Текст книги "Когда душа любила душу. Воспоминания о барде Кате Яровой"

Москва. Перемены

Из письма Кати Яровой мне от 26 июля 1991 года: «Вот уже 2 месяца, как я дома. Пишу “дома”, но ощущение какое-то неполное. Кажется, что за время странствий я “здесь” потеряла, а “там” не нашла».

Тут я вижу перекличку с письмом Марины Цветаевой в Прагу Тесковой в 1928 году: «Я говорю… о чуде чужого. О там, ставшем здесь… Мне к Вам хочется домой: ins Freie: на чужбину, за окно». (Курсив мой. – Т.Я.) У Кати не было такой мечты о чужом, она не умела любить чужое, как своё. По свидетельству Оли Гусинской, Катя любила говорить: «Всё нашенькое саменькое лучшенькое», а в одной из своих песен пела: «И необъективной, пристрастною мерой/ я меряю всех – всех, кого я люблю»:

 
Быть может, призыв мой немного наивен,
но если нам врозь все равно быть нельзя,
давайте же будем мы необъективны
к России, к любимым, к родным и друзьям!
 

В упомянутом выше интервью Инна Кошелева приводит слова Кати об Америке: «По-настоящему там хорошо только тем, кому ничего не надо, кроме колбасы, которая называется по-разному: машиной, виллой, мебелью. У нас тоже есть такие. Им не важно общение, не важна культура, им не знакома прелесть языка. Они и не почувствуют, что в Америке другая аура. И запахи… Вы представляете, когда ничего не пахнет. Здесь идёшь, то тебе помоечкой пахнёт, то клёном и сиренью. Там – ни мочой, ни цветами. Людям с художественным складом, по-моему, Америка противопоказана». Кстати, Цветаева писала Тесковой: «В Москве жить я не могу: она – американская (точный отчёт сестры)». Бродский близок к Цветаевой в ощущении там, ставшего здесь. Для него, хорошо знавшего английский язык, Америка – это просто «continuation of space»[6]6
  Продолжение пространства (англ.).


[Закрыть], о чём он неоднократно говорил в своих интервью. Для Кати там – чужбина, и в первую очередь это ощущение рождено «чужими голосами, чужой речью». Поэт воспринимает иную страну и культуру прежде всего через язык, но, в отличие от Бродского и Цветаевой, для Яровой «выбор – самый тяжкий в мире груз – не облегчён гоненьем и изгнаньем». Она не должна была «кровь из носу» приспосабливаться к новой стране.

Продолжаю цитировать письмо Кати: «В моей речи проскакивают такие слова, как “ваши”, “у вас” – это в адрес советских людей. Но и “у нас”, в смысле Америки, не произношу. Я как бы оказалась между. Т. е., я теперь вроде нигде. Но я бы не хотела, чтобы вы думали, что я пребываю в пессимизме. Всё очень хорошо. Мне здесь нравится. Саше тоже. Пока что у нас нет ни малейшего желания ехать обратно. Саше мы продлили визу на год. Все эти страхи, раздутые в газетах в Америке, поверьте мне, неоправданны. Всё тихо, спокойно. С продуктами всё в полном порядке. Мы прекрасно питаемся. То, чего нет в магазинах, есть на рынке. Цены высокие, но всё есть. Высокооплачиваемую работу найти можно. Гораздо легче, чем в Америке. А имея здесь деньги, можно иметь почти всё что хочешь. Во всяком случае никто из моих знакомых не бедствует. Озлобленности среди “населения” я лично не ощущаю. Нормальная обстановка. Одеты люди прилично, и вроде никто никого не убивает и не раздевает. Во всяком случае ни мы, ни наши знакомые с этим ни разу не столкнулись. Народ, конечно, всем недоволен. Но это, как мне кажется, национальная черта. Так что сведения о Союзе, получаемые в Америке, надо делить на 16. Жизнь, напротив, здесь весьма интересная. Всё время что-то происходит, бурлит. TV очень интересное. Газеты, журналы тоже. У нас в доме постоянно гости, встречи, общение, etc. Концертов пока никаких у нас нет. Во-первых, лето. Во-вторых, здесь сейчас с этим делом стало намного сложней. Народ стал вплотную заниматься добычей денег и всяческих мат. благ, и интерес к концертам, особенно бардов, почти пропал. На кинофестивале, например, народу почти не было. Пустые залы. А помните, что творилось раньше? Но я считаю, что это временный и совершенно естественный процесс. А я являюсь всего лишь жертвой этого естественного процесса. Хотя, впрочем, посмотрим, что будет дальше. Меня не забыли. Приходили с телевидения насчёт передачи о нас с Сашей. Будет это, видимо, где-то в сентябре-октябре по российскому TV. Песни что-то не пишутся. Но я пока решила подзаняться гитарой. Сижу, корпею. (Возможно, Катя написала так вместо “корплю” с оттенком иронии. По телефону она сказала мне, что берёт уроки игры на двенадцатиструнной гитаре: “Пальцы уже стали, как копыта”. – Т.Я.) Со здоровьем у меня всё в порядке. Анализы хорошие. Чувствую себя хорошо. Сейчас мы озабочены проблемой летнего отдыха. С Сашиным американским паспортом это оказалось непросто, т. к. с него везде требуют валюту, а мы, естественно, хотим за рубли. Рубли пока есть. А с осени, наверное, начнём их зарабатывать.

