Текст книги "Когда душа любила душу. Воспоминания о барде Кате Яровой"

Почему я взялась за перо

По мере того как я знакомила людей с творчеством Кати, во мне росло беспокойство, что эти прекрасные песни, которые бесхозно гуляют по свету, кто-нибудь просто присвоит, а потом поди докажи, кто автор, – ведь у неё нет ни аудиоальбома, ни книги, нет статей о её творчестве. Никого, кроме меня, это не волновало, включая саму Катю. Я стала искать, кто бы взялся о ней написать, неважно, по-русски или по-английски. После концерта в Юнион-колледже написать о Кате обещал Харлоу, но всё откладывал. Наташа Рохлина наседала на меня, чтобы я надавила на Харлоу, но после двух-трёх разговоров я поняла, что на него рассчитывать нельзя. Галина Ефимовна Славская (моя дальняя родственница, большая поклонница Бродского, собиравшая его архив и много сделавшая для открытия будущего музея Бродского в Петербурге) помогла Кате с организацией концерта в Нью-Йорке и познакомила её кое с кем из пишущей братии. С кем-то Катя познакомилась сама, подарила свои кассеты. Все послушали, прослезились, пообещали, но никто не написал. И тогда мой муж сказал мне:

– А ты напиши сама.

– Но кто меня напечатает? Я ведь никогда этим не занималась! Я посоветовалась с Соней Лубенской, которая после приезда в Америку в конце 70-х проработала год в «Новом русском слове». Соня уверила меня, что печатают только своих.

– Вот видишь! – сказала я Боре.

– Других не печатают, а тебя напечатают, – ответил он. – Ты, главное, напиши.

Я сказала об этом Кате. Неожиданно она очень обрадовалась: «Ох, Танечка, это было бы самое лучшее, если бы вы сами написали!» Почему? Ей ведь тоже было известно, что я никогда не занималась ничем подобным, но она, видимо, уже достаточно узнала меня, чтобы в меня поверить. Она знала о моём отношении к её творчеству. Мы много говорили о литературе, и ей нравилось то, что я говорила. В разговоре о Б. Гребенщикове и Хармсе она сказала: «Вы так образно выражаетесь!» Как-то я сказала Кате, что, кажется, разгадала тайну пушкинских строк «Под голубыми небесами великолепными коврами, блестя на солнце, снег лежит…» Ведь грамматически правильно было бы «снег лежит великолепным ковром». Но это было бы плоско. А то, что снег лежит коврами, во множественном числе, сбивает восприятие с привычного шаблона, делает образ объёмным, придаёт размах. Кате понравилась моё объяснение: «Наверно, на это тоже нужен талант». Несколько раз за время нашего знакомства она говорила: «Это удивительно, до чего наши мнения совпадают». А у меня не было более близкого мне духовно человека, чем Катя.

«Вообще-то я никогда не задаю авторам вопросов об их творчестве, но кое-что мне придётся у вас спросить – ведь “единство времени, строки, поступка, жеста”…», – начала я разговор. Катя не поправила перевранную мною строчку «единство сердца и строки, поступка, жеста», а сказала: «Ох, Танечка, вы в самую точку попали!» Она удивительно умела не обращать внимания на мелочи, хотя очень сердилась за важные для неё ошибки, допущенные при публикации её стихов, как, например, в 1992 году, когда в «Новом русском слове» при редактировании внесли изменения. В стихотворении «Наш сад уже облюбовала осень, и дом, застыв в предверии дождей…», они добавили второе «д» в слово «предверие». «Сделали какой-то предбанник! – возмущалась Катя. – Неужели это вы?» Нет, я-то поняла, что она употребила другое по смыслу слово, хотя по фонетической ассоциации значение «преддверия» тоже присутствовало. Я писала в сопроводительном письме в газету, чтобы они не правили тексты, что все они выверены с автором, но это их не остановило. Ошибку они внесли и в песню «То живу я в доме этом…», а я ведь специально попросила Катю прислать мне собственноручно написанный ею текст этой песни, чтобы не было сомнений.

