормальные люди. Поняла?

Мне очень не хотелось начинать нормальную или ненормальную – одним словом, любую – жизнь, но, послушно кивнув, соглашаясь, что собираюсь быть нормальным человеком, я ответила на звонок. Звонила моя подруга из редакции, интересовалась, когда я возвращаюсь в Москву, и предлагала нам встретиться десятого числа.

– Я вернусь в Москву через два дня, – бодро ответила я и увидела как Петр закатил глаза.

– Да-да, я с удовольствием с тобой встречусь, но десятого не смогу. Нет-нет. Определенно, в этот день я очень буду занята, – тараторила я, отвернувшись от Петра.

Видеть, как он артистично закатывает глаза и в недоумении поднимает свои брови, было выше моих сил.

– Может быть, двенадцатого? Хорошо-хорошо, я позвоню тебе. Как только вернусь. Да-да. Я тебя тоже.

Я отсоединилась:

– Доволен?

– Вполне. Ну и врушка ты. Интересно, и где ты сейчас, если тебя нет в Москве?

Я пожала плечами:

– Известно где – там.

– Там – это где?

– Там – это не здесь.

– Понятно. И что за дела у тебя десятого? – он ехидно улыбался и продолжал свой допрос.

– У меня нет дел десятого, – отчеканивая каждое слово, я с негодованием уставилась на него. – Понял?

– Ну как не понять? Конечно, я понял, и даже в этом не сомневался. Тогда почему двенадцатого, а не десятого?

– Потому что двенадцатое наступит позднее десятого.

Петр с нескрываемым интересом и даже с восхищением посмотрел на меня и больше ничего не спросил, а только покачал головой. Или слов у него не нашлось, или ему действительно все стало ясно. Я склонна была думать, что он решит взять этот трюк себе на вооружение.

– Это так важно? – тихо, с издевкой спросила я. – Меня просто могло и не быть здесь. И вообще нигде. – я развела руками. – Так ведь? А сейчас у меня есть время прийти в себя и все обдумать.

Петр опустил голову и сжал губы, сдерживая смех:

– Живешь по принципу «зачем сегодня делать то, что можно сделать завтра»? Так ведь? – он нарочно ехидно повторил мое «так ведь?».

– Нет. Совсем не так. В данном случае будет уместным принцип «поспешишь – людей насмешишь». Вот так!

Петр вскинул брови, но не стал ничего говорить. Мы вышли из подъезда, где находилась моя квартира, и подошли к подъезду Петра.

– Спасибо тебе, что ты не говоришь мне, как я ужасно выгляжу, что вид у меня несчастной и беззащитной… – я попыталась перевести разговор на другую тему, и мне это удалось.

– Беззащитной? – Петр уже смеялся. – Ты себе льстишь, дорогуша. Вид у тебя и правда не комильфо, но назвать тебя даже сейчас беззащитной?.. О нет, дорогая. У тебя сейчас вид уставшей, голодной, самодостаточной и… и весьма нахальной девицы. И потом, я весь этот гребанный день, прости, только и твержу тебе, какая ты классная.

«Ну да, классная. После морской болезни», – подумала я, но не стала ему об этом напоминать. И потом, я – нахальная девица? Ну уж нет. Он явно наговаривал на меня. Но так, пожалуй, лучше, чем «размазня». Пусть я буду нахальной, если ему так нравится. «Именно таких слов мне сейчас и не хватает», – решила я. Я была очень благодарна своему другу за то, что он больше мне не напоминает о моем безрассудстве, а только смотрит на меня тревожным взглядом. Удивительно, как хорошо Петр меня знал. Я с трудом улыбалась ему, но не только губами, но и всем своим существом и понимала, что это заслуга только его, что я снова с ним.