Катечка моя очень повзрослела, похорошела… Сашу она сначала невзлюбила, а сейчас уже полюбила или, вернее, начала полюблять. Но я спокойна, т. к. абсолютно уверена в Саше, и слишком хорошо знаю Катю, её характер.

Мишка, мой племянник, тоже вроде пока обратно не собирается. Говорит, что, может быть, поедет следующим летом. На каникулы или насовсем, пока не знает. Конечно, и ему, и нам здесь жить гораздо легче, чем в Америке…

Что у вас слышно? Как Наташенька? Как Борина спина? Что с работой?

Передайте от меня приветы и поклоны Галине Славской и всем нашим общим знакомым.

Целую вас, люблю, очень скучаю.

Приезжайте!!! В гости.

Ваша Катя»

Красивый, твёрдый, крупный женский почерк. (Катина песня «Гниёт в амбарах тоннами пшеница…» была включена позднее в аудиоальбом женщин-бардов «Женским почерком».) Многие заглавные буквы она пишет как строчные, только ростом выше.

Девятнадцатого августа, в день путча, мне позвонила Джейн Таубман, не знаю ли я, что с Катей. Мы обе беспокоились. Дозвонившись до Кати, узнали, что она была дома, плохо себя чувствовала, ни на какие митинги не ходила. В сентябре 1991 года Харлоу Робинсон отвёз ей в Москву рукопись моей статьи и привёз от неё письмо.

«Дорогая Танечка!

Очень обидно получилось, что Харлоу назначил встречу перед самым своим отъездом, и я одновременно забираю у него статью и отдаю своё письмо. Поэтому не могу написать о своём впечатлении о статье. Мало того, так сложились обстоятельства, что не успеваю даже написать большого подробного письма.

В двух словах. Мы, видимо, в декабре поедем обратно в Америку. Так как, во-первых, у нас ничего не выходит с концертами. Видимо, время сейчас для этого неподходящее. Никому ничего не надо. А зарабатывать кем попало нет смысла, т. к. кем попало (маникюршей, etc.) лучше зарабатывать в Америке. Всё-таки доллары. Во-вторых, мы хотим перезимовать, и вообще, побыть до весны в Штатах, а потом где-то в мае вернуться обратно, потому что здесь явно пахнет новым путчем. Об этом и в газетах пишут, и по TV говорят, и даже астрологи предсказывают. Причём такое ощущение, что люди просто ждут и хотят этого. На баррикадах тусоваться интереснее, чем работать. Это воодушевляет, вдохновляет, объединяет, создаёт смысл жизни, в которой всегда есть место подвигу, тем более, что “русский народ любит и умеет воевать”. И вообще как-то легче, когда внутренний враг персонифицирован, есть кого винить, на кого всё свалить. Я уже, кажется, писала Вам, что у людей до такой степени перевёрнуто сознание, что аж диву даёшься. И никого ни в чём не переубедить. Такое чувство, что все сошли с ума.