Но это было позже, а тогда, в конце января 91-го года, я засела за статью. К этому времени я посещала курсы страховых агентов. Кризис продолжался, работу по специальности в нашем районе мне было не найти, и я решила переквалифицироваться – навсегда ли или временно перекантоваться, будет видно. В конце февраля я должна была сдавать квалификационный экзамен. Но работа над статьёй требовала полной отдачи, и от экзамена пришлось отказаться. Пособие по безработице я ещё получала и могла себе позволить отложить получение документа об окончании курсов, но возвращаться к этому уже не пришлось. Можно сказать, что Катя спасла меня от карьеры страхового агента.

В ответ на мои вопросы она рассказала, что у неё нет любимых поэтов, хотя ей близки Некрасов, Цветаева. Не близки Пастернак, Мандельштам. Не любит Ахматову. Преклоняется перед Бродским, хотя любить его трудно, он ей не близок. Очень любит Салтыкова-Щедрина, Набокова и Платонова. Три книги в русской литературе и три в зарубежной перевернули сознание: «Слово о полку Игореве», «Житие протопопа Аввакума», «Горе от ума» и «Фиеста» Хемингуэя, «Сто лет одиночества» Маркеса, «Иосиф и его братья» Т. Манна. Любимые барды – Галич, Вертинский и Высоцкий, Окуджава и Н. Матвеева, Ким и В. Долина.

Два месяца чтения, размышлений. Я проштудировала четыре разных перевода «Слова о полку Игореве», пытаясь погрузиться в мир поэзии и давней истории, взволновавший Катю, перечитала «Фиесту» Хэмингуэя, чувствуя, что за её любовью к этому роману стоит что-то лично пережитое (тогда я ещё не знала, что это действительно так, и не знала, что одна из её первых песен называется «Фиеста»). С карандашом в руках прочла монографию Е. Эткинда «Материя стиха», много другой литературоведческой и критической литературы, частично перечитала поэтов и прозаиков, которые были Кате близки. Но главное, бесконечно вслушивалась в её песни и вчитывалась в тексты её стихов. По её просьбе Джейн Таубман прислала мне распечатку с дискеты – более 100 страниц поэтического текста. При чтении скопом стихи оставляли впечатление встречи с большим поэтом.

Получила я и копию интервью Кати, опубликованного в 1989 году в таллинской газете «Мастерская». В нём Катя рассказывала журналисту Алексею Руденко, как она отстаивала включение в дипломную работу нескольких лучших своих песен, которые Ошанин хотел из осторожности выкинуть: «Лев Иваныч, вы сейчас находитесь в том возрасте и в том положении, когда вам бояться уже нечего и некого. Диплом – моя собственная судьба, и я несу полную ответственность». Когда она спела свой диплом под гитару – уникальный случай в Литинституте – комиссия аплодировала, вызвала её на бис и поставила «отлично». А когда в Ташкенте ей запретили петь песню про хлопок, она сказала со сцены: «Товарищи, мне запретили петь эту песню, но я её исполню и предупреждаю, что администрация за это ответственности не несёт. Отвечаю лично я». Я плакала, когда читала об этих её поступках – такое они в то время производили впечатление. Несмотря на всю гласность, подобная смелость в сочетании с чувством ответственности были достаточно необычны. Мне рассказывали знакомые из ленинградского клуба авторской песни «Восток», как примерно в это же время на телевидении выступал Александр Городницкий, и в известной песне о полярных лётчиках слова «выпитые фляги» были заменены на «вымпелы и стяги», потому что тогда шла антиалкогольная кампания. На последовавшей за этим встрече классик сказал удивлённым востоковцам, что сожалеет об этом.

«К женщинам в авторской песне и поэзии отношение сложное – они часто не видят границы между женским и бабским, – говорила в интервью Катя. – Ахматова – великая поэтесса, но все эти образа, монашенки, молитвы…». На вопрос Руденко: «Какое качество ты ценишь в людях выше всего?», Катя ответила: «В мужчинах – великодушие. Как противоположность мелочности. Мужчина может быть красивым, умным, как говорится, роскошным, но если он мелочен… И ещё – изначальная доброжелательность. Я сама совершенно не злопамятна. Что касается женщин… Это для меня до сих пор загадка – какой должна быть настоящая женщина. Вроде – женственной, доброй, податливой, нежной и так далее. И вдруг ты видишь, что все любят каких-то жутких стерв. Бог его знает, что это значит».