Мой творческий кризис продолжается. Боюсь, что это очень надолго, а может, и навсегда. От политических песен просто тошнит, как вообще уже тошнит от политики. Писать же одну лирику как-то не хочется. Образ дамы с гитарой с песнями про любовь вызывает просто отталкивание. Так что кризис не настроенческий, а, что ли, принципиальный. Саша пишет. Хорошо. У нас с ним по-прежнему сложно, но интересно. Очень хочется, Танечка, поговорить спокойно обо всём, сидя у Вас на уютной кухне, пить чай, гладить кошек, смотреть на Ваше милое лицо, ощущать Ваше тепло, заботу и дивное спокойствие, исходящее от всей Вашей семьи.

У меня тут появилось новое увлечение. Я занялась хореографией. Хожу три раза в неделю с Катечкой на занятия. Танцуем до упаду в прямом смысле. Я ведь всю жизнь мечтала танцевать. И вот наконец нарыла чудесную преподавательницу и получаю массу удовольствия. Это так наз. джазовые танцы. Очень здорово! Плюс сауна, массаж и тренажёры с бассейном. Всё там же. Много читаем. В основном, так называемую “духовку”. На остальное как-то совсем не тянет.

Вынуждена закругляться. Надо бежать к Харлоу.

Целую вас всех крепко. Очень скучаю, люблю. Надеюсь, до скорой встречи. Для смеха – вот стишок Володи Вишневского:

 
Надо ж быть каким путчистом,
Аморальным подлецом,
Чтоб вот так у президента
Телефоны отключить!»
 

Двадцать второго декабря вернувшийся из Москвы Саша Вайнер отправил мне письмо Кати от 15 декабря 1991 года, в советском конверте с картинкой, надписанном её рукой, с забелённым московским обратным адресом:

«Здравствуйте, милая моя Танечка!

Я решила старое письмо не отправлять, пишу новое. После нашего с Вами разговора по телефону с трудом дозвонилась Вашей сестре. Мы с ней проговорили, наверное, целый час. Она очень милая, но какая-то грустная. Сказала, что у неё всё, в общем-то, нормально. Говорит, что никак не может собраться с духом написать письмо. Не пишется. Звонить пока тоже не может, т. к. после последнего разговора с Вами был большой счёт… Ну, мы очень душевно поболтали. По-моему, она пребывает в состоянии какой-то растерянности, даже, я бы сказала, прострации. Но здесь сейчас, по-моему, все пребывают в этом состоянии. Всё разрушается. Экономика, экология, связи, отношения, представления, иллюзии, etc. И это, в общем, я думаю, процесс нормальный. Я на днях вдруг поняла, что разрушилось, например, такое явление, как “московская кухня” – в смысле вот этих посиделок, разговоров, песен и пр. Т. е. все собираются, но не происходит подключения, что ли, т. е., этот обряд не работает. Он стал мёртвым. Ведь любой обряд был – изначально – подключением к определённому каналу, из которого черпалось нечто (энергетика, вдохновение, силы, как хотите). Т. е. это как бы ключ, которым открывается дверь. Если же обряд (символ) мёртв, он уже не является ключом, дверь не открывается, но люди по привычке пытаются пользоваться этим недействующим ключом. И это касается многих аспектов. Вот эти попытки возрождения русских нац. традиций, христианства и мн. другое – всё мертво. Так вот люди собираются на кухнях, едят, пьют водку, а говорить абсолютно не о чем. Странно, правда? Люди – те же, кухни – те же, водка та же. Водка, еда были фоном, подспорьем для общения. Сейчас – они стали целью. Все разговоры, в конечном счёте, вокруг них и крутятся. С этим разрушением “кухонь” разрушается какой-то мощный культурный пласт. Что заполнит эту нишу, этот вакуум – пока непонятно. Раньше на кухнях пели. Сейчас – нет. А если и поют, то как-то натужно, вроде из долга какого-то. Мёртвый ритуал. Получается, что то немногое (и в то же время многое), ради чего стоило жить в Союзе, исчезает, растворяется. Конечно, обстановка здесь не самая радостная. К тому же она постоянно нагнетается и с экранов TV, и со страниц газет и т. п. У нас с Сашей даже появилось такое шуточное обозначение всех этих TV-х передач – “передача «Боль»”. Это, наверное, самое типичное название советских нынешних передач и статей. Людям постоянно внушают мысль, что им плохо. И похоже, что люди упиваются своими страданиями. А на самом-то деле всё не так уж и плохо. Продукты (то, о чём больше всего шуму) практически все есть на рынках, частично в магазинах. Деньги заработать можно – было бы желание. Но люди предпочитают не работать, стоять в очередях и жаловаться, что им плохо. Именно предпочитают. Ну да бог с ними.