В феврале Катя и Александр Вайнер поженились. Я спросила, что подарить на свадьбу – не хотелось покупать что-то ненужное. Катя сказала, что ничего дарить не нужно, потому что они ещё не знают, где будут жить. В марте она уехала в Калифорнию.

А я к концу марта впала в ступор. Не хотелось не только ничего больше читать, что имело отношение к будущей статье, но даже думать, а тем более – писать. Ничего нового не приносили и поиски работы. Кое-кто из уволенных уже устроился, ходить в центр, организованный для нас GE Plastics, стало неинтересно. Мои подруги Дина Гольдина и Эмма Попек и раньше приглашали меня в гости, а тут обе твёрдо сказали мне: «Приезжай». И я полетела к Дине в Чикаго, где походила по музеям и за пять дней поправилась на семь фунтов на харчах Дининой мамы, искуснейшей кулинарки, а оттуда на пять дней в Калифорнию к Эмме. С ней мы поехали в горы Сьерра-Невада, и я спустила почти весь набранный вес, катаясь на горных лыжах.

В день нашего возвращения было тепло и солнечно. Мы поехали по дороге вдоль озера Тахо. На остановках подходили к берегу, любовались видами, прогулялись возле потрясающей красоты Изумрудной бухты и взяли курс на север. «Ну вот, Таня, теперь смотри», – говорит Эмма и жмёт на газ. Мы мчимся вверх по узкой дороге, и вот уже далеко внизу остаётся и исчезает из виду Изумрудная бухта, расступаются и отступают деревья, и перед нами – только прямой кусок дороги, обрывающийся впереди, как стартовая площадка, а там начинается небо… Потом мы долго едем вниз. На нас находит желание петь, дурачиться, что мы и делаем. Мы перепели все студенческие и блатные песни, какие могли вспомнить. Воспроизвели кое-что из бардов, вспомнив и Катю. Когда я рассказывала потом Кате о поездке, то по её реакции поняла, как ей всё это нравится, и я пожалела, что не пригласила её поехать с нами. Она ведь в это время была недалеко, гостила в Лос-Анджелесе. Катя говорила, что не любит музеи, что в путешествиях для неё главное люди, общение.

Я знала, что она не пишет в последнее время. Она объясняла это тем, что ей нужно быть одной, чтобы писать, а это ей не удаётся. По-видимому, в Калифорнии у неё была возможность уединиться, потому что она сообщила, что написала новую песню:

– Я поняла, что такое хорошая песня. Это когда хочется её показать.

– О чём эта песня?

– О моём теперешнем состоянии.

Это тоже была её формула. Когда речь заходила о песнях, которых я не слышала, и я спрашивала, о чём они, Катя отвечала: «О моём тогдашнем состоянии». В марте 91-го это была «Чужбина»:

 
Чужие голоса, чужая речь,
И стены холодны чужого крова,
И воздух, как чужая группа крови,
В моих сосудах не умеет течь.
 
 
Забиться в угол – только нет угла,
Вокруг меня холодное пространство,
И лишь тоски вселенской постоянство,
Для коей и вселенная мала…
 

Она пообещала прислать мне запись.

Десятого апреля я была уже дома и за три дня написала статью, как раз ко дню рождения Кати 15 апреля. Как только я закончила, мне позвонили и предложили место заведующей лабораторией в компании, где я когда-то работала. На 15-е я заказала доставку цветов для Кати в Нью-Йорке – и угадала-угодила. Она позвонила мне: «Я всю жизнь мечтала получить корзину цветов. Мне дарили столько букетов, но всегда хотелось получить именно корзину». Она поставила цветы возле своей кровати.

Статья моя была написана по старинке, ручкой, и я хотела показать её Кате, прежде чем набирать на компьютере. Я представляла себе, что мы будем сидеть на диване, как раньше, Катя будет читать, а я буду комментировать и добавлять устно то, что не вошло в текст (хотя мне очень хотелось бы включить!), и мы будем всё это обсуждать. Я вышла на работу, а рукопись была отложена до лучших времён, которые ожидались совсем скоро: я договорилась о концерте для Кати в кафе «Лена», известной кофейне в городке Саратога-Спрингс к северу от Олбани, старейшей в США концертной площадке для фолк-музыкантов. Основала кафе в 1960-м году шведка по имени Лена. Здесь выступал в начале своей карьеры Боб Дилан и другие знаменитости. Библиотека Конгресса назвала кафе «Лена» американским сокровищем.

Концерт был назначен на начало мая, переводить должна была я. Беспокоясь за свой английский, который был тогда намного хуже, чем сейчас, я размышляла, кого бы найти для этой цели, но Катя настаивала, чтобы переводила я сама. Я оповестила знакомых американцев, в день концерта ушла пораньше с работы. И вдруг звонок, что Катя заболела и не приедет. Я была в такой панике из-за этого, что сейчас даже не помню точно, кто мне звонил. Во-первых, я испугалась за Катю. Во-вторых, я подвела организаторов. Слава богу, в кафе, когда я сообщила об отмене концерта за несколько часов до начала, со мной разговаривали спокойно, не возмущались, хотя они на этом, конечно, потеряли деньги – ведь они могли отдать этот вечер другому выступающему. Я принялась обзванивать своих знакомых, но было уже 4 часа, время бежало, и я почти никого не успела предупредить. Катина свекровь сказала мне, что Катя плохо себя почувствовала, у неё поднялась температура, и они с Сашей поехали к врачу. Люба предположила, что Катя перегрелась на солнце на пляже. Я ужасно расстроилась, даже обиделась на Катю – можно ведь было поберечься перед концертом, отложить поход на пляж на другой день. Я так и не поняла, что произошло, – по-видимому, ничего страшного, потому что на следующий день температуры не было и Катя почувствовала себя лучше. Она тоже была огорчена. Сказала, что к концертам относится очень ответственно, что только два раза ей приходилось их отменять.

В середине мая Катя вернулась в Москву, не увидев статьи. Перед отъездом она предложила прислать мне аудио-и видеозаписи домашних концертов в Калифорнии. Я сказала, чтобы она прислала только аудио, а видео не надо. Во мне всё ещё говорила обида, ведь Катя меня подвела. Как же это было глупо! Всё тот же эффект домашнего халатика, когда привыкаешь к человеку, и он кажется вечным. Впрочем, это видео потом до меня дошло: Юля Фикс прислала мне две записи концертов, организованных ею для Кати. Качество, правда, было неважное. Я думаю, именно одну из этих записей имела в виду Катя. А я отправила ей в подарок перед отъездом трикотажное боди винного цвета с запа́хом, с узкой оборкой, окаймляющей вырез и пересекающей лиф наискосок. Такие же я купила себе и дочке. Не про него ли потом написала Кошелева «смело, наискосок, огромное декольте»? Впрочем, это могло быть художественным преувеличением со стороны журналистки.

Катя улетела. Я работала, статья валялась. А 19 августа 1991 года из города Спрингфилда в штате Массачусетс мне переслали Катино письмо, датированное 26 июля, в конце которого она писала: «Танечка! Может, Вы всё-таки вышлете мне статью, которую Вы написали. Здесь её можно было бы опубликовать. Тем более что здесь произошла интересная история, и Ваша статья очень бы мне в связи с историей пригодилась. В ленинградской газете “Час пик” (самая популярная газета в Ленинграде) вышла недавно статья под названием “No problem, но душа осталась в России”, написанная некой моск. журналисткой Инной Кошелевой. Там написано про какую-то Лену Мушар-Зальцман, которая в 15 лет уехала со своей матерью в Америку. И там она живёт уже 17 лет, прекрасно устроена, дом, машины, все пироги, и, казалось бы, что ещё надо, но эта Лена, видимо, душу оставила в России, т. к. пишет прекрасные песни о России. И дальше цитируются 5 или 6 моих лучших песен.