Теперь о статье. Спасибо Вам огромное, Танечка, от меня и от всех моих родных и близких за эту статью. Она всем очень понравилась. Это же целое настоящее исследование, сделанное на высоком профессиональном уровне. По-моему, я не заслуживаю такой работы, но дело уже не во мне. Сама по себе статья, по-моему, заслуживает большого интереса и внимания. Спасибо ещё раз огромное. Очень бы хотелось иметь экземпляр “Нового русского слова”. (Я плакала, когда читала это. Все авторы считают себя заслуживающими того, чтобы о них писали, а она, такая талантливая, пишет, что не заслуживает. – Т.Я.)

Я по-прежнему совершенно ничего не пишу. С марта 91 г. – не написала ни одной строчки. Не пою, не выступаю. Было вот тогда одно выступление в Союзе журналистов (не в АПН) – и всё. Не было предложений. А потом я уже сама стала отказываться от редких предложений (например, попросили выступить в ВТО). Пропало желание писать, петь и выступать. Почему? Не знаю. У меня такое чувство, что мне нечего сказать. Пока. Ощущение, что мои многие песни устарели. Не только политические. В общем, я не знаю. Время покажет. Пока, чтобы не терять времени даром, беру уроки гитары. На всякий случай. Впрок. Не помню, говорила ли, писала ли, беру ещё уроки танцев – 3 раза в неделю (все теперь смеются надо мной – раньше, говорят, ты пела, а теперь танцуешь). Беру уроки маникюра, педикюра и макияжа. Это для того, чтобы хоть как-то прокормиться в Америке. Буду брайтонской маникюршей.

Теперь о моих бумажных делах. В гостевой визе мне отказали в американском посольстве. Говорят, что жена к мужу в гости ездить, по их законам, не может. А только по эмиграционной визе. Т. е., мол, выбирай между родиной и мужем. Я сначала пришла в ужас. Потом узнала, что, в общем-то, ничего при этом не теряю. Т. е., гражданство сохраняется. Квартиру тоже можно сохранить (приватизировать) при нынешних законах. И я решилась на эмиграционную. Прошла интервью. И вот, 3 декабря мы с Катечкой получили эмиграционные визы. Вчера сдала документы в ОВИР и теперь жду результата. Так что, думаю, ещё месяца 2–3 пробуду здесь. Саша решил лететь раньше, чтобы пока найти работу, квартиру и подготовиться к нашему приезду. Отношения у нас с ним хорошие (тьфу, тьфу, тьфу). Ему тоже здесь не удалось повыступать. Но зато здесь он написал много новых хороших песен.

Ну ладно, закругляюсь. А то я что-то очень плохо себя чувствую, я разболелась, простыла, а мне ещё сегодня Сашу отправлять, всю ночь придётся провести в аэропорту. Я вас всех крепко-крепко целую, и Бореньку, и Наташеньку, и кошек. Передавайте приветы нашим общим знакомым – Харлоу, Соне, Наташе и Лене из кафе «Лена».

Ещё раз целую, Танечка, благодарю Вас за всё, что вы для меня сделали и делаете.

Всегда ваша, любящая Вас

Катя».

Наташа – это Наталия Рохлина из Скидмор-колледжа. А основательницы кафе «Лена» уже не было в живых, тут Катя ошиблась. Привет она передала в ответ на письмо менеджера Барбары Харрис от 14 октября 1991 года, которое я переслала в Москву: «Я делала осеннюю уборку и наткнулась на Катин пакет. Прослушав ещё раз её красивый голос, я возвращаю вам кассету, как обещала. Когда вы будете писать/говорить с Катей, пожалуйста, передайте ей наилучшие пожелания от всех нас в кафе “Лена” и скажите, что нам очень понравились её музыка и тексты. Я надеюсь, она поправляется и воплощает все изменения в России/Советском Союзе в своих песнях».

В январе Харлоу Робинсон сообщил мне, что совместно с камерным оркестром Св. Цецилии организует в Трое фестиваль «Салют Шостаковичу». В числе приглашённых был Соломон Волков, который обратился к Харлоу с просьбой найти кого-нибудь, кто бы написал о фестивале для «Нового русского слова». И Харлоу, вспомнив, что там недавно была опубликована моя статья о Кате, спросил, не возьмусь ли я за это. Я и так планировала посетить по крайней мере часть мероприятий фестиваля и согласилась. Среди гостей были Максим Шостакович и Евгений Евтушенко. Целую неделю я ходила на концерты, кинофильмы, фуршеты, на «круглый стол» в заключение фестиваля, а потом, сказавшись на работе больной, села к компьютеру и за один день, на одном дыхании написала статью «Салют Шостаковичу!» В «НРС» её напечатали в сокращении (Волков сказал мне, что надо рассчитывать на целый разворот, но мне отвели полосу), сегодня она доступна в сети в полном объёме. Я послала газетную страницу с публикацией Кате с надписью: «Моей дорогой Кате, которая вывела меня из сферы “ман”»[7]7
  Сфера «ман» (от немецкого неопределённо-личного местоимения man) в философии экзистенциализма означает серое, обыденное, бессобытийное существование (Прим. автора).


[Закрыть]. Спросила по телефону, как ей понравилось. Она ответила: «Ну что сказать? Мне было интересно читать, а ведь это, наверно, самое главное». Просто и точно, как многие её оценки. Тоже урок.

Катины истории

Катя была великолепной рассказчицей – и в жизни, и на сцене. Свои песни она сопровождала интересными, остроумными комментариями, которые можно найти на видео-и аудиозаписях её концертов. Некоторые из них повторялись из концерта в концерт, являлись частью общего сценария. Наиболее известны комментарии к следующим песням: «Жил на свете гномик…» (первое её печатное произведение, из этой истории перекочевало в другие её выражение «умножать строчки на рубль»; говорила она и о том, что мечтает, чтобы на основе этой песни был сделан мультфильм); к написанной на спор песне «Чашечки саксонского фарфора» и «опровержению к ней», как она называла песню «Гранёные стаканы»; к циклу «На смерть вождей»; к семейным «Мы поедем вскоре с мамою на море» и «Песенка про развод». С «Песенкой об антиалкогольном указе» связана история про «кольчугинский синдром». Это тот редкий случай, когда Катина песня мне не очень-то нравилась, но то, что Катя с её помощью делала – избавляла людей от страха – было тогда необыкновенно важно. История про «Красный уголок» обрастала всё новыми подробностями. Поездив по Америке, Катя говорила, как трудно объяснить тему песни и её смысл иностранцам – им не понять, что такое Красный уголок и как человек может в нём жить. (Когда ей было негде жить, Катя целый год жила с семьёй – с мужем и дочкой – в Красном уголке общежития медработников.) Им эта песня кажется грустной, тогда как русские покатываются со смеху. Были у неё байки про так называемые хулиганские песни, история о том, как «Венок сонетов» – «иронический, даже немного хулиганский» – готовили к печати в журнале «Крокодил». О песне «Настанет день…» она говорила, что написала её до расставания с адресатом и спела ему перед отъездом, «так что он получил счастливую возможность присутствовать на своих похоронах»[8]8
  Эти комментарии можно прочитать и увидеть в записях на сайте www.katyayarovaya.com.


[Закрыть]. Ниже несколько историй, которые Катя мне рассказывала.

Лет с шестнадцати ей часто снился один и тот же сон. Будто она выходит на сцену, пытается что-то сказать, но не может произнести ни слова. Она поворачивается, чтобы уйти, но ноги становятся ватными и не слушаются. Тогда она падает и пытается уползти со сцены, но не может сдвинуться с места и в страхе просыпается. Когда Катя начала регулярно выступать с концертами, сон стал повторяться всё реже, а потом и совсем перестал сниться. Может быть, так её предназначение заявляло о себе, а когда оно стало явью, прекратился и сон-предвестье.