– ??!! – скажете вы. Я сказала то же самое. Добиться правды оказалось довольно трудно. Я, правда, уже раздобыла с трудом эту Инну Кошелеву, но опровержения пока не напечатали. Но обещают напечатать через 1,5 месяца. Мне кажется, что Ваша, Танечка, статья была бы очень кстати, как некий отзыв из Америки. Вот. Почта работает не очень надёжно, так что лучше бы с кем-нибудь. Если можно, конечно. Видите, Танечка, как Вы мне нужны и за океаном».

Я сразу позвонила Кате в Москву. Сказала, что статью, разумеется, ей переправлю, но, может, стоило бы мне здесь её послать в какой-нибудь русскоязычный журнал или газету (тогда их выходило на Западе очень немного). «Вы же понимаете, всё, что приходит оттуда, имеет бо́льшую ценность», – ответила Катя. И вот мы срочно в шесть рук печатаем статью на Макинтоше. Тогда мне с непривычки трудно было набирать русский шрифт на клавиатуре с латиницей, и я мобилизовала на помощь дочь и мужа. Статью отправила в «Континент» в Париже и в газету «Новое русское слово» в Нью-Йорке. Перед этим показала текст Соне Лубенской – как лингвист, она могла сделать полезные замечания. Статья приятно поразила Соню, она никак не ожидала, что я способна на серьёзный литературоведческий труд. Замечание она мне сделала одно и очень ценное: сократить стихотворные цитаты. Это действительно было моим слабым местом: мне настолько нравились Катины стихи, что всё казалось важным, и я цитировала иногда тексты песен целиком. Я сильно урезала цитаты и сократила их количество.

В октябре пришло письмо от Владимира Максимова, что они напечатают статью в первом номере 1992 года:

«6.9.91

Уважаемая госпожа Янковская!

Ваш материал о Кате Яровой мы сможем опубликовать в № 71 нашего журнала. Пришлите к публикации коротенькую биографию и, возможно, фотографию. Учитывайте также, что в связи с выходом “Континента” в Москве мы сильно опаздываем.

С уважением В. Максимов».

Письмо было напечатано на бланке журнала с французским и двумя германскими адресами. Это был последний парижский, максимовский номер. Следующий номер журнала уже официально вышел в Москве, главным редактором стал Виноградов.

Я позвонила Соне. Она меня поздравила. Действительно, лучшего нельзя было и желать, это был самый престижный зарубежный русский журнал. Узнав, что статья отправлена еще и в «НРС», Соня сказала, что так не делается и чтобы я немедленно позвонила в редакцию газеты и отказалась от публикации. Я дозвонилась до редактора Людмилы Шаковой, объяснила ситуацию. Она резко сказала, что моя статья уже набрана и должна выйти в пятничном номере, самом тиражном и читаемом. «Мы можем снять вашу статью, но имейте в виду, что после этого мы никогда уже не будем вас печатать». Я сказала, что не хочу ставить в неловкое положение Максимова, который принял статью к публикации, и попросила день на то, чтобы дозвониться в «Континент». Шакова уже более мягко сказала, что у них хорошие отношения с «Континентом», и они не возражают, чтобы статья была напечатана и там, и в «НРС», и она не думает, что Максимов будет против. К тому же для публикации в газете они статью сократили, так что полного совпадения текстов не будет. Я расстроилась – ведь они могли при этом выбросить что-то важное! Шакова в своей резковатой манере заверила меня, что с моей статьёй работал лучший редактор. «Конечно, я понимаю, вам хочется, чтобы всё осталось, – мама будет читать, папа будет читать. И так мы отдаём вам целую полосу! Первая статья никому не известного автора! Это неслыханно!» Папы моего уже три года как не было в живых, а мама умерла 23 сентября, так и не узнав, что моя первая статья была принята к публикации. У мамы моей, как и у Кати, был рак. Наверно, Людмила привыкла, что начинающим авторам хочется покрасоваться перед родственниками, для меня же главным было рассказать о Кате так, чтобы читатели поняли, какой это поэт и человек, и каждое слово в статье было не случайно. Несмотря на кажущуюся резкость Шаковой, я чувствовала, что она прониклась ситуацией, что ей понравились и статья, и Катя, и её стихи. И я согласилась на публикацию.

Письмо в Париж от 25 октября 1991 года:

«Многоуважаемый господин Максимов!

Ваше сообщение, что моя статья о Кате Яровой принята к публикации в Вашем журнале, очень меня обрадовало. Посылаю Вам свою фотографию, а краткая биография моя такова. Родилась в Ленинграде в 1947 году. Окончила химфак ЛГУ, работала в научно-исследовательском институте. С 1981 года живу в Америке, в настоящее время заведую лабораторией в частной компании. Во время пребывания Е. Яровой в США в 1990-91 г.г. помогла организовать несколько её концертов. Моя статья о ней – первая, никак не связанная с химией.

Спешу также сообщить, что сокращённый вариант моей статьи был напечатан 18 октября в “Новом русском слове”. Я получила Ваше письмо 16-го и целый день безуспешно пыталась связаться по телефону с Парижем, Мюнхеном, Берлином, с Лозанским в Вашингтоне – хотела посоветоваться, как быть. Пыталась задержать публикацию в “НРС”, но статья была уже набрана, и я решила печатать, потому что Катя должна приехать в Америку в декабре, и эта статья будет для неё хорошей рекламой: читатели газеты – те, кто пойдёт на её концерты.

У “Континента” свой круг и уровень читателей и подписчиков, и не только среди русского зарубежья, но и в самой России. Поэтому публикация в вашем журнале была бы очень важна для Кати. Г-жа Л. Шакова сказала мне, что не возражает против публикации полного текста статьи в журнале. Но решение, конечно, за Вами, и я прошу меня простить, если, не желая того, вызвала для Вас какие-то неудобства. Виной тому моя полнейшая неопытность в издательских делах и желание скорее сделать что-то для Кати.

С глубоким уважением и благодарностью Татьяна Янковская (Ямром)».

Печататься я решила под своей девичьей фамилией. Дело в том, что в Америке меня все знали под фамилией мужа, а поскольку все наши знакомые выписывали в то время «Новое русское слово», все бы сразу поняли, что статью написала я. Поскольку это был совершенно незнакомый мне мир, я решила вступить в него в секрете от всех, под «псевдонимом», а кому надо, я сама расскажу о статье. В то же время я была не против, чтобы в России, где меня знали как Янковскую, где была ещё жива моя бабушка со стороны отца и жили другие мои родственники и старые друзья, меня узнали.

Публикация в «НРС» сыграла свою роль. Вот письмо читателя от 30 ноября 1991 года, пересланное мне из редакции «Нового русского слова»:

«Уважаемая редакция!

18 октября 1991 года “НРС” опубликовало статью Татьяны Янковской “Единство сердца и строки, поступка, жеста”, посвящённую творчеству барда Кати Яровой. Нам (community) хотелось бы пригласить Катю в Hartford. Для этого нужен её адрес, который, вероятно, знает госпожа Янковская. Пожалуйста, передайте эту просьбу госпоже Янковской…

Спасибо за заботу.

С ув. Борис Баришпольский».

Боря и Ирма Баришпольские организовали для Кати концерт 9 мая 1992 года, и Боре мы обязаны многими прекрасными фотографиями Кати с дочкой и записью концерта в Хартфорде за семь месяцев до Катиной смерти.

Уже когда Кати не было, я вспомнила её слова «может быть, Танечка, вас уволили для того, чтобы вы сделали что-то такое, о чем вы ещё сами не знаете», и до меня вдруг дошло: меня уволили, чтобы я написала о ней статью. По (не)случайному совпадению две мои большие статьи о Кате редактировала и сокращала Ирина Лейкина, редактор милостью Божьей. В 90-е она вела рубрику «Глаголъ» в газете «Новое русское слово», а позднее, когда газета закрылась, работала в редакции журнала «Слово/Word», где была в её сокращении опубликована моя статья о поэзии Яровой «Не поставив последнюю точку».

Опровержение в «Часе пик» тогда так и не напечатали. Вместо опровержения спустя полгода появилось интервью «Каждый выбирает ту ненормальность, какая ему ближе», взятое у Кати той же журналисткой. Катины ответы, как всегда, остры и оригинальны, хотя за полемическим диалогом угадывается переломный момент в жизни и трагедия нелёгкого поиска.