Рассказывала она мне историю, связанную со стихотворением «Ночь в Геленджике». В 1984 году она с маленькой Катечкой проводила лето на юге, и к ней прилетел в отпуск муж. Катю с Валерой отпустили на пару дней отдохнуть без ребёнка, и они отправились в Геленджик. Приехали поздно вечером и пошли искать комнату в частном секторе. Они бродили от калитки к калитке, но всё везде было занято. Наконец, в одном доме им предложили на ночь койку в саду. Они согласились, и в кромешной тьме их провели к кровати под деревом. Над ними было южное звёздное небо, яблоневые ветви, вокруг тёмный таинственный сад – казалось, они были одни в целом мире. А когда утром проснулись, то с удивлением обнаружили, что это был большой сад, где под каждой яблоней, каждой грушей и другими фруктовыми деревьями стояла койка. На койках лежали люди, которые просыпались, продирали глаза и с интересом разглядывали друг друга. Из этого эпизода родились стихи:

 
…Летела ночь и падали миры,
Планеты-яблоки раскачивала ветка,
Лишь притяжением земной коры
Держалась прочно панцирная сетка.
 
 
Мы видели, как нас с тобой несло
Сквозь мириады звёзд, веков и странствий
И как микроскопически мало
То место, что мы заняли в пространстве.
 
 
…А утром – воздух был и чист и свеж,
Мы проследили первых птиц паренье,
И с неба лился ясный белый свет,
И был весь мир как в первый день творенья.
 

Стихи, как известно, нередко растут из сора (выражение Ахматовой) – и словесного, и бытового. «Ночь в Геленджике» Кати Яровой – пример такого преображения.

По истории с бутылкой, которую она мне рассказала, я много позже написала миниатюру «Повод», вошедшую в цикл моих «Раскрасок для взрослых»:

«Дело было в начале 80-х. У неё, как обычно, собрались гости, и кто-то принёс бутылку хорошего вина, привезённую из-за границы. Все уже потирали руки и облизывались в предвкушении, но она поставила вино на полку и сказала, что откроет, когда будет достойный повод.

Жизнь её протекала бурно. Порой ей улыбалась удача, иногда друзья чем-то радовали, опять же праздники календарные. И каждый раз кто-нибудь из гостей хватался за бутылку: “Ну что, достойный повод? ” – “Нет”, – говорила она и ставила бутылку обратно.

Однажды у неё было особенно много народу. Стол ломился от еды и выпивки. Любители-дегустаторы были, как всегда, начеку.

– Ну уж теперь-то достойный повод, открывай!

– Поставь на место.

– Ты что, ты же замуж выходишь!

– Подумаешь, замуж! Первый раз, что ли?

Это был её третий брак.

– Не, ну не жмотничай, давай откроем!

– Нет, это ещё не повод.

Ну уж это слишком! Друзья перестали её понимать. Раньше верили, что ждала особого случая, а тут стало ясно, что просто выпендривается.

Время шло. С мужем у них всё было непросто, но интересно – сошлись два ярких, независимых человека без предрассудков, которых соединила страсть и родство душ.

В один прекрасный день она поняла, что беременна. Ей было двадцать пять, пора рожать. Она хотела мальчика, чтобы назвать сына его именем, он – девочку, её копию и тёзку. Когда она была уже сильно беременной, остерегалась резких движений, побаивалась далеко ходить и ездить, театр, где работал муж, собрался на гастроли в Таллин. Он не должен был ехать, не был занят в этих спектаклях, но она уговорила: “Поезжай, развейся! Хорошая компания, артисточки там всякие, город красивый. Со мной сейчас всё равно неинтересно”. И он уехал.

Уехал – и стал звонить, что скучает, с каждым днём всё сильней. Она отвечала – развлекайся, отдыхай, пока можешь, скоро начнётся другая, беспокойная жизнь. И вот очередной звонок: “Я здесь! Я вернулся, не мог больше без тебя. Звоню с вокзала, скоро буду”.

Ну, она тут же одной рукой курицу в духовку, другой рукой голову под кран – в общем, когда он открыл дверь, в доме всё сияло. Она усадила его за стол и сняла с полки заветную бутылку».

«Вот это был достойный повод!» – завершила свой рассказ Катя. У меня её история передаётся не буквально, но все, кто помнит Катю, узнают характерные для неё интонации – «одной рукой курицу в духовку, другой рукой голову под кран» или «подумаешь, замуж – не первый раз». Суть этой истории в том, что главное в жизни заключается в самых простых вещах, которые надо уметь замечать и ценить.

Ранняя мудрость сочеталась в ней с чувством юмора. Катя говорила мне, что коллекционирует истории под рубрикой «В какой другой стране…», куда включала наблюдения, по её мнению, уникальные для России. Я помню две из этих историй. Первая была о том, как морозным январским вечером, часов в десять, она шла домой через пустырь в районе новостроек и увидела под фонарём посреди заснеженного поля группу пьяных в ватниках и ушанках, которые пели песню на стихи Есенина: «Не жалею, не зову, не плачу, все пройдёт, как с белых яблонь дым…» Пели истово и вдохновенно. Представляете, говорила Катя, слова-то какие! «Увяданья золотом охваченный, я не буду больше молодым». А пели эти слова совершеннейшие, казалось бы, забулдыги. Вторая история была о том, как она после встречи Нового года возвращалась утром домой. Холодина стояла страшная, троллейбус не отапливался. Рядом с Катей у окна сидела девушка и тоже тряслась от холода. На остановке вошёл парень, остановился возле Кати, достал из кармана бутылку коньяка и стал пить из горлышка. Встретился глазами с окоченевшей Катей и протянул ей бутылку. Она отхлебнула, вернула ему бутылку и поймала завистливый взгляд своей стучавшей зубами соседки. «А девушке?» – сказала Катя. Парень протянул бутылку девушке, которая тоже отхлебнула. Потом парень достал яблоко, откусил и, взглянув на Катю, протянул ей. Катя тоже откусила, снова спросила «А девушке?», парень кивнул, и она передала яблоко соседке. Откусив, та вернула остаток парню. Вся сцена разыгрывалась почти без слов. «В какой другой стране такое могло бы происходить?» – вопрошала Катя.

Она мне рассказывала, что дружила с «детьми» – группой подростков, в которую входили дочь Беллы Ахмадулиной, сын Юнны Мориц и другие «детки» известных родителей. Они приглашали Катю петь на их тусовках, записывали на магнитофон. Однажды Юнна Мориц услышала у сына записи Катиных песен, заинтересовалась и захотела с ней познакомиться, а познакомившись, предложила быть рецензентом у неё на защите диплома. Особенно, по словам Кати, Юнна Петровна ценила песню «Отец мой, ты меня не долюбил…». В своём отзыве она благодарила институт и Льва Ошанина, руководителя семинара, за то, что они не подавили Катину самобытность, не пытались причесать её «вихрастые стихи». Сама Катя отзывалась об Ошанине как о хорошем педагоге: «Его заслуга в том, что он никуда не лез, не мешал, никого под себя не подминал». В его поэзии она выделяла стихи, на которые была написана известная песня «Дороги». Она рассказывала о добром отношении Льва Ивановича к студентам своего семинара – например, он разрешал им устраивать вечеринки у себя на даче. В нашем с Катей разговоре о Юнне Мориц я говорила о ней как о серьёзном поэте, рассказала о её недавнем выступлении в университете в Олбани, а Катя вспомнила её детские стихи, в том числе «Ослик топал в Гантиади»[9]9
  Катя Рыбакова, дочь Кати Яровой, выпустила недавно в Париже диск, где она исполняет детские песни, в том числе переведённые ею на французский язык песни своей мамы и несколько песен на стихи Ю. Мориц.


[Закрыть].

Катя рассказывала, что однажды после концерта к ней подошёл человек и сказал, что как раз сейчас разводится с женой, но послушал её песню об отце и передумал: у него двое детей, и он решил, что не хочет их оставлять. Катя сказала ему: «Ну что вы, я не хочу, чтобы из-за меня вы меняли свою жизнь, разводитесь себе на здоровье». Но он ответил: «Нет. После вашей песни я не смогу оставить детей».

Она говорила, что хорошо запоминает зрителей на своих концертах. Однажды удивила подошедшего к ней после концерта на юге мужчину, сказавшего, что он был на её прошлогоднем концерте: да, я вас помню, вы сидели в таком-то ряду справа. Этот рассказ созвучен с воспоминанием американского слависта Тима Сергэя, который в 1990-м году был на её выступлении в Йельском университете. После концерта он попросил её объяснить что-то в одной из песен, и Катя сказала: «Да-да, я заметила по вашему лицу, что вы это не поняли». Из её интервью А. Руденко: «Вообще это большая радость, когда за полчаса снимаешь с лиц людей нашу будничную суровость, раскрепощаешь зал. Пока мне это удаётся».

Катя была участницей нескольких телепередач. Она рассказывала мне, как её друзья собрались вместе посмотрить одну из них. Первая же фраза вызвала оглушительный хохот: «Екатерина Яровая – это имя звучит, как пулемётная очередь». Она сказала, что ставит теперь эту запись, «если нужно поржать», но в целом передача была неплохая.

Вторым рецензентом на защите диплома у Кати был Станислав Бемович Джимбинов. Катя считала его самым интересным из своих преподавателей. Его имя не известно широко, но я читала позднее, как восхищались им его студенты. Олеся Николаева писала о его преподавательской деятельности «блистал». Катя рассказывала мне, что однажды в беседе с ней Джимбинов очень интересно говорил о её творчестве, она даже записала по горячим следам то, что было сказано. Я плохо помнила, что именно говорил ей Джимбинов, и как же была рада, когда обнаружила запись того разговора в её рабочей тетради. Джимбинов сказал Кате, что прослушал многие песни по 2–3 раза. Дальше тезисно:

1. Поразило и восхитило: смелость, шаг с крыши с абсолютной верой в то, что полетишь.

2. Музыка – существует как факт, как спутник, который уже летает.

3. Голос – несущая волна. Вам простят всё – и отсутствие вокальных данных, и любую хрипоту.

4. Недостатки: 1) Хулиганские песни – цинизм. Нельзя опускаться до этого. 2) Вам пока недоступно самое высшее, самые большие высоты – жертвенность, отдать душу за други своя. Даже в «Апокалипсисе» («Один») это не вышло, тем более при такой заунывной мелодии.

5. Но то, что вы уже создали, имеет высокую ценность. Т. е., вы создали такие ценности, которые уже остались, даже если вы сегодня умрёте.

6. Самая лучшая [песня] – «Гномик».

7. Плодоносящее лоно… Как бы ни старал[и]сь, то бы ни кончал консерватории, но у них нет того плодоносящего лона. Смелость и вера – то, что поразило, тем более у женщины. Кроме Новеллы Матвеевой с её, в общем-то, книжной романтикой, нет никого.

8. Песни короткие… Не хватает 1-2-х куплетов почти во всех песнях. Как короткое дыхание (у некоторых птиц).

9. Политические песни: не старайтесь отразить этот мир, он текуч. Мир отразит вас. Он будет подделываться под вас, а не вы под него.

10. Поразила песня про поколение: чтобы описать в таких коротких, чеканных фразах так точно всё то, что происходило за 10–20 лет, – для этого нужен только талант, ничем другим этого сделать нельзя.

11. Я вас могу поздравить. Вы создали ценности.

12. Пастернак и Мандельштам отрекались от еврейства и иудаизма. Христианство – вот единственный и проверенный путь к возвышению, к жертве и т. п. Недаром и Мандельштам, и Пастернак, и Цветаева, и Ахматова черпали из христианства.

Как бы ни относиться к высказываниям Джимбинова, важно то, что сама Катя высоко ценила его проницательность в оценке её песен и его отношение к ней. Бесспорно и то, что Станислав Бемович понял важнейшие черты её творчества, её нацеленность на высшие ценности. Он, перед кем проходили тысячи талантливых молодых людей, увидел её потенциал, сказал, что она уже создала ценности, которые её переживут. Не знаю точно, когда происходил их разговор – наверно, перед защитой диплома, а Катя окончила Литинститут в 1988 году. То есть это было сказано до того, как были написаны многие из её лучших песен!

Кое-что новое прозучало в Катиных комментариях на концерте в доме Бориса и Ирмы Баришпольских в Вест-Хартфорде 9 мая 1992 года, одном из первых после её возвращения из Москвы. Сценарий этого концерта отличался от предыдущих. По словам Кати, это был эксперимент – меньше политических песен, чем раньше. Соответственно, поменялся и нарратив. Исполняя песню «На смерть Брежнева», она сказала, что этот текст только что отказалась печатать газета в Белоруссии, куда его принес друг Кати. Казалось бы, как такое возможно – где Брежнев и где 92-й год, разгар гласности. Но дело не в названии, а в содержании: «Цари меняются, Россия остаётся, какой была – безропотной и нищей, нигде другой такой страны не сыщешь, что над собою громче всех смеётся…» Рассказывая новые истории об отказах печатать или включать в передачи песню «Красный уголок», она говорила: «Пока мой “Красный уголок” не будет полностью напечатан, я не поверю в их гласность».